Гавриил Романович Державин

Размещено на http://www.allbest.ru/

Предок его, татарский мурза Багрим, в ХV столетии, в княжение Василия Васильевича Темного, выехал из Большой Орды на службу к великому князю, был крещен и получил при этом имя Ильи. У одного из сыновей его, Димитрия, был сын Держава, начавший службу в Казани. От него и пошел род Державиных, служивших "по городу Казани", почему они и называются в актах Казанцами. Одним из потомков Державы был Роман Николаевич, служивший в гарнизонных полках. Он был женат на дальней своей родственнице, Фекле Андреевне Гориной, урожденной Козловой. Они принадлежали к небогатым, мелкопоместным дворянам и владели в Казанской губернии небольшими имениями, в которых было не более 150 душ. державин поэт драматург ода

3-го июля 1743 г. у них родился сын Гавриил. Родиной его, по его собственным словам, была Казань, хотя существует предание, что он родился в 40 верстах от Казани, в Кармачах, либо Сокурах. Кроме Гавриила, у супругов были еще дети: сын, умерший в юных годах, и дочь, скончавшаяся вскоре после рождения. Под руководством матери, женщины, едва умевшей читать, но умной и заботливой, которая понимала цену образования, Гавриил Романович уже на пятом году выучился читать. Засим, учителями его были "церковники", т. е. дьячки и пономари. Но и эти занятия прерывались кочующей жизнью родителей, так как отец его часто получал командировки по службе; родители, по необходимости, брали детей с собою, и эта кочующая жизнь среди приволжского простора не могла не отразиться на душевном складе ребенка. С 1750 года родители Державина поселились на время в Оренбурге, где семилетний Гавриил, вместе с братом, на основании Высочайшего указа 1737, был представлен на "смотр" в оренбургскую губернскую канцелярию, для поверки возраста и для испытания, чему мальчик дома выучился. Так как на этом испытании обнаружилось, что оба мальчика "уже начали обучаться своим коштом словесной грамоте и писать", то их, на основании того же устава 1737 г., отпустили для пребывания в родительском доме впредь до второго смотра, когда им будет 12 лет. Оренбург был в это время ссыльным городом, куда ссылаемы были преступники из купцов и мещан. Один из этих ссыльных, приговоренный к каторжной работе немец Иосиф Розе, завел в Оренбурге школу для мальчиков и девочек. У него продолжал свое образование и Державин. Но новый наставник его оказался человеком развратным, жестоким и невежественным. Пробыв у него года два или три, Державин выучился у него только немецкому языку, который так пригодился ему впоследствии в его литературных занятиях, и приобрел твердый, красивый почерк, так как Розе был отличным каллиграфом. Занятия каллиграфией пристрастили Державина к рисованию пером, и он любил в промежутках между уроками и по вечерам, срисовывать лубочные картинки, купленные у ходебщиков, раскрашивал их и развешивал по стенам своей комнаты.

В ноябре 1754 года отец Державина скончался, оставив семью почти без всяких средств: вдова его не в состоянии была заплатить даже 15 руб. долга, оставшегося после мужа. Сверх того у нее на руках очутилась тяжба с соседом из-за клочка родовой собственности, причинявшая семье много горя. Фекла Андреевна принуждена была выносить хлопоты и унижения, посещая с детьми судей, от которых ничего не добившись, не раз возвращалась домой в слезах. Эти ранние примеры людской несправедливости и людского жестокосердия столь сильно запали во впечатлительную и восприимчивую душу Гавриила Романовича, что он во всю свою жизнь никогда не мог смотреть равнодушно ни на какую несправедливость, особенно на притеснение вдов и сирот.

Между тем необходимо было позаботиться и о дальнейшем образовании сыновей. Фекла Андреевна наняла для обучения старшего мальчика арифметике и геометрии сначала гарнизонного школьника Лебедева, а потом штык-юнкера Полетаева. Но оба преподавателя сами плохо знали те предметы, которые взялись преподавать, и обучали математике без правил и доказательств, механически, вследствие чего Державин на всю жизнь остался плохим математиком. Как раз в это время состоялся Высочайший указ (21 июля 1758 г.) об учреждении в Казани гимназии, по образцу Московской, т. е. соединенной из двух отделений: дворянского и разночинного. Открытие гимназии произошло 21 января 1759 г., и первым ее директором назначен был Михаил Иванович Веревкин, известный в то время сочинитель и переводчик. В самый день открытия гимназии уже собралось 14 учеников, в числе которых находились и братья Державины. Но, по свидетельству самого Гавриила Романовича, "по недостатку хороших учителей" его и в гимназии учили "едва ли с лучшими правилами, как и прежде". И действительно: к тому малому запасу научных познаний, какой мог приобрести Державин от предыдущих своих наставников, гимназия прибавила так немного, что Державин не раз сознавался впоследствии в незнании грамматики; французскому языку он тоже не выучился, хотя с самого начала занял видное место между учениками: по крайней мере, имя его встречается в числе лучших учеников в списке их, напечатанном в № 64 Москов. Вед. 1759 г. Особенную охоту оказывал он предметам, касающимся воображения: рисованию, музыке и поэзии. Его чертежи и рисунки, сделанные пером, до того понравились директору, что он, получив отпуск, повез куратору Московского университета, Шувалову (которому подчинена была и Казанская гимназия), работы отличнейших учеников: геометрические чертежи и карты Казанской губернии, украшенные разными фигурами и ландшафтами; в числе этих работ были и произведения Державина. Шувалов был так доволен этими работами, что записал авторов, по их желанию, в разные гвардейские полки, а Державина зачислил кондуктором Инженерного корпуса. С этих пор Державин, в кондукторской форме, исполнял на училищных празднествах обязанность артиллериста и фейерверкера, и не раз сопровождал директора, при разъездах его по губернии по должности губернаторского товарища. В первый раз целью командировки было снятие плана с города Чебоксар, и Державин, по приказанию директора, должен был начертить такой большой план этого города, что он не помещался в обыкновенной комнате, и потому Державину пришлось чертить его на чердаке большого купеческого дома, но план этот остался недоделанным. Во второй раз Веревкин со своими учениками предпринял, в 1761 г., по поручению Шувалова, описание развалин древней столицы Болгарского царства. Соскучившись, Веревкин вскоре уехал, а Державин с товарищами работал до глубокой осени и привез в Казань описание развалин, план бывшего города, рисунки остатков некоторых строений, надписи гробниц и собрание монет и других вещей, вырытых им из земли. Веревкин опять собирался похвастаться этими трудами своих учеников, но вскоре был уволен по доносу двух гимназических преподавателей.

Существенным и ничем незаменимым дополнением к тогдашнему скудному образованию, сообщаемому школой, служило занятие чтением и искусствами. Мы говорили уже, что Державин обнаруживал наклонность и способность к рисованию и черчению. В гимназии, в курс преподавания которой входила и музыка, у него явилась охота играть на скрипке, но и этот талант не получил должного развития, и Державин на всю жизнь остался музыкантом-самоучкой. Другим важным фактором в его развитии было чтение. За время своей гимназической жизни Державин перечитал многие выдающиеся литературные сочинения того времени: оды Ломоносова, трагедии Сумарокова, Телемака и Аргениду в переводах Тредьяковского, Приключения маркиза Г*** (или маркиза Глаголя, как тогда называли) аббата Прево, в переводе Елагина. Это чтение, давая обильную пищу и без того богатому от природы воображению и чувству даровитого юноши, вызвало наконец его и на самостоятельное творчество. Державин стал украдкою сочинять стихи, романы, сказки, но уничтожал эти первые опыты, редко показывая их даже товарищам.

Между тем, неожиданное обстоятельство прервало гимназическое образование Державина. Мы видели, что за успехи в рисовании и черчении он зачислен был кондуктором инженерного корпуса и носил даже в гимназии мундир этого ведомства. Но впоследствии Шувалов, вероятно, забыл данное им обещание, и имя Державина оказалось в списке гимназистов, присланном от Шувалова в канцелярию Преображенского полка, где ему и заготовлен был паспорт, по которому он мог пробыть в гимназии только до 1762 года. Но паспорт этот оставался в полковой канцелярии и гимназия ничего об этом не знала. Петр III, вступив на престол и замышляя поход в Данию, приказал потребовать на службу в полки всех отпускных. Вследствие этого пришла в гимназию бумага и о Державине. Озадаченный таким неожиданным вызовом, он, тем не менее, должен был ехать не теряя времени, потому что с истечения срока отпуска шел уже второй месяц. Таким образом, Державин пробыл в гимназии всего три года (его прошение об увольнении подано им 2 февраль 1762 г.) и выбыл из нее 18-летним юношей, не успев окончить даже тогдашнего скудного гимназического образования. В одном неоконченном сочинении своем, которое он начал писать в 1811 г. для чтения в Беседе Любит. русск. слова ("Рассуждение о достоинстве Государственного человека"), он так характеризует полученное им образование: "Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах империи, когда и куда не проникали еще в полной мере просвещение наук не только на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда: вере - без катехизиса, языкам - без грамматики, числам и измерению - без доказательств, музыке - без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения".

Прибыв в Петербург в марте 1762 г., Державин явился в Преображенский полк и был зачислен в 3-ю роту рядовым. В Петербурге, он должен был жить в казарме, вместе с солдатами, и нести всю тяжелую солдатскую службу: ходить на ученье, стоять в карауле на ротном дворе, исполнять все черные работы (ходить за провиантом, чистить канавы, разгребать снег около съезжей, усыпать песком учебную площадку и т. п.). Вскоре, впрочем, положение его несколько улучшилось. Отыскав своего бывшего директора Веревкина, он передал ему бумаги и древние вещи, вывезенные из Болгарии и оставшиеся в руках Державина вследствие неожиданного отъезда Веревкина из Казани. Последний представил своего бывшего ученика И.И. Шувалову. Желая поощрить его талант к рисованию и черчению, Шувалов послал его к известному в то время граверу Академии Художеств Чемесову. Чемесов обласкал поэта, хвалил принесенные им рисунки и обещал доставить ему средства продолжать занятия науками и литературой. Но в казарменной обстановке, при беспрестанных ротных и батальонных учениях, при тесноте помещения, Державин мог только по ночам, когда все улягутся спать, читать книги и писать стихи. Эти ранние стихотворные опыты Державина состояли, по свидетельству Дмитриева, в переложении на рифмы "площадных прибасок на счет каждого гвардейского полка" ("Взгляд на мою жизнь", стр. 64). Но зато эти занятия повели к некоторому облегчению служебного положения Державина. Видя его постоянно за занятиями, то с книгой, то с пером в руках, товарищи его и их жены стали обращаться к нему с просьбами писать для них письма к родным. Державин охотно исполнял эти просьбы; к тому же не отказывал ссужать их взаймы небольшими суммами - по рублю, по два - из своих скудных средств (вскоре по приезде в Петербург он получил от матери 100 p.). За все это он предложил солдатским женам уговорить их мужей, чтобы они отправляли за него очередную службу и работу. Вообще, он пользовался уважением и расположением всей роты, так что, когда гвардии объявлен был поход против Дании, сослуживцы-солдаты выбрали Державина своим артельным казначеем. Поход не состоялся и Державин остался в Петербурге, по-прежнему неся тяжелую службу солдата.

В перевороте 1762 года, Державину, как гвардейскому солдату, пришлось принять личное участие и тут он впервые неоднократно видел Императрицу Екатерину II. Когда гвардия двинулась вслед за Императрицей в Петергоф, во главе ее шел Преображенский полк, под предводительством самой государыни, ехавшей на белом коне, в Преображенском мундире, держа в правой руке обнаженную шпагу. Это была самая торжественная минута в жизни Императрицы, та минута, когда, наслаждаясь приобретенным успехом, достигнув заветной цели своих мечтаний, весь человек невольно сияет счастием и торжеством. Для такого богато одаренного, впечатлительного и восприимчивого человека, как Державин, этих торжественных, хотя и мимолетных впечатлений было достаточно, чтобы образ богоподобной Фелицы навсегда запечатлелся в его душе и притом запечатлелся лучшими, идеальными своими сторонами.

В Москве, куда гвардия отправлена была по случаю коронации Императрицы Екатерины II, Державин сделал было попытку попасть "в чужие края, дабы чему-нибудь там научиться. Очевидно, его тяготила суровая казарменная жизнь простого рядового. Природная даровитость и любознательность влекли его в область научного знания и европейского просвещения. Он сам говорит в записках, что его мучила невозможность "удовлетворить склонности своей к наукам" (VI, 437). Но и этой попытке не суждено было осуществиться. Узнав, что бывший его покровитель, И.И. Шувалов, приехавший в Москву на коронацию, собирается предпринять путешествие в чужие края, Державин решился просить взять его с собою и лично подал ему об этом письмо. Шувалов велел ему прийти в другое время. Но проживавшая в Москве двоюродная тетка Державина, считавшая Шувалова главою масонов, которых она называла отступниками от веры, богохульниками, еретиками, преданными антихристу, испугалась, что племянник ее попадет под влияние таких опасных людей и решительно запретила ему ходить к Шувалову. Воспитанный "в страхе Божием и родительском" (VI, 438), Державин с грустью покорился, и таким образом лишился единственного случая, который мог иметь великое значение в дальнейшем умственном развитии и во всей судьбе его.

Между тем, положение его, как рядового, все более и более тяготило его. Он видел, что многие, даже младшие его товарищи, имея покровителей, получили уже унтер-офицерский чин. Не имея, ни связей, ни знакомств, ни покровителей, Державин решился сам о себе похлопотать и обратился к своему майору, гр. Алексею Григор. Орлову с письмом, в котором объяснил свои права на повышение. Просьба эта была уважена, и 15-го мая 1763 г. Державин произведен был в капралы. Этот первый удавшийся опыт самозащиты против житейской несправедливости научил Державина и впредь полагаться на себя одного, действовать смело, решительно и не давать себя в обиду, и это составляет резкую, отличительную черту в его характере и во всей его служебной карьере.

Получив после производства годовой отпуск и побывав на родине, в Казани, Державин, по возвращении в Петербург, получил уже в казарме помещение с дворянами. И хотя это несколько улучшило его материальное положение, но зато привело его в соприкосновение с разгульной, кутящей компанией молодых дворян, в обществе которых он пристрастился к карточной игре. К счастью, у него хватило характера удержаться от пьянства, и его новые товарищи "со всеми принуждениями довести до того не могли, чтоб он когда-либо напился пьяным; да и вовсе не токмо вина, но пива и меда не пил" (Зап. VІ, 447). Но картежная игра чуть было окончательно не погубила его. Увлекшись ею, он, по собственным его словам, "Познакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, проделкам и всяким игрецким мошенничествам. Но, благодарение Богу, что совесть или, лучше сказать, молитвы матери никогда его до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали. Но когда и случалось быть в сообществе с обманщиками, и самому обыгрывать на хитрости, как и его подобным образом обыгрывали, но никогда таковой, да и никакой выигрыш не служил ему в прок; следственно он и не мог сердечно прилепся к игре, а играл по нужде. Когда же не имел денег, то никогда в долг не играл, не занимал оных и не старался какими-либо переворотами отыгрываться или обманами, ложью и пустыми о заплате уверениями доставать деньги; но всегда содержал слово свое свято, соблюдал при всяком случае верность, справедливость и приязнь. Если же и случалось, что не на что, не токмо играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом иногда свете полушечной сальной свечки, или при сиянии солнечном сквозь щели затворенных ставней. Так тогда, да и всегда проводил он несчастливые дни".

В начале 1767 г. Державин произведен был в каптенармусы, а вскоре вслед за сим - в сержанты, и вместе с гвардией отправился в Москву, куда прибыла Императрица с двором, по случаю открытия Комиссии о составлении проекта нового уложения. А когда гвардии велено было возвратиться в Петербург, он опять отправился в отпуск в Казань и, на возвратном пути, остановившись в Москве, увлекся там картежной игрой и просрочил свой отпуск, за что мог быть по суду разжалован в солдаты. Из этой беды выручил его расположенный к нему полковой секретарь Неклюдов, и без всякой со стороны его просьбы велел причислить его к московской команде. Это дало ему возможность, хотя на короткое время, принять участие, в качестве секретаря, в деятельности депутатской законодательской комиссии.

Продолжительное (около трех лет) пребывание в Москве, постоянная картежная игра и даже распутства довели Державина до отчаяния. "В написанном им в начале 1770 года стихотворении "Раскаяние" он сам изобразил свое печальное нравственное падение. Наконец, "возгнушавшись сам собою", он решился вырваться из Москвы. Заняв у приятеля матери 50 руб., он бросился опрометью в сани и поскакал без оглядок в Петербург"). По дороге он проиграл почти все деньги, не только те, с которыми поехал, но и те, которые занял у одного из своих спутников, так что у него осталось едва столько, сколько нужно было на проезд. В Тосне его остановила карантинная застава (это было в марте 1770 г., когда в Москве начиналась моровая язва); особенно подозрительным показался его сундук с бумагами, в котором находились все его юношеские стихотворные опыты. Чтобы уничтожить это препятствие, Державин не задумываясь сжег в присутствии караульных сундук со всем, что в нем было, "и, преобратя бумаги в пепел, принес в жертву Плутону все, что он во всю молодость свою чрез 20 почти лет намарал, как-то: переводы с немецкого языка и свои собственные сочинения в прозе и стихах. Хороши ли они или дурны были, того теперь сказать не можно; но из близких его приятелей кто читал, а особливо Христианина в уединении, Захария, весьма хвалили".

В Петербурге Державин, произведенный уже в фельдфебели, сблизился с некоторыми офицерами своего полка и приобрел такое доверие у своих сослуживцев, что во время лагеря они избрали его своим хозяином и поручили ему общую свою кассу.

Наступил 1773-й год, и разразившийся в этом году Пугачевский бунт вывел Державина из прежнего скромного положения и проложил ему путь к первым успехам в службе и литературе. Слухи о появившемся на юге, между Яицкими казаками, самозванце начались еще в сентябре 1773 г. С тех пор известия о его успехах приходили все чаще и чаще. Посланный против него генерал Кар, при недостаточности войска, ничего не мог сделать, растерялся и, под предлогом болезни, позорно уехал в Москву. Императрица в негодовании поспешила его уволить и на его место избрала генерал-аншефа А.И. Бибикова. Со званием главнокомандующего ему предоставлены были самые обширные полномочия и в распоряжение его отданы в неспокойных местностях все духовные, военные и гражданские власти. Приехав в Казань, он должен был, в ожидании войск, отправляемых Военной Коллегией, ознакомиться на местах с положением дел и, созвав местное дворянство, стараться возбудить его к патриотическим пожертвованиям и подвигам; в народе же и между бунтовщиками распространять особо для сего случая напечатанный манифест. Вместе с тем, ему же поручены были и следственные дела о сообщниках Пугачева, для чего образована была при нем следственная комиссия из гвардейских офицеров, по его собственному выбору. "Державин узнал сие, и как имел всегда желание употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении, даже повергался иногда в меланхолию, что не имел к тому средства и удобства" то он захотел воспользоваться представившимся теперь случаем. Слышав, что Бибиков "человек разумный и могший скоро проникать людей", он, без всякого постороннего посредничества, решился представиться ему. "Приехав, открыл ему свое желание, сказав, что слышал по народному слуху о поездке его в какую-то секретную комиссию в Казань; а как он в сем городе родился и ту сторону довольно знает, то не может ли он быть с пользою в сем деле употребленным?").Сначала Бибиков отказал, так как выбор сотрудников уже сделан; но, вступив в разговор со смелым и решительным прапорщиком, "был им доволен, однако же никакого не сделал обещания".

Прибыв в Казань, Державин поселился у матери "уединенно в доме" и старался "от крестьян приезжих из деревни или своих, которые лежали по тракту к Оренбургу, узнать о движениях неприятельских и о колебании народном" (VІ, Зап. 467). С собранными сведениями он явился к Бибикову и стал побуждать его приступить, наконец, к действиям. Бибиков и сам видел необходимость этого, но не мог еще ничего предпринять, так как войска еще не пришли. Между тем, получено было известие, что 25-го декабря толпа мятежников овладела Самарой и была встречена от жителей с колокольным звоном, с крестами, с хлебом и солью. Бибиков тотчас распорядился очистить Самару. А для производства следствия решился употребить Державина. Получив из канцелярии пакеты с надписью: по секрету, Державин наскоро простился с матерью "и, не сказав куда едет, поскакал". В секретных пакетах заключалось приказание, присоединившись в Симбирске к отряду Гринева, идти на освобождение Самары, а между тем наблюдать, в каком состоянии находятся войска, во всем ли они исправны, и каков дух офицеров. Вместе с тем, по освобождении Самары, он должен был отыскать изменников и "виновнейших в умышленном преступлении, заковав, отправить к Бибикову; а которые от простоты то учинили, тех расправы представить к нему на рассмотрение, а иных для страха на площади наказать плетьми".

Исполняя возложенное на него поручение, Державин обнаружил необыкновенную деятельность и распорядительность. При производстве следствия он сам должен был вести всю письменную часть, записывать показания подсудимых и т. п., так как у него не было писца. Заметив его способность к письменным делам, Бибиков ему же поручил составлять алфавитные списки главным сообщникам Пугачева и лицам, пострадавшим от бунта; ему же поручено было составление журнала всей деловой переписки по бунту, с описанием и самих мер, принимаемых к его прекращению. При содействии же Державина Бибиков так успешно исполнил данное ему поручение возбуждать местных дворян к содействию правительству в его борьбе с бунтом, что дворянство постановило образовать на свой счет конный корпус, назначив для этого по одному человеку с каждых двухсот душ. Императрица Екатерина, оценив это пожертвование, объявила, что, как помещица Казанской губернии, она присоединяется к поступку местного дворянства и также дает по одному рекруту с каждых 200 душ в казанских дворцовых волостях своих.

Вскоре, именно в марте 1774 г., Бибиков, полагаясь на искусство, усердие и верность Державина, отправил его с важными поручениями в окрестности Саратова, с тем, чтобы на Иргизе и Узенях стеречь Пугачева, заметить его доброжелателей, подсылать в толпу его подлазчиков, наблюдать образ мыслей местного населения и обличать обманы Пугачева и его сообщников. В данном Державину при этой командировке "тайном наставлении" Бибиков возлагал большие надежды на личные его качества и предоставлял большой простор его распорядительности и здравому рассуждению.

Между тем кн. Голицын разбил Пугачева при крепости Татищевой и этим освободил Оренбург от осады мятежников, продолжавшейся целых полгода. Пугачев бросился на Яик, и это побудило Державина самому идти на освобождение Яицкого городка. Не получив войск от Кречетникова, он сам составил отряд из Саратовских колонистов и местных крестьян, самовольно захватив по пути и часть Донских казаков, стоявших на Иргизе. Но на пути получил известие, что генерал Мансуров уже занял Яицкий городок, и Державин должен был возвратиться в колонию Малыковку, бывшую в это время центром его военной деятельности. Через две недели он получил известие о производстве его в поручики. Так выразил Бибиков уважение и благодарность своему энергичному и смелому подчиненному. Но известие об этом пришло к Державину тогда, когда его покровителя не было уже на свете: он скончался 9-го апреля 1774 г. в Бугульме, по дороге в Оренбург, только что освобожденный победой кн. Голицына от осады мятежников. Глубоко огорченный этой потерей, Державин выразил свои чувства в тогда же написанном стихотворении: "На смерть Бибикова", которое начинается такими словами:

"Тебя ль оплакивать я должен,

О Бибиков! какой удар!

Тебе ли кипарисны лозы

И мирро я на гроб несу?

Едва успел тобой быть знаем,

Лишен тебя я роком лютым,

Погиб с печали разум мой!

Твои достоинства лишь вспомню,

Сердечны разверзаю раны

И вновь терплю твою я смерть.

Твои заслуги и почтенье

От всей к тебе твоей страны

Уже столь громки и велики.

Что время их не может скрыть".

И в последней строфе так определяет эти заслуги:

"Он был искусный вождь во бранях,

Совета муж, любитель муз,

Отечества надежда тверда,

Блюститель веры, правде друг;

Екатериной чтим за службу,

За здравый ум, за добродетель,

За искренность души eгo.

Он умер, трон обороняя:

Стой, путник! Стой благоговейно!

Здесь Бибикова прах сокрыт!"

Ода эта появилась вскоре в печати, в изданной Державиным книжке.

По смерти Бибикова, в должность главнокомандующего вступил старший по нем генерал, кн. Ф.Ф. Щербатов. Смерть Бибикова оставила Державина в очень неопределенном положении. При жизни своего покровителя он играл роль, вовсе не соответствовавшую его чину и служебному положению и доставшуюся ему только по личному доверию и расположению к нему скончавшегося главнокомандующего. При новом начальнике произошли перемены в личном составе служащих: многие из волонтеров - гвардейских офицеров - стали проситься обратно в свои полки и некоторые, действительно, были уволены. Стали поговаривать, что главная опасность уже миновала... Державин тоже почувствовал, что его положение стало неверным, и думал уже проситься назад в полк. Но новый главнокомандующий уведомил его, что Императрица повелела вести дела, совершенно на прежнем основании, отнюдь не изменяя "связи и течения" их, почему он, главнокомандующий, и надеется, что Державин не поскучает продолжать свое дело с тем же усердием. "Я всегда с особливым удовольствием рапорты ваши получаю", писал Державину кн. Щербатов 27 мая 1774 г., "усматривая из них особливое попечение и труды ваши, с которыми исполняете вы возлагаемое на вас дело. Все последние рапорты ваши делают вам честь, а во мне производят к вам признание". Распорядительность и предусмотрительность Державина вполне объясняется его взглядом на источник бунта. Он принадлежал к числу тех немногих тогдашних русских людей, которые очень хорошо понимали, что преступные замыслы Пугачева и его сообщников никогда не получили бы такого широкого распространения, если бы в самом настроении народной массы не было готовой для того почвы. Главную причину общего неудовольствия против правительства он видел в лихоимстве чиновников, что и высказал вполне откровенно в письме своем к Казанскому губернатору фон Брандту. "Надобно", писал он ему 4 июня 1774 г., "остановить грабительство, или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Александром Ильичем, было мне, между прочим, предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их.

Убедившись, что он и при новом начальнике пользуется таким же доверием, как при Бибикове, Державин, основываясь на полученных им приказаниях, опять усилил свою деятельность: по обе стороны Волги расставил он пикеты, каждый из 35-ти человек, которые день и ночь должны были делать разъезды вверх по реке, чтобы ловить подсылаемых Пугачевым для возмущения народа "передовщиков"; по деревням подтвердил приказание иметь крепкие караулы и на Волге изготовить суда; составлял из обывателей отряды и вместе с казаками употреблял их против мятежников; сменял ненадежных крестьянских старшин и приказывал заменять их другими, более добросовестными и исправными. Такая энергическая деятельность его против мятежников не прошла ему даром. В среде местных жителей затаилось глухое неудовольствие против него, выразившееся в двукратном покушении поджечь в Малыковке дом, в котором он жил. Может быть с этою же целью произошел в Малыковке пожар, истребивший почти все село. Это вынудило Державина уехать в Саратов. В это время у него явился еще новый начальник. Назначив кн. Щербатова главнокомандующим в военных действиях, Императрица не передала в его ведение секретных комиссий, подчинив их временно местным губернаторами. Ho вскоре начальство над секретными комиссиями поручено было родственнику кн. Потемкина, генерал-майору Павлу Серг. Потемкину. Узнав о прибытии последнего в Казань, кн. Щербатов поспешил отправить к нему все рапорты Державина и другие бумаги, относившиеся к его деятельности, отозвавшись о нем с большою похвалою. Ознакомившись с действиями Державина, Потемкин писал ему из Казани 26 июля 1774 г.: "…получил я от ген. - поручика и кавалера кн. Щербатова все дела, вами произведенные. Рассматривая их, с особливым удовольствием находил я порядок оных, образ вашего намерения и связь его с делами, а потому вам нелестно скажу, что таковой помощник много облегчит меня при обстоятельствах, в каких я наехал в Казань". Упоминаемые тут обстоятельства состояли в том, что через четыре дня по приезде Потемкина в Казань, она была разорена Пугачевым, и сам Потемкин должен был из нее выступить.

Прибыв, после пожара в Малыковке, в Саратов, Державин застал там раздоры между начальниками, нехотевшими подчиняться друг другу. Главным предметом споров были вопросы о способе обороны города против мятежников. Приняв участие в обсуждении этого вопроса, Державин, несмотря на всю свою настойчивость и быстроту распоряжений, ничего не мог добиться. Между тем Пугачев уже приближался к Саратову. Из Петровска, крепости, находившейся в 97 верстах от Саратова, дали знать, что мятежники уже близко. Чтобы спасти казну и военные припасы, Державин решился сам выступить к Петровску с отрядом Донских казаков в 100 человек. Но он не только не успел спасти крепости, но чуть было сам не поплатился за свою смелость. Бывшие с ним казаки изменили и перешли на сторону мятежников. Державин остался с двумя офицерами и своим слугою-поляком и вынужден был сломя голову скакать к Саратову.

Тут он узнал, что захваченный бунтовщиками под Петровском слуга его взялся за 10000 захватить его и доставить Пугачеву. Державин вскочил на оседланную лошадь и поскакал за 90 верст в Сызрань, к генералу Мансурову, куда и прибыл благополучно, успев в то же время послать в Малыковку приказание казначею и управителю увезти казну и бумаги на какой-нибудь островок на Волге и там окопаться. Приказание это было исполнено в точности, и таким образом при разграблении Малыковки мятежниками, казна и бумаги, а также и укрывшиеся на островке люди были спасены.

В это время произошла новая перемена в главноначальствующих над взволнованным краем лицах. Кн. Щербатов был отозван, сдав команду кн. Голицыну, а вскоре главное начальство по усмирению бунта вверено было графу П.И. Панину.

Между тем заволновались и киргизы, от нападений которых страдали Саратовские колонии, тоже взволнованные уже подосланным от Пугачева слугою Державина. Тогда последний с 600 крестьян и 25 гусарами выступил в степь против киргизов и, встретив на четвертый день партию их, более 1000 челов., разбил их и обратил в бегство, освободив при этом свыше 800 челов. пленных колонистов. Чтобы предотвратить на будущее время набеги киргизов, Державин расставил по колониям посты и учредил разъезды из жителей. Об этом подвиге Державина кн. Голицын поспешил донести гр.

В это время Пугачев окончательно был разбит полковником Михельсоном при Черном Яре и бежал к Узеням. Узнав об этом, кн. Голицын поручил Державину следить за движениями разбитого самозванца. Посланные Державиным "надзорщики" возвратились с захваченным ими "полковником" Пугачева Мельниковым и с известием, что Пугачев схвачен своими сообщниками. Державин поспешил уведомить об этом счастливом событии П.С. Потемкина.

Пробыв, после поимки Пугачева и рассеяния его шаек, еще несколько месяцев в Саратовских колониях, Державин в середине лета 1775 г. возвратился, наконец, в Москву, в свой полк. Проезжая через Казань, он с грустью узнал, что и их городской дом, и их имение были разорены, и впереди ему со старушкой матерью предстояли одни лишения.

В Москве его ждали новые огорчения. Начальство в полку переменилось и Державин был принят без всякого внимания, и велено было его числить при полку просто, как бы явившегося из отпуска или из какой, ничего не значащей посылки". Это обидное невнимание к несомненным заслугам Державина с особенной резкостью обнаружилось в том, что за незначительную и невольную ошибку по фронтовой службе он наряжен был не в очередь на палочный караул.

Между тем, по личным денежным обстоятельствам Державин должен был отправиться в Петербург. Здесь, находясь опять почти без всяких денежных средств, он вздумал снова поискать счастья в игре и на последние 50 руб. выиграл до 40000. Не получая никакого ответа от Потемкина, он решился на новый смелый шаг. Приехав в Петергоф, подал через статс-секретаря А.А. Безбородко письмо самой Императрице, с изложением своих заслуг и с приложением оправдательных документов. Результат получился совершенно для Державина неожиданный. Признанный неспособным к военной службе, он был выпущен (15 февраля 1777 г.) в статскую, с производством в коллежские советники и с пожалованием 300 душ в Белоруссии.

Наиболее обстоятельный и беспристрастный биограф Державина, Я.К. Грот, подводя итог его деятельности в взволнованном смутою крае, совершенно справедливо говорит: "Просматривая кипы бумаг, составляющих далеко не полную переписку его во время Пугачевщины, мы прежде всего поражены неутомимою его деятельностью: ничто не ускользает от его внимания; он предусматривает нужды и вовремя уведомляет о них кого следует, предлагает и вызывает меры осторожности, сносится беспрерывно с начальниками и другими лицами, идет сам добровольно навстречу опасностям, которых легко мог бы избежать, - словом, делает гораздо более, нежели сколько собственно был обязан делать по своему назначению. Неудивительно, что он таким образом умел поставить себя высоко в глазах всех своих непосредственных начальников, которые часто искали помощи в нем, как будто и равном себе по власти. Но те же свойства наделали ему и врагов между местными властями. Сохраняя полное беспристрастие, нельзя не подтвердить собственного его свидетельства, что он способствовал к ограждению киргизских селений и заволжских колоний от окончательного разорения калмыками и киргизами, возвратил около тысячи пленных, два раза снабдил войска Мансурова и Муфеля провиантом и спас Малыковскую казну от разграбления, а вместе с тем истратил очень мало казенных денег (не более 600 руб.)". К этому должно еще прибавить, что, истратив мало казенных денег, он потерял много своих: войска, шедшие к осажденному Пугачевым Оренбургу, жили, в числе 40000 подвод, у него в имении, в Оренбургской губернии, "Яко в съездном месте, недели с две, съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и сено, скот и птиц, и даже обожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и все имущество". За все это ему следовало получить с казны, по крайней мере, тысяч 25, но он с великим трудом получил только 7000.

По выходе в статскую службу, Державин, через одного из старых приятелей своих, Окунева, познакомился с генерал-прокурором, кн. Александром Алексеевичем Вяземским и скоро настолько сблизился с его семьей, что проводил у них целые дни, играл с князем в карты по маленькой, читал ему вслух. Вскоре открылась в Сенате вакансия экзекутора в 1-м департаменте, и кн. Вяземский, по просьбе Державина, определил его в эту должность. Это дало ему случай познакомиться с сенаторами и другими важными лицами. Тут же завязались у него знакомства с некоторыми сослуживцами, достигшими впоследствии высших должностей: с А.В. Храповицким, А.С. Хвостовым, О.П. Козодавлевым.

18 апреля 1778 г. 34-летний Державин вступил в брак с 17-летней красавицей Екатериной Яковлевной Бастидон, дочерью любимого камердинера Петра III, Якова Бенедикта Бастидона, родом португальца. Мать Катерины Яковлевны была кормилицей Вел. Кн. Павла Петровича, но была на дурном счету у Императрицы Екатерины II. Таким образом, невеста Державина приходилась молочной сестрой Великому Князю. Перед свадьбой Державин, вместе с будущей тещей своей, представлялся Великому Князю, который принял их очень ласково и обещал невесте приданое, "сколько в его силах будет". Катерина Яковлевна, которую Державин называл в своих стихотворениях Пленирой, обладала всеми условиями для семейного счастья: имела кроткий и веселый нрав, любила тихую домашнюю жизнь и проводила время в чтении, рисовании и рукоделиях, в которых была большая мастерица.

Первые два, три года службы Державина при кн. Вяземском прошли довольно спокойно. Князь оказывал ему доверие и давал некоторые поручения. В 1780 году он даже был повышен на службе и переведен советником экспедиции доходов в только что учрежденных тогда экспедициях о государственных доходах и расходах. Им же было составлено и положение о круге действия и обязанностях этих экспедиций, которое сохранило свою силу до преобразования экспедиций в департамент государственного казначейства в 1820 году. За составление этого положения, которым он впоследствии очень гордился, он ждал награды, но ничего не получил. Тогда он, по всей вероятности через А.А. Безбородко, обратился с просьбой о награждении к самой Императрице и 18 июля 1782 г. произведен был в статские советники. Это было первым поводом к неудовольствиям его с кн. Вяземским, который не мог помириться с мыслью, что его подчиненный помимо него выпросил себе награду. Другим поводом к неудовольствию кн. Вяземского на Державина было то, что последний писал стихи. Кн. Вяземский всякого чиновника, пускавшегося в литературу, презрительно называл "живописцем" и считал никуда не годным. Неудовольствие это усилилось, когда в доме самого же кн. Вяземского Державин получил от Императрицы пакет с надписью: "Из Оренбурга от Киргиз-Кайсацкой царевны Державину". В пакете была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней 500 червонцев. Это была награда за оду "Фелица". "С того времени", говорит Державин в записках, "закралось в его (кн. Вяземского) сердце ненависть и злоба, так что равнодушно с новопрославившимся стихотворцем говорить не мог: привязываясь во всяком случае к нему, не токмо насмехался, но и почти ругал, проповедуя, что стихотворцы не способны ни к какому делу". При его пылком и самолюбивом характере, такое положение стало для него невыносимым, и он решился расстаться со своим брюзгливым и капризным начальником, тем более, что и по службе начались у него столкновения и с самим кн. Вяземским и с другими сослуживцами.- 15 февраля 1784 г. он был уволен вовсе от службы, с производством в действ. стат. советники. Императрица, до которой дошел слух о ссоре поэта с генерал-прокурором, утвердив доклад Сената об увольнении Державина, поручила Безбородке сказать ему, что будет иметь его в виду.

Еще до оставления службы при кн. Вяземском Державин мечтал о губернаторстве, особенно на своей родине, в Казани. Через три месяца, 22 мая 1784 г. он действительно был назначен губернатором только не в Казань, а в Петрозаводск. Этим назначением он обязан был новым своим покровителям: кн. Дашковой, гр. Воронцову и А.А. Безбородко. Кн. Вяземский, услыхав об этом назначении и зная пылкий, резкий и неуступчивый характер Державина, воскликнул, что "разве по его носу полезут черви, нежели Державин просидит долго губернатором".

Перед отправлением к своей новой должности, Державин побывал с женой на родине, куда давно звала его старушка мать; но они уже не застали ее в живых: она умерла за три дня до их приезда. Похоронив ее рядом с мужем в казенном селе Егорьеве, Державин сделал распоряжение, чтобы в церкви села Егорьева каждую субботу служили заупокойную обедню по его родителям. "Посетив Егорьево в 1862 г.", говорит Я.К. Грот, "я с удивлением узнал, что это завещание не только давно уже не исполняется, но даже и вовсе неизвестно на местах; сам подлинник письма Державина, в котором оно было изложено, пропал бесследно" (Жизнь Державина, 360).

На основании учреждения о губерниях, изданного 7-го ноября 1775 г., все государство разделено было на 40 губерний и 20 наместничеств. Губерниями управляли губернаторы, а наместничествами - наместники или генерал-губернаторы. Но пределы власти того или другого и порядок их взаимных отношений не были точно определены, и это должно было порождать между ними недоразумения и раздоры. Жертвою этого неопределенного порядка вещей и сделался вскоре Державин в своем новом звании Олонецкого губернатора.

Державин прибыл в Петрозаводск в начале октября 1784 г. и присутствовал при открытии своей губернии, происходившем 9-го декабря того же года.

"С первых дней наместник и губернатор дружны были, всякий день друг друга посещали, а особливо последний первого; хотя он во всех случаях оказывал почти несносную гордость и превозношение, но как это было не в должности, то и подлаживал его правитель губернии, сколько возмог и сколько личное уважение требовало". Но все эти старания Державина жить в ладу со своим непосредственным начальником ни к чему не привели. Тутолмин на первых же порах позволил себе превышение власти, издав "новый канцелярский обряд" о порядке производства дел в подведомственных ему губерниях. Так как этот, сочиненный наместником "обряд" противоречил существовавшим узаконениям и даже указу 1780 г., "в котором воспрещалось наместникам ни на одну черту не прибавлять своих законов и исполнять в точности Императорскою только властию изданные", то Державин и вынужден был указать ему на это. С этого и начались между ними неудовольствия, перешедшие вскоре в открытую вражду. Оба неполадившие начальника обратились с жалобами друг на друга и в Сенат, и к самой Императрице. Державин свое донесение о поступках Тутолмина послал Императрице через Безбородко. Оканчивалось оно следующими замечательными по своей прямоте и откровенности словами (как и все письмо, впрочем): "Ho я повергаюсь пред освященным В.И. В. престолом и признаюсь, что с тех пор, как я прочел ему В.И. В. узаконения, воспрещающие притязать законодательную власть, а он их не уважил, то я все потерял к нему внутреннее почтение и, сохраня наружность, соблюл ее до сих пор. Теперь прибегаю под Высочайшую В.И. В. десницу и испрашиваю защиты себе, защиты императорским законам и преимуществам, или благоволите с меня снять бремя служения под его начальством, меня отягощающее". Формального ответа он, конечно, не получил, но передает в своих записках слух, будто "наместник был лично призван пред Императрицу, где ему прочтено было донесение губернаторское, и он должен был на коленях просить милости". Понятно, что распря между главными начальниками не могла не отразиться на их подчиненных, которые разделились на две враждебные друг другу партии: наместническую и губернаторскую, и противники немало причиняли Державину обид и неприятностей. Наконец, 15-го декабря 1785 г. состоялся Высочайший указ Сенату о переводе Державина губернатором в Тамбов.

Пробыв в Петрозаводске всего с небольшим год, он, конечно, не успел оставить каких-либо прочных следов своей деятельности. Одно только можно сказать, что, несмотря на кратковременность своего пребывания в новой должности, он все-таки совершенно ясно сумел в своих действиях и распоряжениях выразить свой прямой, благородный характер и свою поразительную, мало у кого встречающуюся жажду правды и одной только правды. Желая и другим внушить идею правды и нравственного долга, он заявлял в своих официальных предложениях наместническому правлению: "дабы и мне, яко управляющему губерниею, заслужить от всех чинов твердое надеяние, что донесения их хотя были бы они прямо показаниям моим противоречащие и изобличающие, против высочайших законов и истины, мои какие-либо поступки, то могут не токмо гг. прокуроры и стряпчие, по их обязанностям, но и всякий проситель прийти ко мне во всякое время и сказать бесстрашно мои ошибки; что ежели справедливо, то не токмо с снисхождением и благодарностию принято будет, но, елико можно, исправлено, а чего уже исправить нельзя, то с уничижительным благоговением не устыжусь я принести мое извинение поставленной надо мною вышней власти, и впредь исправлюсь. И слова эти не оставались только словами. Когда, вследствие происшедшего между Державиным и советником правления Соколовым столкновения, городские сплетники распространили по городу слух, будто Державин бил Соколова (оказавшийся, конечно, ложным, ибо сам Соколов заявил, что он ничего подобного не говорил), то Державин, воспользовавшись этими сплетнями, приказал через правление объявить как самому Соколову, так и всем чинам и обывателям Петрозаводска, "что ежели в самом деле учинил я не токмо с таковым чиновным человеком, каков г. Соколов, но и с последним гражданином или поселянином каковой неприличной моему характеру и вверенной мне власти поступок, как-то: побои, брань, или какого бы то ни было роду незаконное притеснение, домогательство, укоризну и насмешку, то, невзирая на то, что ежели бы прошли установленные по законам на подачу жалоб сроки, взносили бы на меня свои письменные прошения с ясными доказательствами, куда следует по законам". Примеры эти показывают, насколько прав был Державин, когда писал В.В. Капнисту из Петрозаводска, 29 апрель 1785 г.: "у меня в делах моих никакого секрета нет. Я все публично: и ссорюсь, и мирюсь". О деятельности своей по управлению Олонецкой губернией, сам Державин, в записках своих говорит:

"В Олонецкой губернии сделаны Державиным некоторые распоряжения и составлены сочинения, заслуживающие некоторое внимание:

1. Секретное распоряжение для земской полиции о недопущении раскольников сожигать самих себя, как прежде часто то они из бесноверства чинили.

2. Устав о раздаче Лапландцам хлеба заимообразно из заведенного для них магазейна, суммою в 60000 руб., которые деньги и хлеб, по непорядочной раздаче, почти были все пропадшими.

3. Установление пограничной таможенной стражи между Россиею и Шведскою Лапландиею, при котором случае по приказанию губернатора и описание самой Лапландии сочинено Экзекутором Эминым.

4. Установление больницы на 40 чел. под ведомством приказа общественного призрения, при открытии и освящении которой говорена была речь соборным священником Иоанном, сочиненная губернатором за неимением ученых духовных. Сия речь принята с похвалою и напечатана в публичных Ведомостях. Наконец, пресечен род крестьянского возмущения, происшедшего по поводу приказов Экономии директора Ушакова".

Указ о назначении Державина Тамбовским губернатором застал его уже в Петербурге, куда он уехал в отпуск, с тем, чтобы уже более не возвращаться в Петрозаводск. Представившись наместнику Тамбовскому, Ив. Вас. Гудовичу, находившемуся в это время тоже в Петербурге, Державин 4 февраль 1786 г. выехал с женою и братом ее к месту нового своего служения, в Тамбов, куда и прибыл ровно через месяц, 4 марта. Губернаторство в Тамбове причинило Державину еще больше неприятностей, чем служба в Петрозаводске. Сначала, как и там, он поладил было с новым своим начальником, Гудовичем. Познакомившись в Петербурге, оба они произвели друг на друга наилучшее впечатление. По вступлении в должность, Державин писал в Петрозаводск, одному из своих прежних сослуживцев: "Имеем здесь тысящу выгод перед Петрозаводском: дом изрядный, общество хорошее и подчиненных всякого рода довольно; была бы охота, есть с кем работать, а паче всего, не знаю, что вперед будет, господствует у нас единодушие. Хотя не спознакомился я еще хорошенько с Иваном Васильевичем (Гудовичем), видя его в Петербурге весьма коротко; но бумаги его для меня нравятся, потому что везде ссылается на законы и их одних берет за основание: то чего же мне по моему нраву лучше?". То же читаем и в письмах супруги его, Катерины Яковлевны: "Мы совершенно довольны Тамбовом: жить весело, дешево; начальник очень хорош, кажется без затей, не криводушничает, дал волю Ганюшке хозяйничать; теперь совершенный губернатор, а не пономарь". И действительно, Державину открылось обширное поле деятельности: его губерния была одна из самых отсталых. Предшественник его оставил ее в большом неустройстве. Местное дворянство невежественно и "так грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться, как должно благородному человеку, не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах". Сам Тамбов по наружному виду представлял печальное зрелище. Дома были построены кое-как, без планов, и разрушались; запущенные казенные строения походили на развалины; на немощеных улицах и люди и скот утопали в грязи. Поэтому, одною из первых забот Державина, по приезде в Тамбов и вступлении в должность, были хлопоты о внешнем благоустройстве города, и он завел обширную переписку о постройке дома для народного училища, сиротского дома, богадельни, больницы, дома для умалишенных, рабочего, смирительного и дома общественных собраний (клуба); также о перестройке генерал-губернаторского дома, присутственных мест, городской церкви. Планы предполагающихся построек посылались в Петербург на просмотр архитектора-итальянца Тромбара. Для развития общественной жизни Державин устроил у себя, два раза в неделю, вечерние собрания: по воскресеньям танцы, по четвергам концерты. "Но не токмо одни увеселения, но и сами классы для молодого юношества были учреждены поденно в доме губернатора, таким образом, чтоб преподавание учения дешевле стоило и способнее и заманчивее для молодых людей; например, для танцевального класса было назначено два дня в неделю после обеда, в которые съезжались молодые люди, желающие танцевать учиться. Они платили танцмейстеру и его дочери, которые нарочно для того были выписаны из столицы и жили в доме губернатора, по полтине только с человека за два часа, вместо того, что танцмейстер не брал менее двух рублей, когда бы он ездил к каждому в дом.