Метафорически-символический стиль русского средневековья

Размещено на http://www. allbest. ru/

Метафорически-символический стиль русского средневековья



Введение

Художественное сознание средневековья по-своему отражало действительность и стремилось выразить прежде всего общее, а не индивидуальное. Из суммы общих элементов создавался идеал -- красоты физической и моральной, поведения общественного и личного, отношений религиозных, государственных и семейных. Эти общие элементы в каждый исторический момент получали и некое постоянное эстетическое выражение -- в слове, в красках и архитектурных формах.

Построение теории поэтического стиля средневековья невозможна без изучения постоянных приемов художественного языка. Ведущие стилистические тенденции каждого исторического периода наиболее полно выражались в подборе поэтических ?формул», характерных для определенных групп литературных жанров. С этой точки зрения весьма продуктивным для последующих обобщений явится изучение метафорически-символического языка средневековой русской литературы.

Всевозможные разновидности метафор (включая и метафорические сравнения, и метафорические эпитеты) представляют наиболее употребительные тропы поэтического языка русского средневековья. Система метафор вскрывает многое в своеобразном художественном мировоззрении древнерусского писателя и вместе с тем дает возможность проследить борьбу и слияние в его поэтическом стиле двух стихий -- устно-поэтической и книжной речи. Изучение метафорического языка светской литературы русского средневековья позволяет ограничить вывод об оторванности древнерусской литературы от живого источника устной народной поэзии. Из взаимодействия «своеземной» устной поэтики и византийско-славянских книжных образцов возник своеобразный литературный стиль русского средневековья.

Почва для усвоения извне была подготовлена многовековой историей устной поэзии; чужое воспринималось в свете привычных художественных представлений. Но даже изгоняя из молодой русской литературы то, что напоминало о поэзии дохристианского периода, русские писатели XI--XII вв. не могли совершенно оторваться от нее. Старшие русские писатели никогда не воспроизводили во всей полноте сложную пышность украшенной речи византийских ораторов, не нагромождали того обилия изысканных метафор и эпитетов, аллегорий и притч, какими характеризуются некоторые византийские произведения. Богатство символики, характеризующее преимущественно лирические жанры русской устной поэзии, встретилось в XI в. с библейско-византийским метафорическим стилем переводной литературы, принесенной на Русь вместе с христианством.

Античные теории стиля придавали метафоре первостепенное значение как средству, выполняющему функции двоякого рода: метафора делает речь, во-первых, наглядной и, во-вторых, изящной. С точки зрения античной теории стиля, метафора, метафорическое сравнение и эпитет-метафора представляют разновидности одного по существу тропа.

Древнерусский писатель познакомился через переводную книгу с разными типами метафорического стиля. Библейско-ветхозаветные книги, принесли ему пышный восточный метафорический стиль. Наибольшее применение метафорический стиль нашел в христианской лирике. В отличие от применения метафор в ранной христианской литературе, где они служат почти исключительно для придания речи большей наглядности, в лирических и панегирических жанрах византийской литературы метафоры звучат часто лишь как стилистическое украшение. Здесь число их растет, они нагромождаются иногда искусственно. Метафоры определенного типа становятся стилистическим «приемом». Отдельные авторы создают иногда затрудненные уподобления. В панегирических жанрах роль метафоры ограничивается задачами узко стилистическими, она украшает изложение, скорее затрудняя его, чем делая наглядным.

К XI в. , когда с ними познакомился русский читатель, метафоры византийско-славянской литературы определились уже как отстоявшиеся художественные приемы. Далеко не весь запас библейско-византийских метафорических формул получил в русской средневековой литературе одинаковое распространение: прочнее всего привились те из них, которые находили себе опору в системе поэтических символов русской народной поэзии.

Богатый материал для ознакомления с метафорами-символами библейско-византийской литературы русский читатель получил в толкованиях на библейские книги, раскрывающих символическое значение библейского текста; в Физиологе, применительно к христианской догматике символически толкующем свойства животных, растений, камней; в вопросо-ответных сочинениях типа Беседы трех святителей…

В XV п. для любителей метафорически-символического стиля добавился в русской книжности новый источник отбора уподоблений -- «Книга о небесном священноначалии» Дионисия Ареопагита, в переводе инока Исайи, сделанном в 1371 г. по поручению Феодосия митрополита Серского.

Русский книжник до XVII в. имел очень мало пособий для ознакомления с византийско-христианской теорией поэтического стиля. Основным среди них была статья «Георгия Хуровьска о образех», помещенная в Изборнике 1073 г. Эта статья разъясняла на весьма ограниченном числе примеров, что «суть творчестии образн». В этих разделах читатель находил такие распространенные в средневековой христианской литературе метафоры-символы, как: солнце -- Христос, море -- мир, корабли--апостолы, вода -- учение книжное, секира -- смерть, неплодное древо -- грешный человек и т. п.

Изредка средневековый русский книжник, останавливаясь на истолковании традиционной метафоры, вносил нечто от себя в такое истолкование. Так, наприменр, затмение светил небесных по традиции, идущей от Библии, символизировало в христианской средневековой литературе смерть или бедствия государства

Из двух групп литературных произведений ЧІ?XVІІвв. - светской и религиозной - преимущественный интерес к метафорическому стилю обнаруживает вторая. Религиозно-дидактическая и панегирическая литература русского средневековья от них усвоила не только общее направление, в котором развивалось в ней метафорическое изображение, но и значительную часть готовых метафор. Иная картина наблюдается в светской литературе. Лишь с ЧVв. она в некоторой своей части приобретает вкус к украшению речи изысканными метафорами, обращается к библейско-византийским стилистическим примерам. До этого времени русская светская литература пользовалась книжной метафорой весьма умеренно. Новая метафора проникала и в светскую литературу, но не вытесняла ещё в художественном сознании старших русскоих писателей привычных образов устно-поэтического языка. И в наиболее ярком образе метафорически-символического стиля ЧІ?XІІвв. - в Слове о полку Игореве свежесть народной символики сохраняет полную силу.

В средневековой русской литературе, как и в русском фольклоре, метафора-символ опирается чаще всего на уподобление человека и его переживаний светилам небесным, стихиям природы, миру животному и растительному. Один и тот же образ может появиться в качестве метафоры при различных представлениях. Лишь с течением времени в литературе наиболее привычные метафоры опускают иногда дополнительные признаки, по которым происходит уподобление, давая лишь намек на них.



1. Типы метафор-символов в русской литературе XI--XVII вв.

В русской литературе с XI в. метафоры «солнце», «месяц», «звезды» принадлежат к числу наиболее распространенных. Эти метафоры русский книжник знал и по устно-поэтическому их применению, и по широкому использованию их в библейсло-внзантийской литературе.

Метафора герой -- солнце (в Слове о полку Игореве «молодая месяца Олег и Святъслав») в русской исторической литературе сопровождает нередко с XI в. рассказы о князьях. Но лишь сравнительно редко эта метафора служит для изображения славы героя при жизни. Так, в Слове о полку Игореве она нашла место в параллелизме:

Солнце светитея на небеси,

Игорь князь в Русской земли.

Или в песнях и свадебных причетях светлое, теплое солнце -- милый, отец, мать, любимая девушка, жена. С образом греющего солнца связано и в Молении Даниила Заточника, его обращение к князю (в древнейшей редакции): «Вижю, господине, вся человеки яко солнцем грееми мнлостию твоею». Однако, русская литература, особенно в первые века ее существования, использует народный символ смерть -- закат солнца. Этот образ широко известен в летописных рассказах о смерти князей. В XII в. летопись вырабатывает постоянную формулу, метафорически изображающую смерть князей. Мы встречаем ее в Ипатьевской летописи: «уже бо солнце наше зайдены»… Другая, более поздняя формула, представляющая смерть князя как заход солнца,месяца и звезды. В «Слово о житии и преставлении» -- памятник первой половины XV в. : «солнце мое, рано заходиши, месяц мой красный, скоро погибавши, звездо восточная, почто к западу грядеши». Эту формулу усвоили поздние редакции княжеских житий, после составления «Слова о житии» пополнявшиеся плачами вдов-княгинь. Плач княгини Анны по князе Федоре Ярославском. Фольклорность приведенных литературных метафор становится очевидной при сопоставлении их с символикой аналогичных устно-поэтических произведений. Литературные плачи, как отражение народной причети, сохранили и некоторые ее поэтические приемы, в том числе и образ смерти -- захода солнца. Смерть -- заход солнца не только в причети, но и в лирической песне:

Закатилось мое солнышко желанное,

Уж пал-помер мой сердечный друг.

Но в лирической песне тот же символ обозначает вообще всякое горе. Символ смерти, горя, разлуки в народной песне также -- скрывшийся месяц, звезда. Это представление о смерти как о заходе солнца (месяца, угасании звезды) -- одно из весьма древних. Жизненность этого типа метафор, уподобляющих человека с его настроениями, качествами и событиями его жизни -- солнцу, донесла их и в повседневном языке и в поэтической речи до наших дней.

Русские князья, прославление которых приобрело церковный характер, в панегирической литературе, им посвященной, также изображаются с помощью разных вариантов метафоры «солнце» и родственных ей, но употребление здесь этой метафоры и ее стилистическая форма восходят к византийской житийно-гимнографической традиции. Нельзя, впрочем, не отметить, что русская литература уже с XI в. вносит нечто свое в метафорическое применение заимствованных извне образов.

В «Чтении“ о князьях Борисе и Глебе автор прославляет убитых братьев: «есть светьле неугасающии, солнца светьлейши, солнце бо от облак и нощи многажды покрывается. Автор отступил здесь от традиционного истолкования метафоры «солнце» и приблизил его к реальному образу солнечного света, который скрывается ночью, а иногда и днем облаком, а свет от чудес светит всегда. В поздних редакциях княжеских житий, усиливших агиографический стиль, метафора «солнце» становится постоянной в применении к прославляемым князьям.

Иногда, по примеру византийской литературы, русские жития предпочитают вместо слова «солнце» более общее название «светило»: Феодосии Печерский «светило в мире видимое проспавшее». Составитель Хронографа 1512 г. в «повести о взятии Царьграда», заключающей книгу, уподобил солцу Царьград. И автор Казанского летописца повторил эту формулу примеиительно к Москве. Церковно-панегиричская литература древней Руси с XІв. усвоила и основную метафору христианской литературы -- Христос, Христианство -- солнце: у митрополита Иллариона христианство «солнце евангельское», «солнечная теплота», солнце восяавше», «заря благоверия», тогда как иудейство - свет луны», который «яко вечерняя заря погасе“.

Древнейшие памятники переводной византийско-славянской литературы, с XI в. вошедшие в обиход русского книжника познакомили его с этими разнообразными типами применения к Христу, святым и, наконец, к светским героям метафоры «солнце» и ее разновидностей. Словосочетание Христос -- солнце встречается то в виде метафоры, то в форме метафорического сравнения: свет не мерцая слънце сам господь». Изредка метафора «солнце» встречается в гимнографии и в церковных панегириках в применении к богородице: она сияет «яко светло солнце». Постоянное уподобление солнцу Христа, а свету, исходящему от солнца, -- христианства, повлекло за собой распространение этой метафоры и на святых. В гимнографии. и в похвалах святой -- проповедник христианства-света или мученик, умирающий за него, -- солнце, которое просвещает землю лучами истинной веры. Евангельское изречение («праведницы просветятся яко солнце») не только содействовало расширению употребления метафоры «солнце» в литературе, посвященной святым; оно дало также толчок к образованию словесной формулы, обозначающей святость подвижника, у которого после смерти лицо становится «светлым, яко солнце».

Византийская литература нередко заменяет в метафорическом применении наименование «солнце» -- словом «светило». В византийской литературе воздействие церковно-паиегирического стиля на светскую литературу ввело метафору «солнце» -- герой именно в ее церковно-стилистической форме в повествовательный и украшенный исторический стиль.

Такие оттенки книжных метафор - солнце, луна, звезды в русской литературе были поддержаны и символикой народных песен, где месяц обычно - «мил друг», жених, зять, вообще младший в семье мужчина.

Если слава святого, вообще героя или государства - это свет солнца, луны, звезд, то смерть его, страдание или другое несчастье, а также бедствия государства - в книжной литературе-затмение светил небесных. Появляется уподобление смерти или вообще бедствий не естественному заходу солнца, луны или звёзд, а их затмению. В лирике XVII--XVIII вв. померкшее солнце -- образ горя:

Спете, померкни, солнце, затворися,

Пред моима очима негди не светися.

Первоисточник этой метафоры (смерть, горе -- затмение небесных светил) находится в Библии, где уже в ветхозаветной ее части рассказы о смерти иногда сопровождаются описанием необыкновенных явлений природы, которые или предсказывают несчастье, или выражают скорбь природы по поводу их. По ветхозаветной традиции и в евангелиях смерть Христа сопровождается сверхъестественными явлениями, в том числе и затмением солнца. В дальнейшем христианская литература продолжала представлять связь смерти с лишением света.

Если усвоение русской литературой перечисленных библейско-византийских метафор («солнце, луна, звезды») было поддержано аналогичными образами устно-поэтической символики, то и книжная метафоричность данного типа в свою очередь не прошла незамеченной некоторыми жанрами устной русской поэзии. В причитания вошел эпитет «праведное», который, согласно книжной традиции, добавлялся к метафоре «солнце» только в тех случаях, когда эта метафора относилась к имени Христа.

2. «Противоположение тьмы и света, (дня и ночи) и весёлого и грустного настроения духа», обобщение «понятия света, как чего-то желанного, черного как признака печали, объясняет, по наблюдениям акад. А. Н. Веселовского, прочные метафорические эпитеты: «черная тоска», в русской и украинской песнях - «белый царь“, «бнлий молодець», «бьел сын', «бнла“; латышское «белая матушка“ (в значении милая), «белые“, т. е. счастливые дни и т. д.

Это уподобление «желанного» и высшего качества - свету, «печального» или враждебного -- тьме нашло свое выражение в метафорических эпитетах Повести временных лет: Владимир «сътворяше праздьник светъл»; «сести па постели светле“; «

С этим пониманием света и тьмы связано и представление об опасности, враждебном войске, всяком несчатье. Ср. изображение несчатной судьбы Даниила Заточника, лишённого милостей князя: «Аз хожу во тьме, отлучен день и нощь свете очию твоею“І. Оригинальное применение такой антитезы находим в применении в Слове о полку Игореве, где русское войско свет, половцы - тьма, и изображение русского побеждённого войска напоминает картину солнечного затмения:

Дальнейшим развитием этой метафоры, уподобляющей тьме - отрицательное, враждебное начало, является представление его в образе «тучи», также нашедшее выражение в метафорическом языке Слова о полку Игореве, где «чрьныя тучи съ моря идуть“ - наступает половецкое войско.

На противопоставлении положительного -- света отрицательному-- тьме Иван Грозный строит свое обличение бояр-врагов первом послании к Курбскому:

Фольклорные параллели к этим средневековым русским метафорам без труда отыскиваются в разных фольклорных жанрах. Так, эпитет «светлый», «свет» применяется и здесь не только к человеку, но и к неодушевленным предметам: «улицы светлые», «небо светлое»,

Туча в русском фольклоре -- символ печали

Но фольклору знакомо и уподобление вражеского войска туче:

Христианская литература, идя по пути представления лучшего --светом, а враждебного--тьмой, выработала специальное истолкование этих противоположных понятий. Свет -- христианство, тьма -- иудейство, «безбожие» или всякое уклонение от ортодоксального христианского вероучении, т. е. ересь, -- вот две метафоры, широко применяемые не только в церковно-дидактическои литературе, но и и светских произведениях, касавшихся этой темы.

Повесть временных лет вводит метафоры свет -- тьма, в рассказах о крещении Ольги и о христианизации Руси Владимиром.

Вслед за своим византийским образцом, Хроникой Манассии, Русский хронограф «тьмой» именует иноверие--магометанство. 1

Исходя из метафоры свет -- христианство, русская учительная и панегирическая литература в течение всего средневековья широко пользовалась эпитетом «светильник» в применении к святым: Борис и Глеб--»светильника предобрая»

В свеской литературе этому эпитету соответствует переведенный с греческого языка -- «свет очию моею» (цют уциблмщн мпх), который доживет до любовной лирики XVII--ЧVЙЙЙвв. , где героиня, потеряв друга, горюет «света очию мою лишенна», называет милого «светозарный свет». В книгах Ветхого завета противопоставление истинной веры безбожию выражается с помощью представления их виде света и тьмы. Но в Ветхом завете «тьма» -- это и многобожие, в отличие от иудейства как религии единого бога: «в тьме ходящий» -- это и отступники от иудейства.

Наибольшее развитие метафоры свет -- тьма получили в Евангелии Иоанна, которое и начинается метафорой Христос -- свет. От этого Евангелия идет не только метафора свет -- христианство, но и наименование христиан «сынове света». Через евангельский текст эти метафоры проникли в апостольские послания, а в церковно-гимнографической литературе перенесены были на святых как проповедников света -- христианства.

Литературная метафора тьма -- «неверие», предшествующее христианству, отразилась в Византии и в изобразительном искусстве, откуда была усвоена и русскими художниками. В русском иконописном подлиннике (рукопись гр. Строганова) в описании этого изображения сошествия святого духа назван «стар человек», помещенный ниже апостолов и богородицы, «в темном месте сидит».

Евангельская метафора, разъясняющая апостолам их назначение распространителей ,,света» -- нового учения, именует их «светильниками». В дальнейшем этот эпитет был применен в византийской гимнографической и житийной литературе к святым.

3. Аналогично метафорическому истолкованию света -- тьмы, средненекопая христианская литература уподобляла зиме-весне бедствия и благополучие церковное и государственное. Пейзаж в средневековой литературе не имел самостоятельного значения, роль его всегда была чисто служебная.

Кирилл Туровский использует картины зимнего умирания и весеннего возрождения природы для символического их истолкования в «слове на антипасху и новую неделю». В «слове» Кирилла Туровского есть «зима греховная», «лед неверия», «зима кумирослужения», «лед Фомина неверья», который «показанием Христовых ребр растаяся»; «бурнии ветри» -- «грехотворении помысли»; этим символическим представлениям противостоит «весна. . . красная вера Христова».

Церковно-панегирическая литература древней Руси усвоила такую систему уподобления зимней и весенней природе язычества и христианства из аналогичных жанров византийской литературы.

Древнерусские живописные изображения времен года усвоили эмоционально-лирическую окраску этих литературных символических пейзажей и их соотношение с настроениями человека, его ощущениями и отношением к окружающему. В описании весны -- «девы, преукрашенной красотою и добротою сияющей», подчеркивается, как и в церковном ораторстве, момент «радости и веселия», которыми все «исполнено» весной. Зима, наоборот, «подобна мачехе зле, яре и немилостиве, нестройно и нежалостне»; зима -- это «конечное убожество и нагота».

Историческая литература уже в Византии применила уподобление «лютой зиме» жизненных злоключений, изображая бедствия государства. В Хронике Манассии счастливая перемена в военных делах Византии рисуется противопоставлением весны зиме:

Уже Даниил Заточник использует как сравнение этот образ цветущей весны для изображения благополучия подданных милостивого князя: «весна украшает землю цветы, а ты нас, княже, украшаеши милостию своею». 1 В русскую историческую литературу эта метафора проникает через Хронограф, включивший Хронику Манассии,

Своеобразно было использовано уподобление зиме безбожия в «Житии» Аввакума. Соответственно своей манере конкретизировать метафоры-символы, Аввакум так изобразил состояние свое и своих друзей, когда пришли первые вести о реформах Никона: «мы задумалися, сошедшеся между собою, видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задражали»

Что самое представление о зиме, морозе, как о символе печали, свойственно и устной русской поэзии. В лирической песне:

Не морозом ретнпо сердце познобило. . .

Познобило то сердце тоской-кручиной.

Когда в XVII в. наметились новые стилистические тенденции в историческом повествовании, усилилась его реалистичность,то старая символическая картина весеннего возрождения природы приобрела здесь иное звучание. В «Повести книги сея от прежних лет», приписываемой князю Катыреву Ростовскому, рассказу о наступлении на Москву Самозванца предшествует описание весны. И этой радостной картине природы противостоят бедствия государства: «В сие же время красовидные годины прежереченный хищный волк собрася со множеством воин. . . и поидоша на воевод московских н на все воинство». Стилистически описание весны о этой исторической повести связано еще тесно не только с Кириллом Туровским, но и с его первоисточником -- Григорием Богословом. Но функция этого пейзажа в повести -- совершенно иная. Вместо того, чтобы символизировать радостное событие, он подчеркивает по контрасту наступление тяжелой для государства войны; вместо уподобления автор прибегает к противопоставлению, а самому весеннему пейзажу стремится придать более реальный характер, дополняя его конкретными подробностями.

4. В разнообразных жанрах древнерусской литературы встречаются более или менее развитые метафорические картины, опирающиеся на два оснопных уподобления: жизнь -- море; бедствия, волнения--буря, волны. Отсюда возникают дополнительные уподобления: судьба человека -- корабль, им управляет кормчий -- сам человек, глава государства или божество; благополучие -- тихое пристанище для корабля, и т. д.

В церковно-дидактическои литературе преобладает представление о «буре», «волнах», как о мирской суете, отвлекающей человека от мыслей о божестве:

Такие метафоры были перенесены и в украшенный исторический стиль XV--ЧVЙ вв. Дмитрий Донской. Значительная часть этих метафорических эпитетов встречается и в житийно-панегирическом стиле Епифания Премудрого, Пахомия Серба.

Любопытный вариант этой группы метафор представляет изображение авторского труда в виде «корабля». Автор похвалы епископу Ростовскому Кириллу в Лаврентьевской летописи использует эту метафору: «направляя корабль словеси ти в тихо пристанище введу»

Наиболее оригинальное преломление традиционных метафор жизнь -- море, судьба человека -- плыпущий по морю корабль находим у протопопа Аввакума; Так неразрывно связались у него мысли о жизненных переживаниях с образом явившегося ему пестрого корабля как символа его богатой событиями жизни.

Русскому фольклору знакомо сопоставление горя, несчастья с волной, шумящей водой, мутной водой, стонущим морем, петром, бурей.

В Слове о полку Игореве есть отражение народного символа: мутная вода -- печаль. Буря на море, реке, в поле -- в устной поэтике также образ надвигающейся войны. А переводная библейско-византийская литература была прямым источником метафорического применения образов моря, бури, корабля в средневековой русской литературе. В апостольских посланиях находятся разнообразные формы употребления этого типа метафор: лжеучители «волны свирепыя моря, воспеняюща своя стыдения» человек -- «правящий», тело его -- «корабль», язык --»малое кормилце”, страсти -- «жестокие ветры». Для русской светской литературы с XV в. имело особое значение широкое применение метафор этого ряда в Хронике Манассин, вошедшем в Русский хронограф. Здесь постоянный образ жизненных злоключений, страстей, пороков -- «буря”.

5. Несомненно книжного происхождения в древнерусской литературе также метафора источник воды (река, дождевая туча или облако) -- Христос, учение Христа, и дальше вообще «книжное учение», под которым подразумевалось именно учение, согласное с христианством; тем же образам уподобляются святые, их подвиги.

У Кирилла Туровского Христос -- «животное озеро”; святые отцы собора--»реки разумного рая, напоивше весь мир спасеного ученья и греховную скверну струями вашего наказанья смывающе». Митрополит Иларион представляет христианство как «источник», откуда «наводнився» «пресохшее озеро» - иудейство: «не иссушено бысть зноем неверна, но дождем божиа поспешениа распложено бысть многоплодне».

Автор Летописной похвалы княгине Ольге (Повесть временных лет, под 6463 г. ), исходя из метафоры христианское учение -- источник воды, представляет Ольгу «акы губа напаяема, вънимающи учению»; на той же метафоре построена в Повести временных лет похвала книжному учению.

Русская литература пошла вслед за сложившимися метафорами библейско-византийской литературы. От евангельского уподобления учения Христа «источнику воды, текущему в живот вечный”, источнику, пьющий из которого «не вжаждется во веки» -- идут многочисленные варианты этойметафоры в византийской гимнографии, где святой -- не только источник воды, но и «река».

Метафорическое применение образа «реки» сплелось с представлением о легендарных райских реках. Интересное использование такого объединения образов находим в стиле Хроники Манассни.

Поэтому в византийской литературе, параллельно с представлением о туче, как о враждебном начале, закрывающем светила небесные, -- появляется и образ тучи -- источника воды, приносящей доброу апостолы-- «облакы вольнаго дъжда», «тучами наводняюща божия разума». В противоположность этому основному уподоблению истинного учения -- источнику поды, апостольские послания создали метафору -- «лжеучители». По евангельской традиции, христианская литература уподобляет истинное учение не только источнику воды, но и пище.

Метафорическое применение образов «моря», «реки вызвало и некоторые дополнительные ассоциации. Если мир -- море, то проповедники истинного учения -- рыбаки, которые вылавливают из моря --мира последователей этого учения. Так, в Евангелии, приглашая рыбаков Симона и Андрея итги за собой, Христос говорит им: «сотворю бо вас быти ловца человеком». В слове против пьянства, приписываемом Василию Великому, читаем иное применение этих образов рыбной ловли: «углубляют удицу слова в глубину божестоеннаго разума, простирают мрежи св. писания в море словесных рыб». И у Кирилла Туровского, рядом с «реками апостольскими» -- «язычные рыбы», «церковная мрежа», «ловитва», т. е. крещение язычников.

6. Метафоры из м и р а растите л ьног о, уподоблягощие человека растению с его свойствами, распадаются в средневековой русской литературе на две неравные но объему группы. Меньшая состоит из уподоблений растению без его отношения к человеческому трупу; большая -- связана с разными видами земледельческих работ -- сеянием, жатвой, садоводством.

Как и в народной символике, в древнерусской литературе значение растительной метафоры -- символа первого типа определяется состоянием растения: склонившееся, шатающееся, увядшее растение--символ горя; цветущее -- знак радости, благополучия. В Слове о полку Игореве, при изображении сочувствующей человеку природы, использована народная символика горя: Задонщина сохранила лишь вторую часть этого образа: «трапа кровию пролита бысть, а древеса тугою к земли приклонишася».

В народной песне с травой-ковылем нередко соединяется представление о смерти. Растительные метафоры, не связанные с представлением о труде человека, в значительном количестве появляются в русской литературе с XVI в. под воздействием византийского исторического стиля. Следует отметить, что эти явно книжные метафоры идут по пути, обычному и в русской устной поэтике: и здесь, как в народной песне, цветущий сад -- радость, благополучие; увядание растений (от зноя, мороза) -- символ горя, бедствий.

В ранней средневековой русской литературе такие метафоры сравнительно редки: У Кирилла Туровского святые отцы собора «неувядающей цвети райского сада, небеснаго винограда красный леторасли, богоплодная древа. . . финики доброплодны»

В Казанском летописце Казань, отстроенная после разорения, «аки древо измерше от, зимы и оживе, аки солнцу огревшу весне». Образ царского рода --цветущего «плодовитого” сада достигает особого развития в Степенной книге. Обширнпя форма введения, изображающая благополучие царского рода, дает наиболее полную метафору этого типа. Применительно к особо почитаемым членам царского рода повторяются отдельные элементы этой развитой метафоры. Так, княгиня Ольга «чюдный плод благоцветущий», «благоплодный царственный зрелый сад, благочестием умноженный, пресладкий добродетельми и добролиственый благоуправлением, им же мы вси, яко благосеннолиственным древом покрываеми»; брак Ольги, «яко многоплодное древо, яко пресветлый сад, яко делатель словесным и духовным «ветвем». Через Хронограф и Степенную книгу метафоры этого типа проникли во многие повести о Смутном времени.

Следы этой книжкой традиции растительных метафор находим еще и в лирике XVII--XVIII вв. , где милый -- «шипче красневший», «цвет мои благоуханнейший», любовь «крин предъизбранный». Родство таких метафор с народной символикой очевидно.

Однако непосредственным образцом для приведенных метафор религиозно-панегирической и исторической русской литературы была библейско-византийская традиция. В ветхозаветных книгах увядшее растение -- человек, забывший бога; цчетущее, плодовитое растение -- праведник. Растительные метафоры библейского типа (увядание травы от зноя, дерево без корней, плоды дерева и т. п. ) более или менее равномерно были распространены во всех христианских литературах Востока и Запада, так как опирались на общин источник.

«Роза» как символ получила значительное распространение и в житийной и в легендарной поэзии Запада, где «богородица-- розовый куст, роза -- Христос. . . ». У Данте, где «роза богородица, вечными розами зовутся избранники, рай -- гигантская роза, белая, вечная, ее лепестки -- святые,

В византийском историческом стиле все эти образы прекрасного благоухающего цветка пли сада были применены к характеристике византийских императоров, причем, как и в религиозно-панегирической литературе, им противостоит образ «терния», заглушающего цветок, зноя или мороза, от которых цветок увядает.

7. Растительные метафоры, связанные с представлением разного рода земледельческих работах, усвоены древнерусской литературой преимущественно из библейской традиции. Однако в Слове о полку Игореве есть отголосок и устной символики, построенной на уподоблении земледельческим работам.

В русском фольклоре преобладает параллель: пахать, сеять, садить, полоть, косить -- любить; эта символика в древнерусской литературе не отражена.

Гораздо шире применялись в древнерусской литературе с XI в. земледельческие метафоры, первоисточником которых были библейские книги. Евангельский образ сеяния-жатвы, как приобщения к истинной вере, вошел в рассказы о распространении христианства и книжной культуры на Руси при Владимире I и Ярославе Мудром. Повесть временных лет, создавая похвалу Ярославу Мудрому, развила эту формулу применительно к деятельности Ярослава по распространению книжного просвешения.

Протопоп Аввакум, свободно ставивший старые метафоры библейско-византийского стиля рядом с «вяканьем» -- просторечием, не раз вспоминает и образ сеяния: «бог умяхчил ниву сердца ея». Не исчезают метафоры этого типа и в новой стихотворной литературе, возникающей во второй половине XVII в.

Светская литература древней Руси шла в данном случае вслед за религиозно-дидактической, где библейские образы сеяния-жатвы нашли себе гораздо более широкое применение. Уподобление земледельческим образам представлений, связанных с новой религией, помогало сделать их более понятными новообращенным слушателям, и потому мы встретимся с ними даже в простых и безыскусственных поучениях, например, у Феодосия Печерского. Такое же метафорическое сравнение труда пропопедника с сеянием находим у Серапиона Владимирского,

Особое развитие земледельческие метафоры получили в торжественном ораторстве Кирилла Туровского, который использует образ сеяния как один из элементов метафорически» истолкованной картины весеннего возрождения природы.

В религиозно-панегирической литературе Киевской Руси (похвалы святым и гимнография) нередки традиционные метафоры земледельческого типа:

Уже в литературе Киевской Руси наблюдается тенденция к буквальному истолкованию старых метафор земледельческого ряда. В рассказе о Марке печернице повествуется о монахе Феофиле, который собирал в сосуд свои слезы, проливаемые во время молитвы.

В украшенном панегирическом стиле житий XV--XVI вв. земледельческие метафоры применяются попрежнему широко.

В XVI--XVII вв. , когда житийный стиль упрощается, сравнительно с пышной украшенностыо его в XV в. , земледельческие метафоры, в их простой форме, продолжают применяться для характеристики трудов и подвигов святого.

Евангельская притча о сеянии «на камени» и «при пути» используется Максимом Греком, уподобляющим душу «человека земле:

Метафоры сеянии - жатвы во всех христианских литературах ведут свое начало от Библии. В ветхозаветных книгах и развитом виде они не встречаются, есть лишь несколько сентенций, намечающих эти образы. В евангелиях есть примеры метафорического применения отдельных образов земледельческого типа, без такого ясного членения. Евангельские притчи-аллегории спредельной простотой, не претендующей на литературную изысканность, рассказывали о том, что было хорошо знакомо демократической аудитории первых проповедников христианства, и затем толковали эти близкие в представления применительно к сущности христианской религии и морали. Таким образом, эти притчи еще не литературное украшение, а способ более наглядно передать новые понятия и представления.

Иначе пользуются подобными образами апостольские послания. В них нет уже выделенных в особые рассказы притч: метафоры и метафорические сравнения, основанные на евангельских притчах или изречениях ветхозаветных книг, вплетаются в самое повествование, видимо, как знакомые слушателю и потому уже не нуждающиеся, как в евангелиях, в таком подробном истолковании.

В византийско-славянской учительной литературе метафоры, основанные на этих библейских образах, немногочисленны и однообразны: ум, сердце человека, душа -- «земля»; мысли благие -- проросшее семя; мысли «нелепые», злые -- терние, плевел, трава; учитель -- «ратай», «плод»; учение доброе -плоды, ложное -- плевелы; учить --сеять и т. п.

Панегирические жанры (торжественное ораторство, похвалы и службы святых) дают несравненно больше метафор земледельческой группы, причем здесь они становятся все более разнообразными и изысканными, что достигается с помощью сопровождающих образ эпитетов. С другой стороны, один и тот же образ разными эпитетами или без них, может применяться к разным,представлениям, например: «класу (колос) Хистос, солово божие, пера, спасение, мучение, благочестие, добродетель, бесстрастие покаяние, жизнь и т. д.

Отдельные уподобления византийско-славянские христианские писатели, они держатся неизменно тех рамок, которые поставлены им библейской традицией.

Нельзя не отмстить, что в панегирической литературе, свободно переносящей евангельские уподобления на различные представления (хотя бы и определенного вида -- положительного или отрицательного), метафоры теряют свою первоначальную четкость и выразительность, становясь словесной формулой. Из средства сделать речь наглядной земледельческие метафоры превращаются здесь в украшение, постоянный литературный прием, обязательный в определенных случаях.

8. Значительно слабее отразились в древнерусской литературе евангельская притча о «винограде» и его делателе, вообще библейские образы, связанные уже не с земледелием (посев), а с садоводством. Если вслед за Библией в византийско-славянской литературе находим метафорическое изображение церкви христианской, богородицы, святого, веры -- в виде винограда, святого -- в виде лозы, гроздия, маслины, мучения -- в виде гроздия страданий.

В XI в. метафора «виноград» проникла в русскую гимнографию.

В украшенном житийном стиле XV в. метафоры этого типа применяются шире.

Максим Грек применяет к рассуждению о христианских добродетелях души евангельские цитаты о «древе» дающем плоды: «древо злое плода добра не творит, ниже объемлют гроздие от терний, ниже смоковь от волчец”

Xоть и редко отголоски этих метафор встречаются |в памятниках древнерусской светской литературы. Протопоп Аввакум в. письмах к своим друзьям -- защитницам старой веры, боярыням Морозовой, Урусовой и Даниловой, называет их метафорически: «лоза преподобия, стебль страдания, цвет священия и плод богоданен», «делателне винограда Христова».

Метафоры, построенные на образе, «винограда» ведут своё начало еще от ветхозаветных книг Библии. В Новом завете отдельные образы этого типа были собраны в притчах о хозяине «винограда» и нанятых его «делателях».

В византийской религиозно-учительной и панегирической литературе библейские метафоры этого типа нашли севе широкое применение. Например, слово Иоанна Златоуста о «лживых учителех» уподобляет их ,,тернию”, ,,волчцу”,»гнилому дереву». Образы «виноград», «лоза», «гроздие* постоянно повторяются в гимнографин, применительно к святым, например: ,,зърел грозд явися мыслеиыя лозы, в точило же мучения въвержен,умиления нам вино источил еси»,

Многочисленные примеры применения этих метафор в византийско-славянской религиозной литературе показывают, что и они, как образы сеяния -- жатвы, вылились в устойчивую словесную форму, повторялись в определенных случаях,и более или менее разнообразились лишь сопутствующие им эпитеты, которыми и уточнялось их метафорическое значение. Так, «плод изгнил» -- молитва гордого человека; ,,плод добр»---добродетель мудрого, истинное учение, святой и т. д.

9. Образы птиц метафорическом применении появляются в древнерусской литературе рано, причем употребление этих образов говорит о том, что источником их была то устная традиция, то переводная библейско-византийская литература.

Образ горюющей женщины -- поющей жалобно птицы: Ялрославна в Слове о полку Игореве ,,зигзицего незнаема рано кычеть».

Обычное в народной символике представление о женихе -- невесте, молодце -- девушке, муже-жене, брате--сестре как о голубе с голубкой, связанное с тематикой любви, появляется в этой устной форме в русской литературе,лишь конца XVII -- начала XVIII в. , вместе с возникновением любовной лирики:

Постоянные в народной песне уподобления девушки, вообще женщины голубке, ласточке-касаточке поддержали метафоры библейско-византийской литературы. В средневековой христианской литературе, вслед за евангелиями голубь- горлица, реже ластовица-- образы чистоты, целомудрия, супружеской верности и кротости.

Христианское уподобление чистоты, целомудрия--голубю, горлице («будите убо мудри яко змия и цели яко голуби» -- Матфея, X, 16), соединившись с устной традицией применения этих символов, получило своёе полное выражение в статьях Физиолога, посвященных символическому истолкованию образов горлицы и ластовицы.

В византийской панегирической литературе метафорический эпитет «горлица» был применен прежде всего к богородице, затем перешел на евдхыа^. преимущественно девственниц. Для русской литературы особое значение имели варианты этого символа. Горлица --тоскующая жена в разных редакциях жития Алексея ,человека божия, одного из самых распространенных переводных. житий.

Метафора сокол -- князь, воин, вошедшая в руссшй воинский (вообще исторический) стиль уже в XI в. , опирается, с одной стороны, на бытовые впечатления с другой -- на традицию устной русской поэзии, где обычно сокол -- милый, жених, вообще юноша.

По справедливому указанию акад. А. Н. Веселовского, любовь к образу сокола в средневековой западноевропейской отразила любовь феодального общества к охоте и к соколу как охотничьей птице. Старшие примеры примеення образа сокола в русском историческом стиле показывают, что и здесь князь, воин уподобляется соколу именно как охотничьей птице.

В Задонщине, наряду с прямыми отражениями этих образов Слова о полку Игореве, есть и самостоятельная картина соколиной охоты, которой уподобляется выезд в поход русского войска: Бледнее другие примеры употребления метафоры сокол-князь в Задоншине.

Ближе всего к такой системе использования образа сокола в воинской тематике стоит применение этой метафоры в народном эпосе.

В северных причитаниях ласковое обращение к умершему мужу или брату -- «соколочек златокрылый».

Народный символ сокол-милый определил в значительной мере и развитую символику свадебных песен и причетей, где соколиная охота, погоня сокола за белой лебедью или за стадом лебединым обозначает приезд жениха за невестой.

Разновидность этих народных символов представляет песенный образ женитьбы -- опутывания сокола: Ах ты выкини, мати, опутинку, Еще чем мпе опутать ясна сокола.

К этому песенному образу прямо примыкает метафорическое изображение в Слове о полку Игореве плана женить Владимира: Игоревича на Кончаковне,. а ве соколца опутаеве красною девицей». Образы других охотничьих птиц -- кречета и ястреба также встречаются в русской исторической повести как метафоры воина.

Изредка и в народной песне кречет и ястреб -- символ молодца, равнозначный соколу:

С практикой соколиной охоты связано в русской исторической повести и метафорическое применение образа лебедя. В Слове о полку Игореве даже необычное уподобление лебедям струн представляет деталь картины охоты, метафорически изображающей Бояна

Такое уподобление независимо от устно-поэтической традиции, где лебедь «белая лебедушка»--девушка, невеста. И лебедь в картине охоты в этом значении появляется в свадебных песнях, где охота сокола за лебедью -- символ жениха, увозящего невесту.

В лирической народной песне лебедь и лебедушка -- обычно молодец с девушкой:

Уподобление героя -- орлу в светской литературе русского средневековья делается по признаку силы, высоты и быстроты полета этой птицы, которую и устная традиция называет царем птиц:

Над ней летал млад орел-птица,

Орел-птица, птица царская.

В народной песне орлы -- товарищи-разбойники:

Соле таитесь, орлы сизокрылые,

Вы, братцы-товарищи.



Орел -- царь-птица и в толковании Физиолога; так называет его и Хроника Константина Манассии («птицами владущий”). Таким образом, древнерусская литература могла усвоить уподобление героя -- орлу и из книжного и из устно-поэтического источника.

Но средневековая русская литература знает и другое употребление образа орла: высоте и легкости его полета уподобляется возвышенность мыслей, стремлений истинного христианина, уносящегося от земных забот к «небесным», его моральная высота. В таком значении образ орла встречается преимущественно в религиозно-панегирической литературе. Например, уже у Кирилла Туровского святые отцы собора «яко орли апостольскимь воскрилнвшеся учениемь», «высокопарящей орли, иже не у трупа, но у живого тела Христова събирающеся».

Первоисточник такого применения этого образа -- панегирическая и дидактическая византийская литература.

Вслед за устно-поэтической традицией, в древнерусской литературе ворон -- враг. В Слове о полку Игореве «чръный ворон поганый половчине». Так и в устной песне: вороны -- бурлаки, которые собираются украсть девушку.

Соловей -- метафорический эпитет, выражающий искусство слова и пения, знаком, вслед за византийскими литературными образцами, и древнерусской церковно-панегирической литературе. Соловей-- лучший певец, и в народной песне, он вызывает своей песней и радость и тоску. Обычный символ народной песни соловей -- милый.

10. В украшенном историческом стиле древней Руси рано появляется уподобление храбрости, мужества, силы, а иногда и жестокости и злобы героя--тем или иным диким зверям, в зависимости от приписываемых им качеств.

По признаку силы и храбрости и вызываемого у врага этими свойствами страха герой с XI в. уподобляется льву.

Широко использовано уподобление льву в Казанском детописце.

Поэтическая повесть об Азовском осадном сидении (2-й редакции) применяет уподобление льву к казакам;

В религиозно-панегирической литературе с XII в. сравнение со львом применяется к изображению злобы врага церкви. Так, у Кирилла Туровского Арий «яко лев злохитрыемь рыкая неукротимо» * и т. д.

Уподобление льву усвоено было русской литературой нз библейско-византийской литературной традиции. Первоисточник этого уподобления -- первое послание апостола Петра (гл. V, ст. 8): «супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити». Поэтому и в византийской литературе часто применение образа льва к врагам церкви, царям -- мучителям первых христиан, еретикам.

Но рядом в гимнографии и довольно натянутое уподобление львиному реву проповеди святого: Мефодий «яко же лев рыканиемь. . . ужасил еси льстиваго лиса»; мученик Ерофей «яко лев правьдьный истины повелевавши» (служебные минеи) и т. д.

В исторической и повествовательной византийской литературе известной уподобление льву по признаку храбрости, силы.

Еще Физиолог учил русского книжника, что лев--»царь зверьстии»;

Другой образ храбрости, силы -- в древнерусской лятературе -- пардус. Пардусы были известны на территории восточных славян, поэтому Повесть временных лет, характеризуя Святослава старшего (отца Владимира I), уподобляет его пардусу

Но в древнерусской литературе известно было и другое применение образа пардуса -- как символа коварства:

Бытовое представление о свойствах пардуса, отразившееся в древнерусском метафорическом стиле, было поддержано и традицией переводной литературы. В Хронике Манассии жестокость, гнев Представляются сравнением одинаково с пардусом и тигром:

Нет надобности также искать в переводной литературе и источник метафорических уподоблений силы и мужества героя -- туру. Византийская литература не пользуется этим образом.

Таким образом, появление уже в начале XII в. образа тура в древнерусской литературе для характеристики мужества героя вполне объяснимо.

Жестокость, злоба и коварство врага уподобляются в древнерусской литературе, преимущественно с XV в. , качествам и других диких зверей, особенно ехидны и аспида. Характерные примеры употребления этих образов дает стиль Ивана Грозного в его переписке с Курбским. Физиолог объясняет, что ехидна -- образ жестокости,3 или злобы. 4 Азбуковник толкует аспида, как образ «ярости, зависти».

Не называя иногда прямо породы зверя, которому уподобляется человек, древнерусская литература, вслед за переводной традицией, говорит о «дивием звере», «лютом звере» или просто «звере”. В Хронике Манассип расширяется метафоричность образа: там и зависть -- «зверь лютый», а «лютый зверь» -- вражда и т. п. (гл. 138, стр. 297, стр. 360 и др. ).

В метафорическом истолковании образа змия древнерусская литература пошла главным образом по пути, указанному библейской традицией, где змий -- виновник грехопадения первых людей, диавол--символ зла, лукавства -- «лести», хитрости, коварства и всякого обмана.

Но змий не только лукавый, но и страшный враг. В византийских житиях змию уподобляются цари-язычникн, мучители святых:

Но змий может быть и символом силы, внушающей страх Даниил Заточник в этом именно смысле уподобляет змию своего князя:

В устной русской поэтике змея -- нелюбимая жена, свекровь, мачеха, сварливая жена, а в свадебной песне иногда и сват, отрывающий девушку от родного дома, -- «сват лукавый, змей: семиглавый»

Редкие примеры сопоставления с лисом льстивого (неискреннего человека), встречающиеся в переводной литературе, не объясняют поздней в русской литературе метафоры построенной на уподоблении лисице. Старший пример такой метафоры может быть указан лишь в Казанском летописце, и форма ее говорит скорее о бытовых, чем о литературных впечатлениях автора. В Казанском летописце встречается и единственный в древнерусской литературе пример метафорического употребления образа медведя.

Уподобление жестокости, жадности человека свойствам волка в одинаковой мере распространено и в древнерусской литературе и в устной поэтике, и в библейско-византийскон книжной традиции.

Основное различие между устной и книжной метафорой в данном случае состоит в том, что в народной поэзии хищному волку уподобляется жадный или сильный человек, но при этом отсутствует моральная оценка этого качества человека. Наоборот, в метафорах, ведущих свое начало, как будет ниже показано, от евангельских притч о волке и овцах,-- моральная оценка поведения человека, уподобляемого волку, -- на первом плане.

Древнейшая запись народной пословицы, построенной на сопоставлении жадности человека с хищностью волка, находится в Повести временных лет: влъком рыскаше», «великому Хорсови влъком путь прерыскаше», «Игорь князь. . . скочи. . . босым влъком», «Влур влъком потече».

В Задонщине враги-татары--»серые волци»:

Как видно из приведенных примеров, в древнерусской литературе, как и в фольклоре, волк не всегда отрицательное уподобление. Дружинники и князья в Слове о полку Игореве и добрый молодей, в Повести о Горе-3лочастье сопоставлены с волком не по признаку их отрицательных свойств, а скорее в том же значении, в каком употребляются метафорические сравнения с пардусом, туром, львом и другими сильными животными

Гораздо шире, однако, распространены в древнерусской, литературе метафоры, идущие от библейских притч, в которых волк -- один из элементов развернутой картины: пастух, овцы и волк, нападающий на стадо, -- примененной в переносном смысле для более наглядного изображения религиозно-нрачственных представлений христианства. Первоначальное употребление такой метафорически-символической картины для разъяснения того, каким должен быть прежде всего глава церкви, учитель (пастырь), охраняющий верующих (стадо) от лжеучителей и дьявола (волка), -- стечением времени было дополнено перенесением этого символа и на светского, главу государства, его подданных и врагов государства.

...