Ирония в творчестве А.П. Чехова

Даже в такой, казалось бы, постоянной черте юмористической новеллы, как неожиданная концовка, Чехов не наскучивал читателю и предлагал все новые варианты. Рассказы у него могли кончаться подобием немой сцены - наиболее острой формой неожиданности. Герой ошеломлен случившимся: у него словно отнимается язык или он стоит "выпуча глаза" и т. д. - весьма щедрый выбор оттенков ("Произведение искусства", "Справка", "Сущая правда", не говоря о "Смерти чиновника" с сильнейшей степенью потрясения героя в конце рассказа).

Неожиданный эффект в финале рассказа может рождаться и от своеобразной "переадресовки" чувств героя. В рассказе "Святая простота" герой, измученный холодностью сына, обращает свой родительский восторг на его шубу, целуя и обнимая ее. В этой связи вспоминается и известная концовка "Тоски"...

Немало рассказов построено на незавершившемся или, как говорят исследователи, "отрицательном" действии. Конец здесь смешон тем, что в нем случается прямо противоположное ожидаемому (или не случается ожидаемого). "Хороший конец" тем и хорош, что сваха не находит герою невесты и оказывается единственной достойной его женщиной, - сватовство не состоялось. "Лошадиная" фамилия припомнилась слишком поздно, и "налим" оказался не пойманным, и пара к канделябру для доктора не была найдена, и т. д.

Прелесть финала "Шуточки" в том, что фраза "Я люблю вас, Надя" так и не была произнесена отчетливо, - любовное объяснение только почудилось.

Такие "незавершенные" финалы в серьезных рассказах Чехова служат углублению драмы героя и в какой-то мере протягивают нить к его будущему. У юмористических "незавершений" другое назначение - легко и изящно развязать узел комически сложившихся отношений. И здесь, разумеется, у читателя является мысль о судьбе героя, но на ином человеческом материале, с иным авторским настроением.

Удивительнее всего, что этот принцип вкрался в самый энергичный по характеру действия чеховский жанр - водевиль.

Водевиль Чехова не имеет соответствия в русской литературе. В нем нет танцев и куплетов, он полон другого движения: это диалог в одном акте, развивающийся с искрометной силой. Здесь жизнь схвачена в острые моменты: праздничное торжество, перемежающееся бурными скандалами. В "Юбилее" скандал поднимается до уровня буффонады. Все происходит одновременно: женоненавистник Хирин готовит доклад для юбилея банка, Мерчуткина выклянчивает у главы банка Шипучина деньги, жена Шипучина слишком подробно и нудно рассказывает о том, что она пережила у матери, и идет словесная перепалка между Мерчуткиной и мужчинами. Каждый говорит свое, никто никого не хочет даже слушать. И получается то, что Чехов сам себе ставил условием для хорошего водевиля; "сплошная путаница" (или "вздор"); "каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком"; "отсутствие длиннот"; "непрерывное движение".

Путаница и нелепость в "Юбилее" достигает высшей точки в минуты, когда разъяренный Хирин (он с самого начала знал, что дамы "все дело испортят") набрасывается, не разобравшись, на жену Шипучина (вместо Мерчуткиной), та визжит, ошибка выясняется, все стонут - и входят служащие: начинается юбилей, тщательно ими подготовленный. Но это уже развязка - обессилевший юбиляр перестает что-либо соображать, прерывает речь депутатов, бормочет бессвязные слова, и действие прерывается: пьеса кончилась.

Несостоявшийся юбилей, фактическое топтание на месте при суетливом движении основных и мельтешении случайных лиц (а за кулисами, как выясняется, идет подлинное действие подлоги, казнокрадство и т. д.) - это образ той же жизни, которую мы знаем по чеховским рассказам 1880-х годов, но в юморе его теперь больше жесткости. Потому что за спиной автора "Юбилея" (1891) был груз свежих воспоминаний о сахалинском "аде" (поездка на Сахалин состоялась в 1890 г.).

После "Юбилея" ни водевилей, ни других веселых произведений Чехов больше не писал. Три "осколочных" рассказа 1892 года (перерыв в юмористике был пятилетний - с 1887 г.) - "Отрывок", "Из записок старого педагога", "Рыбья любовь" - не вернули прозе Чехова ее прежнего юмористического тона. Но вряд ли сыщется произведение Чехова 1890-1900-х годов, в том числе и драматическое, в котором не сверкнули бы улыбка автора, смешной эпизод, каламбур.

Особое свойство чеховского смеха, - так называемая внутренняя, или объективная ирония, не высказанная автором прямо, то есть ирония самой жизни, - проявилось уже в ранних рассказах. Разве не посмеялась жизнь над унтером Пришибеевым и другими названными здесь героями? Но как черта мировоззрения и реалистического стиля художника объективная ирония вполне утвердилась в произведениях 1890-1900-х годов.

Смех Чехова - то веселый, то с оттенком лирической грусти, то легкий и светлый, то граничащий с сатирой, - поистине неисчерпаем. Это был художник, который вошел в литературу весело и ушел из жизни, насмешив жену (за несколько часов до смерти!) рассказом о курортниках, пропустивших гонг к ужину. Последний сюжет Чехова, как и его литературный дебют, был юмористическим. И в этом, как во многом другом, он оставался верным своему таланту.

2.2 Ирония в рассказе А. П. Чехова «Толстый и тонкий»

В произведения Чехова влюбляешься сразу и навсегда. Все его творчество пронизано таким знанием жизни и пониманием людей, столь тонкой иронией, таким, порой, презрением и такой всеобъемлющей любовью, что возвращаться к ним ты будешь всю жизнь. Неважно, что это за произведение: глубочайший «Вишневый сад«, «Дама с собачкой» или мини-шедевр «Толстый и тонкий». Читая Чехова, понимаешь, что жизнь - преинтереснейшая штуковина. Только настоящий мастер может несколькими предложениями создать атмосферу и нарисовать портрет человека двумя словами.

Рассказ «Толстый тонкий» начинается с предельно краткой экспозиции: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий»[1]. Уже первая фраза, по сути дела, вводит нас в ту двойственную ситуацию, которая затем столь неожиданно раскроется Чеховым. Характеристика героев как приятелей подчеркивает их близость, но определение одного как «толстого», а другого как «тонкого» вводит тему их противопоставленности, вероятнее всего -- социальной. Последующее краткое, но весьма выразительное сопоставление приятелей подтверждает наше ожидание: толстый только что пообедал на вокзале, то есть в ресторане Николаевского вокзала, а тонкий вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. От толстого пахло «хересом и флер-д'оранжем» -- дорогим вином и духами, от тонкого -- «ветчиной и кофейной гущей», то есть дорожным завтраком небогатых людей. Однако это социальное различие самим героям не ясно: оба они «приятно ошеломлены» встречей. Первым замечает приятеля толстый:

«-- Порфирий! -- воскликнул толстый, увидев тонкого. -- Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!

-- Батюшки! -- изумился тонкий. -- Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?

Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез». Зная развязку «Толстого и тонкого», мы уже можем уловить некоторое различие в интонациях героев: покровительственное «Голубчик мой!» -- у толстого и стандартно-книжное «Друг детства!» -- у тонкого. Однако в миг встречи герои ведут себя почти одинаково, потому что они -- друзья детства, в гимназии вместе учились. Детство и во всей русской литературе XIX в., и в творчестве Чехова 1880-х гг. («Детвора», «Гриша», «Дома», «Мальчики» и др.) -- это пора не только счастья, но и расцвета лучших человеческих качеств. Детство наивно-справедливо, оно не знает социальных перегородок между людьми. В отсутствие взрослых дети «хозяев» играют с сыном кухарки, а потом все спят в одной постели («Детвора», 1886). Из двух встретившихся ненароком приятелей явно темпераментнее, разговорчивее тонкий. В его болтовне раскрываются картины жалкого (хотя, разумеется, не нищего) существования среднего чиновника:

«Жалованье плохое... ну, да Бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю <...> Пробавляемся кое-как».Тонкий, вспоминая, слегка намекает на социальное благополучие толстого в детстве: «Такой же <...> щеголь!» Обращает на себя внимание, однако, то, что образы комической тональности с самого начала связаны именно с тонким: с фамилией его жены, «урожденной Ванценбах», что в переводе означает «клопиный ручей», с контрастом немецкого имени жены -- Луиза -- и устарелого библейского имени сына -- Нафанаил, и др. Еще важнее воспоминания тонкого: «Помнишь, как тебя дразнили. Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил». Складывающееся различие неуклюжего курильщика-гимназиста и пронырливого ябедника явно не в пользу тонкого, как и ироническое противопоставление честолюбца (Герострат) и предателя (Эфиальт). Однако вскоре разговор поворачивает к теме службы, обоим приятелям не чуждой. И когда выясняется, что тонкий «коллежским асессором уже второй год», то есть сделал весьма обычную, среднюю чиновничью карьеру, а толстый -- «поднимай повыше <...> уже до тайного советника дослужился», то есть стал чиновником III класса, достигнув одного из самых высоких в Российской империи чинов, -- повествование достигает кульминационной точки, соединенной с неожиданной развязкой, столь характерной для ранних рассказов Чехова. Приятели перестают быть приятелями, так как тонкий опознает в толстом «его превосходительство». Пришедшее из детства ощущение дружеской, человеческой связи резко сменяется социальным ощущением пропасти, разделяющей среднего чиновника и «его превосходительство». Развязка рассказа носит остросоциальный характер: приятельство толстого с тонким -- мгновенно рассеивающаяся иллюзия, навеянная воспоминаниями, но никакого отношения не имеющая к реальной жизни героев. Этот социальный аспект «Толстого и тонкого» роднит чеховский рассказ с гуманистическими традициями русской реалистической литературы XIX века. Он лежит на поверхности сюжетного повествования в рассказе, и именно на нем обычно акцентируется внимание при анализе произведения. Однако вспомним, что чувствуется уже в первых строках чеховского рассказа: авторская ирония направлена с самого начала почти исключительно на тонкого. Узнав о служебной карьере друга детства, «тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой <...> Сам он съежился, сгорбился, сузился» (с. 110). Поведение тонкого комично, то есть не мотивировано логикой данной изображаемой ситуации, хотя, как уже говорилось, мотивируется социальной типичностью описываемого. Более того, «чиновничье» поведение тонкого довольно отчетливо противопоставляется человечески вполне понятным реакциям толстого:

«...Очень приятно-с! <...> вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.

-- Ну полно! -- поморщился толстый <...> -- К чему тут это чинопочитание!

-- Помилуйте... Что вы-с, -- захихикал тонкий, еще более съеживаясь. -- Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения <...> что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощание руку. Тонкий пожал три пальца».

Ситуация доведена до абсурда, именно это и позволяет лучше увидеть нелепость самой жизни, в которой царят низкопоклонство и чинопочитание. Именно ирония использована Чеховым в этом рассказе. Она показывает, какую горечь и неприятие вызывают не просто отношения между чинами, но и добровольное самоуничижение, добровольное превращение в раба.

2.3 Ирония в рассказе А. П. Чехова «Хамелеон»

Рассказы А. П. Чехова полны не только тонкого юмора, но и острой иронии. Читая х, мы часто смеемся над тем, с чем сталкиваемся в повседневной жизни, но не обращаем на это внимание - настолько обычными стали хитрость и лесть, ложь и приспособленчество.

Максим Горький писал русскому писателю А. П. Чехову: «Вы человек, которому достаточно одного слова для того, чтобы создать образ, и фразы, чтобы сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как буров в землю». Многие рассказы Чехова занимают 2--3 страницы. Нужно было обладать особым даром наблюдательности и тончайшим мастерством, чтобы уметь так кратко и просто, изображая явления жизни и обыкновенных людей, передать глубокое содержание и доставить высокое художественное наслаждение.

Когда читаешь рассказ Чехова «Хамелеон», всегда смешно и немного грустно. Автор высмеивает в нем все дурное, мешающее людям жить справедливо и честно: лицемерие, грубость, трусость, наглость сильных и заискивание слабых. Полицейский надзиратель Очумелов очень уверенно чувствует себя в своем городе: везде порядок, «на площади ни души», «нет даже нищих». Заметив беспорядок, Очумелов «шагает к сборищу». Оказывается, какая-то собака укусила золотых дел мастера Хрюкина. Собака -- это даже громко сказано, это «белый борзой щенок с острой мордой и желтые пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса». Щенок сам испуган шумом и большим количеством народа.

Чья собака -- неизвестно. Очумелов ругается, что собак так распустили, грозится оштрафовать хозяина собаки: «Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу кузькину мать!» Очумелов собирается истребить собаку, думает, что она бешеная. Он вообще не стесняется в выражениях, ведет себя по-хамски.

Но как только высказывается предположение, что это собака генерала Жигалова, надзирателя сразу бросает в жар («Ужас, как жарко!»), и он сразу становится на защиту собаки: «...как она могла тебя укусить?.. Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила!» Виноватым сразу оказывается Хрюкин: «Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком... Знаю вас, чертей!» Выясняется, что действительно виноват сам потерпевший: он ткнул собаке в морду зажженной сигаретой -- и собака укусила мучителя. Хрюкин пытается защищаться, но опять высказывается предположение, что это не генеральская, а

все-таки бродячая собака. И Очумелов, как хамелеон, меняет свой цвет, приспосабливаясь к окружающей среде, в третий раз меняет свое мнение. Раз собака не генеральская -- «нужно проучить!», это не собака, а «черт знает что!» Надзиратель советует Хрюкину дела этого так не оставлять.

Городовой продолжает рассуждать: «А может быть, и генеральская... На морде у ней не написано... Намедни во дворе у него такую видел». У Очумелова от страха мороз пошел по коже: «Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то ветром подуло... Знобит...» И в угоду генералу ругает Хрюкина: «Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..» И собачка опять, «может быть, дорогая... Собака -- нежная тварь...» И в очередной раз Очумелов меняет свое мнение и самоуправствует: после того как генеральский повар Прохор сказал, что «этаких у нас отродясь не бывало», не дослушав Прохора до конца, надзиратель смело командует: «Нечего тут долго разговаривать.не бывало», не дослушав Прохора до конца, надзиратель смело командует: «Нечего тут долго разговаривать... Ежели сказал, что бродячая, стало быть, и бродячая... Истребить, вот и все!» И Очумелов трусит, когда выясняется, что собака «генералова брата», «все лицо его заливается улыбкой умиления»: «Так это ихняя собачка? Очень рад... Собачонка ничего себе... Шустрая такая... Ну, чего дрожишь, цуцык этакий...»

Естественно, высший чин не может быть виноватым, виноват теперь Хрюкин, толпа над ним хохочет, а Очумелов грозит: «Я еще доберусь до тебя!»

Так ярко, как это сделал в своем рассказе А. П. Чехов, никто не осмеивал до него самоуправство и чинопочитание, пресмыкательство низших чинов перед высшими.

Даже хорошо задумавшись, вряд ли можно вспомнить второго писателя такой величины, как А. П. Чехов, в рассказах которого тесно переплелись бы тонкий юмор и острая ирония. Являясь родоначальником нового литературного жанра -- трагикомедии, А. П. Чехов не ставил себе задачей просто развлечь, посмешить своих читателей. Даже М. Горький так писал о нем: «Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни». Действительно, обличая в своих рассказах не только человеческие недостатки, но и общественные пороки, писатель стремился зеркалом повернуть к читателям их жизнь, помочь увидеть, как привычные и «неважные» мелочи могут испортить даже добрые начинания.

Да, в рассказе много забавных поворотов. Ивсе же, если задуматься, то смешное окажется грустным и даже страшным. Ведь если льстецы и чиноугодники будут решать важные вопросы, дело вряд ли сдвинется с мертвой точки, потому что им не ведомы слова «честь», «справедливость» и «закон»

Заключение

Чеховская ирония -- умная, честная, спокойная, настолько далекая от безразличной умудренности и такая скрыто-тревожная, ищущая в своем кажущемся спокойствии -- позволяла раскрыть богатейшую гамму тонов и полутонов человеческой души, вызывала у читателя такое же сложное отношение к прочитанному, к героям произведений -- жалость, сочувствие, симпатию ко всему, что в нем противостоит тине обывательского существования. Веру в то, что он не погиб окончательно, не совсем «оравнодушел», способен сопротивляться обступающему со всех сторон собственническому укладу. Художественный метод писателя строится на доверии к читателю, к его умению понять замысел художника. Гениальность Антона Павловича Чехова проявилась в том, что он поверил в человеческий талант, чуткость и отзывчивость своего читателя и зрителя.

Исходя из поставленных задач можно сделать следующие выводы:

Особое свойство чеховского смеха, - так называемая внутренняя, или объективная ирония, не высказанная автором прямо, то есть ирония самой жизни, - проявилось уже в ранних рассказах. Разве не посмеялась жизнь над унтером Пришибеевым и другими названными здесь героями? Но как черта мировоззрения и реалистического стиля художника объективная ирония вполне утвердилась в произведениях 1890-1900-х годов.

Термин «ирония» является одним из самых дискуссионных в научной литературе. Эта дискуссионность во многом объясняется тем, что формирование этого понятия в истории мировой культуры происходило в различных направлениях: многоуровневость, многоплановость понятия «ирония» связана с такими культурно-историческими определениями, как «сократическая ирония», «античная ирония», «романтическая ирония».

Основной функцией, выполняемой текстообразующей иронией в творчестве А.П. Чехова стала функция скрытого выражения авторской модальности, возможность дать явлению, событию или персонажу не однозначную, окончательную оценку, но оценить объект иронического повествования, исходя из разных взглядов на окружающую действительность. Текстообразующая ирония А.П. Чехова соотносится с одной из самых ярких черт стиля позднего периода его творчества сложным сплавом внешне-объективного повествования с субъективно-лирическими оценками.

Список использованных источников

Гвоздей В.Н. Меж двух миров: некоторые аспекты чеховского реализма. - Астрахань, 1999. - 127 с.

Гриценко З.А. Традиции древнерусского путевого очерка в произведении А.П. Чехова «Остров Сахалин» // Творчество А.П. Чехова. Межвузовский сборник научных трудов. - Ростов-на-Дону, - 1984. - с. 56-59.

Гурвич И.А. Проза Чехова. - М.: Худ. лит., 1970. - 267 с.

Гусева Е.А. Зарисовки природы в художественном мире книги очерков А.П. Чехова «Остров Сахалин» //Литература в контексте культуры. Сб. науч тр. - Днепропетровск: РВВ ДНУ , 2001. - Вып. 6. - с. 81 - 86.

Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч.: В 30-ти т. -Л., 1981. - Т. 23. - с. 144.

Есин Б.И. Чехов-журналист. - М.: Изд-во Моск. ун-та. 1977. - 216 с.

Катаев В.Б. Проза Чехова: Проблемы интерпретации. - М., 1979. - 281 с.

Кожинов В.В. Размышляя о русской литературе. - М.: «Современник», 1991. - 379 с.

Неведомский М. Без крыльев // А.П. Чехов: pro et contra: Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX - начала ХХ веков (1887 - 1914): Антология / сост. И.Н. Сухих. - М.: РГХИ, 2002. - 819 с.

Одиноков В.Г. Художественно - исторический опыт в поэтике русских писателей. - Новосибирск: Наука, 1990. - 207 с.

Полоцкая Э.А. Не предназначавшееся для печати // Поэтический мир Чехова. Сб. науч. тр. - Волгоград, 1985. - С. 71 - 77.

Седегов В. Д. Об одном из средств поэтики Чехова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы. - Таганрог, 1999. - С. 92 - 99.

Семанова М.Л. Чехов - художник. - М., 1976. - 312 с.

Степанов С.П. О субъективизации чеховского повествования // Русская литература. 2001. - №4. - С. 86 - 98.

Туркова А.М. Чехов и его время. - М.: Гелиос, 2003. - 160 с.

Размещено на Allbest.ru