Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

Гончаров вошел в русскую литературу как прогрессивный писатель, как выдающийся представитель той школы художников-реалистов 1840-х годов, которые продолжали традиции А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя, воспитывались под непосредственным воздействием критики В.Г. Белинского. Гончаров один из создателей великого русского реалистического романа.

Созданная Гончаровым оригинальная реалистическая система русского общественно-психологического романа со всем блеском развернулась в «Обломове», который явился вершиной творчества его автора и, по словам Горького, одним «из самых лучших романов русской литературы». Основы этой системы были разработаны романистом в 1840-е годы в «Обыкновенной истории». В новом романе они принципиально обогатились в идейно-общественном и художественно-эстетическом отношениях. Это было следствием общественного возбуждения второй половины 50-х годов XIX века, возросшей идейной зрелости писателя и его окончательно сложившегося своеобразного художественно-реалистического метода.

Цель данной работы - рассмотреть оппозицию «покой - движение» в романе И.А. Гончарова «Обломов», проследить, как показан спор двух эпох. Данная цель позволила сформулировать следующие задачи данного исследования.

1. Показать историю изучения романа «Обломов» в литературоведении.

2. Рассмотреть образы «героев действия» и «героев покоя» в романе.

Проанализировать пространственно-временные образы динамики и статики в романе.

Актуальность данной работы определяется тем, что, несмотря на то, что о Гончарове и его романе написаны на сегодняшний день сотни статей, о нем часто говорят как о «загадочном писателе». Загадочность Гончарова обычно связывалась с загадочностью самого известного его романа. И с годами, прошедшими со дня выхода романа и его рассмотрения в русской критике, загадочность романа как будто не уменьшалась.

Знаменитый роман неоднократно переводили в раздел «истории литературы», а он вновь и вновь как бы возрождался, обнаруживая «горячие» точки соприкосновения с современностью. Скрытые, «свернутые» смыслы вдруг проявились в хорошо известном романе, понуждали критиков задуматься над тем, что было уже не раз так авторитетно и убедительно объяснено. С особой силой интерес к творчеству Гончарова появился в последние годы, когда современное литературоведение ушло от социологизирования и перешло к рассмотрению философского пласта произведений русских классиков. В последние годы многие произведения русской классики переосмысляются под религиозно-философским углом. Это касается творчества таких писателей как Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов. Не обошло это стороной и творчество И.А. Гончарова. Все это определяет необходимость обращения к центральному роману писателя - «Обломов» - на новом уровне его восприятия.

роман творческий литературный статика

1. Роман И.А. Гончарова «Обломов» в изучении литературоведения

Знаменитая девятая глава первой части («Сон Обломова»), по словам Гончарова «увертюра всего романа» (VIII, 111), была напечатана в 1849 г. в «Литературном сборнике с иллюстрациями», изданном редакцией журнала «Современник». «Эпизод из неконченного романа» был замечен критикой. Многие современники Гончарова оставили восторженные отзывы о «Сне Обломова».

М.Е. Салтыков-Щедрин в письме к П.В. Анненкову (29 января 1859 г.) назвал эту главу «необыкновенной», «прелестной вещью»(1). Некоторые из современников, в том числе и М.Е. Салтыков-Щедрин, романа в его полном виде не приняли. В сознании многих читателей «Сон Обломова» так и будет существовать как бы в двух ипостасях: и как глава из романа, и как отдельное произведение.

Полностью роман был опубликован в 1859 г. в «Отечественных записках», в том же году он вышел отдельным изданием.

Давно отмечено, что в создании «Обломова» сказался опыт работы писателя над книгой о кругосветном путешествии - «Фрегат «Паллада»». Как признавался сам Гончаров, плавание на фрегате дало ему «общечеловеческий и частный урок» (II, 45). Писатель имел возможность не только сопоставить различные страны, целые миры, разделенные громадными пространствами, но и сравнить, увидев их практически одновременно, вживе различные исторические эпохи: «сегодняшнюю» жизнь буржуазно-промышленной Англии и жизнь, так сказать, прошлую, даже жизнь «древнего мира, как изображают его Библия и Гомер» (III, 193). Как явствует из книги «Фрегат «Паллада»», Гончаров, сравнивая Восток и Запад, пытаясь осмыслить переход от «Сна» к «Пробуждению» в глобальном масштабе, постоянно думал о России, о родной Обломовке.

История завершения «Обломова» в литературе давно получила название «мариенбадского чуда»: за несколько недель он - «как будто под диктовку» (VII, 357) - написал почти все три последние части романа. У «чуда» есть объяснение: все эти десять лет он думал о романе, писал его в голове. Наконец, в одном из писем 1857 г. Гончаров подытожил: «Я сделал, что мог» (VIII, 238).

В откликах известных литераторов (И.С. Тургенева, В.П. Боткина, Л.Н. Толстого), познакомившихся с романом в авторском чтении по рукописи или сразу после его журнальной публикации, повторялся один и тот же эпитет: «Обломов - вещь, капитальная»».

Так, Л.Н. Толстой, судья строгий, не склонный потакать авторскому самолюбию, пишет А.В. Дружинину: «Обломов - капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет - это, что Обломов имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный в настоящей публике».

Роман Гончарова появился в период подготовки очень важных социальных перемен, прежде всего отмены крепостного права, когда особенно остро встал вопрос об историческом прошлом и будущем развитии «просыпавшейся России».

Изучением творчества И.А. Гончарова занимались многие исследователи. Первые статьи о нем появились еще в середине XIX века у таких известных критиков как В.Г. Белинский, Д.И. Писарев. Выход его второго романа «Обломов» встретил единодушное признание, но мнения о смысле романа резко разделились. Возникла полемика между Н.А. Добролюбовым и А.В. Дружининым.

Н.А. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» увидел в «Обломове» кризис и распад старой крепостнической Руси. Илья Ильич Обломов - «коренной народный наш тип», символизирующий лень, бездействие и застой всей крепостнической системы отношений. Он - последний в ряду «лишних людей» - Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных. Подобно своим старшим предшественникам, Обломов заражен коренным противоречием между словом и делом, мечтательностью и практической никчемностью. Но в Обломове типичный комплекс «лишнего человека» доведен до парадокса, до логического конца, за которым - распад и гибель человека. Гончаров, по мнению Добролюбова, глубже всех своих предшественников вскрывает корни обломовского бездействия.

Так сложилась и окрепла одна точка зрения на роман Гончарова «Обломов», на истоки характера главного героя. Но уже среди первых критических откликов появилась иная, противоположная оценка романа. Она принадлежит либеральному критику А.В. Дружинину, написавшему статью « «Обломов», роман Гончарова».

Дружинин тоже полагает, что характер Ильи Ильича отражает существенные стороны русской жизни, что «Обломова» изучил и узнал целый народ, по преимуществу богатый «обломовщиною». Но, по мнению Дружинина, «напрасно многие люди с чересчур практическими стремлениями усиливаются презирать Обломова и даже звать его улиткою, весь этот строгий суд над героем показывает одну поверхностную и быстропреходящую придирчивость. Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви».

Добролюбов, размышляя об обломовщине, выявляя ее социальную суть, отвлекался от конкретного «этого именно» Ильи Ильича. Дружинин, размышляя об Обломове и Обломовых разных времен и земель, отвлекался от конкретных социальных вопросов «сегодняшней» русской жизни.

Дружининский подход к осмыслению Обломова и обломовщины не стал популярным в XIX веке. С энтузиазмом большинством была принята добролюбовская трактовка романа. Однако, по мере того как восприятие «Обломова» углублялось, открывая читателю новые и новые грани своего содержания, дружининская статья стала привлекать внимание. Уже в советское время М.М. Пришвин записал в дневнике: «Обломов». В этом романе внутренне прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мертво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, и только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлено обломовскому покою».

Писарев в своей статье « «Обломов». Роман И.А. Гончарова» (1859), как и Добролюбов и Дружинин, резко отделяет произведение Гончарова от так называемой обличительной литературы. Это явление иного масштаба. В романе «Обломов», по мнению критика, «общечеловеческий интерес» соглашен с «народным и современным». «Мысль г. Гончарова, проведенная в его романе, - подчеркивает критик, - принадлежит всем векам и народам, но имеет особенное значение в наше время, для нашего русского общества».

Писарев дает свое объяснение умственной апатии, которая владеет героем романа: Илья Ильич не может найти удовлетворительного ответа на вопрос: «Зачем жить? к чему трудиться?» Апатия русского героя, по мысли критика, сродни байронизму. И здесь и там в основе - сомнение в главных ценностях бытия. Но байронизм - это «болезнь сильных людей», в нем доминирует «мрачное отчаяние». А апатия, с ее стремлением к покою, «мирная», «покорная» апатия - это и есть обломовщина. Это болезнь, развитию которой «способствуют и славянская природа и жизнь нашего общества».

Самое существенное в Обломове то, считает критик, что он человек переходной эпохи. Такие герои «стоят на рубеже двух жизней: старорусской и европейской и не могут шагнуть решительно из одной в другую». Промежуточностью положения таких людей объясняется и дисгармония «между смелостию их мысли и нерешительностию действий».

В более поздних статьях Писарев будет совсем иначе оценивать творчество Гончарова: в романе «Обломов» он будет находить не «глубокую мысль», а лишь «шлифование подробностей», в главном герое - не оригинальный образ, а повторение Бельтова, Рудина и Бешметева, а психологию Ильи Ильича будет объяснять лишь «неправильно сложившимся темпераментом». В литературе о Писареве отмечалось не раз, что эта перемена в суждениях критика объясняется в какой-то мере влиянием резких оценок, которые дал Гончарову и его роману Герцен. Кроме того, заметно сказалось возросшее негативное отношение Писарева к Гончарову-цензору.

В течение года после публикации романа появилось около десятка рецензий, посвященных ему. Критики по-разному восприняли и оценили «Обломова». Но в одном сходились практически все: история Ильи Ильича впрямую соотнесена в романе с вопросом о прошлом и настоящем страны. Признал это в статье «Русская апатия и немецкая деятельность» (1860) и будущий почвенник А.П. Милюков. Но, в отличие от многих, писавших об «Обломове», он увидел в романе клевету на русскую жизнь.

Вопрос о национальных началах русской жизни - как они представлены в романе «Обломов» - был важен для Ап. Григорьева. Заинтересованное отношение Ап. Григорьева к Гончарову объяснялось тем, что у этого романиста «отношение к почве, к жизни, к вопросам жизни стоит на первом плане».

Но даже громадный талант, по мнению критика, не спас Гончарова от односторонности во взглядах на обломовский мир. Так, в «Сне Обломова» поэтическую картину жизни портит «неприятно резкая струя иронии в отношении к тому, что все-таки выше штольцевщины и адуевщины». Нельзя, считал Ап. Григорьев, с помощью холодного анализа, как «анатомическим ножом», рассечь обломовский мир, потому что «бедная обиженная Обломовка заговорит в вас самих, если только вы живой человек, органический продукт почвы и народности». Обломовка для Ап. Григорьева - та родная «почва», перед правдой которой «склоняется в смирении Лаврецкий», герой «Дворянского гнезда», в которой «обретает он новые силы любить, жить и мыслить». Таким отношением Ап. Григорьева к миру Обломовки объясняется резкость, с которой он отозвался о статье «Что такое обломовщина?» в письме к М.П. Погодину (1859): «…только [Добролюбов] мог такою слюнею бешеной собаки облевать родную мать, под именем обломовщины…».

В явных и скрытых спорах об «Обломове» выявлялись расхождения критиков не только в оценке самого романа, но и в понимании важнейших вопросов русской жизни в целом.

Человечность, доброта - эти качества выделил в Обломове Иннокентий Анненский (статья 1892 г.). Из ее названия - «Гончаров и его Обломов» - видно, что критика интересует не только роман, но и его создатель. Статья написана человеком, который убежден, что литературное произведение, так сказать, растет во времени, обнаруживая все новые и новые дополнительные, «сегодняшние» смыслы. Оно живет как отражение в сознании читателя, и это «отражение» и есть предмет критического разбора. Поэтому в статье Анненского подчеркнуты личностная интонация, личностные оценки и выводы. Тезис о том, что в своем романе Гончаров описал психологически близкие ему типы личности, будет подробно развит в работах начала XX в., в частности в трудах Е.А. Ляцкого.

Давно отмеченную объективность Гончарова Анненский толкует как преобладание живописных, зрительных элементов над слуховыми, музыкальными, описания над повествованием, «материального момента над отвлеченным», «типичности лиц над типичностью речей», отсюда - исключительная пластичность, «осязательность» образов.

«Трудную работу объективирования» критик не оценивает как «безразличность в поэтическом материале»: между автором и его героями «чувствуется все время самая тесная и живая связь». Обломов для Гончарова - тип «центральный», он «служит нам ключом и к Райскому, и к бабушке, и к Марфиньке, и к Захару». Итоговая мысль критика: «В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем, здесь и грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных и мировых элементах».

Анненскому, человеку рубежа веков, уже ясно, что штольцевская претензия на роль «деятеля» в русской жизни оказалась несостоятельной. Поэтому и позиция Обломова ему кажется не только понятной, но и в какой-то мере оправданной: «Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни?». Анненский дает достаточно субъективный, но яркий, запоминающийся образ деятельного друга Ильи Ильича: «Штольц - человек патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации, от Рандалевской бороны до сонаты Бетховена, знает все науки, видел все страны: он всеобъемлющ, одной рукой он упекает Пшеницынского братца, другой подает Обломову историю изобретений и открытий; ноги его в это время бегают на коньках для транспирации; язык побеждает Ольгу, а <ум> занят невинными доходными предприятиями».

Не ослабевал интерес к творчеству писателя и в дальнейшем, Но подходы к изучению его творчества были различны. Например, представители культурно-исторической школы (Е.А. Ляцкий) рассматривают его творчество в свете духовно-психологических особенностей личности романиста, фактов его жизни. Социологическая школа исходила из социально-политической обстановки в России накануне реформ 1861 года, повлиявших на взгляды писателя. В рамках революционно-демократической критики романы И.А. Гончарова рассматривают Д.А. Политыко и Н.К. Пиксанов. В преодолении одностороннего подхода к изучению творчества Гончарова значительную роль сыграли монографии таких ученых как А.Г. Цейтлин, Н.И. Пруцков, А.П. Рыбасов, В.И. Мельник, Ю.В. Лебедев, В.А. Недзвецкий. И, наконец, в работах последних двух десятилетий наметился подход к изучению художественной стороны наследия И.А. Гончарова. Это поворот к философско-эстетической стороне творчества Гончарова.

На фоне довольно значительных достижений гончароведения последних лет книги Е.А. Краснощековой заслуживают особого внимания. И дело не только в том, что Е.А. Краснощекова несколько десятилетий отдала почти исключительно изучению творчества И.А. Гончарова, участвовала в подготовке двух собраний сочинений русского романиста. Интерпретации и гипотезы Е.А. Краснощековой даются на фоне обильного цитирования работ зарубежных гончароведов последних лет. Подход Е.А. Краснощековой способен спровоцировать немало нестандартных вопросов, а следовательно, необыкновенно ценен сам по себе. Автору удалось выйти за пределы бесперспективных дискуссий о Гончарове, начавшихся еще во времена полемики Н.А. Добролюбова и А.В. Дружинина, переживших эпоху В. Острогорского и Е.А. Ляцкого и воскресших с новой силой в работах В. Кантора.

2. Персонажная система романа в контексте оппозиции «динамичность-статичность» обломов роман герой движение

2.1 «Динамичные герои»: общая характеристика

Гончаров предчувствовал необходимость появления нового типа русского деятеля. Тип этого деятеля, судя по высказываниям автора, представлялся ему в образе русского Штольца. Каково же реальное содержание его деятельности? Какова сущность общественного я нравственного облика этого героя Гончарова? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо образ Андрея Штольца рассмотреть в системе всего романа. Композиционная роль этого персонажа в авторской идейно-художественной концепции жизни очень велика и идеологически ответственна. Штольца необходимо не только противопоставлять Обломову, но и ставить рядом с Ольгой Ильинской. И в таком случае объективно обнаружится, что положительность Штольца относительна, она таит в себе глубокую ограниченность. Ольга Ильинская берет постепенно перевес над Штольцем, ставится объективным ходом развития сюжета на первый план, а Штольц многое теряет, отодвигается на второй план. Происходит знаменательное смещение в перспективе романа, в самой идейно-художественной концепции жизни.

Романист указывает на живой, постоянно ищущий ум Ольги, на глубокую бездну ее души, самостоятельность и свободолюбие, смелость взгляда, одаренность ее натуры, изумительную стремительность ее духовного развития. Гончаров говорит о неумолкающей, вулканической работе ее духа. Интересно, что в изображении и объяснении женского характера Гончаров идет совсем иным путем, чем он это делает, воспроизводя характеры Обломова и Штольца. Романиста совсем не интересует та социальная почва, на которой сформировался характер Ольги, автор ничего не говорит о детских ее годах, о той конкретной житейской обстановке, в которой росла Ольга. Гончаров считал, по-видимому, что формирование женского характера более свободно от давления внешних обстоятельств и связано с внутренней, прежде всего с сердечной жизнью героини. Школой жизни для женщины является опыт ее чувства, он ее обогащает и развивает. Ее характер начинает формироваться, прирожденные задатки и возможности в нем начинают пробуждаться и развиваться вместе с возникновением и развитием чувства любви, под его могучим влиянием.

Илья Обломов, убаюканный любовью, и не подозревал возможности возникновения мятежных вопросов в душе любимой. Андрей Штольц, более внимательный к жизни сердца, уловил тоску и сомнения Ольги, по-своему разгадал и объяснил их серьезный смысл, успокоил жену, но настоящего ответа на них всё же дать не мог. Да он и не верил в глубину душевных страданий Ольги, считая, что это не ее грусть, что это «общий недуг человечества». «На тебя, - говорит Штольц, - брызнула одна капля» (IV, 475). Ясно, что подобные ответы и такие разъяснения, призыв к смирению и решительное отмежевание от Манфредов и Фаустов не могли надолго успокоить Ольгу, удовлетворить потребности ее пытливого, беспокойного ума.

В чем же источник слабости Штольца, героя, по замыслу художника, положительного? Ограниченность Штольца обнаружилась в силу той объективной художественной логики характера, которая неумолимо ведет романиста к правдивому обнаружению всего того, что составляет его сущность. Так и случилось с образом Андрея Штольца. Он аттестован писателем как прогрессивный буржуазный деятель большого масштаба. Правда, конкретно, художественно Штольц не показан в этой своей деятельности. Она осталась за рамками романа и не влияет на судьбы действующих лиц, на ход развития сюжета. Автор лишь информирует читателя о том, что делал, где бывал, чего уже достиг Штольц: он «служил, вышел в отставку…, занялся своими делами…, нажил дом и деньги» (IV, 167), он негоциант, участник «компании» (IV, 167), «выучил Европу, как свое имение…, видел Россию вдоль и поперек» (IV, 188), «ездит в свет» (IV, 167). Буржуазный социальный облик Штольца из этих сообщений автора совершенно ясен. Штольц отрицает обломовщину и приветствует «зарю нового счастья» (IV, 498), которая пугала Обломова. Андрей клянется осуществить вместе с сыном Обломова «наши юношеские мечты». «Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!» (IV, 498).

Изображение такого героя, положительная оценка его деятельности накануне 1861 года была большим, по-своему очень важным и смелым делом, свидетельствовавшим о чуткости Гончарова к потребностям жизни. Но вместе с тем нельзя было пройти и мимо ограниченности сферы положительной деятельности Штольца. Передовая, демократическая Россия 1850-60-х годов не могла быть удовлетворена Штольцем, она восприняла его критически, отрицательно и сделал своим знаменем Ольгу Ильинскую. Добролюбов справедливо заметил, что «Штольц не дорос еще до идеала общественного русского деятеля». И это следует из самого существа его буржуазной природы. «Не он тот человек, - говорит Добролюбов, - который сумеет, на языке, понятном для русской души, сказать нам это всемогущее слово: «вперед!"». Андрей Штольц не только отказывается от битвы с «мятежными вопросами» бытия, он эгоистично замыкается в узкий круг личных, семейных интересов. У Штольца нет идеалов, мыслей о служении общественно-полезному делу. Обломову он говорит: «Ты заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни» (IV, 404). И он мечтает только об одном: «Ах, если б прожить лет двести, триста!. сколько бы можно было переделать дела!» (IV, 403). Здесь вместо общественного деятеля перед читателем возникает образ сухого и черствого буржуазного дельца.

Узость кругозора Штольца, его полная индифферентность к общественно-полезному делу, отсутствие у него передового идеала жизни не позволили ему понять причины тоски и сомнений Ольги, оказаться ее руководителем на общественном поприще. Настоящий ответ на вопросы Ольги мог быть найден только на почве общественно-полезного служения.

Ольга смело нарушает установившиеся традиции и способна на самые смелые поступки. Поэтому именно она (а не Штольц) произносит исключительно меткие, а порою и суровые слова осуждения в адрес Обломова. У Штольца таких слов нет. Напротив, временами его следует упрекнуть в идеализации Обломова. И это не случайная тенденция в его отношениях к другу, как не случайна в нем и обломовская философия покорности. Если Петр Адуев решительно разрывает с провинциальной помещичьей Россией, то Андрей Штольц не только занят коммерческими делами, он и землевладелец. Черта эта немаловажная в подготовке будущего Тушина, деятеля, объединяющего в себе помещичьи интересы с интересами промышленными. Да и мать-дворянка хотела видеть в Андрее идеал русского барина, а не бюргера. И в этом духе она стремилась воспитать своего сына (IV, 161). Определенную связь с Обломовкой Андрей Штольц сохранил. Это обстоятельство смягчает его противоположности Обломову, многое объясняет в его отношениях к своему другу.

Первая часть романа «Обломов» по сути дела представляет собой разросшуюся на четверть книги экспозицию, где «автор устраивает парад второстепенных персонажей, каждый из которых описан по рецептам модной тогда натуральной школы. <…> Эта популярная в середине прошлого века галерея типов нужна постольку, поскольку ему надо показать, что ради их смехотворных занятий Обломову не стоит вставать с дивана. <…> Все эти малозначительные фигуры своей суетой компрометируют в глазах Обломова окружающую жизнь. Он - неподвижный центр сюжета - сразу выделяется загадочной значительностью среди этих - не характеров - типов».

Персонажи первой главы гончаровского романа - разновидности того мира, который «безвозвратно» чужд Обломову. Гончаров использует в экспозиции гоголевский прием характеристики персонажа.

Как же проявляется здесь сатирическое начало и каковы принципы типизации образов в первой главе? Обратим внимание на детали, характеризующие облик и суть деятельности каждого из посетителей, а также определим роль имен собственных, звучащих в эпизоде.

Типизируя облик Волкова, автор подчеркивает светский «блеск» персонажа, его духовную нищету и даже откровенную приглуповатость: «блещущий здоровьем», «ослеплял», «изящная цепочка», «глянцевитая шляпа», «лакированные сапоги»; реплика «Вы будете бывать?» или описание визитной карточки с загнутым углом: «Pr. M. Michel! - говорил Волков, а фамилия Тюменев не уписалась. Это он мне на Пасху подарил вместо яичка» (IV, 74).

Чиновник Судьбинский охарактеризован посредством вполне узнаваемых аллюзий на «Ревизора» Н.В. Гоголя и «Горе от ума» А.С. Грибоедова: «…велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой», «начальник отделенья», «…с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет» (IV, 82) («Сто тысяч одних курьеров…», «В чины выводит кто и пенсии дает?», «Вот сам Фома Фомич, знаком он вам?. При трех министрах был начальник отделенья…»); он обсуждает важную государственную проблему «о возведении при зданиях, принадлежащих <…> ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения» (IV, 84).

Пенкин - пародия на деятеля так называемой обличительной литературы 50-х гг. ХIХ в.: поэма «Любовь взяточника к падшей женщине», «автор велик», «…ростовщика, <…> ханжу, <…> ворующего или тупоумного чиновника <…> надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества» (IV, 92).

Алексеев же, представленный в гоголевском духе (вспомним описание Чичикова), вообще человек без лица и имени: «…человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией», «не красив и не дурен, не высок и не низок ростом», «не блондин и не брюнет», «фамилию его называли тоже различно…» (IV, 102).

Сатирическая окраска образов не в последнюю очередь создается благодаря самохарактеристике каждого персонажа, а также их собственным именам, мотивированность которых обнажается в тексте. «Говорящие» фамилии чиновников, например, откровенно характеризуют деятельность этих персонажей: фамилия Махов сближается с глаголом подмахнуть, фамилия Затертый мотивируется глаголом затереть в значении «замять дело», а фамилия Вытягушин - устойчивым сочетанием вытягивать душу. Фамилия Пенкин ассоциируется не только со словом пена (в значении «пузырчатая масса на поверхности жидкости, образующаяся от сильного взбалтывания, брожения»; переносно - о рассчитанной на внешний эффект, но бессмысленной по сути бурной деятельности) и пениться (в переносном значении «сильно возбуждаться, горячиться»), но и фразеологизмами снимать пенки и с пеной у рта. Фамилия Мухояров сближается со словом мухрыга - «продувной обманщик и плут», а также напоминает о яром (то есть интенсивном) мельтешении мух. Наименование Тарантьев мотивируется не только диалектным глаголом тарантить («тараторить, говорить бойко, скоро»), но и напоминанием об опасном и ядовитом тарантуле. Периферию антропонимической системы текста составляют широко распространенные имена и фамилии со стертой внутренней формой, представляющие собой, по определению автора, только «какой-то неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее отблеск» (IV, 106): главного героя окружают Волковы, Алексеевы, Мездровы, Тюменевы, Олешкины, Горюновы, Свинкины, Пересветовы, Мурашины, Кузнецовы, Васильевы…

Столичное общество совокупно олицетворяют в романе визитеры Ильи Ильича в первой части, позднее - хозяева и гости тех гостиных и дач, куда привозит Обломова Штольц. Смысл жизни здесь сводится к карьере с казенной квартирой и выгодной женитьбой (чиновник Судьбинский) или к удовлетворению пустого светского тщеславия (Волков), к сочинительству в модном духе и на любую тему (Пенкин), накопительству и тому подобным «страстям» и целям.

Сверхличная причина обломовской драмы придает неоднозначный смысл и идиллическим симпатиям Ильи Ильича, приведшим его на столичную окраину. Не одна слабость и робость героя перед высшей задачей человека, но и протест - пусть и пассивный - против суетного существования Судьбинских-Волковых-Пенкиных выразился в решении Ильи Ильича остаться на Выборгской стороне Петербурга. И если «донкихотская борьба с жизнью» - в ее активном проявлении - ограничилась у Обломова едва ли не единственным поступком - «громкой оплеухой» Тарантьеву, посмевшему грязно исказить отношения героя с Ольгой Ильинской, то сама реакция Ильи Ильича на эту низость («Вон, мерзавец, - закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости» (IV, 285)), действительно, в духе Дон Кихота.

Таким образом, в экспозиции романа читателю является «весь Петербург» - светский, чиновничий, «культурный» и «массовый» - и на фоне этой не столько портретной, сколько почти карикатурной галереи характерных типов «вседневной жизни» Илья Ильич Обломов глядится фигурой несомненно более значительной.

2.2 «Статичные герои»

Очень важным в понимании романа «Обломов» является библейский текст. Это мифологический реализм Гончарова. Сам писатель писал о своем романе: «Это большая сказка» (VII, 75). В образе Обломова Гончаров создает свое представление о типе русского национального характера. На это указывал еще Ф.М. Достоевский в февральском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. Заговорив о «народных типах» в литературе, Достоевский пишет: «Всем лучшим литература обязана народу. Возьмите «Дворянское гнездо» Тургенева и «Обломова» Гончарова. Лаврецкий и Обломов приближены к национальному характеру. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, - все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному».

Очень важен в этом смысле разговор Обломова со Штольцем. За репликами Штольца «Ты поэт, философ» (IV, 61) прослеживается стойкая система мировоззрения. Штольц - это новый тип жизни. Диалогический конфликт строится на противопоставлении буржуазного и патриархального образа жизни. По мысли Гончарова, лень и пассивность имеют и совершенно другую сторону. Эта позиция писателя идет от православного средневековья, в котором существовала традиция духовной жизни. Идеалом средневековья не мог быть деятельный герой, так как динамизм не был идеалом средневековья. Человек мерил свои помышления мерой христианской нравственности, стараясь избежать суеты. Косность Обломова противопоставляется рвению Штольца. «Коснить», по Далю, значит «медлить, долго не исполнять». Косность имеет смысл богообразия. Жить в косности - это своеобразный поведенческий принцип, выражением которого был уход в монастырь.

Греховные страсти: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, гордыня и тщеславие. Не одной из этих пагубных страстей не подвержен Обломов. Гнев, печаль, уныние посещают его мимоходом, как облако. Женится на Агафье он бесстрастно (об этом мы узнаем в эпилоге). У него рождается сын Андрей. Любовь ли это? Обломов смутно помнит, что в детстве его поразили локти крестьянки. А главная примета в описании Агафьи - шея и локти. Это простонародный облик женщины, крестьянский идеал красоты.

Мотив еды и питья - один из главных в романе. На первый взгляд Обломов не свободен от чревоугодия, но, в сущности, он не прихотлив в еде: ему все равно, что есть. Он живет и ест по-мещански. Никакие страсти не властны над ним. На нем лежит неуловимая печать аскетизма. У него четыре комнаты, а живет он в одной. Его квартира для него затвор и пустыня, «тихо тут» (IV, 81). Сам Гончаров называет его в финале «старцем пустыни» (IV, 507). «На радость людям жил», - скажет об Обломове Захар (IV, 505). Он умер тихо, не постыдно, безболезненно. Жизнь Обломова - это вариант жития. В читателе рождается чувство умиления. Есть даже похвальное слово, которое произносит Штольц (IV, стр. 480 - 481).

Роман предполагает и корректировку к житийному тексту, хотя в Обломове нет религиозной насыщенности. Он не думает о загробной жизни. «Это райская идиллия, но ангелы над ним не летают».

Уже в самом названии романа прослеживается очень сложная концепция главного героя. «Обло» - это круг, блаженствующий круг. А с другой стороны - это «обломок» пиршенственного стола жизни.

Захар - слуга Ильи Ильича Обломова. Этому типу Гончаров посвятил специальный очерк, озаглавленный «Слуги старого века», в котором вспоминает хорошо известных ему представителей этого сословия, людей старой закалки, с трудом вживающихся в новые жизненные условия. Литературная родословная Захара идет от пушкинского Савельича («Капитанская дочка»). При всей разности характеров первого, развращенного жизнью в Петербурге и патологической ленью своего барина, и второго - вечного дядьки, для которого питомец остается малым, неразумным ребенком едва ли не на всю жизнь, сближает их одержимая верность не только своему барину, но и всему его роду. Захар - «пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой… в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды… Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святыней» (IV, 36). Портрет Захара, изображающий смешную и нелепую внешность, дополняется и особым голосом: герой не говорит, а ворчит, как собака, или хрипит. Голос же, данный Богом, по словам Захара, «он потерял на охоте с собаками, когда ездил со старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло» (IV, 37).

Полное равнодушие к сору, пыли, грязи отличает этого слугу от других слуг - персонажей отечественной литературы. Захар на этот счет составил собственную философию, не позволяющую бороться ни с грязью, ни с тараканами и клопами, раз они выдуманы самим Господом. Когда Обломов приводит своему слуге в пример живущее напротив семейство настройщика, Захар приводит в ответ следующие аргументы, в которых видна незаурядная наблюдательность: «А где немцы сору возьмут? Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого, вот как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют» (IV, 40).

При внешней разболтанности Захар, однако, довольно собран. Извечная привычка слуг старого века не дает ему разбазаривать барское добро - когда земляк Обломова, жулик Тарантьев, просит Илью Ильича дать ему на время фрак, Захар немедленно отказывает: пока не будут возвращены рубашка и жилет, ничего больше Тарантьев не получит. И Обломов теряется перед его твердостью.

Верность Захара своему барину и всем давно забытым устоям родной Обломовки воплощена ярче всего в эпизоде, когда Обломов наставляет своего слугу привычным и самым действенным способом - прибегая к «жалким словам» и называя Захара «ядовитым человеком». В минуту раздражения Захар позволил себе сравнить Обломова с другими, которые и с квартиры на квартиру легко переезжают, и за границу отправляются. Это вдохновляет Илью Ильича на грозную и гордую отповедь о невозможности сравнивать его, Обломова, с кем бы то еще ни было. И это пробирает Захара больше, нежели ругательства: он и сам чувствует, что переступил какую-то запретную границу, уподобив своего барина другим людям.

Захар не лишен и недостатков. Гончаров определяет своего персонажа как «рыцаря со страхом и упреком», который «принадлежал двум эпохам, и обе наложили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, поздней, утонченность и развращенность нравов» (IV, 33). Захар любит выпить с приятелями, посплетничать на дворе с другими слугами, порой приукрашивая своего барина, порой же выставляя его таким, каким Обломов никогда не был. Может Захар при случае и прикарманить деньги - не крупные, медные, но непременно оставляет себе сдачу от покупок. Все, к чему Захар прикасается, бьется, ломается - к началу повествования в доме Обломова уже совсем мало целых вещей, будь то стул или чашка. Еду барину Захар подает, как правило, уронив то булку, то вилку…

И еще черта, характерная для смешения двух эпох, на которые указал Гончаров: «Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежным и природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так же, как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин. Но зато, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле постели барина, не смыкая глаз, и от этого бы зависело здоровье или даже жизнь барина, Захар непременно бы заснул» (IV, 35).

С годами все больше и отчетливее вырисовывается нерасторжимая связь между Ильей Ильичом и Захаром - как два последних представителя Обломовки, являющейся лишь прекрасным сном, они каждый по-своему свято хранят в душе те «преданья старины глубокой», что сформировали их жизни, характеры и взаимоотношения. Даже когда Захар неожиданно женится в середине романа на кухарке Анисье, значительно более ловкой, умелой и чистоплотной, он старается по возможности не допускать ее к Илье Ильичу, выполняя сам привычные работы, без которых не мыслит жизни.

Жизнь его действительно заканчивается со смертью Ильи Ильича, превратившись в ненужное и горькое прозябание. После смерти Обломова вскоре умерла и жена Захара Анисья, а домохозяйка Агафья Матвеевна Пшеницына, ставшая женой Ильи Ильича Обломова, не смогла при суровом «братце» держать Захара в доме. Единственное, чем в состоянии помочь Пшеницына Захару, - это давать ему на зиму немного теплой одежды да изредка подкармливать. В финальном эпизоде друг Обломова Андрей Штольц встречает Захара, - нищего, почти ослепшего, выпрашивающего милостыню старика, у церкви на Выборгской стороне. Но предложение уехать в деревню, где Штольц позаботится о нем, не соблазняет Захара: он не хочет оставить без присмотра могилу Ильи Ильича, возле которой, придя помянуть своего барина, только и находит умиротворение.

Агафья Матвеевна Пшеницына, хозяйка квартиры, которую нашел для Обломова его земляк проходимец Тарантьев, - идеал обломовщины в самом широком значении этого понятия. Она так же «природна», как и Обломов. О Пшеницыной можно сказать теми же словами, какими говорит Ольге об Обломове Штольц: «…Честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи… Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало, они редки; это перлы в толпе!» (IV, 217).

Черты, сблизившие Обломова с Пшеницыной, указаны здесь точно. Илье Ильичу необходимо более всего чувство заботы, теплоты, ничего не требующих взамен, потому и привязался он к своей хозяйке как к осуществленной мечте о возвращении в благословенные времена счастливого, сытого и безмятежного детства. С Агафьей Матвеевной не связаны, как с Ольгой, мысли о необходимости что бы то ни было предпринимать, как-то изменять жизнь вокруг и в себе самом. Свой идеал Обломов объясняет Штольцу просто, сравнивая Ильинскую с Агафьей Матвеевной: «…она споет «Casta diva», а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает!» (IV, 361). А потому, осознав твердо и ясно, что больше стремиться ему некуда, просит Штольца: «Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спасешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать - будет смерть» (IV, 365).

3. Пространственно-временные образы динамики и статики в романе

3.1 Петербург как символ движения

Образ Петербурга прочно вплетен в русскую культуру. Писателей и художников привлекала мощная неординарность истории города, его символичность. Петербург вошел в русскую литературу и «прожил» в ней весь XVIII в. на максимально мажорной ноте, вызывая удивление и восторг современников.

В начале XIX века актуальна концепция Петербурга как города больших надежд, благородных стремлений, летящего и убыстряющегося темпа жизни. Это город Пушкина, город декабристов. Но уже в это время вклиниваются ноты звучания конфликта между петербургским жителем, «маленьким человеком», и равнодушным к его страданиям, великодержавным, казённым Петербургом. Этот конфликт получил блестящее художественное осмысление в прозе Н.В. Гоголя («Петербургские записки 1836 года», «Нос», «Записки сумасшедшего», «Невский проспект», «Шинель»), который не дает описаний города и его архитектурных ансамблей, а создает именно тот образ, в котором выражена социальная и нравственная суть Петербурга.

С этого момента в литературе прочно утвердилась традиция бинарного отношения любви-ненависти к Петербургу, идущая от Пушкинского «Медного всадника» и произведений Гоголя, в которых вскрыта трагедия подавления личности.

Пространство города не знает природного ландшафта. В «Душе Петербурга» Н.П. Анциферова столица вызовет ассоциацию с лицом смертельно больного человека: «Румянец вечерней зари - чахоточный румянец - не сошел еще и не сойдет до утра с белого звездного неба». Угрюмые цитадели домов, раздетые ветром чахлые деревья, перенаселенные комнаты петербургского сюжета станут мрачным контрастом простору имений, богатству природы, их окружающей. Гоголевская традиция олицетворения предметного мира утратит черты принципиальной акцентированности в романах Гончарова, но сохранится эмоциональное настроение литературного предшественника в воспроизведении общей атмосферы человеческого жилища. В создании портрета домов усиливается роль причастных и деепричастных оборотов, глагольного письма, позволяющих передать поэтическое содержание родных пенатов - «все строения глядят как новые», «портреты… провожают повсюду глазами», «дом пропитан пылью», «по углам раздается шорох…». Образ дома персонифицирует идею жизни хозяев - родиться, тихо прожить и незаметно умереть. Нарушением заведенного порядка в жизни героев становится приезд незнакомого человека, любовь, неосознанное желание, и тогда в стройность циклической композиции бытийной фабулы входит мотив постепенного дряхления усадьбы. Метафорическое равенство дома человеку, характерное для патриархального мышления, в романах Гончарова представляется ностальгическим воспоминанием.

Человек в понимании Обломова, а, следственно, и Гончарова, широк и глубок, внутренне «текуч», подвижен, и потому Обломов против попыток его сузить, низвести до «типа». Он призывал писателя увидеть за социальной маской «типа» живого многомерного человека и, главное, полюбить его, показать, что человек этот противоречив, потерял правильную дорогу, заблудился в житейской суете формального и бездушного Петербурга, что у него нет душевного покоя и своего дела: «Нет, это не жизнь, а искажение нормы». Или, говоря словами Александра Адуева, «деревянная жизнь».

Задолго до Достоевского гончаровский Обломов нащупал его главную, любимую идею - при полном реализме найти в человеке человека. И надо сказать, что русская классическая литература пошла не за Пенкиным, а за Обломовым: подлинного, сложного, текучего человека, его скрытую «диалектику души» она искала и находила всюду. Да и сам Гончаров придерживался в своих романах той же дороги: «Глубина дурного не превышает глубину хорошего в человеке» (IV, 196). Именно таков его Обломов.

Суета петербургской жизни подлежит его суду, в ней нет центра, смысла, ничего глубокого, люди презирают друг друга, завидуют, сплетничают, везде царят скука и сон души и ума. Добролюбов обвинял Обломова в отсутствии жизненного дела, а тот ему уже ответил: в петербургской и, шире, русской жизни такого дела просто нет: «Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое… Что ж это за жизнь? Я не хочу ее» (IV, 110).

Объединенные, в свою очередь, обобщающим мотивом лжеактивности и суеты сцены и фигуры «петербургской жизни» в итоге создают образ существования, лишь на первый взгляд несхожий с бытом неподвижно-дремотной Обломовки. По существу, эта, в свой черед, совершенно бездуховная жизнь - та же «обломовщина», но лишь на столично-цивилизованный лад. «Где же тут человек? - восклицает при полном одобрении автора Илья Ильич. - Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?…Все это мертвецы, спящие люди…» (IV, 123) Во «Фрегате «Паллада»» всемирными вариантами жизни-суеты представлен быт буржуазно-прагматической Англии, поглощенного меркантильной стихией китайского Шанхая.

Достижение подлинно человеческой «нормы» бытия затруднено, по мысли Гончарова, не только высотой этого идеала. Мощные преграды на пути к нему поставила сама современная действительность в лице основных наличных типов жизни: холодно-бездушной суетности, с одной стороны, и не лишенной известного очарования, особенно для усталой души, но зовущей лишь в прошлое идиллической неподвижности - с другой. И только успех или поражение идеала в его труднейшей борьбе с этими препятствиями в последнем счете определяет ту или иную судьбу духовной личности в нынешнем обществе.

3.2 Статические топосы романа

Мир Обломовки Гончаровым обозначен метафорически как благословенный уголок, мирный уголок, избранный уголок. Уже само слово «уголок» указывает на малость пространства и его отъединенность от мира. Определения подчеркивают его прелесть - «чудный край». Открывается «Сон Обломова» пейзажем, как это и принято в подобном жанре. Природа - самая широкая рама человеческой жизни. Картины в «Сне» движутся от большого к малому: от природного мира к жизни в Обломовке, а потом к миру Илюши. Скрупулезно представлены все атрибуты пейзажа в их особом идиллическом воплощении, столь отличном от романтического. Небо, у романтиков «далекое и недосягаемое», с грозами и молниями (напоминание о трансцендентальном), здесь уподоблено родительской надежной кровле, оно не противостоит Земле, а жмется к ней. Звезды, обычно холодные и недоступные, «приветливо и дружески мигают с неба». Солнце с «ясной улыбкой любви» освещает и согревает этот мирок, и «вся страна… улыбается счастьем в ответ солнцу».

Луна - источник таинств и вдохновения, здесь именуется прозаическим словом «месяц»: она походит на медный таз. «Общий язык человека и природы», характерный для идиллии, выражается в одомашнивании природы, лишении ее и масштаба, и духовности. Все знаки природы в контрасте с «диким и грандиозным» (море, горы) нарочито приуменьшены: не горы, а холмы, светлая речка (не река!) бежит по камешкам (вспомним еще раз «уголок»). Завершается картина неживой природы (своего рода пролог к описанию в том же духе - живой) прямым авторским словом-выводом. Этот уголок - искомое убежище для людей особой породы и судьбы: «Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную до желтизны волос и незаметную, сну подобную жизнь».

К жителям Обломовки приложимо определение «вовсе незнакомое с волнениями сердце». К этой жизни, где правят тишина, мир и невозмутимое спокойствие, возможен приход и людей, уставших от жизни, сломленных ею. Но, вернее всего, их приход будет временным. Скука непременно сопутствует духовно развитому человеку в подобном мире (вспоминается Райский в Малиновке).

Ограниченность идиллической жизни немногочисленными бытовыми реальностями раскрывается в описании одного дня семилетнего Илюши. Точное указание возраста - важный элемент гончаровского романа, и даже идиллическая вневременность не стирает этого признака. Семь - сакральная цифра в русской мифологии, для Гончарова - это возраст уже сознательного осмысления ребенком мира и людей, когда он выделяется из «хора» и обретает свой «голос». Мир ребенка и мир взрослых с первого момента описания «детства Илюши» даны в сопоставлении, нередко в противопоставлении. Начинается день Илюши с пробуждения, материнской ласки и утренней молитвы. Его мир поэтичен, подан в контексте поэтического же пейзажа: «Утро великолепное, в воздухе прохладно… вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно» (IV, 87). А в доме Обломовых утро начинается обыденно - с обсуждения и приготовления обеда, поскольку «забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке». Именно она стояла в центре их «такой полной, муравьиной» жизни, символом которой становится исполинский пирог. Как пирог - всеобщая пища (от хозяев до кучеров), так и сон после обеда «всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти» (IV, 89). Общая еда, одновременный сон - примета обломовского мира, отражающая его нерасчлененность, его архаическую общинность.

Пространственная отъединенность и замкнутость на себе обеспечивают Обломовке все преимущества островной страны до изобретения паруса (наподобие южных островов, населенных туземцами, во «Фрегате «Паллада»»). Создавалась ситуация относительной безопасности в огромном и неизвестном мире (возможности от него спрятаться). Более того, рождалось даже настроение самоудовлетворения, поскольку «не с чем даже было сличить им своего житья-бытья…», признавалось, что «жить иначе - грех». «Нездешний мир» воспринимался с настороженностью и страхом, даже естественное любопытство было подавлено этими чувствами. Бессобытийность жизни («жизнь, как покойная река, текла мимо их»), приращенной к родному уголку, определяла цикличность движения времени, день за днем, родины, свадьба, похороны… «жизнь их кишила этими коренными и неизбежными событиями, которые задавали бесконечную пищу их уму и сердцу» ((IV, 98) (слово «кишила» напоминаете муравьях, сравнение с которыми подчеркивает природоподобность и «коллективность» жизни в Обломовке). Между этими событиями была умиротворяющая апатия повторяемости: «Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра» (IV, 105).