Пушкин и его эпоха в переписке поэта

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПУШКИН И ЕГО ЭПОХА В ПЕРЕПИСКЕ ПОЭТА

Почему переписка великих людей неизменно привлекала и вряд ли когда-нибудь перестанет привлекать к себе пристальное внимание? Очевидно, потому, что письма, как всякий литературный документ, содержат в себе богатейший исторический, фактический, реальный материал, необходимый для понимания жизни и творчества писателя, художника, критика, мыслителя. Человек и его эпоха, ближайшее окружение, бытовой аспект творчества, творческие, профессиональные связи, неизбежные споры, симпатии и антипатии, наконец, сложнейшая эволюция, процесс становления художника проходят перед взором внимательного читателя, проникающего таким образом в целый историко-культурный пласт.

Переписка большого писателя -- отражение его души, в которой воплотился век; это летопись жизни, проживаемой и начерно, и набело, одновременно как бы в нескольких вариантах -- реальных и несбыточных; это, наконец, многосюжетный, разноплановый, с лирическими отступлениями (а иногда и с отступлениями «от автора») эпистолярный роман-эпопея; роман с утраченными листами и пропавшими главами: ведь письма, как правило, доходят до нас далеко не полностью.

Изучая и рассматривая избранную, сохраненную временем и обстоятельствами переписку писателя, художника, исторического деятеля, мы вольно или невольно сужаем собственное поле зрения, наше восприятие обостряется -- и «другая» жизнь, тайная и скрытая, недосказанная жизнь художника словно возникает из небытия. Таким образом, его видимый мир становится для нас «заманчивей и шире», освещаясь иной раз самым неожиданным светом. Молниеносно и быстротечно, как на ленте кинематографа, мелькают лица, звучат голоса, вплетаясь в симфонию времени, и над всей этой полифонической целостностью отчетливо доминирует один голос. Читая переписку поэта, мы слышим Пушкина, ведущего свою партию «широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер» (А. Блок), видим его живое человеческое лицо, слышим диалоги поэта с друзьями и женой, литературными противниками и собратьями по перу, критиками и философами, политическими деятелями и издателями, жандармами и начинающими литераторами. Как в зеркале, проносимом по большой дороге (вспомним классическое определение романа, данное когда-то Стендалем), разворачивается перед нами «роман одного романа». Переписка большого поэта заставляет задуматься о «концах и началах»; о неизбежной, беспощадной детерминированности каждого шага, каждого этапа его сложной и трудной, праздничной и трагичной, человечной и подвижнически пророческой жизни.

Воспроизводя отдельные моменты биографии и творчества первого поэта России, публикуя и комментируя документы, проливающие свет на новые страницы жизни и творений Пушкина, важно не увязнуть в мелочах, не ограничиться частными наблюдениями, никогда не забывать о том, что «дело поэта, -- как когда-то заметил Блок, --...совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира». С поправкой на эту трагическую неизбежную «несоизмеримость» мы должны рассматривать слова поэта и его дела. С учетом этой необходимой поправки мы и приступаем к анализу избранной переписки Пушкина.

Феномен неистребимой живучести духовного, возвышенного начала давно принят наследниками и преемниками пушкинской культуры как нечто аксиоматичное и в объяснении не нуждающееся. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Но как воздвигаются нерукотворные памятники? В чем секрет их прочности, подобной незыблемости египетских пирамид? «Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире // Мой прах переживет и тленья убежит». Эти строки, ставшие хрестоматийными, не перестают потрясать пронзительной точностью.

Рассмотрим же отобранную нами часть переписки Пушкина «насквозь», «по вертикали», и нашему духовному, умственному взору откроются удивительные вещи. Перед нами пройдут страницы жизни, творчества и борьбы не только Пушкина, но Вяземского и Жуковского, Александра Тургенева и Дельвига, Баратынского и Одоевского, Плетнева, Погодина и Шевырева, Рылеева и Бестужева, Катенина и Кюхельбекера... Пестрые страницы, насыщенно творческие и подчеркнуто прозаичные, пронизанные пафосом борьбы и элегически созерцательным размышлениями, посвященные практическим делам и содержащие строгие, афористичные по форме, высокие по содержанию рассуждения о назначении поэта, о насущных задачах литературы. Журнальные бойцы, «лицейские, ермоловцы, поэты», «товарищи, друзья и братья», тесный дружеский союз поэтов, разбитый «железной рукой» судьбы, -- вся эта трагедия встает со страниц переписки Пушкина в полный рост, и мы снова вплотную подходим к феномену бессмертия пушкинской культуры как явления беспримерного.

Переписка Пушкина -- сложнейший двусторонний, вернее, многосторонний процесс, пронизанный самыми разнообразными внутренними взаимовлияниями, это важнейший и требующий специального исследования фактор пушкинской эпохи. Влияние его на движение литературы, на состояние русских умов, на состояние общественной мысли до сих пор не оценено по достоинству.

Эпистолярная контактность Пушкина определялась его литературной средой, в которой шел интенсивный обмен письмами и дружескими стихотворными посланиями. Эпоха сентиментализма завещала литературному обществу «Арзамас» (1815--1818), членом которого был Пушкин и его первые адресаты, культ дружбы, определивший характер их переписки. Арзамасцы непрерывно обмениваются письмами, порой написанными в исповедальном ключе, и стихотворными посланиями. Таковы, к примеру, два «Послания к князю Вяземскому и В. Л. Пушкину» Жуковского (1814). Тон дружеской беседы то и дело перебивается в этих посланиях речью на литературные темы, с моралистически-дидактическим оттенком, причем неизменная доброжелательность Жуковского отнюдь не мешает ему строго критиковать полученные им послания собеседников-друзей да и свои собственные стихотворные обращения к ним. Старшие друзья Пушкина создавали и поддерживали собственную литературную школу, дружеские посвящения и послания носили не только интимно-исповедальный, но и программный, профессиональный характер. «Твой вкус был мне учитель», -- писал Жуковский арзамасцу Д. Н. Блудову в посвящении к «Вадиму».

Литературная учеба была общением. Общение было литературной учебой. Наставники Пушкина жили литературой, историей, профессиональным братством. И ему, окруженному писателями с детства, естественно предстоял тот же путь. И лицейский Пушкин вначале робко и постепенно, а затем все свободнее и увереннее включается в общий литературный и эпистолярный быт.

Тебе, о Нестор Арзамаса,

В боях воспитанный Поэт,

Опасный для певцов сосед

На страшной высоте Парнаса,

Защитник вкуса, грозный Вот!

Тебе, мой дядя, в новый год

Веселья прежнего желанье,

И слабый сердца перевод --

В стихах и прозою посланье.

Так писал Пушкин-лицеист в декабре 1816 года дяде Василию Львовичу. В этом стихотворном послании чувствуется поглощенность атмосферой литературных битв, поглощенность соучастием. Пушкин с восторгом сознает себя участником литературного сообщества старших поэтов. Игровая стихия «арзамасского братства» переживается им интенсивно и радостно. В прозаических и поэтических посланиях Пушкина 1810-х годов нет дидактического оттенка, он не стремится обмениваться литературным опытом. Молодого поэта переполняет радость жизни. «...Уж не пеняйте, если письмо мое заставит зевать ваше пиитическое сиятельство; сами виноваты; зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дергает бешеный демон бумагомарания», -- пишет Пушкин Вяземскому 27 марта 1816 года. В прозаическое письмо вплетаются, вкрапливаются стихи:

Блажен, кто с добрыми друзьями

Сидит до ночи за столом

И над славенскими глупцами

Смеется русскими стихами.

Пушкина-лицеиста увлекал пафос борьбы арзамасцев с «Беседой любителей русского слова». Старшие друзья научили молодого поэта находить «упоение» в литературных боях.

В лицейскую пору в Пушкине-арзамасце сказывается племянник Василия Львовича; «годы учения» у Вяземского и Жуковского еще впереди.

«Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».

Они соединились и не жалели для него сил, с единодушной прозорливостью видя масштаб потенциальных и реальных творческих возможностей царскосельского лицеиста. Любопытно отметить, что у поэтической колыбели Пушкина слышались благословляющие растроганные голоса писателей разных поколений, направлений и школ: «старик Державин», вдохновивший поэта на знаменитые строки; Жуковский с его заботливой опекой, старавшийся пробудить в своем гениальном питомце непоколебимую веру в собственные силы («Победителю-ученику от побежденного учителя», -- напишет он великодушно на своем портрете); дядюшка Василий Львович, чье заразительное, легкомысленное остроумие создавало особую атмосферу вокруг Пушкина с самого детства поэта; строгий, величественный Карамзин, «историк государства Российского», ставший идеалом безупречного вкуса и благородного достоинства в поэзии; активный, требовательный Вяземский, которому Пушкин смолоду привык поверять свои литературные открытия и эстетические наблюдения.

Переписка Пушкина 1810-х годов, сохранившаяся в очень малой степени (поэт не менее двух раз уничтожал свои бумаги: накануне ссылки в 1820 году и в 1825 году, после декабрьских событий), свидетельствует о его рано сложившемся литературном самосознании. Пушкин был благодарным учеником, трудолюбивым в высшей степени, с живым умом и тончайшей восприимчивостью. Характерная настроенность его на эпиграмму, буффонаду, травестированную войну с «шишковистами», отразившаяся в переписке лицейских лет, во многом способствовала формированию его определенного, демонстративно легкого и шутливого поэтического стереотипа, сохранившегося в основных чертах и в годы ссылки. Арзамасцы В. Л. Пушкин, Вяземский, Жуковский, Батюшков, А. И. Тургенев и в устных беседах, и в дружеской переписке помогли не только формированию литературных, эстетических взглядов поэта, но и задали определенный тон, направление развитию его личности. И недаром впоследствии Жуковский, чьи шутливые пародийные арзамасские протоколы послужили камертоном для «настройки» Пушкина-лицеиста на буффонный, эпиграмматический лад, в годы ссылки молодого поэта настойчиво взывает в письмах: «Перестань быть эпиграммой, будь поэмой», так что создается впечатление, будто Жуковский никак не может взять в толк тот факт, что его собственное литературно-психологическое, литературно-бытовое и стилистическое влияние на Пушкина в те ранние годы было чрезвычайно сильным и на первый взгляд выглядело весьма односторонним. Так или иначе, Пушкин -- автор писем к членам дружеского литературного общества «Арзамас» увлеченно сознает себя Сверчком (арзамасская кличка поэта). От этой шутливой интонации, шаловливой фамильярности старшие друзья, прежде всего Жуковский и Вяземский, отучали его впоследствии долго и упорно суровыми уроками, наставлениями, назиданиями и жизненными примерами... До тех пор отучали, пока не выяснилось как-то незаметно для обеих переписывающихся сторон, что Пушкин вырос.

Исподволь и постепенно он превращался в полноправного собеседника, участника диалога, к мнению которого хотят и даже вынуждены прислушиваться всерьез те самые корреспонденты, которые вот только что, казалось, за спиной поэта устраивали дружеские «заговоры» против него -- «заговоры», имеющие целью опекать, сдерживать и обуздывать кипучий темперамент потомка Ганнибала, постоянно в годы молодости приводивший его к участию в «скверных» историях, связанных с политикой и жандармами. И вдруг для друзей выяснилось, что подобные заговоры больше не нужны, потому что Пушкин каким-то загадочным и непостижимым образом переменился в корне, почти переродился. В нем, пережившем 14 декабря и критическую, рискованную для него встречу с Николаем I в Кремле, неожиданно для всех окружающих обнаружился незаурядный дипломат. Словно иной, новый человек, зрелый и гибкий, одним гигантским прыжком прорвавший долго стеснявшие его оковы человеческого инфантилизма, явился изумленному взору современников.

Переписка Пушкина после 1826 года отразила, зафиксировала эту поразительную, на первый взгляд загадочную метаморфозу, Пушкин предстал перед своими корреспондентами во всем блеске уверенной и зрелой, а оттого, может быть, еще более трудной и опасной жизненной игры. Игры, которую вел Пушкин, и той, которую вели с ним. Жизнь поэта была отдана в борьбе за «тайную свободу». Потеряв жизнь, он эту свободу выиграл. Перелистывая страницы его переписки конца 1820-х -- 1830-х годов, мы все больше убеждаемся в том, как блестяще провел он «трудную партию» своей поэтической и человеческой жизни.

Впрочем, та же переписка Пушкина, подобно зеркалу, показывает внимательному читателю, как подготавливался этот кажущийся непостижимым психологический, жизненный перелом, превративший поэта-шалуна, нуждающегося в заступничестве и опеке, в зрелого человека, способного постоять за себя и по мере возможностей избегавшего посторонних вмешательств в его жизнь.

Опыт южной ссылки сказался на мировосприятии Пушкина и побудил его исподволь к психологической перестройке собственной личности. Резкая перемена жизненных обстоятельств обусловила быстрое творческое «повзросление» поэта. Уже в начале 1820-х годов в письмах Пушкина к Вяземскому поражают зрелостью и афористической четкостью суждения опального поэта о литературе, о друзьях-писателях, в первую очередь о том же Жуковском. В письмах впервые «проговариваются», репетируются, отшлифовываются литературно-критические суждения, формулируется эстетическая платформа, вырабатываются концепции, определяется позиция в литературно-журнальной и «альманашной» борьбе эпохи, оттачиваются формулировки, которым суждено лечь в основу будущих статей, наконец, выносятся приговоры, обвинительные и оправдательные. Переписка четко отражала неровное, «скачкообразное» духовное становление Пушкина.

Наиболее насыщена, а порой, кажется, перенасыщена литературно-критической проблематикой переписка Пушкина с Вяземским. «Меж ними все рождало споры и к размышлению влекло». Острые, бескомпромиссные споры, где каждая из сторон была убеждена в своей правоте. Впрочем, позднее в мемуарных высказываниях Вяземский признает во многом правоту Пушкина. Но эти чистосердечные признания прозвучат несколько десятилетий спустя. Сейчас же, в разгаре письменных сражений, а затем в пылу устных бесед каждый самозабвенно отстаивает свои взгляды. Вяземский превозносит трагедии Озерова, а Пушкин полностью отказывает автору «Эдипа» и «Поликсены» в драматическом таланте. Вяземский ставит вровень басни Дмитриева и Крылова. Пушкин взрывается и, распалясь, презрительно отзывается о маститом предшественнике русского Лафонтена. И так далее и так далее. Резкость оценок вызывается условиями эпистолярного единоборства, желанием обосновать свою точку зрения, оттенить свое мнение, доказать свою самостоятельность.

Пушкин и Вяземский часто посылали друг другу рукописи, с нетерпением ожидая строгого суда -- нелицеприятного, но приятельского. И они не ошибались в своих расчетах. В их письмах то и дело мелькают отзывы о присланных стихах или статьях, отзывы то предельно лаконичные, то более развернутые, то панегирические, то с обоснованными критическими замечаниями. Взаимный обмен мнениями в письмах как бы приоткрывает перед нами дверь в творческую лабораторию обоих писателей.

Статьи Вяземского о «Кавказском пленнике», «Бахчисарайском фонтане», «Цыганах», его журнальные отзывы о «Борисе Годунове» и пушкинских элегиях, его участие в издании «Бахчисарайского фонтана» содействовали литературному триумфу Пушкина; многие страницы их переписки посвящены этим печатным выступлениям Вяземского. Получив статью Вяземского о «Кавказском пленнике», Пушкин писал ему 6 февраля 1823 года: «Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждение умного человека. До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч., -- мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова». И позднее, в письме от 25 мая 1825 года: «Ты спрашиваешь, доволен ли я тем, что сказал ты обо мне в «Телеграфе». Что за вопрос? Европейские статьи так редки в наших журналах! а твоим пером водят и вкус и пристрастие дружбы». В признаниях Пушкина слышится взволнованный голос поэта, не избалованного доброжелательным вниманием критиков и рецензентов.

Вяземский -- активный и неизменный корреспондент Пушкина в годы южной ссылки. По-видимому, в этот период он отвечал на пушкинские письма не менее интенсивно, чем в последующие годы, хотя писем Вяземского этих лет сохранилось очень мало. Об их содержании мы можем лишь догадываться по контексту пушкинских писем. Увлеченный эпистолярно-литературной полемикой, опальный поэт самозабвенно «окунается» в атмосферу эпиграмматически-афористического мышления приятеля-полемиста, старшего по возрасту и литературному опыту. Пушкин догоняет Вяземского гигантскими скачками и в остром диалоге оттачивает мысли, слог, переписывая письма набело. Так, например, 4 ноября 1823 года он торопливым почерком, не дописывая окончания слов, набрасывает очередное письмо Вяземскому; перед нами черновик, включающий рассуждения о французских поэтах (А. Шенье, Парни, Арно, Мильвуа, Делавинь, Буало) и полемический абзац о Крылове и Дмитриеве. Но Пушкин не удовлетворен написанным; в беловом тексте письма оставлено только начало черновика, те строки, где говорилось о «Бахчисарайском фонтане». Однако мысли, затронутые в черновике письма, продолжают жить в сознании Пушкина. Несколько месяцев спустя, 8 марта 1824 года, устранив наиболее резкие выражения, Пушкин вставляет в свое письмо к Вяземскому критический пассаж о Крылове и Дмитриеве. Проходит еще четыре месяца, и отшлифованный фрагмент о французских поэтах включается в письмо от 5 июля 1824 года. Заготовки черновика пошли в ход! Примечательно и начало последнего письма: в нем нет обращения к адресату, оно сразу начинается рассуждениями о достоинствах исторических сочинений («Французы ничуть не ниже англичан в истории...» и т. д.).

Вяземский, в свою очередь, очевидно, в письмах к Пушкину во многом прояснял для самого себя собственную литературную позицию, «проговаривая» лишний раз инвективы и разоблачения, филиппики и апофеозы. Характеризуя полемику с М. А. Дмитриевым по поводу своего предисловия к «Бахчисарайскому фонтану», Вяземский писал в Михайловское 6 ноября 1824 года: «В спор с Лже-Дмитриевым также не от тебя вступил, и во всем споре о тебе и помина не было. Да, к тому же, теперь бояться нечего; я уж, верно, со сволочью этою в распрю не пойду; довольно и того, что раз брал я на хлебы их ничтожество и откормил их. Они раздулись моими пощечинами! Теперь буду умнее. Вообще в Москве печатать лучше, вернее, дешевле. Петербургская литература так огадилась, так исшельмовалась, что стыдно иметь с нею дело. Журналисты друг на друга доносят, хлопочут только о грошах и то ищут их в грязи и в заходах».

Пушкин и Вяземский напропалую острят, не стесняются в выражениях, бесцеремонно изливают друг другу литературную желчь. Со временем этот тип переписки начинает диктовать обоим корреспондентам особый, выработанный тон, и Пушкин, как и Вяземский, словно не принадлежа себе, оказывается под давлением изобретенного ими своеобразного эталона, стереотипа, эпистолярной инерции.

В их переписке оттачивались рационалистические критерии русского романтизма. Письмо Пушкина к Вяземскому от 4 ноября 1823 года, в котором поэт обратился к нему с дружеской просьбой: «...припиши к «Бахчисараю» предисловие или послесловие...», побудило Вяземского написать «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», явившийся манифестом русского романтизма. Ферментативное, «бродильное» начало, исходившее от младшего из поэтов, как бы постоянно держало прирожденного критика и полемиста Вяземского в состоянии боевой готовности. Пушкин, общение с ним, его письма, его энергия -- все это активизировало поэта и критика (с 1825 по 1827 год Вяземский выступает в роли ведущего критика «Московского телеграфа»).

Феномен Вяземского в переписке Пушкина -- явление, ярко освещающее не только «поиски ума» этих двух выдающихся писателей своего времени, но и позволяющее вычленить особый эпистолярный, литературно-бытовой типаж, характерную маску, которая складывалась не без оглядки на цензуру и перлюстрацию -- и существовала как бы независимо от последних. Игровое, легкое соседствует в этой переписке с серьезными проблемами, историческими, политическими, профессиональными, книгоиздательскими. Вяземский был университетом Пушкина. Пушкин же, в свою очередь, представлял для поэта-собеседника тот тип ученика, о котором мечтает настоящий учитель, -- живой, требовательный, с непрестанными вопросами, неуступчивый и неугомонный, он, бесспорно, во многом продлил литературную молодость и зрелость Вяземского, невольно побуждая его оставаться на переднем крае литературных битв. Пушкину было дано увидеть в Вяземском главное -- проницательность и глубину. Недаром в седьмой главе «Онегина» говорится: «У скучной тетки Таню встретя, к ней как-то Вяземский подсел и душу ей занять успел». Это умение Вяземского «занять душу» собеседника впоследствии четко обозначил и сформулировал Баратынский в послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому»:

Как жизни общие призывы,

Как увлеченья суеты,

Понятны вам страстей порывы

И обаяния мечты;

Понятны вам все дуновенья,

Которым в море бытия

Послушна наша ладия.

В диалоге «Пушкин -- Вяземский», пожалуй, трудно было бы четко определить роли, амплуа обоих корреспондентов. Вряд ли здесь мы наблюдаем статично существующие взаимоотношения.

Трудно сказать, кто из них ведущий, а кто ведомый. «Лидер» и «ученик» то и дело меняются ролями. Идет бурный эпистолярный спор на равных, как оказалось впоследствии, приносящий огромную пользу обеим спорящим сторонам. Пушкин растет, учится полемизировать под неиссякаемым градом скептических возражений Вяземского; тоньше и острее оттачивается «рацио» молодого поэта, он начинает все успешнее отражать пусть даже самые доброжелательные полемические атаки оппонента.

Дружеская переписка Пушкина с Дельвигом велась в иной тональности. Раз и навсегда заданная по канонам лицейской раскованности, эта переписка в то же время содержала в себе элементы литературного мифотворчества. Пушкин, вспыльчивый, вечно обуреваемый страстями, нарисовал в своем представлении милый его сердцу образ «сонного ленивца», гордого и спокойного питомца парнасских дев. Беспечный флегматик и философ, для которого поэзия была естественным состоянием души, Дельвиг счастливо избежал лихорадки тщеславия, охватившей русский Парнас, -- так, по крайней мере, казалось Пушкину. Ему нужен был поэт-единомышленник -- и антипод. Не отмеченный столь ярко выраженной индивидуальностью, как Пушкин, Дельвиг великолепно вписывался в поэтический дуэт, будь то дружба-общение с Пушкиным или Баратынским. Он был словно создан для роли «второго голоса», что определялось его кажущейся аморфностью. Исключительная литературно-дружеская, литературно-психологическая отзывчивость Дельвига давала ему возможность с чуткостью поэтического эха воспринимать и воспроизводить малейшие колебания на Олимпе Пушкина и его плеяды.

Именно Дельвиг возглавил издание «Литературной газеты» и альманаха «Северные цветы» -- печатных органов пушкинского круга. Ему, Дельвигу, издателю «Северных цветов», адресовано письмо о Тавриде, предназначенное для опубликования в его альманахе. Эти строки -- «Отрывок из письма к Д.», -- появившиеся с небольшим сокращением в «Северных цветах» на 1826 год, а затем в качестве приложения к третьему изданию «Бахчисарайского фонтана», показывают, какая незаметная грань отделяет порой частную переписку от литературного документа и как имитация дружеского письма являет собой факт литературы. Описав путешествие по Черному морю, незабвенные дни, проведенные им в Гурзуфе, посещение храма Дианы и Бахчисарая, Пушкин заканчивал письмо с проникновенно интимной интонацией: «Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?»

Летом 1820 года Пушкин с семейством Раевских совершил поездку по Крыму. В Крыму возник замысел «Бахчисарайского фонтана». Черноморский пейзаж не раз служил для поэта источником творческого вдохновения (первая глава «Онегина», элегии, «К морю» и др.). Пушкин открыл миру поэзии, миру искусства романтический Крым с его многовековой и многонациональной историей, с поэтическими преданиями. Пушкинское слово о Крыме не раз отзывалось эхом в русской поэзии.

Прекрасны вы, брега Тавриды,

Когда вас видишь с корабля...

(«Отрывки из путешествия Онегина»)

Эти пределы священны уж тем, что однажды

Пушкин на них поглядел с корабля, по дороге в Гурзуф...

(М. Волошин)

Именно здесь, в Крыму, опальный Пушкин ощутил связь времен. В письме к младшему брату Льву от 24 сентября 1820 года выявился, выплеснулся напряженный интерес будущего создателя «Бориса Годунова», «Истории Пугачева», «Капитанской дочки» и «Арапа Петра Великого» к историческим реалиям, к археологии и этнографии, к «местному колориту», к памяти поколений, как бы застывшей в этих диких камнях, звучащей в шумном море, «вокруг утесов Аю-Дага». Прошлое Крыма, поэтически отстраненное и преображенное, оживает в «Бахчисарайском фонтане». Атмосфера пушкинской поэмы насыщена мифологической экспрессией. «Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических», -- писал Пушкин в том же письме к Дельвигу. Поэт, посетивший Бахчисарай, вызвал к жизни образы страстной, ревнивой грузинки Заремы, нежной польской княжны Марии, мрачного тоскующего крымского хана Гирея.

Что движет гордою душою?

Какою мыслью занят он?

На Русь ли вновь идет войною,

Несет ли Польше свой закон,

Горит ли местию кровавой,

Открыл ли в войске заговор,

Страшится ли народов гор

Иль козней Генуи лукавой?

Пушкин намеренно избегает датировок (мифологическое время измеряется иными категориями), имена и характеры персонажей поэмы также избираются, вычерчиваются им произвольно. И тем не менее миф возвращает нам историю, минуя «случайные черты», в ее живом и подлинном величии; стихия пушкинского стиха как бы высвобождает замкнутый в вечности колоссальный пласт, сгусток исторической энергии, помогает прозреть подлинную правду истории Крыма -- частицы великой России.

Русскому национальному поэту довелось в юности окунуться в разноголосую, разноплеменную, многонациональную жизнь своей страны. Крым и Кавказ, Кишинев и Одесса, русская, румынская, молдаванская, греческая, цыганская, польская, украинская речь, уроки Бородинского сражения, безбрежные пространства родины, умение постоянно ощущать себя русским, неустанная память о «мертвом богатыре» Суворове, грозный Ермолов, Литва и «тихая Украйна», великий Петр и Емельян Пугачев, сам Пушкин и его вечный оппонент Чаадаев -- все это вливалось в Россию. Россию Пушкина, простершуюся до границ «недвижного Китая». И с пророческой точностью прозвучали слова, сказанные в знаменитом «Памятнике»:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

В переписке Пушкина мы обнаруживаем высказывания, появляющиеся в его письмах к разным лицам (к Вяземскому, Дельвигу, В. Л. Давыдову, Гнедичу и др.) на протяжении ряда лет, которые свидетельствуют о сложном, неоднозначном, складывавшемся постепенно отношении автора «Памятника» к национальному вопросу во всем многообразии его аспектов. На взгляд Пушкина, поэта и историка, которому привелось быть очевидцем падения великой империи Наполеона и славных побед русского оружия, мощь необъятной России определялась и стимулировалась ее высоким историческим предназначением.

Сильна ли Русь? Война, и мор,

И бунт, и внешних бурь напор

Ее, беснуясь, потрясали --

Смотрите ж: всё стоит она!

(«Бородинская годовщина»)

Мечтая о лучших временах, о будущем, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся», певец России чутко улавливал жестокую и торжественную поступь истории.

В переписке Пушкина, с учетом ее историко-литературного, социально-психологического и литературно-бытового подтекста, можно проследить основные этапы эволюции поэта. Внутренний, духовный рост его протекал сложно, отнюдь не гладко и не однолинейно. Дистанция во времени позволяет нам выявить этот процесс интеллектуального и духовного развития художника, обусловленный закономерностями истории и времени.

В Пушкине, его корреспондентах, вне зависимости от их социальных, жизненных, эстетических позиций, без различия партий и направлений, симпатий и антипатий, регалий, репутаций, парнасской иерархии, страстей, светских условностей, литературно-дипломатических маневров и политической конъюнктуры, властно говорило, бурлило, распоряжалось Время: оно не раз ставило лицом к лицу недавних лицеистов-однокашников, заставляло их пристально вглядываться в себя и друг в друга, предоставляя делать решающий выбор.

Время диктовало литературные потребности, определяя спрос книжного рынка, критические размежевания и конфронтации журналистов, читателей и писателей. И Пушкин, с исключительной, «сейсмографической» чуткостью ощущавший «подземные толчки», поневоле подхваченный требованиями «железного века», был вынужден вертеться в том же водовороте литературно-журнальной, газетной, альманашной войны, которая охватила всех и велась против всех. Пушкин был очень сильным, на редкость жизнеспособным человеком. «Меня не так-то легко с ног свалить», -- писал он Плетневу 21 января 1831 года. Но эпоха требовала от поэта и его современников все большей отдачи жизненных, творческих, дипломатических, материальных и духовных ресурсов.

Люди пушкинского круга, корреспонденты поэта, их друзья и враги -- все они были избраны историей, призваны к тому, чтобы войти в историю, чтобы сыграть в ней свою, каждому из них отведенную роль. Среди них были поэты, герои, жандармы. Были и люди толпы. Вся эта разноликая, разноцветная, очень пестрая и довольно нестройная по своему историческому звучанию масса представляется нам теперь немыслимой без главного героя этой эпопеи -- Пушкина.

Но и Пушкин немыслим без них. Без «друзей, братьев, товарищей» нет Пушкина, так же, как нет его «без божества, без вдохновенья». Без «союза поэтов», без журналистов, без верного Плетнева, друга, издателя и конфидента. Без Вяземского и Жуковского. Без Рылеева и Бестужева. Без «Погодина университетского» и «мальчишек Шевыревых». Наконец, без «верховного цензора» и трагической дуэльной развязки.

Пушкин был центральной фигурой исторического, историко-литературного явления, которое можно назвать «судьбой писателей пушкинского круга». Поэт и его единомышленники вели небывало ожесточенную, многоаспектную литературную, социально-психологическую борьбу с так называемым «торговым» направлением в русской литературе, начавшим набирать силу в двадцатые годы прошлого столетия и практически захватившим власть на книжном рынке России в середине следующего десятилетия.

Письма отразили трагедию небольшой группы носителей определенного, весьма высокого по тогдашним масштабам культурного и литературно-профессионального уровня, вступившей в неравную и непосильную, достойную, моментами даже героическую, и, казалось, обреченную схватку культуры и псевдокультуры. А точнее, ожесточенный и решительный бой литературы и окололитературного быта, романтики и коммерции, высоких идеалов и меркантильных расчетов, «избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов» (Пушкин) и «мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже бога» (Блок). Пушкинская культура, казалось, неминуемо должна была пасть согласно всем законам житейской, обывательской, коммерческой логики. И она устояла, вопреки злопыхательству булгариных, вопреки «мере и расчетам торгаша» (Жуковский).

Пушкин и Вяземский, Рылеев и Бестужев, Дельвиг и Плетнев видели, что литература становится «вшивым рынком». Летом 1830 года Пушкин писал А. Х. Бенкендорфу: «...Литературная торговля находится в руках издателей «Северной пчелы» -- и критика, как и политика, сделалась их монополией. От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, которые не находятся в приятельских сношениях с издателями «Северной пчелы», ибо ни одно из их произведений не имеет успеха и не продается». Как писал Пушкин в «Разговоре книгопродавца с поэтом» -- «Наш век -- торгаш; в сей век железный без денег и свободы нет».

«Служенье муз не терпит суеты». А литературный быт без этой суеты не обходится ни на день, ни на час, ни на минуту. В жизни и судьбе Пушкина «книгопродавец» и «поэт» сошлись в вечном и непрерывном поединке. В этом поединке правы были обе стороны, и обе стороны не могли обойтись друг без друга.

Жизнь вытесняла идиллию. Настойчиво возникал все тот же больной вопрос о назначении поэта; полемика о нем с чрезвычайной интенсивностью проходит через переписку Пушкина 1820-х годов. «Пускай ты верен назначенью, // Но легче ль родине твоей, // Где каждый предан поклоненью // Единой личности своей?» -- три десятилетия спустя скажет Некрасов.

В предисловия к поэме «Войнаровский» Рылеев демонстративно, с полемической парадоксальностью обозначил свою жизненную и творческую позицию: «Я не Поэт, а Гражданин». «Войнаровского» Пушкину в Михайловское по поручению автора прислал из Москвы Пущин. Дельвиг и Пушкин посмеивались над запальчивой формулировкой Рылеева. Пушкин, достаточно уставший от морального давления, которое беспрерывно оказывали на него письма Вяземского и Жуковского, сопротивлялся попыткам Рылеева обратить его в свою поэтическую веру. Зимой 1825 года Пушкин писал брату Льву: «По журналам вижу необыкновенное брожение мыслей; это предвещает перемену министерства на Парнасе. Я министр иностранных дел, и кажется, дело до меня не касается. Если «Палей» пойдет, как начал, Рылеев будет министром». В полушутливом высказывании Пушкина и признание поэтической силы Рылеева, и скрытое опасение, что он может приобрести слишком сильное влияние в «республике словесности». У Рылеева и Бестужева был свой альманах («Полярная звезда»), и Пушкин ревниво следил за литературной судьбой автора «Дум». Создатель «Онегина» и «Бориса Годунова» не принял обнаженной тенденциозности «Дум». «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? -- писал Пушкин Бестужеву 24 марта 1825 года. -- Мнение свое о его «Думах» я сказал вслух и ясно, о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своею дорогою. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку...» А в двадцатых числах апреля Пушкин не без раздражения отвечал Жуковскому: «Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? вот на! Цель поэзии -- поэзия -- как говорит Дельвиг (если не украл этого). «Думы» Рылеева и целят, а все невпопад». «Полярные господа», и в первую очередь Рылеев, все сильнее возбуждают полемический темперамент Пушкина. «Что Плетнев умолк? Конечно, бедный болен, иль «Войнаровским» недоволен...» -- говорится в письме к брату (первая половина мая).

Поэзия Рылеева оказалась сильнее эпистолярных каламбуров. Она прорастала в душе Пушкина и постепенно завоевывала его творческое сознание. После трагической гибели поэта-декабриста внутренний диалог Пушкина с Рылеевым продолжался. Именно «Войнаровскому» обязан Пушкин замыслом своей «Полтавы». Герой рылеевских «Дум» был поглощен единой мыслью, идеей борьбы, бунта, мщения. Как правило, великой думой у Рылеева охвачены исторические персонажи («Глинский», «Курбский», «Смерть Ермака», «Борис Годунов», «Богдан Хмельницкий», «Голова Волынского», «Державин», «Владимир Святый», «Войнаровский»).

В романтической исповеди Войнаровского, сосланного в Сибирь, всплывет знакомый мотив титанического одиночества перед лицом суровой судьбы:

...... дик я и угрюм,

Брожу как остов, очи впали,

И на челе бразды печали,

Как отпечаток тяжких дум,

Страдальцу вид суровый дали.

................

Ничто меня не веселит,

Любовь и дружество мне чужды...

Потрясенный казнью Рылеева и каторгой «ста двадцати друзей, братьев, товарищей», Пушкин пишет свое знаменитое послание в Сибирь, в котором явно слышны отзвуки рылеевской поэзии:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

................

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

В 1820-е годы в пушкинской переписке -- до возвращения поэта из ссылки -- без конца дебатируются вопросы о литературном герое, о жанре поэмы, о критике и журналах, о Байроне. В письмах к Дельвигу, Гнедичу, Л. С. Пушкину, Плетневу, Вяземскому, Бестужеву, Рылееву поэт постоянно выступает в качестве литературного бойца, отстаивающего «Кавказского пленника» и «Цыган», «Бахчисарайский фонтан» и «Онегина». В свою очередь, Пушкин подробно и тщательно анализирует «Горе от ума» (см. письмо к А. А. Бестужеву, написанное в конце января 1825 года). Впоследствии, после возвращения из ссылки, Пушкину придется потратить немало энергии на то, чтобы объяснить -- хотя бы друзьям! -- «Бориса Годунова» и добиться его напечатания. Беспощадная «республика словесности» не давала поэту передышки. «...Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? -- писал Бестужев 9 марта 1825 года. -- Я вижу франта, который душой и телом предан моде -- вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов». 10 марта Бестужеву вторил Рылеев, утверждавший, что пушкинский «Онегин» «ниже «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника». И Пушкин оправдывается, причем для его переписки с «полярными господами» характерно, что диспут он, по сути дела, ведет с Бестужевым, демонстративно уклоняясь от прямого ответа чересчур требовательному Рылееву. Рылеев требовал от Пушкина гражданственности, словно строгий учитель от нерадивого ученика. И Пушкин твердо придерживался по отношению к нему оборонительно-пассивной позиции.

Призыв Рылеева воспеть прошлое Пскова, где «задушены последние вспышки русской свободы» (январь 1825 года), не вызвал у Пушкина встречного энтузиазма: он писал «Онегина» и «Годунова». «Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на «Онегина» не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. <...> Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен... Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!..» -- писал Пушкин Бестужеву 24 марта 1825 года. Диктат Рылеева и Бестужева на Парнасе вызывал желчные замечания, которые вырывались в письмах Пушкина к Вяземскому и брату Льву.

Пушкинская переписка, развертывая перед нами сложные и разноплановые взаимоотношения поэта с Рылеевым и Бестужевым, Вяземским и Жуковским, Дельвигом и Баратынским, побуждает нас глубже всматриваться в различные ракурсы и нюансы внутреннего развития и мировоззрения Пушкина и его положения в русском литературном мире. Эпистолярная дипломатия, дружеские чувства, психологические индивидуальные особенности поэта и его корреспондентов -- тоже, кстати, поэтов -- все это представляет нам литературный быт пушкинского круга без прикрас, на изломах, в процессе взлетов и падений. Мир Пушкина и его окружения теряет «хрестоматийный глянец», обогащаясь живыми человеческими красками. Обращение к переписке Пушкина, словно живая вода, возвращает нам этих людей, давно ушедших в историю.

Эпистолярная дипломатия -- явление сложное и неоднозначное. В переписке поэта порой возникает недоговоренность, определенный или неопределенный словесно-смысловой подтекст, различного рода недомолвки, полемические маневры, прикрытые изощренными стилистическими пируэтами и реверансами. Иногда это подчеркнуто почтительный тон «ученика», смиренно адресующегося к наставнику. Так писал молодой Пушкин к Гнедичу и Жуковскому.

27 июня 1822 года поэт пишет из Кишинева Н. И. Гнедичу: «Вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу «Кавказского пленника». Ваши замечания насчет его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано. Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний». Пушкин явно пытается иронически отстранить от себя критику Гнедича, раздражавшую его наставительным тоном1.

Иногда это тактические умолчания, к которым Пушкин прибегает во избежание обострения литературной полемики, как это имело место в его письмах к Рылееву и Катенину. Иногда в такой форме проявлялось утомительное единоборство с верховной властью, когда в письмах к Бенкендорфу Пушкин, сдерживая обуревавшие его чувства, вынужден был соблюдать предельную, нестерпимо стабильную, в высшей степени благопристойную вежливость и лояльность. Это неравное сражение началось осенью 1826 года, когда Николай I счел уместным прекратить явную опалу поэта.

После возвращения из ссылки Пушкин, «прощенный» царем, постепенно осматривался в столицах. И Москва, и Петербург после декабря были все те же -- и не те. «Иных уж нет, а те далече...» «Каторга ста двадцати друзей, братьев, товарищей» напоминала о себе ужасом, парализовавшим былой юношеский оптимизм и идеализм «взрослых шалунов». Редко и медленно, окольными путями до Пушкина добирались письма однокашника Кюхельбекера из Динабурга, из Сибири. Пущин, братья Бестужевы, Александр Одоевский, Сергей Волконский, Василий Давыдов были в сибирских рудниках. В Карелии жил сосланный Федор Глинка. И недавний изгнанник Александра I, находившийся ныне под «почетным» надзором нового императора и шефа жандармов Бенкендорфа, вынужден был приспосабливаться к этому наступившему вдруг резкому перепаду общественной атмосферы. Пришли иные времена, иные нравы. Уже не было в живых Карамзина, а в отношениях с Жуковским по-прежнему сохранялась всегдашняя недоговоренность, и это особенно видно в их переписке; старая привязанность ученика и арзамасца наслаивалась на определенную внутреннюю дистанцию: дипломатичный Жуковский имел вес при дворе, а «дипломатия» всегда мешала Пушкину сохранить дружескую привязанность в незамутненной чистоте и первозданной цельности. Оставался по-прежнему неукротимый, острый на язык Вяземский, с его неповторимым эпистолярно-эпиграмматическим слогом. Оставались Плетнев и неизменный Дельвиг, умный, талантливый и холодноватый Баратынский. Бесшабашный младший брат Лев, перестав быть корреспондентом и конфидентом, давно превратился для Пушкина в весьма ненадежного комиссионера, которому, вероятно, не следовало доверять ни стихи, ни хлопоты по изданиям. И деньги, причитавшиеся автору «Онегина», которые Плетнев передавал поэту через брата, растрачивались в игре и кутежах, в «пьянстве и буянстве» младшего брата, так и не сумевшего стать взрослым; Льва приходилось опекать, содержать и время от времени ручаться за него перед правительством.

А «покоя и воли» не было. Был строгий надзор Бенкендорфа, не дававший свободно вздохнуть.

«Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие» (14 октября 1829 г.).

«Государь император заметить изволил, что Вы находились на бале у французского посла во фраке, между тем как все прочие приглашенные в сие общество были в мундирах. Как же всему дворянскому сословию присвоен мундир тех губерний, в коих они имеют поместья или откуда родом, то его величество полагать изволит приличнее русскому дворянину являться в сем наряде в подобные собрания» (28 января 1830 г.).

«К крайнему моему удивлению, услышал я, по возвращении моем в Петербург, что Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке. Поступок сей принуждает меня Вас просить о уведомлении меня, какие причины могли Вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины, Вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительны, чтобы извинить оный, но я вменяю себя в обязанность Вас предуведомить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны Вами быть приписаны собственному вашему поведению» (17 марта 1830 г.).

Пушкин вновь и вновь оправдывался перед Николаем I и Бенкендорфом, выслушивал настороженную лесть Булгарина и братьев Полевых, которая, впрочем, скоро сменилась открытой враждой.

Письма дают богатейший материал для ознакомления с общественной атмосферой, в которую окунулся Пушкин после возвращения из ссылки. Дмитрий Веневитинов познакомил Пушкина с компанией московской литературной молодежи: М. П. Погодиным, С. П. Шевыревым, А. С. Хомяковым. Эта группа молодых москвичей -- «любомудров», -- сложившаяся еще до восстания декабристов вокруг Д. В. Веневитинова и В. Ф. Одоевского, была изначально объединена общими целями, интересами, духовными поисками. В отличие от писателей пушкинского круга, «любомудры», увлекавшиеся немецкой эстетикой, философией и литературой, смолоду чувствовавшие «сумрачный германский гений», в своих внутренних исканиях были устремлены на глубинные поиски смысла жизни и пытались нащупать новый, самостоятельный путь развития. Именно из этой группы вышли будущие славянофилы А. С. Хомяков, братья Киреевские и близкие к ним М. П. Погодин и С. П. Шевырев.

А пока, в середине 1820-х годов, «мальчишки Шевыревы», как их называл Дельвиг, были буквально потрясены авторским чтением «Бориса Годунова» и «Пророка». Московские «любомудры», уже в середине 1820-х годов охваченные идеей высшего служения, избранничества, стремились «властвовать над умами» современников. Поэтому в чтении Пушкина они слышали то, что могли и хотели слышать.

Акценты расставляли сами, и эта расстановка отнюдь не во всем совпадала с пушкинской. Авторское чтение «Бориса» и «Пророка» силой эмоционального и духовного воздействия, вероятно, во многом определило дальнейшую жизненную и творческую ориентацию будущих славянофилов.

Погодин и Шевырев затеяли издание «Московского вестника», и Пушкин вначале рассчитывал использовать этот журнал в противовес «Вестнику Европы» Каченовского, «Московскому телеграфу» братьев Полевых и печатным органам Булгарина и Греча.

Инициаторы «Московского вестника» Погодин и Шевырев ищут в старшем поэте главу и наставника, опекуна и руководителя, который, по их представлениям, мог бы оградить журнал от притеснений правительства, -- и в то же время всячески стремятся к самостоятельности, не желая превращаться в адептов общепризнанного «мэтра», -- а Пушкин не без дипломатической холодности и осторожности уклоняется от этой чести. Он не вполне доверяет восторженным философствующим молодым людям, связанным с Московским университетом, где до сих пор профессорствует их с Вяземским старый враг -- М. Т. Каченовский. «Московский вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? <...> А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять» (из письма Пушкина к Дельвигу от 2 марта 1827 г.).

Оживленная переписка этих лет отражает перипетии журнальной борьбы. «Московский телеграф» после ухода оттуда Вяземского в 1827 году стал органом исключительно братьев Полевых, и первоначальная обоюдная лояльность пушкинской группы и предприимчивых братьев обернулась вооруженным нейтралитетом, а затем взорвалась резкой полемикой в начале 1830-х годов, после организации «Литературной газеты».

Это была все та же борьба против так называемой «литературной аристократии», она составила неотъемлемую часть того сложного социального процесса, который вызвал «торговое направление» в культурной жизни России 20--30-х годов XIX века.

«Северная пчела», «Сын отечества и Северный архив» Булгарина и Греча, «Вестник Европы» Каченовского, «Галатея» Раича, «Московский телеграф» Н. Полевого и другие петербургские и московские журналы единодушно обрушились в 1830 году на «Литературную газету» Пушкина и Дельвига, обвиняя писателей пушкинского круга в «литературном аристократизме». «Писаки русские толпой меня зовут аристократом -- смотри, пожалуй, вздор какой!» -- писал Пушкин в «Моей родословной». Но не считаться с подобными обвинениями было невозможно. И тогда острый, язвительный публицист Вяземский превращает полемическое «клеймо» в почетный титул, с гордостью утверждая, что в литературе имеется «аристократия дарований»: «У нас можно определить две главные партии, два главных духа, если непременно хотеть ввести междоусобие в домашний круг литературы нашей, и можно даже обозначить двух родоначальников оных: Ломоносова и Тредьяковского. К первому разряду принадлежат литераторы с талантом; к другому -- литераторы бесталанные».

Издавать газету было непросто. Притесняла цензура, запрещавшая полемические статьи в защиту «литературной аристократии». В феврале цензором «Литературной газеты» был назначен педант, профессор физики Петербургского университета Н. П. Щеглов, и Пушкин в письме к попечителю Петербургского учебного округа К. М. Бороздину просит «дать другого, менее своенравного цензора».

К тому же газета не имела в составе своих сотрудников ни одного опытного, трудолюбивого и одаренного журналиста: Пушкин и Дельвиг были профессиональными литераторами, но ни один из друзей-поэтов не обладал необходимой на журнально-газетном рынке моментальной, оперативной, репортерской реакцией. Именно поэтому ни Дельвиг, ни Пушкин не сумели найти для своей газеты и подходящих, безотказно работоспособных, умелых «технических» сотрудников. 26 апреля Вяземский сообщал Пушкину: «На «Литературную газету» надежды мало. Дельвиг ленив и ничего не пишет...» Пушкин, обеспокоенный этим известием, сразу же отвечал: «Дельвиг в самом деле ленив, однако ж его «Газета» хороша, ты много оживил ее. Поддерживай ее, покамест нет у нас другой. Стыдно будет уступить поле Булгарину».

Переписка свидетельствует, что интерес Пушкина и Вяземского к «Литературной газете» постепенно падал. Впрочем, может быть, Пушкин нашел бы в себе силы и желание помогать газете и дальше. Но его вновь захватило увлечение Н. Н. Гончаровой. Поэт собирался жениться. Начались сложные отношения с родней невесты. Пушкин уехал в Болдино и застрял там в холерном карантине.