Знание как новая форма права

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Знание как новая форма права

С.А. Бочкарев

KNOWLEDGE AS A NEW FORM OF LAW. S.A. Bochkarev Institute of State and Law of the Russian Academy of Sciences

Очередной массив философско-правовой тематики составляют вопросы дробно-точечного и локально-отрывочного порядка. В этих рамках исследуются онтологические, гносеологические или аксиологические аспекты того или иного феномена либо института права. Но и в этой части в некоторой мере достигнут предел чувства насыщения. Как отмечает Д. Паттерсон, «аналитическая юриспруденция “погрязла” в длинных, узких дебатах, которые изолировали ее практически от всех интересных исследований в эпистемологии и метафизике» [61]. Перестали изучаться наиболее важные и глубокие вопросы права, по рассмотрении которых, как выразился О. Холмс, мы можем надеяться «соединиться ... со Вселенной и уловить Эхо бесконечного» [54]. Познанием «природы природы» права, по выражению Ф. Шауэра, мало кто занимается [66]. Из-за дефицита знаний в этих областях даже возникли предложения отказаться от разработки понятий, концепций и доктрин права [58].

Не благоприятствует постановке «глубоких вопросов» бесконечная и в определенной степени бесплодная дискуссия о принадлежности философии права к философии или к правоведению [1; 11; 16; 36] Одни задаются вопросами: «Философия права: философия или юриспруденция?» (Чукин С.Г. Плюрализм, солидарность, справедливость. К проблеме идентичности философско-правового дискурса в ситуации постмодерна. СПб.: С.-Петерб. ун-т МВД России, 2000). Другие твердо уверены в философии права как гносеологическом направлении общей теории права (Керимов Д.А. Методология права: Предмет, функции, проблемы философии права. 5-е изд. М.: Изд-во СГУ, 2009). Третьи свидетельствуют о подспудной драме наших дней о жестком столкновении двух философских позиций в отношении права, двух полярных «философий права», существующих в системах общественной жизни и власти (Алексеев С. С. Философия права. М.: Норма, 1998). Четвертые ищут промежуточный вариант и предлагают обоснование «юридической философии» (Закомлистов А. Ф. Юридическая философия. СПб.: Юрид. центр-Пресс, 2003)., к этике или политике [48]. Если дисциплину признают составной частью правоведения, то разработка проблематики окажется неуместной, поскольку такой исход в полемике будет указывать на выработку юриспруденцией некого урока для самой себя.

В меньшинстве остаются те, кто отстаивает философскую рефлексию конкретных отраслей права и доказывает, что их философское осмысление есть естественная и давно назревшая необходимость. Обращают внимание на то, что данная проблема остается в числе нерешенных в основном для отечественного знания, поскольку зарубежные специалисты преодолели сомнения в части нужности философского осмысления отраслей права и постепенно продвигаются по пути установления их онтологических основ [49; 50; 59; 69]. Указывают на возможность оставить философию права в ее междисциплинарном статусе, в т. н. «промежуточном» положении. В этой позиции право перестает восприниматься исключительно в нормативном виде, как оно преимущественно представлено в общей теории права. Философия получает не стесненные конкретными типами правопонимания условия для оперирования правом как жизненной реальностью.

В пользу такого решения проблемы поляризации «философии права» свидетельствует опыт естественных наук. Для них реальная жизнь стала критерием идентификации и классификации новых отраслей междисциплинарного знания. Возникло понимание, как отмечал В. И. Вернадский, что рамки отдельных наук, на которые распалось научное знание, не определяют область научной мысли исследователей, а проблемы, которые их занимают, не укладываются в парадигму классической науки. В связи с этим ученые стали специализироваться не по наукам, а по проблемам. Так, сложилась физическая химия, химическая физика, каждая из которых отличалась и от физики, и от химии. Но каждая получила путевку в жизнь за счет синтеза двух научных дисциплин с преобладающим охватом одной: либо химии, либо физики [4, с. 124].

Пример естественных наук показателен. Он, конечно, в силу известных причин не подлежит шаблонному заимствованию. Социальное знание, например, не нуждается в выделении и «философии права», и «юридической философии» по причине отсутствия принципиальных отличий в методах исследований и возможности их безболезненного применения в смежных отраслях. Однако признание существования феномена «преобладающего охвата одной дисциплины над другой» создает благоприятные условия для изучения их влияния друг на друга и для признания философии права самостоятельной областью знания, отвечающей за исследование, как минимум, условий и последствий их взаимовоздействия, в том числе для разработки вопроса о том ключевом уроке, который в современную эпоху философия преподносит праву. Для уяснения того, есть ли в этом уроке что-либо новое? Или на текущем историческом этапе философия и право, как сферы знания, в транзитивном порядке следуют пословице о «повторении как матери учения»?

В повторении, безусловно, есть своя польза, ибо, как подсказывает уже другая мудрость «век живи век учись». И вопрос о новом, надо сказать, не новый. Некоторые авторитетные ученые постарались на него ответить и в основном с узкоотраслевых позиций задавались вопросом о традициях, новациях и инновациях в уголовном праве [2, с. 9-28; 17, с. 72-73]. Свой вклад в дискуссию попытался внести автор этого исследования, отыскивая в недрах теории уголовного права нечто новое. Для его обнаружения автор применял передовые философские дискурсы, но нашел, главным образом, то «старое», что консервирует уголовноправовую мысль, «откопал» предрассудки, стереотипы, предубеждения и обыкновения, удерживающие ее в развитии [3, с. 194-266].

Между тем вопрос о философском уроке для права как о нечто поучительном и новом в этом уроке ни в широком смысле, ни в узком плане не задавался. Его актуализация и рассмотрение в первом приближении позволили обнаружить, что отыскание искомого философского наставления требует выхода на более высокий уровень абстракции.

Изменение высоты и ракурса восприятия полученных результатов убеждает в том, что сегодня философия привела науку к знанию. Вывод о философии, приведшей науку к знанию, может небезосновательно показаться парадоксальным или даже несостоятельным, ибо известно, что наука, являясь неотъемлемой и весомой частью всего знания, никогда с ним не расставалась. В свою очередь философия, как определенный способ мировосприятия и тип знания, с древних времен имеет дело со знанием как одним из основных объектов своего познания. Эволюционируя от эпохи к эпохе, философия в основном ведет речь о знании, о знающих и незнающих субъектах. В разные эпохи мыслители рассуждали о знании как символе бесконечности (Сократ, Гораций, П. Лаплас), источнике истины (Г. Бокль), добродетели, развития и совершенства (Фалес, Цицерон, Конфуций). Не меньшее внимание уделялось антиподам знания «незнанию», «полузнанию», «поверхностному знанию» или заблуждению (Лао-цзы, М. Монтень, Ж.-Ж. Руссо, Р. Санти), в т. ч. сомнению (Р. Котгрейв) и вере (А. Шопенгауэр). Рассматривали связь знания с практикой (И. Гете, Н. Лосский, В. Зубков, В. Белинский) и пользой (Сенека, Ф. Бэкон, Ф. Петрарка).

Вместе с тем эта аргументация не опровергает, а подтверждает высказанный здесь тезис о том, что сегодня философия сама пришла к знанию и за собой привела к нему науку. Точнее говоря, философия на протяжении всей своей длительной истории занималась познанием знания, его исследованием в самых различных социальных контекстах и жизненных экспериментах. В итоге под грузом накопленной о знании информации она обрела представление о подлинном масштабе этого феномена и сегодня сигнализирует о том, что предмет наблюдения уже не является прежним. Пора заняться его открытием или переоткрытием. Философия осознала, что существенно недооценивала знание, а посвященный ему термин не отражает его реальное значение; определяя знание лишь как результат познания чего-либо, философия увидела в знании, говоря словами М. Горького, «абсолютную ценность нашего времени» и то, как писал С. Франк, что «мы хотим знать, чтобы жить, а жить значит... жить не в слепоте и тьме, а в свете знания».

Эпистемология и ее научное осмысление

Также специалисты обратили внимание на то, что сама по себе истина не является конечным результатом и самодостаточным условием правоприменительного процесса. Право должно полагаться только на ту истину, которая основана на знании и является его продуктом. Если право опирается на любую истину, то оно становится зависимым от так называемых случайных или ложных истин и, как следствие, само преобразуется в явление спорадического порядка. Из этого делают производные выводы о справедливости как основополагающей цели и ценности права, которая достигается путем принятия не только верного, но и выверенного через познавательные процедуры решения. В итоге заключают: знание это то, в чем нуждаются справедливость и справедливая правовая система; обоснована позиция И. Бентама справедливости, требующая не только справедливых законов и справедливого применения этих законов, но и установленной на основании знания объективной и фактической истины.

При этом нельзя не заметить, что эпистемология права развивается в основном по направлению процессуального права. Взаимодействие между эпистемологией и доказательственным правом не ново. Связь между двумя областями имеет давнюю историю [42; 51] В рамках этой взаимосвязи изучаются, как правило, современные концептуальные проблемы в эпистемологии и то, как они пересекаются, объясняют и проясняют концептуальные проблемы в законе о доказательствах. В одних исследованиях защищается позиция о познании доказательств с точки зрения натурализованной эпистемологии, отличающейся, как считают юристы, эмпирической адекватностью и способностью генерировать истинную методологию. Высказываются мнения, что натурализованная эпистемология обеспечивает прочную основу для исследований в области природы доказательств и противостоит, по мнению Рональда Дж. Аллена и Брайана Лейтера, непродуктивным увлечениям постмодернистскими концепциями знания и истины (см.: Allen, Ronald Jay and Leiter, Brian, Naturalized Epistemology and the Law of Evidence. Available at SSRN: https://ssrn.com/abstract=293732 or http://dx.doi.org/10.2139/ssrn.293732). В других работах оспаривается влиятельное положение натурализации, требующей работу над традиционными проблемами философии права заменить социологическими или психологическими объяснениями того, как судьи решают дела (См.: Greenberg, Mark, Naturalism in Epistemology and the Philosophy of Law (May 20, 2011). Law and Philosophy, 2011, UCLA School of Law Research Paper No. 07-17, Available at SSRN: https://ssrn.com/abstract=987523).. Введение в теорию процессуального права категории знания дало результаты. Начали пересматриваться стандарты доказательств и целый ряд положений, считавшихся до сих пор аксиоматичными. Имплементация знания как явления, во многом противоположного случайному и поверхностному, привела ученых к заключению, что «состязательная система доказывания, как пишет Сьюзен Хаак, является эпистемологически плохим способом определения истины» [52]. Из-за открытия для себя онтологически свойственного знанию стремления к полноте ученые начали переоценивать правила, исключающие целые классы доказательств по причине их предполагаемой ненадежности. Выявили, что подобного рода правила нарушают основные эпистемологические максимы, требующие рассмотрения всех доказательств. Наступило понимание, отмечает Фредерик Шауэр, что, хотя отдельные доказательства могут быть исключены как ненадежные, они служат тем же целям, что и правильные доказательства [65].

К материальному праву, также нуждающемуся в верной и выверенной истине, эпистемологический взгляд подбирается менее активно. В свет вышло незначительное количество работ, в которых отмечается, что для выявления и определения, в частности, реально нуждающихся в охране ценностей право нуждается не только в приказании, но и в знании. В них же подчеркивается сложность получения соответствующего знания. Поскольку по логике уголовного права защищать какое-либо благо фактически означает наказывать за посягательства на него, то у инициатив по их охране всегда имеются оппоненты, предлагающие не менее убедительное знание, обосновывающее альтернативную или прямо противоположную позицию.

В связи с этим особую значимость приобретает эпистемология, позволяющая выявить обе позиции, определить их исходные данные и конечные цели, сопоставить с разрешаемой в реальной жизни криминальной ситуацией, т.е. верифицировать данные позиции и дать заключение о достоверности и применимости предложенного ими уголовно-правового решения. Выяснить, в итоге, как стало возможным получение взаимоисключающего знания, не допущены ли на пути его формирования ошибки, искажения или злоупотребления, не стали ли субъекты этого знания заложником одной из патологии, традиционно сопровождающих, как отметил Пьер Шлаг, исследователей права.

Один вид патологии ученый назвал «дисциплинарным садизмом», символизирующим несовершенство средств познания и их неприспособленность к объектам исследования, в результате чего они деформируют или искажают последний. Второй вид именовал «дисциплинарным мазохизмом», обозначающим уступчивость познавательного подхода объекту исследования. Когда процесс изучения не завоевывает объект своего интереса, а покоряется ему. Например, попадает под влияние авторитета правового института, заочно признавая его структуру полноценной, а деятельность совершенной. Но не исключена и еще одна патология. Возможность дисциплинарного садомазохизма, т. е. вероятность двукратно искаженного взгляда на объект [67].

Сложнее обстановка с отечественным правоведением. В его пределах в основном наблюдается рефлексия над знанием в ее живом, эмоциональном, еще не рационализированном виде. То есть активно идут отсылки к знанию, но сосредоточения вокруг него не происходит. Правоведы нередко указывают на неудовлетворительное состояние знания, когда говорят о предпосылках стагнации права. Д. А. Керимов, в частности, высказался о кризисе российского правоведения и связал его, помимо прочих факторов, с бессмысленным оперированием «устаревшими знаниями» [15, с. 224]. В. Н. Кудрявцев подошел к вопросу шире и заявил о глубоком кризисе всего обществоведения. Призвал овладеть богатством «современного знания» и отойти от стереотипов, прежде всего на идейнотеоретическом и методологическом уровне. Уйти от догм и постулатов, оказавшихся ложными и односторонними. Для выхода из кризиса ученый считал необходимым изменить угол зрения на предмет исследования, избавиться от ограничений и деформаций, сохраняющих в этой плоскости [18, с. 237].

В качестве ответа на кризисные оценки А. Н. Савенков сосредоточился на исследовании философско-правового мышления, его влиянии на решение связанных с государством и правом мировоззренческих вопросов в период их трансформации [27, с. 9-93]. А. Г. Лисицын-Светланов выявил базисное значение онтологического и антропологического знания при изучении юридических явлений, определил сознательную деятельность личности и социальную среду как условия формирования философско-правовых теорий [19, с. 153-164].

В теоретических разработках конкретных отраслей права появилось упоминание о гносеологии и эпистемологии права. Но известные попытки напоминают собой пробу пера. По использованию терминов в различных контекстах можно судить о том, что отечественное правоведение далеко от целостного понимания существа знания и его значения для права. Оно не выходит за пределы узкой и тривиальной ассоциации знания исключительно с правоведением. Гносеологию и эпистемологию чаще сводят к проблемам методологии, т.е. связывают с дилеммами производного порядка. Дискутируют о теоретическом и практическом вариантах познания права. Переход в более широкую плоскость, где не знание рассматривается в составе и на фоне права, а право оценивается на фоне знания как более глубоко укоренного в бытии феномена, не совершается.

Таким образом, как видно из небольшого обзора, эпистемология стала предметом дискуссии среди юристов. Прослеживается, что наука о праве заглядывает в ее пределы. В связи с этим правоведы степенно начали приходит к убеждению, что только на правильных онтологических, эпистемологических и аксиологических основаниях возможно построение всеобъемлющей теории права. Выявление сущности права невозможно исключительно за счет онтологического и аксиологического выбора. Необходимо еще эпистемологическое решение, обеспечивающее их коррелятивность и непротиворечивость. Специалисты проследили, что, например, онтологический выбор между монистическим материализмом и дуалистическим эйдетическим реализмом обычно влечет за собой использование в познании права одной из двух исследовательских программ, либо атомистическую эпистемологию, предусматривающую рассмотрение реальности через ее разложение на дискретные элементы, либо эпистемологическую целостность, изучающую реальность как целое. В свою очередь, эпистемологический и онтологический выбор, как отмечает Эрик Энгл, также обычно влечет за собой аксиологию либо морального скептицизма и, следовательно, релятивизма (мораль как интеллектуальная конструкция не имеет материального существования), либо когнитивизма (мораль как выражение интеллекта-это реальные сущности)» [47].

Формы бытия: история становления и освоения

Однако представители эпохи Просвещения оказались более настойчивыми и непреклонными. Результаты осмысления эпистемологических процессов привели их к твердому пониманию, по признанию И. Канта, что, «хотя всякое наше знание начинается с опыта, отсюда не следует, что оно целиком происходит из опыта» [13, c. 77]. Они убедились, что человеческое познание далеко не во всем редуцируется чувством. Его особенность состоит в способности извлекать из эмпирического опыта больше данных, чем в нем содержится. В силу этого все эмпиристские программы обоснования оказываются нереализуемыми. В итоге абсолютские настроения начали меняться. Мыслителей-эмпириков стали называть носителями рабского сознания, довольствующегося только тем, что оно способно выпить из чаши природы. Тот же Ф. Бэкон, по свидетельству Л. Фейербаха, подобно Декарту потребовал «в качестве непременного условия познания полного отрицания ранее составленных мнений и сомнения в непосредственном свидетельстве чувств» [34, c. 325]. Критика идеалистов, конечно, не добилась устранения чувства из состава центральных элементов структуры бытия, но отрезвила и привела к рассмотрению ощущения как простейшего и исходного элемента чувственного познания и человеческого сознания вообще. Как отмечал Гегель, «...чувство, ощущение представляют собой не самое лучшее, не самое истинное, а самое незначительное, наиболее неистинное.» [8, с. 114].

В те же просветительские времена философская рефлексия вывела в свет категорию воли, представления о которой начали развиваться еще в древние времена, параллельно чувству и преимущественно в составе знания о самом чувстве. На первом этапе воля не имела онтологической коннотации и терминологический эквивалент, а воспринималась в основном как элемент или эксцесс чувства. То есть как нечто, что не укладывалось в правило о тотальной обусловленности бытия чувством, в связи с чем либо не замечалось, либо относилось к очередному проявлению чувства, или выводилось из его состава и причислялось к исключениям из него.

В античную эпоху присутствие воли в мире человека улавливалось в основном на интуитивном уровне, а попытки сформировать дефиницию о ней шли по единственному и хорошо известному на тот момент пути познания, т. е., как подсказывает Гегель, через осмысление представлений о воле, различных ощущений и явлений обычного сознания, таких как раскаяние, вина и т. п. [7, с. 64]. Эволюция общественного сознания и гуманитарного знания в то время только подводила к пониманию, что помимо чувств человек руководим еще разумом или, по Платону, собственным душевным стремлением. Оно задает в индивиде, как отмечал Аристотель, самостоятельную специфическую причинность, независимую от интеллектуальной сферы и области аффектов. В этой причинности происходит взаимодействие разума и стремления, а практическим результатом их синтеза становится воля, символизирующая возникновение в человеке цели и ее переход вместе с ним из чисто потенциального в практическое состояние, трансформацию из интеллектуального акта в акт целеполагания.

На большее в познании и признании воли философия тех лет была не готова. Можно сказать, что гуманитарная мысль ощущала присутствие воли, но еще не нашла ей места в структуре бытия и не готова была к встраиванию воли в действующую парадигму мировосприятия. Дополнительную роль в таком положении дел играло то, что в отличие от других субъектов социальной жизни (общества и государства) представления о человеке, с которым неразрывно связана воля, были слабо развиты. В качестве подтверждения здесь можно привести реакцию А. Ф. Лосева, удивлявшегося присущему стоикам чувству «... чрезвычайной слабости человеческой личности, ее полного ничтожества, ее безвыходности, ее неимоверной покорности судьбе» [20, с. 365].

Далее благодаря усилиям Плотина и других мыслителей состоялись онтологизация воли и, в итоге, ее эмансипация, т. е. обретение волей некоторой самостоятельности по отношению к разуму и аффекту. На первом этапе зафиксировали присущий воле динамический момент, отделили ее от чувства и сохранили паритет с разумом. В оборот вошел тезис Спинозы о воле, указывающий на ее тождественность с разумом [31, с. 447]. На втором этапе имело место появление «метафизики воли». Основанием для наступления этой стадии стало обнаружение в анатомии воли направленности во внутрь человека. Ее выявление привело к пониманию под волей интенции ума быть постоянно обращенным к себе и понуждать к действию.

Таким образом, акцент на волю в эпоху Просвещения был сделан не случайно. Ее выведению из тени чувства предшествовало сначала возвеличивание значения этого феномена до уровня всего бытия, а затем длительное и трудоемкое погашение гипертрофированного отношения к нему и занятие чувством своего подлинного места в жизни человека. Прохождение аналогичной траектории и обретение схожей участи ожидало категорию «воли».

Поначалу развитие представлений о воле набирало вес и теснило чувство в структуре бытия и общественном сознании. Затем с подачи А. Шопенгауэра, И. Канта, И. Фихте, Ф. Шеллинга и других в категории воли начали отыскивать сущность бытия в целом и права в частности. Проблему воли причислили к одной из важнейших проблем правовой философии и отнесли к ключевому источнику, формирующему правовые реалии. С этого момента и в названном качестве она прошла в трудах мыслителей путь от «разумной в себе и для себя всеобщей воли» Гегеля [6, с. 67] до «мировой воли» А. Шопенгауэра [40], где она представляет собой главную силу мира, стоящую над всеми структурами и сферами жизни, в т.ч. над разумом. Она порождает все вещи и процессы. Далее воля продолжила путь от воли «господствующего класса» и общенародной воли к воле социальной. Затем взгляды на волю начали корректировать и отступать от абсолютизации ее значения в составе бытия. Осознавать и признавать, что воля в значении Гегеля и Шопенгауэра есть ядро далеко не каждого индивида, а только того, кто устремлен к сверхчеловеку Ф. Ницше. Люди в абсолютном большинстве слишком подвластны текущему моменту и не в силах «пренебречь удовольствием», «.преодолеть естественную человеческую тенденцию идти на поводу у происходящих событий» [10, с. 425]. Они не то что воли не имеют, у них часто отсутствуют и более элементарные качества. Как отмечал Р. Грин, далеко не каждый обладает точным осознанием собственной цели [10, с. 423, 424]. «Они становятся рабами своих желаний и того воображаемого будущего, о каком они мечтали для себя. Их планы расплывчаты, основаны на их фантазии, а не на реальности» [10, с. 425].

Попытки постижения воли и уточнения ее положения в системе социального бытия предпринимаются исследователями по сей день. Многообразие концепций и разрозненность взглядов подтверждает обоснованность высказывания А. Р. Лурия о том, что «история изучения воли является историей заблуждений, а инвентарь современных психологических представлений о воле грандиозным кладбищем ошибок, неясно поставленных проблем и свидетельством легкомыслия исследователей» [21, с. 476].

Формы права: чувство и воля

Позже одни ученые отнесли Иеринга к продолжателям волевой теории, а другие заключили, что «теория интересов, предложенная Иерингом, также не основательна, как и опровергнутая им волевая теория права» [33, с. 381]. Оппоненты заметили и то, что волевая теория появилась в эпоху промышленного капитализма и пригодна только для этого конкретного социально-экономического уклада. «Утверждаемый ею принцип свободы индивидуальных действий в известных законом установленных пределах был вполне приемлемым, писал О. С. Иоффе, для господствующего класса уже постольку, поскольку он соответствовал экономическому принципу развития капиталистического общества в этот период» [12, с. 9]. На базе критики волевой теории и теории интереса возникли такие их разновидности, как теория власти [25, с. 73; 37, с. 605; 46, S. 58; 64, с. 372-374], теория власти и интереса [43, с. 40; 62, с. 75], воли и интереса [44, р. 365; 55, с. 265], силы и интереса [24, с. 53], теория блага [45, с. 85] и т. д.

Дискуссия между сторонниками эмпирических и волевых учений о праве на протяжении многих веков никогда не угасала и не теряла актуальности, составляя основу всей юридической мысли. Не завершена эта дискуссия и сегодня. Одни правоведы развивают положения о ключевой роли чувства в праве, о наличии в природе человека «чувства права», которое дано ему от рождения и, как любое другое человеческое чувство, действует в нем постоянно, изменяясь «...в течение всей жизни в зависимости от интеллектуального и эмоционального развития человека, его правового опыта». Под этим чувством предлагают понимать внутреннее эмоциональное и логически осмысленное состояние, позволяющее «.интуитивно ощущать и понимать суть и “правильность” правовых отношений, правовых процессов, происходящих в обществе, правовую природу государственного управления» [9, с. 254]. К специфической черте «чувства права» относят то, что оно «обусловлено не физиологическими потребностями человека (первичные жизненные потребности в пище, сне, размножении и т. д.), но социальными потребностями сосуществования с другими людьми в семье, коллективе, обществе, в социальной справедливости, равенстве, в свободном волеизъявлении, в публичной власти и т.п.» [9, с. 255].

Другие отстаивают позицию воли и стоят на том, что «воля приводит в движение потребности, интересы, мотивы, идеи, цели, установки». «Без волевого усилия индивид не смог бы превратиться в субъекта правоотношения» [30, с. 258]. Третьи обращают внимание на существенный вклад современной психологии в понимание воли. Отмечают, что ее достижения ставят под сомнение основанные на старых школах ассоциации психической регуляции с общим понятием воли, когда сознательное действие представлялось как волевое действие, обнаруживают нетождественность психических и волевых процессов. С одной стороны, продолжают признавать, что воля представляет сознание. С другой стороны, здесь же уточняют, что она не исчерпывает его и не опосредует все производимые им процессы. Пределы воли не выходят за границы сознания. С гносеологической позиции выяснено, что ошибочная абсолютизация воли произошла в свое время из-за того, что волевые процессы стали первыми из психических явлений, ставших тщательным объектом исследования. Дополнительный вклад в части преувеличения значения воли внесло то, что ее научно-практическое обретение помогло найти отличие между детерминированной и индетерминированной составляющими поведения человека.

На основе отмеченных знаний некоторые правоведы сегодня пересматривают убеждения о воли как о неком сверхрегуляторе и управленце поступками людей, единственном выразителе индивида во внешнем мире. Прославленная человеческая воля, как отмечал Г. В. Мальцев, не все может и не на все способна, чем «...обесценивает многие иллюзии и предрассудки нашего времени, особенно те, которые сложились давно под влиянием веры в могущество воли и духа человека» [23, с. 203]. Но дальше констатации факта переоценки воли юристы пока не продвинулись. Они не предложили варианты замещения того научно-познавательного пространства, которое высвобождается в результате сжатия представлений о воле. Ученый ограничился выводом о нахождении правоведения в двусмысленном положении. С одной стороны, он указал на то, что «волевые теории права в наше время устарели» и требуется снятие необоснованных преувеличений, касающихся «.границ человеческой воли, самого человека». С другой стороны, подчеркнул, что основания и поводы, заставлявшие «.юристов обращаться к воле в целях объяснения правовых феноменов не исчезли», так как «сегодня учение о воле пронизывает практически все этико-правовые проблемы и категории, от самого понятия социальной нормы, имеющей волевое происхождение, до теории социальной ответственности.» [23, с. 204]. С учетом такого положения дел юрист обратил внимание на то, что «этика и юриспруденция, возведенные на волевом фундаменте, едва ли переживут трансформацию» [23, с. 203].

В схожем положении оставил право Д. А. Керимов.

С одной стороны, ученый признал, что «двигательной силой сознательного действия безразлично индивидуального или общественного является воля. Именно воля есть практический реализатор потребности, интереса, установки, цели. И поэтому ни потребности, ни интересы, ни установки, ни цель не составляют и составлять не могут сущности права по той причине, что являются в своей основе и характере пассивными формами сознания, в то время как воля, выраженная в праве, является активной, практической силой, призванной охранять, регулировать и преобразовывать общественные отношения. Именно воля как предметный, действенный, активный вид сознания, как соединение потребности, интереса, установки и цели с действием выступает творцом, ядром права, фактором его реализации» [15, с. 224].

С другой стороны, правовед признал, что действующие концепции воли не могут претендовать на всеохватывающий масштаб. За их пределами «.остается множество поведенческих актов и сопровождающих их психических состояний, имеющих весьма существенное значение, в особенности для правоведения и юридической практики» [15, с. 228]. Из них «.“ускользнуло” самое важное и наиболее сложное, а именно: процесс трансформации (“оборачиваемости”) переживаний в сферу или, как принято ныне выражаться, “правовой механизм” этого процесса. Этот тонкий “механизм” еще ждет своего тщательного исследования» [15, с. 228]. Современная социальная психология, вслед за ней и юридическая наука не раскрывают тайн преобразования в человеке психических процессов, их переход от разума к безумию и от безумия к разуму. Требуется «.более совершенная классификация поведенческих актов при том непременном условии, что психологическая наука, и в частности социальная психология, обратит свои взоры на те психические переживания, о которых идет в данном случае речь». «Наступило время, отмечал правовед, формирования более широкого направления в комплексе наук о праве.» [15, с. 229]. Свои надежды он связал с появлением юридической психологии.

Кризис форм прав

Схожее положение дел наблюдается на уровне отраслей права, где оно в этом качестве не диагностировано. Основы современной теории уголовного права, например, сформировались в XVIII-XIX вв. преимущественно на базе «классической», «социологической» и «антропологической» школ. Сегодня это обстоятельство в источниках не отмечается. Считается, что с тех пор отрасль прошла в научно-практическом плане немалый путь и за этот период сформулировала те категории и понятия, которые приобрели свойства универсальности и максимальной обобщенности, в силу чего впредь не нуждаются в отнесении к какой-либо школе. Уверовав в достижение некого теоретического универсума, специалисты стали широко издавать литературу с заголовками «Общая теория права», «Общее учение о государстве», «Общая теория квалификации преступлений» и т.д.

В действительности же никакой универсализации не было и не могло быть. Известно, что любая теория есть всегда теория определенного и ограниченного набора идей, основанного на конкретной логике их взаимопостроения. Несмотря на то что в науке уголовного права формально проходила борьба различных уголовно-правовых учений, на содержательном уровне неизменным оставалось и до сих пор остается то, что каждое из них получило «путевку в будущее» в период активного развития волевой теории права, став в итоге одним из ее конечных продуктов. Классическая школа права отстаивала подход по выведению норм права из воли законодателя, а сведения о причинах преступления и преступности предлагала черпать из знаний о свободной воле преступника. Социологическая школа возражала, упрекая «классический» подход в однобокости и в том, что он не учитывает существования в социуме «общего разума» и «коллективной воли», формируемых политическими, экономическими и другими условиями жизни общества. Последняя наряду с индивидуальной волей может являться как источником представлений о норме поведения, так и причиной преступления и преступности в целом. С учетом критики антропологического взгляда последователи классической школы занялись модификацией доктрины свободной воли, постепенно отступая от ее абсолютизации. В состав факторов, влияющих на состояние воли, попытались включить некоторые патологии: недееспособность, умственную неполноценность и преднамеренность.

Однако волевая теория стала не только символом и результатом изучения воли как объекта научно-практического исследования. Познание этого феномена глубоко отразилось на самой науке, что характерно для редких случаев и явлений бытийного масштаба. Можно уверено говорить, что сама наука о праве сегодня представляет собой следствие познания воли. Она не ограничилась изучением воли и проработкой сценариев для указания на это явление в качестве правоучреждающего и правообразующего. Наука испытала на себе обратное влияние феномена воли. Несмотря на авторитетные мнения о сомнительности позиционирования воли в качестве определяющей право категории, правоведение впитало и на долгие времена задержало в себе составляющий волю терминологический тезаурус, изменив научное мировоззрение правоведов.

Поскольку самое общее, наиболее простое, очевидное и менее всего оспариваемое представление о воле связано со способностью человека к действию, то вместе с этим явлением правоведение получило семантическое насыщение множеством входящих в него значений, разбросанных по другим категориям. Каждое из них и все вместе они сообща акцентируют внимание науки на динамическом моменте воли, передают «волевые» смыслы, демонстрируют момент выбора или «движения души», ее готовность чего-то лишиться или что-то приобрести, совершить поступок. По итогам науку о праве наряду с другими дисциплинами включили в состав поведенческих. К их предмету отнесли познание поведения человека в обществе [39, c. 400] Существенную роль для укрепления воли в праве и восприятия этой дисциплины в качестве поведенческой науки сыграли отличия между вешним законом и внутренним или государством и царством Божиим, которые стали проводиться в общественном сознании после его прощания с религиозным Средневековьем. Тогда, по свидетельству А. Шопенгауэра, теория пришла к выводам, что государство рассматривает каждого человека как лицо пассивное и обращает внимание только на поступки. «Государство имеет дело только с действием, с тем, что совершается; только совершившееся имеет для него реальное значение. Думать об убийстве государство никому не может запретить; ибо для того чтобы воля не переходила к действию, есть у государства топоры и виселицы, против же мыслей и намерений оно бессильно» (Шопенгауэр А. Изречения. Афоризмы житейской мудрости / пер. с нем. Ф. Черниговец, Р. Кресин. Минск: Харвест, 2011. С. 400)..