Взаимоотношения судебной и законодательной власти в контексте уголовной политики

Разъяснения Пленума Верховного Суда РФ в том случае, когда они «расходятся» с буквальным текстом уголовного закона, подлежат оценке с точки зрения двух аспектов: институционального и содержательного.

Институциональный аспект связан с правилами принятия политических решений в обществе, построенном на принципе разделения властей. Если решение тех или иных вопросов уголовного права, требующее учета широкого социального контекста (вопросы криминализации и декриминализации), возлагается на органы представительной власти, то вопросы интерпретации уже принятого закона - удел власти судебной. «Полицентрические проблемы, решение которых предполагает компромисс между множеством различных программ, лучше оставить на усмотрение ветвей, определяющих политику, но конкуренция между двумя сторонами относительно толкования правила должным образом передается судебной власти» [71, p. 620]. В вопросах толкования закона суды обладают несомненными институциональными преимуществами и в большей степени профессионально приспособлены для этого. Более того, поскольку толкование закона официально, в нормативном порядке возложено на судебную власть, его результаты, как правило, не встречают сопротивления со стороны представительной власти. В данном случае уже парламент проявляет уважение и сдержанность по отношению к судам, избегая насколько возможно противоречий и открытого противостояния. Потенциально не исключено, что парламент будет недоволен или не примет результаты судебного толкования и основанную на них правоприменительную практику. Но такое неприятие, во-первых, нам неизвестно, а во- вторых, если и будет иметь место, облекается в форму нового законотворческого процесса.

Содержательный аспект разъяснений высшей судебной инстанции предполагает выяснение вопроса о том, в чем именно заключается расхождение судебного толкования закона от его буквального текста. Анализ текстов постановлений Пленума Верховного Суда в этой части позволяет выявить, как минимум, два важных обстоятельства.

Во-первых, насколько мы можем судить, во времена, предшествующие принятию действующего сегодня уголовного закона (в советский период), активность высшей судебной инстанции в толковании Кодекса, граничащем с содержательной корректировкой его нормативных положений, была несколько выше и содержательно серьезнее, чем в настоящий момент. Вот весьма показательные примеры:

- статья 22 Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1924 г. допускала применение наказаний в виде ссылки и высылки к лицам, признанным социально опасными вне зависимости от привлечения их к ответственности за конкретное преступление, а также в случае когда по обвинению в конкретном преступлении они были оправданы. Однако в связи с принятием в 1938 году закона СССР «О судоустройстве СССР, союзных и автономных республик», который определил понятие и задачи судебного разбирательства по уголовным делам, Пленум Верховного Суда СССР в постановлении от 12 июля 1946 г. № 8/5/У «О возможности применения судами наказания лишь к лицам, совершившим определенное преступление» признал статью 22 Основных начал фактически утратившей юридическое значение и постановил применять наказания в виде ссылки и высылки только в том случае, если подсудимый признавался виновным в том или ином конкретном преступлении Уголовный кодекс РСФСР. Официальный текст с изменениями на 15 января 1956 г. и с приложением постатейно-систематизированных материалов. М.: Гос. изд-во юрид. лит., 1956. С. 137-139.;

статья 105 УК РСФСР 1960 г. устанавливала ответственность за убийство при превышении пределов необходимой обороны. Между тем постановление Пленума Верховного Суда СССР от 4 декабря 1969 г. № 11 «О практике применения судами законодательства о необходимой обороне» (п. 5) указывало, что по данной норме закона должны квалифицироваться также действия граждан по задержанию преступника в целях пресечения его преступного посягательства или предпринятые непосредственно после посягательства для доставления преступника в соответствующие органы власти;

статья 117 УК РСФСР 1960 г., устанавливая ответственность за изнасилование, определяла его как половое сношение с применением или угрозой применения насилия. Половое сношение в его стандартном понимании - естественный гетеросексуальный половой акт. Однако судебная практика Верховного Суда СССР и РСФСР с середины 60-х годов прошлого века последовательно признавала изнасилованием и т. н. «извращенные формы» полового сношения (оральный, анальный секс), т. е. давала существенно более широкое толкование закона, позволяющее оценить в качестве преступных и те деяния, которые не были прямо поименованы в статье 117 УК РСФСР. Принимая во внимание эти расхождения, Пленум Верховного Суда РСФСР в 1967 году даже выходил в Президиум Верховного Совета РСФСР с представлением о самостоятельной криминализации «извращенных половых сношений» [51, с. 110-111];

статья 210 УК РСФСР 1960 г. об ответственности за вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность не устанавливала специальных требований к возрасту субъекта преступления, однако постановление Пленума Верховного Суда СССР от 12 сентября 1969 г. № 8 «О судебной практике по делам о вовлечении несовершеннолетних в преступную и иную антиобщественную деятельность» (п. 2) предписывало, что виновным в этом деянии могут быть признаны только лица, достигшие восемнадцатилетнего возраста.

В наши дни примеры толкования, расходящегося с буквальным текстом закона, встречаются существенно реже, но, главное, они не носят столь яркого характера, не затрагивают принципиальных вопросов преступности и наказуемости. Приведем некоторые из них:

первоначальная редакция статьи 62 УК РФ предусматривала правила нормированного снижения уголовного наказания в случаях, если в поведении виновного наличествовали два смягчающих обстоятельства, предусмотренных пунктами «и» и «к» части 1 статьи 61 УК РФ. Однако Пленум Верховного Суда в постановлении РФ от 11 июня 1999 г. № 40 «О практике назначения судами уголовного наказания» признал, что соответствующие правила должны применяться и при наличии хотя бы одного из указанных смягчающих обстоятельств (п. 5);

статья 256 УК РФ в ряду конститутивных признаков состава незаконной добычи (вылова) водных биологических ресурсов называет место совершения преступления - «места нереста», тогда как Пленум Верховного Суда РФ в постановлении от 23 ноября 2010 г. № 26 «О некоторых вопросах применения судами законодательства об уголовной ответственности в сфере рыболовства и сохранения водных биологических ресурсов (часть 2 статьи 253, статьи 256, 258.1 УК РФ)» ограничивает область преступных деяний не только местом, но и временем нереста (п. 8);

статья 174 УК РФ устанавливает ответственность за легализацию преступных доходов, которая выражается в совершении незаконных финансовых операцией и сделок, однако Пленум Верховного Суда РФ в постановлении от 7 июля 2015 г. № 32 «О судебной практике по делам о легализации (отмывании) денежных средств или иного имущества, приобретенных преступным путем, и о приобретении или сбыте имущества, заведомо добытого преступным путем» указал, что ответственность по данной статье закона наступает и в случае совершения хотя бы одной операции или сделки.

Не претендуя на строгую научную доказательность, отметим, что на уровне экспертного восприятия степень расхождения толковательной позиции высшей судебной инстанции и буквального текста уголовного закона стала существенно ниже. Причина видится не в изменении отношения Верховного Суда РФ к тексту закона и принявшему его парламенту. Причина, полагаем, заключается в безусловном повышении качества действующего уголовного закона по сравнению с его предшественниками (об иных аспектах качества УК РФ сознательно умолчим).

Во-вторых, содержание выявленных расхождений позволяет сделать осторожный вывод о том, что, заявляя свою особую позицию, высшая судебная инстанция, как правило, формулирует такое понимание закона, которое в большей степени соответствует целям защиты прав и свобод человека. Причем важно, что это понимание основывается на одновременном признании двух принципов: толкования всех сомнений в пользу лица, обвиняемого в совершении преступлении, с одной стороны, и надлежащей защиты прав и интересов пострадавших - с другой. Оставаясь в рамках, заданных одновременно законом и интересами участвующих в судебном разбирательстве сторон, и, соответственно, в некоторой степени (об этом далее) абстрагируясь в процессе толкования от широкого социального и политического контекста, суд остается исключительно в пространстве права, «в своей стихии», где он обладает не просто достаточной, но максимальной компетенцией для того, чтобы истолковать уголовный закон в контексте правовых принципов и идеалов. Постановления Пленума принимаются в процессе широкого профессионального (а не просто общественного) обсуждения и отражают мнение юридического сообщества о смысле закона, которое обусловлено подчеркнуто правовым мировоззрением участников Пленума. Содержание постановлений Пленумов отражает смысл и назначение судебной власти: суды должны защищать права граждан в соответствии с Конституцией и действующим законодательством [72].

Эта исходная толковательная позиция очевидно подтверждается тем обстоятельством, что в постановлениях Пленума Верховного Суда РФ не встречаются (по крайней мере, нами не были обнаружены) ситуации, в которых суд рискнул бы дать такое толкование уголовноправовой нормы, которое позволило бы существенно расширить рамки применения уголовного закона не в интересах граждан или придать ему смысл, существенно отличающийся от того, что вкладывал в него законодатель, смысл, позволяющий привлекать к уголовной ответственности за действия, прямо не поименованные в тексте Уголовного кодекса. Скорее напротив, основной вектор толкования задан стремлением защитить граждан и минимизировать объемы возможной уголовной репрессии.

Это обстоятельство продиктовано, как представляется, не только отмеченной ролью судов в деле защиты прав человека, но и самой природой постановлений Пленума Верховного Суда. При всей дискуссионности этого вопроса есть основания прислушаться к мнению тех специалистов, которые усматривают в них особую разновидность нормативных правовых актов. Будучи актами подзаконными, они не могут выходить за пределы прямых предписаний текста Кодекса и создавать не предусмотренных в нем правоограничений. Будучи же актами публичными, они не могут демонстрировать позицию судебной власти, принципиально расходящуюся с позицей парламента по вопросам признания тех или иных деяний преступными. Как указывают некоторые авторы, алгоритм разъяснений Пленума Верховного Суда РФ состоит в толковании узаконенных норм по правилам догматической юриспруденции, при которых нормы закона воспринимаются как непреложная данность, исключающая критику норм или их исправление [21, с. 10-11].

Толкование закона, которое дает Верховный Суд РФ, осуществляется на основе права, во имя права и в целях обеспечения верховенства права. В этом залог его убедительности и признаваемого качества. Такая оценка судебного толкования, даже в ситуациях, когда оно расходится с буквальным текстом уголовного закона, позволяет лучше понять тот факт, что оно не только не встречает сопротивления со стороны парламента, но и, напротив, поддерживается и признается им в процессе проведения реформ уголовного законодательства. Нормативная корректировка составов половых преступлений, преступлений против жизни и других, осуществленная в 1996 году при принятии действующего уголовного закона, - тому очевидное подтверждение;

2) уровень принятия отдельных судебных решений по конкретным уголовным делам

В отличие от рассмотренного выше толкования уголовного закона Верховным Судом РФ уровень принятия решений по конкретным уголовным делам предполагает оценку строго определенного факта с точки зрения его соответствия нормативны представлениям о преступлении того или иного вида. Исследование этого уровня может выявить наличие противоречий между законодательной и судебной ветвями власти, если его анализировать с двух позиций: с точки зрения содержания принятого решения и с точки зрения технологии принятия судебного решения (такая градация - подчеркнуто условна).

В первом случае речь идет о том, насколько соответствует принятое судом решение тексту закона и позиции законодателя. Из объема анализа при этом надо исключить две ситуации: во-первых, извинительные правоприменительные ошибки, обусловленные содержанием закона, качеством предварительного расследования и представленных в суд доказательств, уровнем профессиональной компетентности судьи [36], и, во-вторых, заведомо неправомерные судебные решения, когда вопреки тексту и смыслу закона он применяется для оценки неподходящих случаев с целью причинить вред интересам подсудимого из корыстных, политических или иных мотивов. О противоречии между законодательной и судебной властью на уровне принятия решения по конкретным делам можно говорить только применительно к тем случаям, когда в целях защиты правовых интересов суд сознательно применяет неподходящий уголовный закон или не применяет подходящий закон. Именно эти ситуации отражают различия в представлениях о должной защите правовых интересов между парламентом и судом. В правовом отношении они отчетливо коррелируют с несколькими институтами уголовного права:

во-первых, с правом суда применять уголовный закон по аналогии к случаям, прямо не предусмотренным самим уголовным законом. Сегодня суд такого права лишен. В условиях же законодательства первой половины XX века, когда такая практика была формально допустимой, но в реальности крайне редкой, усматривать здесь собственно противоречие между представительной и судебной властью, по большому счету, не представляется возможным. Поскольку применение закона по аналогии было предписано, парламент, сознавая возможное наличие пробелов уголовного закона, допускал суд к их восполнению, делегируя ему часть своих полномочий по установлению преступности и наказуемости деяния. Кроме того, аналогия должны была быть основана на нормах уголовного закона. Как писал А.А. Пионт- ковский, «применение статей Особенной части Уголовного кодекса есть не просто логическая, но и политическая проблема. Поэтому не всегда наличие совпадения двух или нескольких существенных признаков деяния, предусмотренного уголовным законом, и деяния, которое желают квалифицировать по аналогии, может оправдать применение в данном случае статьи Особенной части Уголовного кодекса по аналогии. Применение аналогии не должно никогда превращаться в нарушение социалистической законности. Поэтому применение аналогии должно быть основано не на усмотрении суда, а на положениях действующего социалистического уголовного законодательства» [37, с. 19];

во-вторых, с доктриной отмены устаревшего закона в силу его неприменения (desuetude). Если та или иная норма уголовного закона не применяется долго в силу осознанных и социально обоснованных факторов, то это фактически приводит к утрате нормой своей юридической силы, при том что сам текст закона остается неизменным. И хотя формально в праве нет предписаний, разрешающих применять это правило, в определенных обстоятельствах оно реально работает или может работать, что подтверждает практика Европейского Суда по правам человека (постановление Европейского Суда по правам человека от 25 июля 2013 г. по делу «Ходорковский и Лебедев против России» (жалобы № 11082/06 и 13772/05), постановление Европейского Суда по правам человека от 22 ноября 1995 г. по делу «S.W. против Соединенного Королевства» (жалоба № 20166/92). Противоречие между судами и парламентом здесь потенциально может усматриваться в двух моментах: прежде всего в самом факте неприменения формально не отмененного закона и, кроме того, в непрогнозируемом, внезапном и избирательном применении такой «мертвой» нормы.

Насколько мы можем судить, в современной российской практике ни аналогия, ни desuetude не встречаются. Первая - по причине прямого запрета, вторая - в силу непризнания ее доктриной и судами. Таким образом, содержание итоговых решений судов не позволяет выявить случаев явного противоречия судебной практики законодательной позиции относительно криминализации или декриминализации общественно опасных деяний.

Второй из потенциально возможных аспектов противоречий парламента и судов предполагает исследование технологии принятия судебного решения. Вопрос о том, как суд принимает решение по уголовному делу, - один из наиболее сложных и фундаментальных в рамках анализа проблем судебной политики. Вместе с тем в отечественной отраслевой науке проблематика судебных решений исследуется, по преимуществу, с точки зрения ее внешних характеристик - регламентации процесса принятия решения, процессуальной формы этого решения и его текста [7]. В то время как проблемы, восходящие к известному противостоянию теорий реалистов и формалистов в обосновании судебного решения [55; 61; 70], когда они обсуждаются, составляют элемент общего учения о праве и его толковании и не затрагивают конкретных вопросов принятия решения по уголовному делу [11; 46]. В российской литературе можно найти, пожалуй, единственную попытку эмпирического исследования этой темы [19].

Нисколько не претендуя на глубокое исследование этой архисложной темы, позволим себе все же сказать несколько слов. В контексте обсуждения вопросов взаимодействия представительной и судебной власти и возможного противоречия между ними для нас в данном случае важно одно: остается ли суд, принимая решение по уголовному делу, связанным текстом закона и предшествующими судебными решениями по сходным делам, выстраивая собственное решение на основе силлогического умозаключения, или же он позволяет себе толковать нормы уголовного закона на основе широкого социального, политического, морального контекста, каждый раз переосмысливая и перепроверяя текст закона, определяя его смысл, наиболее подходящий для данной конкретной ситуации. Очевидно, что в первом случае потенциал противоречий между законом и практикой, между парламентом и судом многократно меньше, если в принципе существует, по сравнению с принятием решения во втором случае.

Самый общий взгляд на проблему позволяет утверждать, что любое решение суда, связанное с применением уголовного закона, представляет собой строгую логическую операцию дедуктивного умозаключения, основанного на двух посылках: большую посылку составляет содержание уголовно-правовой нормы, малую - обстоятельства конкретного уголовного дела. Основываясь на них, суд делает вывод о соответствии или несоответствии какого-либо деяния признакам преступления, установленным законом. На этом основана отечественная теория квалификации преступлений [24; 31]. Такой подход в целом отвечает представлениям «формалистов» о том, что любое судебное решение может быть представлено уравнением: R x F = D, где судебное решение (D) есть производная от произведения норм права R и фактов дела F. И поскольку вывод из уравнения может быть только один, посредством применения математической формулы, одинаковые заключения должны быть сделаны любым другим юристом, использующим ту же формулу при аналогичных обстоятельствах [55]. На этом единообразном применении закона ко всем сходным правовым ситуациям базируются и представления о режиме законности в уголовном праве. Законность, среди прочего, предполагает, что ненормативные факторы, такие как личные качества судьи, соображения морали, социальный или политический контекст принятия решения, не должны детерминировать содержание принимаемого решения Некоторые авторы утверждают даже, что «проблема судебного правоприменения в вопросе соотношения права и морали может и должна быть разрешена на законодательном уровне». А. В. Аверин пишет по этому поводу: «Для судебной практики необходимо определение такой.

В этом состоит, как представляется, господствующий теоретический подход к пониманию процесса принятия судебного решения по уголовному делу. Учитывая, что речь идет именно об уголовном праве, т.е. о той области публичных отношений, где охраняемые интересы заранее провозглашены, мера дозволенного четко определена, вид преступного определенно описан и господствует принцип вины, такой подход в целом не может и не должен сам по себе вызывать возражений или критики. Не участвуя в политических дебатах по поводу принятия законов, судебная власть беспристрастно и независимо «взвешивает» совершенное деяние и правовую норму, определяя равенство между ними, не отвлекаясь на иные, неправовые, факторы.

Означает ли это, что все пространство судебных решений по уголовным делам занято формальными процедурами и судебному реализму нет места в процессе применения уголовного закона. Общие аргументы сторонников реалистической теории применения права, высказанные безотносительно того, о каком именно судебном решении идет речь (более того, относящиеся по преимуществу к области частного, а не публичного, общего, а не статутного права), убеждают в обратном.

Оставляя в стороне неправовые факторы, относящиеся к области, характеризующей личность судьи, обратим внимание на контекст принятия решения, под которым мы в данном случае будем понимать состояние социальной, политической, нравственной среды, которая влияет (или может влиять) на оценку судьей как оцениваемого им преступного деяния, так и правовой нормы, которую он должен применить. Сделаем принципиальное замечание: мы сейчас имеем в виду идеальную ситуацию функционирования независимого суда, свободного от влияния партийного администрирования, «телефонного права» и коррупции, которые также составляют важные элементы контекста принятия судебного решения, но сознательно здесь не рассматриваются.

Еще В.Н. Кудрявцев, разрабатывая формальные логические правила квалификации преступлений, писал: «Главная трудность при квалификации заключается не в том, чтобы из двух готовых посылок сделать вывод, а в том, чтобы решить, какие именно посылки должны быть взяты для построения умозаключения. Правила построения силлогизма не дают ответа на этот вопрос» [23, с. 54].

Оценка обстоятельств совершенного деяния и оценка нормы, подлежащей применению, как предпосылки принятия решения в рамках закона формальной логики, не подчиняются строгим правилам самой формальной логики. И именно в этой области влияние контекстуальных факторов принятия решения особенно сильно.

Очевидно, что вопросы оценки обстоятельств преступления с учетом контекста его совершения выходят за пределы анализа темы взаимоотношений судебной и законодательной власти. Важнее исследовать иное - оценку судами уголовного закона с учетом социального контекста. Учитывая, что применение закона с необходимостью предполагает его толкование судом, вопрос этот не должен на первый взгляд вызывать сомнений. Однако исходя из презумпции надлежащего качества закона, принятого парламентом, он трансформируется в несколько иной плоскости - ограничивается ли суд при толковании выяснением смысла закона или уясняет его политический, социальный и аксиологический контекст; дает ли суд, в принципе, при рассмотрении конкретного уголовного дела оценку положениям уголовного закона или же воспринимает его текст в качестве неоспоримого и адекватного уже только потому, что это действующий закон.

Поскольку такая оценка всегда связана в той или иной степени с переоценкой результатов законодательной деятельности, она, разумеется, не может быть произвольной и должна иметь основания не только в доктрине, но и непосредственно в законодательстве. С теоретической точки зрения оценка и переоценка закона оправдывается известными рассуждениями о независимости судебной власти и опровержимым характером презумпции надлежащего качества закона. Однако нам важно подчеркнуть, что существующая система взаимоотношений судов и парламента обосновывает возможность переоценки закона и его контекстуального толкования и на нормативном уровне.

Речь идет, как минимум, о двух ситуациях.

Первая связана с правом суда на сомнение в конституционности уголовного закона, который подлежит применению (гл. XIII Федерального конституционного закона от 21 июля 1994 г. № 1-ФКЗ (ред. от 09.11.2020) «О Конституционном Суде Российской Федерации»). Как известно, суд, рассматривая то или иное уголовное дело, в случае если у него имеются сомнения в конституционности уголовного закона, который, по его мнению, должен быть применен к подсудимому, вправе обратиться в Конституционный Суд РФ с запросом на предмет соответствия этого закона нормам и принципам Конституции России. Однако, как показывает практика, из 2359 решений, связанных с проверкой положений УК РФ и размещенных на официальном интернет-сайте Конституционного Суда РФ, только 27, или 0,1%, были инициированы запросами судов общей юрисдикции (расчет проведен на основании данных поисковой системы сайта http://www.ksrf.ru/ru/ Decision/Pages/extsearch.aspx, с ограничениями по видам обжалуемого акта и виду заявителя на 03.02.2020 г.). Этот факт сам по себе ни плох, ни хорош, он лишь свидетельствует о том, что у судов практически не возникает сомнений в конституционности уголовного закона. Однако причины такого отсутствия сомнений не очевидны - либо это обоснованная уверенность в конституционном качестве закона, либо это вежливое уклонение или опасение вступать в публичный спор с парламентом.

Вторая ситуация легитимной контекстуальной оценки положений уголовного закона предписывается нормами самого УК РФ. В части 2 статьи 7 УК РФ о возможности признания деяния малозначительным и прекращении на этом основании уголовного дела и в статье 80.1 УК РФ о возможности освобождения от уголовного наказания, когда в силу изменения обстановки совершенное лицом деяние утратило свойства общественной опасности. Традиционное представление о том, что в данном случае суд оценивает исключительно обстоятельства совершенного деяния, верно только отчасти.

Оценка деяния здесь служит основанием для вывода о том, обладает ли это деяние признаками преступления в том их значении, что отражены в действующем законе, а это невозможно без оценки содержания самого закона в контексте сложившихся социальных и иных отношений. Обращение к статистическим данным свидетельствует, что указанные нормы практически не применяются в судах. Форма № 10.2 «Отчет об особенностях рассмотрения уголовных дел, применения реальных видов наказания и оснований прекращения уголовных дел» статистического наблюдения Судебного департамента при Верховном Суда РФ позволяет установить, что статья 80.1 УК РФ была применена к 0,01 % от общего числа лиц, в отношении которых судом вынесено итоговое решение по существу уголовного дела (в 2019 г. - это 110 человек согласно данным, размещенным на интернет-сайте Департамента). Что касается объемов применения части 2 статьи 14 УК РФ, то официальные данные не дают возможности их установления. Специалисты отмечают, что малозначительность деяния выступает основанием каждого четвертого дела, прекращенного за отсутствием состава преступления [48, с. 248]. Если воспользоваться этой методикой, то можно рассчитать, что часть 2 статьи 14 УК РФ применялась не более чем к 0,06 % лиц, в отношении которых судами были вынесены итоговые решения по существу дела. И здесь, как видим, крайне незначительные, на грани статистической погрешности, данные. Не вдаваясь в их глубокий анализ, можно предположить в контексте нашей темы, что у судов практически не возникает сомнений в том, что уголовный закон всякий раз является «подходящим» законом, позволяющим оценить содеянное как преступление, в т. ч. в контексте условий применения этого закона.

Таким образом, можно заключить, в ординарной правоприменительной практике судов проблемы с оценкой конституционного качества и социально-криминологической обусловленности уголовного закона, как правило, не возникают. По-видимому, это обстоятельство отражает вполне осознанную, консенсуальную позицию судебной власти по поводу парламентских актов: поскольку закон действует и не отменен, постольку он выражает волю источника власти и подлежит применению, каким бы он ни был.

Обобщая рассмотрение вопроса о возможных противоречиях законодательной и судебной ветвей власти на уровне применения уголовного закона, можно констатировать: этот уровень «продолжает» характер отношений данных властей, выявленный на стадии разработки и принятия уголовного закона. Суть этих отношений состоит в сознательном воздержании от сомнений и критики действующего уголовного закона. Обусловлено это, на наш взгляд, двумя основными факторами: 1) уголовное право есть специфическая область публичного права, в котором усмотрение суда всегда ограничено законом (а, как известно, чем меньше свободы усмотрения, тем меньше возможности проявить свою власть и самостоятельность), 2) господствует (формально принятый) тип принятия судебного решения.

Возможные объяснения уклонения от реакции на противоречия

Зафиксированное в предшествующем изложении (отчасти поверхностном, а потому требующим дополнительных проверок и подтверждений) отсутствие явных противоречий и открытого противостояния между парламентом и судами, рассматривающими уголовные дела, является фактом сложившейся и, насколько мы можем судить, устойчивой конфигурации взаимоотношений представительной и судебной ветвей власти.

Вряд ли конструктивно этот факт критиковать и, тем более, усматривать в нем свидетельства отсутствия независимости или наличия подчиненности судебной власти. Надо ответственно признать, что противостояние парламента и судов не является желательным уже потому, что вносит дисбаланс в организацию политической власти, снижает эффективность правового и политического управления обществом, дискредитирует само государство, потенциально опасно управленческим и правовым коллапсом. Но и всецело приветствовать это обстоятельство, усматривать в нем необходимый залог стабильности политико-правовых отношений тоже нельзя.

Этот факт должен стать отправной точкой в обсуждении вопроса о роли судов в современном российском обществе и эффективности судебной политики. Именно это направление позволит понять и объяснить причины обсуждаемой нами позиции судов по отношению к парламенту.

Исследуя проблемы «судейского активизма» по отношению к парламенту, специалисты правильно отмечают: «вопрос о том, действовали ли суды активным образом, зависит от того, соответствовали ли они той роли, которую они предполагали играть в либерально-демократической политической системе» [69, p. 15]. Вопрос о том, какова роль судов в российском обществе (не номинальная, предписанная законом, а реальная), о том, как сами судьи воспринимают свое предназначение, - один из сложнейших в рамках изучаемой нами темы.

В литературе встречаются не вполне лестные для российских судей суждения на эту тему. Некоторые исследователи отмечают: «Одна из главных проблем российской судебной системы заключается в том, что многие судьи сохранили отношение советского периода, когда членство в коммунистической партии было обязательным условием для назначения на должность судьи. Они видят себя представителями государства, а свою задачу - в защите интересов государства, и им трудно признать защиту личности, которая закреплена в законодательстве о правах человека. ... Широкая российская общественность рассматривает судебную систему как инструмент продвижения интересов государства, и это мнение укрепляется для многих людей скандальными, громкими делами» [65]; «судьи сохранились как неотъемлемая часть системы правоохранительных органов как на практике, так и в представлении общественности, несмотря на конституционные гарантии разделения властей и судебной независимости» [19, с. 20].

Однако эмпирические данные не подтверждают этих оценок. Социологическое исследование, проведенное сотрудниками Института проблем правоприменения в 2011 году, показало: «судьи отделяют себя от государства и правоохранительных органов и видят себя как группу с иной миссией. На уровне установок сознания или деклараций ... судьи не обнаруживают приверженность идее суда как части правоохранительной системы, стоящей на страже государства», и полагают, что главный принцип их профессиональной работы - независимость [10, с. 26, 31].

Это важный, как представляется, штрих к социологическому портрету судей, который очевидно коррелирует с нормативными установками в отношении суда как независимого органа государственной власти. Вместе с тем сфера независимости и в профессиональном сознании, и в доминирующем типе понимания принципа разделения властей ограничивается законом. Суд независим в принятии решения на основании закона, т.е. независим при выполнении собственных судейских функций. Но одно из условий этой независимости, состоит, по- видимому, в том, что суд дистанцируется от обсуждения самого закона, предоставляя соответствующие вопросы усмотрению независимого парламента. Логика механистически проста: чтобы быть независимым в своей деятельности, суд не допускает вмешательства в деятельность иных ветвей власти и ожидает от них встречного аналогичного поведения.

С этим согласуются данные о доминирующих ценностных ориентациях судей и практике принятия ими судебных решений. В цитированном исследовании петербургских авторов отмечено: ядром иерархии ценностей судейского корпуса является триада «законность - защита прав - справедливость», причем «законность» с показателем 77,6 % занимает центральное место, через призму этого понятия воспринимаются и «права» (50,5 %), и «справедливость» (36,5 %). В данном исследовании не обсуждался вопрос о понимании самой законности. Однако толкование этого термина и скрывающейся за ним реальности вполне понятно любому российскому юристу. «Законность, - гласит Большой юридический словарь, - неукоснительное исполнение законов и соответствующих им правовых актов всеми органами государства, должностными и иными лицами» [8, с. 199]. Об этом же говорят специальные исследования, основанные на критической оценке идеи различения права и закона [39; 45; 49]: «признание различий между законом как установлением государства и правом как совокупностью идей равенства, свободы, гуманизма и справедливости, связывающих государство, не дает основания правоприменительным органам обходить закон со ссылкой на право» [34;

41, с. 8]. Такое понимание законности восходит к легистскому (позитивистскому) типу право- понимания и вместе с тем обусловливает доминирующий подход к принятию судебных решений в духе формальной теории.

Таким образом, не боясь ошибиться, можно сделать общий вывод о причинах бесконфликтного сосуществования судов и парламента в России, которое обусловлено: а) сложившимся типом понимания принципа разделения властей, делающим ставку на их автономное сосуществование, а не на взаимодействие; б) легистским типом правопонимания, заключающим все право в рамки закона и требующим соблюдения законов как условия законности в стране; в) доминированием формального типа процесса применения права, основывающемся на строгом соблюдении исключительно логических принципов.

В связи с этими суждениями возникает вопрос о возможности оценки констатируемой нами ситуации с позиций «должного - недопустимого», «современного - отсталого», «плохого - хорошего». Ответ на него для нас однозначен: такие категории для описания сложившегося типа взаимоотношений парламента и суда недопустимы.

Прежде всего, потому что эта ситуация - итог и одновременно этап эволюционного развития российского государства и права, элемент его культурно-исторической характеристики, который в принципе не подлежит таким оценкам, равно как он не подлежит аксиологическому сравнению с типом взаимоотношений парламента и судов в иностранных государствах. Это данность, с которой надо считаться и которую надо непременно учитывать при анализе судебной и уголовной политики в стране.

Кроме этого, есть еще одно существенное обстоятельство содержательного свойства. Описанная ситуация характеризует отношения парламента и судов общей юрисдикции, рассматривающих уголовные дела. Будучи центральным звеном среди субъектов уголовной политики на уровне судебной власти, эти суды не исчерпывают всех органов судебной власти. Специфика российской судебной системы состоит в наличии специального органа конституционной юстиции - Конституционного Суда РФ, который выстраивает свою линию отношений к представительной власти. Без учета взаимоотношений Конституционного Суда РФ и Федерального Собрания РФ любые представления об отношениях между представительной и судебной ветвями власти будут заведомо неполны. Однако специфика этих взаимоотношений требует их отдельного анализа.

Вместе с тем все сказанное нельзя воспринимать как позицию оправдания сложившегося типа отношений судов и парламента. Грань между почтительным уважением и подчиненностью крайне тонка, а последствия тотального господства легизма и молчаливой, соглашательской позиции судов по отношению к парламенту и принимаемым им законам хорошо известны истории [2; 53; 64]. Другое дело, что коррекция этого типа отношений не может мыслиться в качестве самостоятельной задачи правового развития страны. Она возможна только как итог фундаментальных сдвигов в понимании права и правоприменения, как результат переоценки судами своих места и роли в системе органов власти.

О противоречиях Конституционного Суда РФ и парламента в аспекте уголовной политики (коротко)

Вопрос о противоречиях и даже противостоянии представительной и судебной власти, как правило, касается тех ситуаций, когда суды имеют возможность отменить действие того или иного закона, принятого парламентом, признать его неконституционным.

В этом видится проявление той части доктрины разделения властей, которая касается уравновешивания, сдерживания и баланса. Необходимость не только разделения, но и взаимодействия властей признают многие специалисты. «В системе органов государственной власти составляющие ее элементы (органы государственной власти) не способны к самостоятельному, «изолированному» существованию, - пишет В.В. Ершов, - с объективной необходимостью они обеспечивают взаимное сдерживание, функционирование и развитие. Специфика системы органов государственной власти не ограничивается собственно ее элементами; прежде всего она характеризуется прямыми и обратными связями между и отношениями между ними» [14, с. 44]. «Судебная активность в настоящее время является нормой и в судебной системе современного государства нет места полному законничеству, - более предметно пишут иные авторы. - Практичность конституций требует ограниченного взаимодействия между властями государства, а не жесткого разделения» [54].

Смысловая ставка на «взаимодействие» в определенной степени противоречит идее «противоречия» и «противостояния». Опыт показывает, что концепт «противоречие» может применяться к двум основным ситуациям: когда суд при отсутствии прямо установленных в Конституции страны предписаний наделяет себя правом на конституционную дисквалификацию парламентских актов (как это имело место, к примеру, в США в 1803 г. в деле «Мэр- бери против Мэдисона») либо в ситуации политических кризисов (как это имело место в США во второй половине 30-х годов прошлого века в противостоянии Верховного Суда и Ф. Рузвельта, а равно в России в период конституционного кризиса 1993 года).

В современной России условий для такого противостояния нет. Конституционный Суд РФ, согласно Конституции страны и законодательству, специально создан и официально наделен полномочиями решать споры о компетенции между органами власти, признавать нормативные акты (отдельные их положения) не соответствующими Конституции РФ и тем самым «устранять» из правового поля, аннулируя результаты парламентской деятельности. Кризисных явлений во взаимоотношениях парламента и Президента (в данном случае не важно, в силу каких причин) также не наблюдается. Отсюда - и отношение Конституционного Суда РФ к парламентским актам.

Конституционный Суд РФ занимает особое место в системе органов власти. С одной стороны, он входит в систему судебных органов и поэтому несет в себе все присущие судам характеристики, включая дистанцирование от законотворчества и уважительное отношение к парламенту. С другой стороны, его компетенция и цель деятельности - обеспечение верховенства Конституции РФ во всех сферах функционирования общества - в определенной степени «выводят» Конституционный Суд на уровень едва ли не самостоятельной ветви власти. Дифференцируя статус Конституционного Суда РФ как органа государственной власти и органа судебной власти, Н.В. Витрук весьма точно указывал на «третейскую природу» Суда, выполняющего функции примирения и компромисса, гарантирования стабильности и политического мира, хранителя конституционных ценностей [9, с. 168-171].

Эта «третейская» природа, применительно к нашей теме взаимоотношений судов и парламента, отчетливо проявляется в том, что Конституционный Суд РФ не обладает компетенций рассматривать вопросы применения уголовного закона и правом самостоятельного оспаривания конституционности уголовного закона. Он действует как арбитр между судами и парламентом либо между гражданами и государством, рассматривая вопрос о конституционности уголовного закона по запросам судов или в связи с обращениями граждан, причем только в тех пределах, которые поставлены в запросе или обращении. Активность суда, таким образом, с одной стороны, ограничена поводами к рассмотрению вопроса о конституционности уголовного закона, а с другой стороны, не ограничена в содержании принимаемого решения и возможности его конституционной дисквалификации.

Анализ информации, размещенной на официальном интернет-сайте Конституционного Суда РФ, показывает, что за период его функционирования им было вынесено 24 постановления по вопросу о соответствии положений УК РФ нормам Конституции России; 9 статей закона были признаны неконституци- онными Признаны неконституционными: ст. 226.1 УК РФ (постановление № 22-П от 16.07.2015); ст. 31 УПК РФ в системном единстве с ст. 57, 59, 105 УК РФ (постановление № 7-П от 16.03.2017); ст. 31 УПК РФ в системном единстве с ст. 57, 59, 228.1 УК РФ (постановление № 15-П от 6.06.2017); примечание 2 к ст. 264 УК РФ (постановление № 17-П от 25.04.2018); ч. 1 ст. 188 УК РФ (постановление № 8-П от 27.05.2008, постановление № 15-П от

13.07.2010); ст. 166 УК РФ в системном единстве со ст. 1064 ГК ПФ (постановление № 7-П от 7.04.2015); ст. 226.1 УК РФ (постановление № 22-П от 16.07.2015); ст. 10 УК РФ в системном единстве с положениями Федерального закона «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации» (постановление № 20-П от 10.10.2013); ст. 222 УК РФ (постановление № 18-П от 17.06.2014); ст. 159.4 УК РФ (постановление № 32-П от 11.12.2014); ст. 64 УК РСФСР (постановление № 17-П от 20.12.1995)., 17 - соответствующими Конституции страны1. Анализируя тексты решений Конституционного Суда РФ, важно отметить следующие обстоятельства:

даже в тех случаях, когда суд признавал положения УК РФ неконституционными, он практически всегда делал принципиальное указание- признать норму неконституционной «по смыслу, придаваемому ей правоприменительной практикой». Как следствие, ни одна из признанных неконституционной норм не была исключена из уголовного закона, а исполнение решения Конституционного Суда заключалось либо во внесении корректив в текст уголовного закона (как это имело место в ситуации определения размера контрабанды в ст. 200.1, 200.2 УК РФ), либо в корректировке бланкетного законодательства (как это имело место применительно к ст. 226.1 УК РФ в Федеральном законе от 12 апреля 2010 г. № 61-ФЗ (ред. от 22.12.2020) «Об обращении лекарственных средств»), либо в изменении практики применения уголовного закона;

в то же время в случаях, когда Конституционный Суд РФ признавал норму уголовного закона конституционной, он таким образом истолковывал ее конституционно-правовой смысл, что даже неизменная норма приобретала качественно новое звучание, а практика ее применения менялась кардинально (как это имело место в ситуации со ст. 10 или ст. 222 УК РФ).

Создается устойчивое впечатление, что Конституционный Суд РФ, строго придерживаясь сформулированного им тезиса о том, что федеральный законодатель в предусмотренных Конституцией РФ пределах самостоятельно определяет содержание положений уголовного закона По делу о проверке конституционности положений Уголовного кодекса Российской Федерации, регламентирующих правовые последствия судимости лица, неоднократности и рецидива преступлений, а также пунктов 1-8 постановления Государственной Думы от 26 мая 2000 года «Об объявлении амнистии в связи с 55-летием Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» в связи с запросом Останкинского межмуниципального (районного) суда города Москвы и жалобами ряда граждан: постановление Конституционного Суда РФ от 19 марта 2003 г. № 3-П., проявляет максимальную сдержанность в вопросах конституционной дисквалификации уголовного закона, делая в большей степени ставку на конституционную интерпретацию текста закона и корректировку посредством этого толкования судебной правоприменительной практики.

Можно говорить о том, что сосредотачиваясь исключительно на вопросах права, Конституционный Суд РФ создает некую рамку для понимания уголовного закона, которая одновременно ограничивает и парламент в его свободе конструирования уголовного закона, и суды общей юрисдикции в их свободе толкования текста уголовного закона. Тем самым «третейская» функция Конституционного Суда РФ сглаживает и устраняет возможные противоречия между представительной и судебной властью. Но может ли и вступает ли сам Конституционный Суд РФ в противостояние с парламентом, когда дело касается содержания уголовного закона (либо любого иного закона, поскольку его содержание в данном случае не является принципиальным), - вопрос скорее риторический. В определенной мере ответ на него прозвучал в одной из публикаций председателя Конституционного Суда РФ. В.Д. Зорькин признал: «Между Конституционный Судом и Госдумой нет резких, принципиальных расхождений. Поэтому Конституционный суд почти никогда не признает законодательные нормы полностью неконституционными. Обычно мы делаем оговорки: “в той мере, в какой ...” и т.п., а нередко и вовсе ограничиваемся лишь выявлением конституционного смысла нормы, с тем чтобы снять ее неоднозначное истолкование на практике. В любом случае, в своих формулировках мы исходим из необходимости поддержания авторитета законодателя и видим свою задачу в совместной согласованной работе по совершенствованию действующего законодательства»1. «Совместность» и «согласованность» действий с парламентом, а в какой-то степень и профессиональная «помощь» законодателю в конструировании надлежащего законодательства - вот, по-видимому, как определяет Конституционный Суд РФ стратегию и содержание своих взаимоотношений с парламентом. Не станем принципиально входить в обсуждение вопроса о том, насколько «совместность» является правильным словом для описания отношений между различными ветвями власти. Но остаемся в убеждении, что роль правового «помощника», заведомо исключающая минимальное противостояние между Конституционным судом РФ и парламентом столь же заведомо исключает и наличие противоречий между ними, что может не самым лучшим образом отразиться на функционировании государственного аппарата, исповедующего принцип разделения властей.

Заключение

Анализ сложного комплекса взаимоотношений законодательной и судебной властей в аспекте формирования и реализации уголовной политики дает основание для констатации некоторых важных выводов:

противоречия между представительной и судебной властью по вопросам, связанным с формированием и реализацией уголовной политики, являются неизбежными и запрограммированы теорией разделения властей; реакция на эти противоречия может быть весьма различной, но в современных государствах, как правило, такая реакция сводится к «отсутствию реакции», к самоограничению и дистанцированию парламента и судов от участия в политических дебатах;

на уровне отношения высших судов к парламенту наблюдается отсутствие реакции на противоречия и противостояние между ветвями власти, обусловленное, с одной стороны, сознательным уклонением Верховного Суда РФ от участия в законотворческом процессе в силу механистически воспринимаемой логики разделения властей, а с другой стороны, в силу восприятия Конституционным Судом РФ своей миссии совместной работы с парламентом над повышением конституционного качества законов;

- на уровне функционирования нижних звеньев системы судов общей юрисдикции, рассматривающих уголовные дела, наблюдается отсутствие видимых противоречий и противостояния между ветвями власти, обусловленное доминированием легистского типа право- понимания и восприятия судами своей основной функции в поддержании законности в тех пределах, в каковых она задана текстом закона и его толкованием высшими судами страны.

Однако следует заметить, что, исследование проблемы взаимоотношений парламента и судов в контексте теоретической идеи «противоречия» свидетельствует об отсутствии явной демонстрации этих противоречий в публичном пространстве.

В политологическом отношении это может свидетельствовать о двух альтернативных сценариях. Либо сама теория разделения властей, которой имплицитно присуща идея наличия противоречий между ними, которые должны сглаживаться и преодолеваться в процессе их конкурентной борьбы и взаимных ограничений, утрачивает свою значимость и на ее место все больше заступает теория синергии различных ветвей власти, разделенных сугубо техническими функциями, в рамках единого государственного аппарата. Либо идея построения «вертикали власти», которая была презентована Президентом страны в качестве «поиска наиболее оптимальных путей организации государства с тем, чтобы каждый из этих звеньев был эффективным при решении тех задач, которые возложены на него законом» Стенографический отчет о встрече с участниками третьего заседания Международного дискуссионного клуба «Валдай». 9 сентября 2006 г., начавшись с реорганизации власти исполнительной, настолько раскрутила свой «маховик», что вовлекла в собственную орбиту и иные ветви власти, в силу чего сильная «вертикаль» стала доминировать над сильной «горизонталью».

Как бы то ни было, надо сделать одно принципиально важное замечание. Отсутствие демонстрации противоречий как сознательная позиция органов власти, прекрасно осознающих само наличие этих противоречий, не должно превращаться в ликвидацию самих противоречий на уровне источника их возникновения. Уважение и почтительная сдержанность судов по отношению к парламенту, о чем мы говорили выше, не должны развиваться в крайние формы тотального подчинения и отказа от реализации в уголовной политике своих собственных, самостоятельных интересов. Д. Дженкис, характеризуя отношение парламента и судов к власти исполнительной, указывал: когда законодательное или судебное почтение к исполнительной власти становится настолько крайним, некритическим и привычным, что превращается фактически в отказ от собственной власти и проверочных функций, народ (в локковской концепции разделения властей) имеет право решать, была ли конституция предана теми, кому она была доверена, и если народ убедится, что конституционные структуры окончательно рухнули, у него остается естественное право на восстание [60]. Эти слова, в известной мере, могут быть экстраполированы и на взаимные отношения судов и парламента. Когда «почтение» судов по отношению к представительной власти из закономерно вежливого превращается в некритическое и привычное поведение, молчаливое соглашательство с любым принятым парламентским актов и его слепое применение для любого подходящего случая, суд утрачивает принципиальное свойство независимого и самостоятельного органа государственной власти.