"Машина власти" или легализация техники

Статья посвящена сложным и многоаспектным отношениям, возникающим в области государственного управления, символическим воплощением которых является «машина власти». Существует давняя традиция, в основе которой лежит аналогия между машинным механизмом и человеческими социальными структурами. С эпохи абсолютистских государств и промышленной революции эти аналогии были перенесены на особую социально-организационную структуру, которой является «бюрократия». Особое место в ней занимают техника управления, технологии властвования и организационно-технические нормы, что придает бюрократии образ скорее технической конструкции, чем человеческого коллектива. Вместе с тем жесткаянормированность деятельности этой структуры, основанная на системе норм, предписаний и кодификаций, делает бюрократическую структуру проницаемой для механизмов правового регулирования. В историческом плане «машина власти» демонстрирует свою приспосабливаемость к самым разным политическим, экономическим и правовым контекстам, демонстрируя свою техническую «нейтральность».

1. МИФ МАШИНЫ

В исторической перспективе гештальдт «чело- века-машины» появляется значительно позже монструозного образа мегамашины или «машины власти». Ламетри в XVIII в. опоздал со своим символом на несколько столетий: гигантская «машина власти» уже эффективно работала в обществах Древнего Египта и Месопотамии.

Состоявшая преимущественно из человеческих конструируемых элементов, эта «машина» уже продемонстрировала свое откровенно негуманное отношение к индивиду, будучи презентацией некоего метафизического целого. Но и назвать ее чисто социальной можно было лишь с известными оговорками, значительная часть ее элементов были сугубо механическими, т. е. нейтральными по отношению к социальным целям и ценностям: такая откровенная бездуховность обеспечивала машине большую эффективность в работе.

Открытие или изобретение этой «первичной машины» сразу и в качестве мифа, и в качестве действующего установления, как представляется, создало самую раннюю модель для всех позднейших сложных машин, когда при их конструировании акцент стал смещаться с человеческих рабочих звеньев на более надежные механические элементы. Но эта гигантская машина так и оставалась неназванной вплоть до нашей эпохи, когда появился гораздо более мощный и современный аналогичный тип, использующий целое множество вспомогательных машин. При сочетании разных компонентов -- политических, хозяйственных, военных, бюрократических, царских -- в мире рождалась некаямегамашина власти, незримо действующая и эффективная МамфордЯ. Миф машины. М., 2001. С. 249, 253..

В машине человек, сам бывший частью природы, увидел собственное продолжение. Предполагалось, что заданные решения, которые недоступны ему, сможет выполнять машина, которая должна была стать не более чем подобием человека, одной из его функций. Последующее развитие технических средств, ставшее особенно интенсивным в Новое время, изменит представление о технике. Тогда впервые родится довольно опасное мнение о ее автономии и независимости от человека. (Характерно, что это мнение появится одновременно с юридическим понятием суверенитета как ничем не ограниченной власти.На этом фоне техника приобретает свою определенную субъективность и субъектность, что будет иметь в будущем весьма важные последствия.)

Голем и Франкенштейн стремились быть похожими на человека, сами оставаясь механизмами, приблизить неживую материю к живому организму. Левиафан Гоббса и «Большой человек» Сведенборга уже превращали человеческую совокупность в подобие машины. Миф машины настойчиво предлагал человечеству более совершенную альтернативу развития. При этом власть над природой незаметно переходила от самого человека к его могучему помощнику.

Решительный поворот в истории «высшей жизни техники» (О. Шпенглер) наступает тогда, когда «установление природы (чтобы затем руководствоваться этим) переходит в укрепление, через которое она сознательно применяется»; этим самым техника в известном смысле становится самодержавною, и инстинктивный древний опыт переходит в основное знание, которое уже достаточно ясно «осознается». Рождается образ современного волшебника -- та самая «распределительная доска с ее рычагами и обозначениями», которая становится символом человеческой техники вообще. Настоящий символ изобретательской культуры, рожденный некогда в монашеских готических кельях, это и есть образ Фауста, который первым начал «насильственный допрос природы» (Роджер Бэкон) с помощью машины, которая сама чудесным образом превращалась в маленький космос, убедительно демонстрируя происхождение собственной идеи из религиозной идеи.

Но именно с этого момента машина стала восприниматься и как дело рук дьявола, что вскоре станет постоянным ощущением истинной веры Шпенглер О. Деньги и машина // Пессимизм? М., 2003. С. 99, 103--104.. (И нужно заметить, что разработка автоматических источников власти была одной из важнейших заслуг того самого средневекового монашества, особенно бенедиктинцев.Но известен также и эпизод из жизни Фомы Аквинского, который «разрушил своим посохом робота», изготовленного его другом Альбертом Великим, алхимиком и ученым.)

Этико-религиозная окраска мифа машины определялась духом эпохи. В мир, наряду со зловещими фигурами традиционных демонов и чудовищ, вошел еще один загадочный и, как стало казаться, опасный персонаж. Очень скоро он был включен в этот враждебный человеку пантеон и вместе с тем категорически отделялся от сути человеческого как одухотворенной субстанции. Машина оставалась инструментом, но внутри нее уже проглядывал «демон из машины», существо, которое уже не было доступно человеческому разумению. Для него существовал лишь собственный закон, отличный от человеческого: миф машины приобретал черты собственной религиозности.

Платон и Прокл еще верили, что математические конструкции, составляющие основу любой машинной техники, значительно ближе к миру подлинному, более совершенны и более устойчивы, чем текущие образы чувственного и природного мифа, и все же при том не полностью свободны от материальности, что и позволяет строить на их основе миф, но миф более правдоподобный, более адекватный реалиям подлинного мира: подлинная математика для них -- это математический миф См.: Шапошников В. А. Математическая мифология // Социокультурная философия математики. СПб., 1999. С. 142--143..

Алхимическая машинерия с ее агрессивным преобразованием материи также внесла свой вклад в миф о господстве технологий. Сменившая ее наука Нового времени рационализировала концепцию технической власти, подведя под нее математические аргументы, однако так и не смогла окончательно избавиться от магических и мистических ее аспектов. Этим воспользовался политический романтизм, придавший иррациональным элементам власти особую значимость и увидевший в технике непознаваемые и закрытые черты, так и не прочитанные Ренессансом и Просвещением. Гофмановские механизмы и Песочный человек в своем угрожающем человеку поведении стали предупреждением прогрессивному акту-ализму начинающейся промышленной эпохи.

Эрнст Юнгер заметил: технизация важнейших сфер жизни в XX в. может считаться завершенной. Развитие техники уже прошло три фазы. «Первая была титанической, она заключалась в построении мифа машины, вторая -- рациональной и вела к полной автоматизации. А третья -- магическая, наделившая автоматы разумом и чувствами. Техника принимает фантастический характер: она становится гомогенной желаниям. К механическому ритму здесь присоединяется лирика» Юнгер Э.Гелиополис // Утопия и антиутопия XX века. М., 1992. С. 504..

Механизации мира мог быть противопоставлен только дух. Машина же была лишена его. Человек же, обладающий интуицией и поэтическим даром восприятия природы, все еще был способен подняться над механикой, при этом не утрачивая, а только совершенствуя собственный разум. Новалис утверждал: жизнь богов есть сама математика. Но чистая математика -- это религия. В Европе же она выродилась в сплошную технику. Однако не ученому и созданной им технике дано овладевать миром, но поэту, способному расслышать современный ритм мироздания. Истинная математика -- это та математика, которая позволяет нам уловить этот скрытый ритм. «Всякий метод есть ритм: если кто овладел ритмом мира, это значит, он овладел миром. Алгебра -- это поэзия» Новалис. Фрагменты. СПб., 1995. С. 152--153.. Романтический интуитивизм не мог смириться с механистичностью мира, он искал ей поэтическую замену.

Технические тенденции Ренессанса и Просвещения составили такую же часть традиции, как и антитенденции романтизма и экзистенциализма. В этой связи современная техника выступает как «секуляризованная версия средневековой структуры мира». Но «это уже больше не христианский богочеловек, а некий киборг -- фиктивная комбинация компьютера и мозга». Киборг же представляет собой уподобление не чему иному, как машине. Но в более широкой перспективе сама мифологическая структура человеческого понимания релевантна такому пониманию: «В нашем секуляризованном обществе техника во многих отношениях выступила характеристикой сакрального или дьявольского и... была наделена мифической функцией: она стала предметом безграничного поклонения или абсолютного запрета» См.: Рапп Ф. Философия техники: обзор // Философия техники в ФРГ. М., 1989. С. 51.(М. Элиаде).

Вновь воля к власти становится определяющей силой, стоящей за всеми потребностями и проблемами, которые мы создаем, но сама техническая воля к власти могла бы быть интерпретирована совершенно по-разному в зависимости от исторической ситуации. Этическая интерпретация техники, ее связанность со злом или добром, механическая обращенность к неизбывному дуализму должны были вызвать неизбежный конфликт техники и ее создателя. Подозрительность сменялась враждебностью. Человек стал делать первые попытки остановить развитие техники. Машина власти переживала внутренний кризис.

В начале XIX в. феноменом антимашинного протеста стали движения разрушителей машин. Рабочие увидели в машине конкурента. Романтическая враждебность к процессам расколдовывания мира и рационализации жизни дополнила эти движения интеллектуальным элементом. Еще руссоистская традиция пыталась представить технику с помощью метафоры о господине и рабе: в этой паре технике еще отводилась роль орудия.

В консервативной интерпретации проблемы сама техника уже обретала черты бездушного «господина», а человек -- черты «раба»: он сам становился автоматом, оказавшимся во власти самодвижущихся технических систем, ставших самоцельными.(Отчуждение техники от человека оказывалось подобным тому, что происходило с правовыми учреждениями: будучи результатом человеческой деятельности, они пытаются предстать человеку в форме объективности, в которой кажутся самозаконными. По такой аналогии интерпретировался и автономный технический мир, воспринимаемый как акт отчуждения.)

В XX в. стали выделяться несколько моделей критики техники, согласно которым техника спонтанно самосовершенствуется (Ф. Г. Юнгер), подчиняя себе подлинно человеческое. В этой модели соединяются критика рационализации, иррацирналистики и массовый эманации;технический мир выступает здесь как «судьба», которую еще предстоит осилить (О. Шпенглер), отчуждаемая техника формирует технократию, не подчиненную человеческим целям. Техника вырастает в особый опасный для человека мир, на стадии аномального и компьютерного развития становящийся уже неотвратимой угрозой См.: Зиферле Р. П. Исторические этапы критики техники // Философия техники в ФРГ. С. 266--269.. (Сторонники идеи прогресса из области искусств (итальянские футуристы, советские авангардисты) в своих политических предпочтениях, явно склонявшихся в сторону авторитаристских ценностей, формировали настоящий культ машины: «вместо сердца -- пламенный мотор».)

Льюис Мамфорд пишет: «Первоначальный миф машины некогда отразил причудливые надежны и желания, которые с лихвой исполнились уже в нашу эпоху». В то же время он налагал суровые ограничения и принуждал к жестокому рабству, и эти обстоятельства... еще и сегодня угрожают человечеству «куда более гибельными последствиями, чем в эпоху пирамид».

Энергия, ставшая доступной благодаря «машине царской власти», расширила свои пространственно-временные измерения и преобразовала земной ландшафт, строгие линии которого и геометрические формы несли одновременно отпечаток космического порядка и несгибаемой человеческой воли Мамфорд Л. Указ.соч. С. 250--251.. Промышленная революция начала свой процесс преобразования мира, вторгаясь в экономические, социальные, политические структуры. Человек заметил, что и сам он стал изменяться под ее воздействием, а машина выходит из его подчинения.

Машины теперь уже выражали и определяли себя на фоне хаоса органической природы мира, законы и пределы которого они одновременно использовали и преодолевали посредством контроля, управления и скорости. «Вектор технологического развития выполняет героический нарратив власти, переплетение сетей, ткань из предсказуемых и полуавтономных нитей. Сеть -- это матрица, лоно, мать-материя, которая все порождает». И «несмотря на его биологические корни, само это слово обозначает множество технологических инструментов и практик» Дэвис Э.Технополис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху. Екатеринбург, 2017. С. 453..

Машина создавалась для расширения власти над природой и людьми. Идея власти была заложена как в основание мифа, так и в основание самой ее деятельности. Теперь же, становясь автономной силой, сама машина стала претендовать на обладание властью: она диктует и требует. Для своей эффективной эксплуатации она требует следования правилам. Но у техники свои законы и свой язык, для того чтобы сосуществовать с техникой, требуется знание их. Техника несет риски и угрожает непредвиденными последствиями, если знания недостаточны: бэконовская формула «знание -- сила» описывает именно такую форму отношения человека и техники.

Тип машины и потребляемая ею энергия соответствуют условиям той исторической эпохи, в которой они появляются. При этом машина власти стремится стать универсальной для своего времени и того пространства, которое она контролирует. Любая машина служит лишь одному избранному методу и возникает из его замысла: но воля к власти, «смеющаяся над всеми границами времени и пространства, имеющая своей целью безграничное и бесконечное», подчиняет себе все континенты, охватывая весь земной шар своими средствами передвижения и коммуникации: «Она преобразует его насилием своей практической энергии и неслыханностью своих технических методов» Шпенглер О. Человек и техника // Антология. Логика культуры. СПб., 2009. С. 504.. (Миф машины -- это по-настоящему утопическая вера в то, что машина может открыть человеку путь в другие миры. Так, в Декларации независимости киберпространства провозглашается, что «мировое социальное пространство, которое мы строим, от рождения независимо от бремени тирании. Киберпространство лежит вне ваших правительств инду-

стриального мира, усталых гигантов из плоти и стали», -- границ. «Ваши правовые концепции собственности, самовыражения, идентичности, передвижения и контекста неприменимы к нам. Они основаны на материи, а здесь [в Интернете] нет материи». Интернет предстает как технологическое возвращение к безграничному континенту Цит. по: Дэвис Э. Указ.соч. С. 158--159.).

Вопрос о технике (именно так было сформулировано знаменитое сообщение Мартина Хайдеггера, который выступил на конгрессе единовременно с другой знаменитостью -- физиком Вернером Гейзенбергом, поставившим ту же проблему) в конечном счете сводится к вопросу о власти. Властвует ли человек над техникой и через нее непосредственно над природой, либо техника приобретает власть над человеком? В эпоху атома и компьютеров эти проблемы приобретают особую актуальность.

Более умеренное в своих амбициях инструментальное представление о технике просто- напросто стремится поставить человека в должное отношение к технике. Все здесь нацелено на то, чтобы управлять техникой как средством, стремиться «утвердить власть духа над техникой», и это желание усиливается по мере того, как техника все больше грозит вырваться из- под власти человека. «Но там, где господствует инструментальное, там правит причинность казуальности» (Мартин Хайдеггер).

Но техника -- еще и вид раскрытия потаенно-сти. Сущность техники расположена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается истина: «Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование -- только виды выведения из потаенности». Техническое раскрытие потаенного открывает процессы тем, что управляет ими. Управление же стремится всесторонне обеспечить самое себя и наряду с раскрытием делается главной чертой всякого производящего раскрытия: машина становится самодеятельным орудием. Но хотя существо современной техники еще долго останется потаенным, но по размаху своей власти оно все же остается тем, что предшествует всему, чем-то «самым ранним» Хайдеггер М. Вопрос о технике // Время и бытие. СПб., 2007. С. 314--315, 319..

Технологический миф теперь обретает новые черты. Становящаяся суверенной техника оказывается на стороне политического глобализма. Тотальный характер технизации, когда все связано со всем, уже очевиден. Множественность властных центров, которая свойственна техническим системам, разрушает старые представления о государственном суверенитете. Техника космополитична, но не нейтральна. Политика государств и их законодательство приспосабливается к ее настойчивым требованиям. Целые отрасли -- промышленное право, экологическое право, аграрное право и пр. -- уже включены в сферу ее императивного воздействия. Экономика уже давно находится под контролем технологий: джин вырвался наружу и все вокруг переменилось...

Решение Хайдеггера представить в качестве предельной метафизической проблемы вопрос о технике демонстрирует здесь свои границы. Сущность техники, которая определяется им как «полная упорядоченность всего, что наличествует», как деятельность, которая состоит в том, чтобы располагать и накапливать эти вещи и самих людей в качестве ресурсов, выступает как теологический диспозитив управления миром. «Упорядочиваемость есть ни что иное, какуправленчество, а то, что в идеологическом плане выступает как нечто такое, что необходимо упорядочить и привести к спасению, в плане техники предстает как наличный ресурс всеобщего управления».

Согласно Хайдеггеру, техника не представляет собой ничего только технического и является «эпохальной фигурой развертывания-свертывания бытия». Поэтому проблема техники не является чем-то таким, о чем решение может быть принято самими людьми, но отказ от мира, совершающийся в процессе всеобщего управления, есть высшая тайна бытия. Люди могут лишь соответствовать этой тайне в том измерении, в котором философия переходит в религию и которое воспроизводит чисто технический термин «обращение»: «Спасение, возрастающее в условиях опасности, которую несет в себе техника, означает не действие, а возвращение к сущности, оберегание, сохранение».

Эпохальное развертывание «экономики бытия» составляет политическую тайну, которая соответствует вступлению власти в фигуру Управления. А политическим является действие, которое эту тайну раскрывает, которое упраздняет и обращает в бездеятельность технико-онтологическийдиспозитив См.: АгамбенД. Царство и Слава. М. -- СПб., 2018. С. 413--414..

2. ТЕХНИЗАЦИЯ: «РАСКОЛДОВЫВАНИЕ МИРА»

Всякое мнение -- это интеллектуальная «машина машины», и «желание государства -- эта самая фантастическая машина подавления, все равно, является ли оно просто желанием, желающим субъектом или объектом желания» (Ж. Делез). Желание на государственно-политическом уровне есть операция, которая «состоит в постоянном внедрении идеи исходного протогосударства» (urstaat)в новое положение вещей, чтобы сделать его имманентным для всей системы: государство -- это само «желание, которое переходит из головы деспота в сердце подданных, из интеллектуального закона на всю физическую систему» Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. СПб., 2007. С. 349..

У Макиавелли абсолютный техницизм непременно вел к безразличию в отношении дальнейшей политической цели: «Задачей было поставлено только достижение политического результата -- все равно, имеется ли в виду абсолютное господство одного человека или демократическая республика, политическая власть государств или политическая свобода народа. Организация политической власти, техника ее сохранения и расширения может быть различной при различных формах государства, но всегда такой, что ее при желании можно обеспечить специальными техническими средствами.

И уже у Платона в «Государстве» речь шла не о моральном или юридическом обосновании политического абсолютизма, а преимущественно о его рациональной технике. Рациональность такого технического подхода и проявляется прежде всего в том, что «искусный государственный деятель рассматривает человеческую толпу, которую надлежит организовать в государство, как облекаемый в форму материал, как объект». В этой необразованной массе, «пестром и многоголовом звере» (Платон), виделось нечто иррациональное, чем непременно трудно обладать и руководить посредством разума. Рассудок здесь не рассуждает, не приводит резоны -- он диктует: иррациональное есть лишь инструмент рационального. «Чисто технической концепции государства остается недоступной безусловная, не зависящая от целесообразности собственная целостность права. Поэтому при диктатуре, как правило, и превалирует исключительно цель, освобождающая от всех правовых препятствий и определяемая только необходимостью достичь того или иного конкретного состояния» Шмитт К. Диктатура. СПб., 2009. С. 26, 27, 30..

Нормативность должна будет уступить место нормированности. Уже у И. Бентама классификация методик и технических приемов напоминали скорее инструкции по применению права, чем толкование правовых форм. Содержание утрачивало свою значимость. Техника приобретала преимущество.

Понятие техники (в отличие от греческого «техне») обозначает одновременно и машину, и процесс ее функционирования. В применении к политической сфере техническое означает нечто идеологически нейтральное и выведенное за границы морального и этического. Машина власти лишена сантиментов, ценностные оценки здесь касаются исключительно предсказаний эффективности и количества. При этом предполагается, что технические нормы более адекватны действительному положению вещей, чем какие-либо другие нормы. (У М. Вебера определенно различаются нормы и технические правила.) В некоторых правовых системах (например, в советском праве 20-х гг.) технические организационные нормы рассматривались как желательный образец для формирующегося права, тогда как собственно правовые нормы -- как идеологическая искажающая реальность надстройка.) Понятие «юридическая техника» тем не менее само изобретало оценочный характер, позволяя отслеживать процесс «прогрессивного» развития юриспруденции.

Льюис Мамфорд заметил, что каждое техническое достижение всегда оказывалось связанным с неизбежными психосоциальными преобразованиями, и следовавшие за ним эмоциональное единение и строгая дисциплина ритуала, нравственное наполнение всякой деятельности, подчинение дисциплине табу и строгих обычаев помогали обеспечить сплоченность социальной группы: «Важный союз царской военной мощи с... авторитетом сверхъестественного происхождения предвосхитил сегодняшний сходный альянс между учеными и теоретиками математических игр с высшими правительственными чиновниками: в связи с чем и он был подвержен сходным погрешностям, просчетам и заблуждениям» Мамфорд Л. Указ.соч. С. 219, 235.. Прошлое повторяется в настоящем, точно так же, как старый деспотизм мегамашины повторяется в современных машинах власти, только в более сложном и видоизмененном варианте и в более утонченной технической форме.

Техника обслуживает социальный и политический механизм, обеспечивающий искусственное единодушие. Однако совершенство средств отнюдь не замещает необходимость целеполагания, которое может вовсе и не опираться на доводы технического разума. Но тогда и политический выбор, и политическая лояльность уже не могут не находиться в высшей степени напряженном отношении к необходимой и неизбежной составляющей управления: когда право превращается в закон, оно становится техникой, которая может служить даже противоположным целям и содержаниям, и тогда на первый план выходит техника убеждения См.: Филиппов А. Р. Критика Левиафана // Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб., 2006. С. 23--24, 71..

В технике современного типа заключена идея совершенно новой человеческой среды, но развитие техники не беспредельно, а направлено на некое завершение, которое оказывается завершением нового типа, новым материальным базисом человеческого существования (К. Ясперс). (Маклюэн в письме к Жаку Маритэну писал: «Электронное информационное окружение, будучи крайне неуловимым, поддерживает иллюзию мира как духовной субстанции. Это теперь разумное факсимиле мистического тела [Христа] оказывается манифестацией Антихриста. В конечном счете -- князь мира сего -- великий электронный инженер» Цит. по: Дэвис Э. Указ.соч. С. 358.).

Техника ограничена уже тем, что она заключена в сфере безжизненного. Рассудок, господствующий над технической деятельностью, соразмерен лишь чему-то безжизненному и механическому. Поэтому на живое техника может воздействовать, только оперируя им как чем-то превратившимся в неживое. Отсюда и тот самый «демонизм» техники, созданный самими же людьми, как нечто подавляющее, оказывающее последующее воздействие на все их существование, противостоящее им и нераскрытое Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1999. С. 131--137.. Но задача преодоления техники техникой в принципе неосуществима, в этом случае техническое неблагополучие может только усилиться: поэтому и абсолютная технократия, к счастью, недостижима.

И все же вследствие употребления всей жизнедеятельности отлаженной работы машины общество само превращается в одну большую машину, организующую всю жизнь людей. Все и строится тогда по образцу машины, т. е. должно обладать необходимой точностью, предначертанностью действий и быть связанным внешними правилами. Техника делает существование всех людей зависимым от функций сконструированного ею аппарата, но в ходе преобразования трудовой деятельности человека техника преобразует и его самого. Оторвавшись от смысла человеческой жизни, техника может превратиться в «средство неистового безумия нелюдей», а весь земной шар может стать «гигантской фабрикой» Ясперс К. Указ.соч. С. 139--140..

Миф «Рабочего», которого Э. Юнгер рассматривал как главный символ технократической эпохи, отразил стремление человека подчиняться исходной идее труда как господствующему этическому и государственному принципу. Труд, который машина предполагала облегчить, должен был стать творческой деятельностью, подчиняющей себе все остальные формы человеческого существования. Само государство превращалось в технический аппарат, чья власть приобретала преимущественно организационно-управленческий характер. Сущность техники тем самым проявляется как возможность, охватывающая одновременно субъект и объект, как способность господства и подвластности. И тогда политический прогресс определяется тем, в какой мере удается переработать достижения научно-технического прогресса в социальном отношении.

Напрашивающаяся аналогия с человеческим организмом для техники выражена хотя бы в том, что, будучи полностью развитой, законченной и исчерпывающей проекцией во внешний мир всех возможностей, которые заключены в человеческой природе, техника как бы заново «воссоздает» человека: «Из орудий, машин, которые мы сделали, из букв, которые мы открыли, явится сам человек», -- провозглашал в 1877 г. Эрнст Капп, выпустивший первуюкнигу, посвященную основаниям философии техники Цит. по: Хунинг А.Homomengura: люди -- это их техника -- техника присуща человеку // Философия техники в ФРГ. С. 394..

Макс Вебер говорил о «расколдовывании мира» как о его рационализации. Наиболее подходящим средством для этой операции могла стать техника. Однако миф самой техники оказался сильнее ее физических свойств: очень скоро сам процесс технизации приобрел магические черты. Прежняя магическая религиозность со всей очевидностью переходит в столь же магическую технологичность, и с самого начала, полагал К. Шмитт, двадцатое столетие оказывается не только веком техники, но и веком религиозной веры в технику. Действительно, техника, поскольку она может служить любому делу, долго рассматривалась как некая нейтральная к политике область. Однако все попытки найти в области технического то самое нейтральное поле, где уже не действуют политические противоположности, оказались обреченными на провал.

Нейтралитет техники -- это только функция технически рационального государственного администрирования, а для технического представления о нейтралитете особенно важным является то, что законы государства приобретают независимость от любой содержательной существенной религиозной или правовой истинности и правильности и продолжают служить нормами принимаемых государством решений: ведь «решает авторитет, а не истина» Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. С. 20--21, 169..

3. ПОПЫТКИ СИМБИОЗА: МАШИНА + ЧЕЛОВЕК

Титанический характер техники часто вызывал в воображении образы гигантских зверей. Вид аппаратуры возбуждал воспоминания о мире, населенном динозаврами. «В технической организации есть что-то от допотопного чудовища, т. е. он носит тот же титанический характер. Другие тревожные ощущения вызывают у человека ее вулканические свойства» (Ф. Юнгер). Непредсказуемый характер машины еще более сближает ее с человеком. Рациональность здесь соседствует с избыточностью, стихийностью с планированием. Правда, машина власти, как и всякая техносистема, дает сбои, влекущие за собой серьезные и трагические последствия в виде войн и кризисов.

Машина обретает власть, но не волю к власти, поскольку это свойство непременно человеческое, «слишком человеческое». Воля -- качество целеполагающее и целепостигающее. Машина же обеспечивает только порядок и ритм, но сама не ставит целей. Именно потому что власть машины предельно целесообразна, она бессмысленна и бесцельна, поэтому цель и полагается в нее извне.

Это успокаивает и обнадеживает управляющего машиной -- он не допускает и не предвидит в действиях машины ничего иррационального, рассматривая ее только как собственный инструмент и орудие, которые он наделяет властью, «бунт машин» представляется ему не более чем метафорой и антиутопией. Миф машины обретает все новые черты, приспосабливаясь к современности. (Пьер Леви полагает, что определенные качества информационного пространства и виртуальной реальности как бы заново возрождают забытое мифическое воображение. Неоплатоническое понятие «ангела» здесь может быть вполне применимо к развитию коллективного интеллекта. Наш мир представляет собой фундамент, бал множественности и неразберихи, где трансцендентный зов божественного интеллекта должен бороться с хаосом фрагментарности и непостоянства человеческих страстей. Ангелы в этой иерархии духовной реальности действуют в качестве посредников и преобразователей. Они собирают божественные искры с уровней, низших по отношению к ним, включая наш мир, объединяют эти искры и направляют их на более высокие уровни синтеза божественного интеллекта.

Ангел, паривший в Средние века над нашим миром, теперь возвращается в качестве архетипического образа, коллективного интеллекта, создаваемого технологиями: «Теология становится технологией».

Но ангел -- не деспотический коллективный разум. Наша собственная ангельская природа, деятельные силы нашего собственного интеллекта развиваются, но не поглощаются «перевернутым собором» пространства цифрового знания: компьютерные сети и виртуальная среда положили начало качественно новой форме интеллекта, который представляет не просто новый механизм мысли, но окружающую среду, «невидимое пространство знания и интеллектуальной власти, в которой будут бурно расти и мутировать новые качества бытия и новые пути моделирования общества» Цит. по: Дэвис Э. Указ.соч. С. 418--422..)

Рационализм машины амбициозно претендует на свою монополию в установлении порядка. Так, нормированный политический и государственный порядок выглядит как упорядоченное техническое устройство, системность становится его внутренним качеством. Предполагается, что только система и позволяет осуществлять эффективное управление, т. е. устанавливать иерархии, определять цели, соблюдать объективность в оценках и целепо-лагании и т. п. Для этого техника (в ее широком понимании) должна стать всеобъемлющей. «Всё существующее направлено в сторону управляемости и правильного устройства. Бытие человека сводится к некоему всеобщему» (К. Ясперс). Параллельно этому механическая деловитость способствует безграничному интересу к общей всем сфере инстинктивного, и это выражается в «воодушевлении всем массовым и чудовищным, созданием техники, огромным скоплением народа, публичными сенсациями, вызванными делами, счастьем и ловкостью отдельных индивидов» Ясперс К. Указ.соч. С. 309..

Союз человека и созданных им средств стремится стать выражением высшего единства, и техника тогда -- это только новый язык, и за самим человеком остается право решать, откликнуться на его призыв или притвориться немым. И все же человеку необходимо «овладеть этим языком, постичь его тайный закон и научиться использовать его как оружие». Одностороннее отрицательное толкование влияния техники на человека как настоящей причины всякой анархии и кризисов всегда было связано с ошибочным представлением о той самой нейтральности мира техники; тогда человек полагал, что может подчинить его ценностям, формам и законам жизни, более самому ему соответствующим: технике приписывалась роль спасителя человечества.

Но в условиях «атомной эры» противоречие между человеком и машиной уже не может быть решено только общим путем переговоров и обсуждений, когда молчаливо подразумевается антропологическая идея просветительства о добром от природы человеке -- на самом деле человек и добр, и зол одновременно, он способен на все. Решающим фактором здесь тогда становится пришествие нового человека, типа, утверждающего собственный способ бытия и собственный закон (Э. Юнгер) См.: Эвола Ю. «Рабочий» в творчестве Эрнста Юргера. СПб., 2005. С. 104, 110..

И во всех технических системах именно человеческий мозг определяет в конечном счете их главные цели. В то же время люди, как и машины, в действительности всегда используют друг друга и неким образом являются субъектами или обладателями целей (Уилкс) Цит. по: Ранпп Ф. Указ.соч. С. 36.: именно здесь, как представляется, и лежат сходство и одновременно главное различие между техникой и человеческими машинами.

Ж. Делез и Ф. Гваттари в своем знаменитом постмодернистском манифесте вводят (психоаналитическое) понятие «желающих машин». Именно системность как особое качество технического порождает этот машинный тип. В нем, наряду с механическим инструментарием, содержатся признаки некоего органического, живого. Стремления, желания, интеллект -- сугубо человеческие качества -- зримо проявляются на машинном техническом уровне и внешне почти не отличаются от таких же человеческих проявлений. Только подобная машина власти с ее искусственным интеллектом оказывается более мощной и эффективной, чем собственно человеческая власть.

Определением «желающих» машин является прежде всего их бесконечная способность соединяться во всех направлениях и во всех отношениях. Именно благодаря этой способности они и являются машинами, проходящими одновременно через множество структур и господствующими над нами.

Такая машина имеет две характеристики, или потенции: потенцию континиума машинного типа, в котором каждая отдельная деталь соединяется с какой-то другой деталью; и потенцию прерывания, мутации, когда каждая машина оказывается абсолютным разрывом по отношению к той машине, которую она замещает Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ.соч. С. 14, 613.. В таком мире уже нет ни природы, ни человека, есть лишь процесс, который производит одно в другом и состыковывает машины.

Одна машина -- орган подключения к другой машине (источнику).

В образе «желающей машины» человек и машина предельно сближаются и почти отождествляются друг с другом. Этот постмодернистский тип оперирует почти сюрреалистическим представлением о некоем «теле без органов», некоем абстрактном «я» или «оно». Иррациональность желания нейтрализует Ratio, заложенное в машине, и тем самым делает открытым переход от человеческой органики к неорганической субстанции машины.

«Желающие машины» только кажутся очеловеченными. На самом деле здесь все происходит наоборот. Машины получают свой суверенитет. И теперь именно они формируют такие отношения, как политика, экономика, культура. «Желающая машина» представляется системой полного машинизирующего тела и людей с орудиями, машинизируемыми на нем. Она существует как внутренний предел общественных и технических машин. Большие машины предполагают для своего существования отношения «капиталистического» или «деспотического» типа производства, влекущие зависимость, эксплуатацию бессилия людей, сведенных к состоянию потребителей или рабов. Коллективная собственность на средства производства ничего не меняет в этом положении вещей.

Различие между техническими общественными и «желающими» машинами заключается не в размерах и целях и не в режиме. Это одни и те же машины, но режим их не тождествен. Не имеет значения противопоставление актуального решения, подчиняющего технологию политике подавления, режиму, при котором технология высвобождается и несет освобождение. (Технология предполагает наличие общественных и желающих машин, одни в других, но сама она не имеет никакой власти решать, чем будет машинная инстанция -- желанием или подавлением желания. Каждый раз, когда технология претендует на самостоятельные действия, она приобретает «фашистский» авторитарно-технический оттенок. Различие двух режимов -- режима анти-желания и режима желания -- приводит только к двум типам массовой ориентации Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ.соч. С. 627..) Спонтанная динамика желания позволяет сформировать коллективный интерес и направить его к действительной выгоде.«Пространство формирования коллективного интереса через динамику желания -- это пространство, где заявляет о себе сразу и естественность населения, и совместимая с ней искусственность средств, используемых для управления его жизнью» Фуко М. Безопасность, территория, население. СПб., 2011. С. 110..

Вместе с прометеевским и фаустовским стремлением изменить внешний мир с помощью техники в нашей интеллектуальной традиции всегда присутствовала некая «францисканская традиция, концентрировавшая внимание на самой внутренней природе человека». К этому нас до сих пор подталкивает именно проблема моральной ответственности, которую человек принимает на себя, используя технику; во внимание здесь следует принимать и далеко идущие последствия наших действий для будущих поколений, что также ведет к определенному моральному ограничению человечества (А. Гелен). По своей сути человек готов рассматривать только краткосрочные решения, а следовательно, «требовать этики для будущего» См.: Рапп Ф. Указ.соч. С. 44--45.; компьютеры же могут иметь дело только с фактами, а человек -- сам источник фактов -- не является фактом, но существом, которое творит и себя, и мир фактов.

Процесс взаимного вживания -- человека в машину, машины в человека -- на политическом уровне ассоциируется с появлением таких представлений, как отождествление индивида с обществом и государством, как восприятие закона в качестве естественного и врожденного, с рождением националистической, партийной, сословной идентификации. Машина власти вырабатывает идеи, которые только кажутся принадлежащими самому индивиду. Желания, стремления, аффекты инспирируются машиной. Вся система общества потребления основывается на вырабатываемых ею симулякрах. Слова «государство -- это я» могут принадлежать не только абсолютному монарху. И как это ни пародоксально, но нормы, выработанные машиной власти, кажутся индивиду его собственностью и изобретением.

Но там, где действует желание, больше уже нет места для воображаемого; «желающие машины» не находятся в нашей голове, в нашем воображении, они находятся в самих общественных и технических машинах. Наше отношение к машинам -- это не отношение изображения или подражания, это отношение заселения -- мы заселяем технические общественные машины желающими машинами: утверждается, что однотехнические общественные машины являются лишь конгломератами желающих машин Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ.соч. С. 623.. («Социетарный» строй общества, нарисованный Шарлем Фурье, целиком основывался на сочетании страстей, иррациональных сил, включенных в предельно рационализированную систему, воплощением которой стал его фаланстер, подобно тому, как «паноптикум» Иеремии Бентама воплотил в себе сочетание спонтанных нигилистических сил и строгой контролирующей структуры. Обе конструкции вполне можно определить как «желающие машины».)

Если вначале государство и было неким абстрактным единством, объединяющим отдельно функционирующие подсистемы, теперь оно само оказалось подчиненным «полю» сил, чьи потоки оно координирует и чьи автономные отношения господства и подчинения оно выражает. Больше не являясь трансцендентным законом, управляющим фрагментами, оно определяет некое целое, которому дает имманентный закон. «В качестве машины оно больше не определяет общественную систему. Оно теперь само определено общественной системой, в которую оно включается в игре своих функций». Оставаясь искусственным, оно остается конкретным, подчиняясь господствующим силам. И аналогичную эволюцию проделывает техническая машина, которая перестает быть только абстрактным единством, чтобы стать подчиненным определенному полю сил отношением, действующим как физическая конкретная система См.: Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ.соч. С. 348--349..

Со временем машины становятся все более обезличенными по своему образу, «все аскетичнее, мистичнее, экзотеричнее. Они теперь опоясывают землю бесконечной тканью тонких сил, потоков и напряжений. Их тела становятся все духовнее, все безмолвнее... Все самое важное прячется внутрь.

Долгое время машина воспринималась как что-то дьявольское, и, возможно, не напрасно.

В глазах верующего человека она означает ниспровержение Бога. Она с головой выдает священную каузальность человека и молчаливо, неодолимо внекоего рода предвидящем всезнании приводится им в движение» (О. Шпенглер): живые существа сделали неживое зависимым от себя и сами вдруг стали рабами своего создания, желали они того или нет Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 535..

Микрокосм-машина восстает на своего творца. Властелин мира сам вдруг сделался рабом машины. Трагизм нашего времени, полагал уже О. Шпенглер, заключается в том, что лишенное уз человеческое мышление уже не в силах улавливать собственные последствия: техника сделалась эзотерической, как и высшая математика, как физическая теория, незаметно идущая со своими абстрактными целями от анализа явлений к чистым формам человеческого познания. Механизация мира оказывается стадией опаснейшего перенапряжения. Сама цивилизация стала машиной, которая делает все или желает делать по образу машины. Вся «роскошь машины -- следствие принудительного мышления. В конечном счете машина есть символ, подобно своему тайному идеалу, вечному двигателю -- это душевная, духовная, а не жизненная необходимость» Шпенглер О. Человек и техника. С. 504--510..

Еще Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде» предвидел возможность осуществления совокупного ряда операций, в которых новая система научных исследований и знания сочеталась бы с новой технологией: в тот момент, когда борьба внутри христианства между учениями и сектами зашла в тупик, «сама машина указала альтернативный путь, ведущий на небо». Начиная с XVI в. тайну мегамашины стали открывать заново. После ряда эмпирических поисков наугад и импровизаций (причем в них едва ли прослеживалась видимая конечная цель, к которой движется общество) и этот грандиозный механический Левиафан наконец был выужен из глубин истории. Экспансия мегамашины -- ее царство, ее сила, ее слава -- постепенно становилась главной целью или по меньшей мере навязчивой идеей западного человека МамфордЛ. Указ.соч. С. 369, 381..

4. ВОЛЯ К ВЛАСТИ: МАШИННЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ

Только на основе одной лишь астрономической науки и религиозных санкций когда-то была создана мегамашина властвования. Очень скоро она превратилась во всеобъемлющий свод установлений, охватывающий все стороны жизни. Первоначальный миф машины отражал «причудливые надежды и желания, которые с лихвой исполнились уже в нашу эпоху. Но он же налагал ограничения и принуждал к жестокому рабству, и именно это обстоятельство «сегодня вновь угрожает человечеству куда более гибельными последствиями, чем в эпоху пирамид» (Л. Мамфорд) Мамфорд Л. Указ.соч. С. 250..

До некоторых пор государство («это самое холодное из чудовищ», по выражению Ницше) составляло центр машины власти. Два его символа -- царь и жрец -- в самых разных модификациях и под разными именами наверху завершали пирамиду власти. Машина вносит свои коррективы в эту картину. Технологическое мышление достаточно небрежно отнеслось к таким вещам, как иерархия, статусы и структуры. Но в ее существе уже лежала великая идея системы или сети.

По замечанию М. Хардта и А. Негри, развитие глобальной системы (в первую очередь «имперского права») представляется развитием машины, устанавливающей процедуры непрерывной выработки и реализации договоренностей, ведущие к достижению системного равновесия, -- машины, создающей постоянный запрос на власть. Эта машина предопределяет условия осуществления власти и действия во всем социальном пространстве Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004. С. 28..

Властные устремления техники вполне ожидаемо оказались направленными именно на государство: она рассматривала его как организацию, которую именно ей надлежит довести до совершенства, чтобы она функционировала с полным автоматизмом: «Как уверяет нас Техник, государство только тогда начинает по- настоящему справляться со своими задачами, когда оно целиком технизировано, когда само понятие государства и его цели определяются централизованным функционализмом, который охватывает все сферы жизни».

Однако именно такое определение цели государства как раз и отменяет само понятие государства, поскольку это понятие предполагает наличие чего-то, что все-таки стоит вне государства. Само же это предполагаемое нечто никогда не может стать государством, но служит лишь предпосылкой существования государства: «Это что-то есть народ, который может быть народом данного государства, но не может быть самим государством. Но если государство подменяется некоей технической организацией, лишенной какой-либо неорганизованной основы, тогда оно перестает существовать как понятие» (Ф. Юнгер) Юнгер Ф. Совершенство техники. СПб., 2002. С. 247..

Однако то, что до сих пор называлось суверенитетом государства, все еще в полной мере сохраняет свои исконные «царственные притязания» на власть и привилегии, на имущественное первенство и энергию поглощения, какие суверену покажется уместным применять во имя национального благоденствия Мамфорд Л. Указ.соч. С. 241.. Механическое повиновение всегда достигалось в первую очередь созданием непреодолимого психологического барьера между властителем и всеми, кто пытался к нему приблизиться. Под мистической аурой абсолютной власти, функции которой возьмет на себя безликая машина власти, изначально формировались институты царской власти. Подспудный террор становился орудием новой техники властвования. Куда бы ни распространялась царская власть, незримая машина всегда следовала за ней.