Пушкин и его эпоха в переписке поэта

10 февраля 1831 года Пушкин писал к Н. И. Кривцову: «Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. <...> Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся -- я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».

18 февраля 1831 года в Москве состоялась свадьба Пушкина с Н. Н. Гончаровой. Бракосочетание первого поэта России и первой «романтической» красавицы повлекло за собой множество необратимых последствий. Он мог себе позволить «взять жену без состояния», но ему представлялось весьма обременительным содержать ее многочисленных родственников. Недавний холостяк вскоре оказался главой большого семейства. В его доме поселились Екатерина и Александрина Гончаровы. Под давлением А. Н. Гончарова, деда Наталии Николаевны, поэт вынужден был вступить в тягостную утомительную, изматывающую нервы переписку с Бенкендорфом по поводу продажи правительству колоссальной бронзовой статуи Екатерины II. Пушкин был втянут в денежные переговоры с братом жены, Д. Н. Гончаровым; в 1833 году поэт писал ему: «Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литературным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это печально и приводит меня в уныние».

Трудно было не только с Гончаровыми, но и с Пушкиными. Как-то незаметно Сергей Львович стушевался, перестав быть главой семьи, и его место занял нелюбимый старший сын. Раньше Пушкин помогал деньгами только брату Льву; в 1830-е годы он ведет нескончаемую переписку с Н. И. Павлищевым, мужем сестры Ольги, о долгах, процентах и недоимках и отбивается от денежных претензий зятя. 4 мая 1834 года Пушкин писал Н. И. Павлищеву: «Покамест не приведу в порядок и в известность сии запутанные дела, ничего не могу обещать Ольге Сергеевне и не обещаю. Состояние мое позволяет мне не брать ничего из доходов батюшкина имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать».

Пушкинские письма, начиная с 1831 года, отражают все нарастающие заботы о деньгах; в письмах к Плетневу, Нащокину и Погодину непрерывно возобновляется один и тот же мотив: деньги, деньги, деньги. Денежные заботы буквально захлестывают поэта, и он принимает решение печатать «Повести Белкина», которые поначалу печатать не хотел. Возникают странные параллели и соответствия переписки Пушкина, отражающей непосильные для него материальные проблемы и заботы, и некоторых мотивов его творчества. 3 сентября 1831 года Пушкин писал Нащокину: «Дома у меня произошла перемена министерства. Бюджет Александра Григорьева оказался ошибочен; я потребовал счетов; заседание было столь же бурное, как и то, в коем уничтожен был Иван Григорьев; вследствие сего Александр Григорьев сдал министерство Василию (за коим блохи другого роду). В тот же день повар мой явился ко мне с требованием отставки; сего министра хотят отдать в солдаты, и он едет хлопотать о том в Москву; вероятно, явится и к тебе. Отсутствие его мне будет ощутительно; но, может быть, все к лучшему. Забыл я тебе сказать, что Александр Григорьев при отставке получил от меня в виде аттестата плюху, за что он было вздумал произвести возмущение и явился ко мне с военною силою, т. е. квартальным; но это обратилось ему же во вред; ибо лавочники, проведав обо всем, засадили было его в яму, от коей по своему великодушию избавил я его». И в приведенном письме, и в «Истории села Горюхина» можно обнаружить пародирование идеи существующего государственного управления, феодальной смены местных властей и истории этого переворота, которая тоже подчеркнуто пародийно заостряется.

Владелец села Горюхина и его историограф Иван Петрович Белкин, облаченный в травестированную маску, воплощают в себе не только полную неспособность к «неоплошному» помещичьему управлению имением, но и абсолютную несовместимость личности ранимой, наивной и изначально отчужденной от быта, созданной для медитативного созерцания окружающего мира (если даже этот мир замыкался Горюхином и его окрестностями), и роли помещика, владельца земли и крестьянских душ.

Литературный быт поэта, густо и плотно «населивший» его переписку 1830-х годов, питал его творчество многослойной аллюзионностью. Поэт обостренно чувствовал и неизменно фиксировал в сознании нестерпимое давление внешних обстоятельств, общественных процессов, литературной борьбы, дробивших личность, отчуждавших ее от «чистой красоты», неуклонно обращавших творческую индивидуальность к «суровой прозе».

На это скажут мне с улыбкою неверной:

-- Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,

Вы нас морочите -- вам слава не нужна,

Смешной и суетной вам кажется она:

Зачем же пишете? -- Я? для себя. -- За что же

Печатаете вы? -- Для денег. -- Ах, мой боже!

Как стыдно! -- Почему ж?

Как ни парадоксально, именно эти сугубо деловые, земные, меркантильные и реальные вопросы, не случайно волновавшие Пушкина в конце 1820-х годов и в 1830-е годы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к иным узловым и центральным проблемам, которым посвящалась переписка с Дельвигом и Вяземским, Бестужевым и Рылеевым, Плетневым и братом Львом, в конечном счете центростремительно стягивались в едином фокусе социальной самооценки. Это вело к настойчивым поискам собственных корней, родовых, духовных, к усиленной, подчеркнуто «отретушированной» идеологизации своего и чужого бытия и действия, к усиленному изучению русской истории, истории культуры европейской и мировой, к пристальному -- и отчетливо тенденциозному -- анализу той почвы, на которой жила, сосуществовала, дифференцировалась и боролась сама с собой, развиваясь бесконечно сложно и неравномерно, та культура, которая была осмыслена впоследствии как культура пушкинской эпохи. Оглядывая современную им культуру, Пушкин и его корреспонденты сплошь и рядом не могли видеть и не видели за частными проявлениями журнальной полемики, текущей литературной борьбы проекции на собственное историко-культурное прошлое и будущее.

Национальный подъем, вызванный Отечественной войной 1812 года, способствовал обостренному ощущению исконных первоначальных истоков. Живое дерево русской культуры уходило корнями в неоглядную глубину национальной истории, и по-разному воспринимали эту историю русские литераторы начала прошлого века.

История России и русского дворянства в полный голос прозвучала в эту эпоху под пером Карамзина. Однако единодушного одобрения «История государства Российского» не вызвала. Некритическое отношение к историческим источникам осуждал, в частности, М. Т. Каченовский, редактор «Вестника Европы», литературный и журнальный противник Пушкина и его группы.

Николай Полевой, журналист и писатель, издатель «Московского телеграфа», создал в конце 1820-х годов свой «буржуазно-демократический», третьесословный вариант истории России; пытаясь развенчать Карамзина, Н. Полевой писал: «Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения... Карамзин уже не может быть образцом ни поэта, ни романиста, ни даже прозаика русского. Период его кончился»1. Такая декларация была воспринята пушкинским кругом писателей, считавших себя продолжателями дела Карамзина, как объявление войны. Отныне в письмах Пушкина и Вяземского Н. Полевой рассматривается как серьезный социальный и литературный противник. 2 января 1830 года Вяземский писал Пушкину: «Читал ли ты предисловие Полевого к Истории: «Когда же думал историк?» -- говорит он о Карамзине. И в чем же находит он свидетельства недумания? В том, что первые четыре главы 12-го тома были уже переписаны, а 5-я глава еще не дописана. <...> Сделай милость, <...> просматривай то, что в ней (в «Лит. газете») будут говорить про Полевого. Я никак не могу решиться писать против него: огрязненный своею журнальною полемикою и лобызаниями с Булгариным, он сделался неприкосновенным.

Есть Карамзин, есть Полевой,

В семье не без урода.

Вот Вам в строке одной

Исторья русского народа».

Когда запретят «Московский телеграф», Пушкин запишет в дневнике 7 апреля 1834 года: «Жуковский говорит: -- Я рад, что «Телеграф» запрещен, хотя жалею, что запретили. «Телеграф» достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска».

Либерализм Полевого не был маской. Однако социальное чутье Пушкина оказалось безошибочным. После закрытия «Московского телеграфа» Полевой, лишившись печатного органа, оставшись без средств к существованию, довольно быстро капитулировал перед официозной точкой зрения.

Длительная литературно-журнальная вражда с Булгариным и Гречем, долгое время тлевшая под спудом в результате сложнейшей общественно-политической конъюнктуры, вызванной додекабрьскими и последекабрьскими событиями, наконец вырвалась на поверхность2. В 1831 году в журнале «Телескоп», издававшемся Н. И. Надеждиным, появилась статья «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», подписанная: Феофилакт Косичкин. Под этим чудаковато-нелепым и смешным именем скрывался Пушкин. На сей раз поэт пожелал явиться перед публикой в шутовской маске.

Обрушиваясь на «Ивана Выжигина» и его автора Булгарина -- Видока, Ф. Косичкин с ядовитой беспощадностью громил литературно-торговый и журнально-политический альянс Булгарина и Греча: «Посреди полемики, раздирающей бедную нашу словесность, Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин более десяти лет подают утешительный пример согласия, основанного на взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных. Сей назидательный союз ознаменован почтенными памятниками. Фаддей Венедиктович скромно признал себя учеником Николая Ивановича; Н. И. поспешно провозгласил Фаддея Венедиктовича ловким своим товарищем. Ф. В. посвятил Николаю Ивановичу своего «Димитрия Самозванца»; Н. И. посвятил Фаддею Венедиктовичу свою «Поездку в Германию». Ф. В. написал для «Грамматики» Николая Ивановича хвалебное предисловие; Н. И. в «Северной пчеле» (издаваемой г.г. Гречем и Булгариным) напечатал хвалебное объявление об «Иване Выжигине». Единодушие истинно трогательное!»

Псевдониму недолго было суждено оставаться в тайне. «Пасквилянт» и «памфлетер» Пушкин, скрывавшийся под маской чудаковатого провинциала, был, разумеется, немедленно узнан по почерку, «по когтям». В литературном мире, в мире корреспондентов Пушкина этот поступок великого поэта возбудил весьма разноречивые толки и мнения. «...Непристойно Поэту надевать на благородное лицо свое харю Косичкина и смешить ею народ, хотя бы насчет Выжигиных», -- много лет спустя писал П. А. Катенин. Между тем из переписки Пушкина мы узнаем, что явление Косичкина было несколько сложнее. «...Браниться с журналами хорошо раз в 5 лет, и то Косичкину, а не мне», -- писал Пушкин Погодину в первой половине сентября 1832 года. Тяготясь журнальной суетой, поэт в то же время чувствовал невозможность ухода от литературной борьбы. Полемическую интонацию Пушкину ставил опытный журнальный боец Вяземский. «Кинь это в «Литературную газету», -- предлагает он Пушкину, посылая следующую заметку:

«В конце длинной статьи, написанной в защиту и в оправдание Булгарина, критикованного «Телескопом», г-н Греч говорит («Сын отечества», №): Я решился на сие не для того, чтоб оправдывать и защищать Булгарина (который в этом не имеет надобности, ибо у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов). -- Жаль же, сказал один читатель, что Булгарин не одним мизинцем пишет».

А если хочешь, дай другой оборот этому. Во всяком случае, на этом мизинце можно погулять <...> Что за лакеи!» (из письма к Пушкину от 27 июля 1831 года).

Переписка и литературная полемика были неразрывно связаны.

В № 15 «Телескопа» появилась новая статья Феофилакта Косичкина под названием «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». «Полагаю себя вправе объявить во услышание всей Европы, что я ничьих мизинцев не убоюсь, -- писал автор статьи, -- ибо, не входя в рассмотрение голов, уверяю, что пальцы мои (каждый особо и все пять в совокупности) готовы воздать сторицею кому бы то ни было». В конце статьи Пушкин, некогда наделивший Фаддея Булгарина уничижительным клеймом «Видок», будучи сам в маске Косичкина, срывает с Булгарина маску Видока: «Видок, или Маску долой!» -- бросает он в лицо Булгарину.

Этим выступлением закончил свое журнальное поприще Косичкин -- и ушел в переписку. Одним из первых откликнулся Гоголь, предложивший в письме от 21 августа 1831 года свой гротескный вариант эстетического разбора двух романов; двадцатидвухлетний автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» пытался довести до абсурда и буффонно комического снижения идею журнальной борьбы Пушкина и его круга с Булгариным и Гречем: «Все мнения разделены на две стороны: одни на стороне Булгарина, а другие на стороне Орлова, и... они, между тем как их приверженцы нападают с таким ожесточением друг на друга, совершенно не знают между собою никакой вражды и внутренно, подобно всем великим гениям, уважают друг друга». Пушкин отвечает молодому писателю немедленно и дипломатично: «Проект Вашей ученой критики удивительно хорош. Но Вы слишком ленивы, чтоб привести его в действие».

Н. М. Коншин в письме из Старой Руссы спрашивает о продолжении Косичкина. О. М. Сомов не без удовольствия сообщает Пушкину, что ему удалось раскрыть псевдоним Косичкина: «Я по зубам узнал его тотчас». Косичкин то и дело мелькает в переписке с Вяземским осенью 1831 года. В конце октября Иван Киреевский, получивший разрешение на издание журнала «Европеец», обращается к Пушкину с письмом: «...если когда-нибудь Феофилакт Косичкин захочет сделать честь моему журналу: высечь в нем Булгарина, то, разумеется, в этом случае Булгарин будет Европа в полном смысле слова». Пушкин в письме к Н. М. Языкову от 18 ноября 1831 года поздравляет «всю братию» с рождением «Европейца», присовокупив к этому, что Феофилакт Косичкин «до слез тронут вниманием, коим удостоиваете вы его». В завершение всей истории изобретатель Феофилакта Косичкина получает благодарственное письмо от растроганного А. А. Орлова1 и, преисполнившись комического ужаса, пытается придержать этот литературный фантом, непомерно раздувшийся мыльный пузырь (мелкий литератор ничего не понял в сложной литературной игре, которую вел Пушкин): «Первая глава нового вашего Выжигина есть новое доказательство неистощимости вашего таланта. Но, почтенный Александр Анфимович! удержите сие благородное, справедливое негодование, обуздайте свирепость творческого духа вашего! Не приводите яростию пера вашего в отчаяние присмиревших издателей «Пчелы». Оставьте меня впереди соглядатаем и стражем. Даю вам слово, что если они чуть пошевельнутся, то Ф. Косичкин заварит такую кашу или паче кутью, что они ею подавятся. <...> оставьте в покое людей, которые не стоят и не заслуживают вашего гнева».

Маскарад, игра была творческой стихией Пушкина, стихией протея, извечно обреченного на самовыражение в разных образах и лицах, на неустанное перевоплощение. Жизнь-сцена, с беспрерывной сменой сюжетов, декораций, диалогов и массовых сцен, великая трагедия и маленькие драмы были для Пушкина -- величайшего артиста-художника естественной средой духовного обитания. Ведь недаром Пушкин, как никто, понимал и принимал Шекспира.

Живое, интенсивное артистическое дыхание, постоянное острое восприятие жизни как игры вызывало в творчестве и литературном быте Пушкина неуклонное стремление к различного рода театрализации, отразившееся в его профессиональной деятельности и в его переписке.

Спор о русской литературе, о путях ее развития неизменно оборачивался поисками родословной нашей культуры и ее создателей. Ожесточенный нападками Булгарина, Пушкин пишет стихотворение «Моя родословная» (1830), где сложно и многоаспектно, остро и полемично выступает все та же проблема социальных корней:

Понятна мне времен превратность,

Не прекословлю, право, ей:

У нас нова рожденьем знатность,

И чем новее, тем знатней.

Родов дряхлеющих обломок

(И по несчастью, не один),

Бояр старинных я потомок;

Я, братцы, мелкий мещанин.

В 1832--1833 годах поэт писал «Езерского», поэму, содержащую историко-дидактическую заповедь поэта, демонстративно гордившегося славой своих пращуров.

...Люблю от бабушки московской

Я толки слушать о родне,

Об отдаленной старине.

Могучих предков правнук бедный,

Люблю встречать их имена

В двух-трех строках Карамзина.

Постоянно ощущая, впитывая в себя дыхание истории, придирчиво исследуя «дух века», Пушкин утверждал необходимость хранить историческую память поколений:

Вот почему, архивы роя,

Я разобрал в досужный час

Всю родословную героя,

О ком затеял свой рассказ

И здесь потомству заповедал.

В печати тема родословной появилась в 1836 году, а ранее Пушкин сознательно, в обход верховной цензуры пустил по рукам «Мою родословную». Строки, направленные против новой знати, грозили ему крупными неприятностями, и поэт вынужден был 24 ноября 1831 года обратиться с дипломатическим письмом к Бенкендорфу: «Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин во дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его -- мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто. Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете. Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам, о чем я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного его слова».

Еще в романе «Арап Петра Великого», который писался во второй половине 1820-х годов и остался, как известно, незавершенным, проблема родословной автора оборачивалась проблемой родословной России и ее корней. пушкин переписка эпистолярный литературный

Переписка, как и поэтическое творчество, как литературно-критические работы, несет в себе историческую мысль Пушкина.

В восприятии Пушкина -- русского поэта и историка -- постоянно существовала, озаряя творческими вспышками его сознание, идея великого государства Российского. Эта идея вольно и невольно вновь и вновь обращала его творческое сознание в прошедшее и будущее, и «железной волею Петра преображенная Россия» (как сказал Н. Языков) открывалась с разных сторон, во всей необъятной сложности причин и предпосылок, ее породивших. «Полтава» и «Медный всадник», «Стансы» и «Арап Петра Великого» явились вехами трудного и мучительного пути, который суждено было пройти Пушкину, с его сложнейшим человеческим, национальным, государственным самосознанием. «Борис Годунов» и «История Пугачева» были звеньями все той же непрерывно развивающейся цепи исторического самовыражения. «История народа принадлежит Поэту». Этот пушкинский афоризм необычайно емко и точно формулировал его позицию. За архивными документами давнего и недавнего прошлого поэту открывались необозримые дали, судьбы человеческие, уходящие в вековые глубины национальной истории.

Неизменно возвращаясь мыслями, творческим сознанием к образу и делу Великого Петра, Пушкин поневоле двоился между апофеозом -- и неприятием: преобразователь России, «мощный властелин судьбы», прорубивший окно в Европу, железной уздой самодержавия вырвал Россию из прежней, косной, вялой и привычной старины, которая в противном случае неизбежно привела бы страну к гибели под ударами сильных соседей. Итак, для того, чтобы спасти Россию, сохранить ее корни, создать мощную европейскую державу, считал Пушкин, Петру I пришлось, -- как это ни парадоксально, -- корни прежней России подрубить. Парадокс Петра, столь остро возникший в сознании поэта, остался неразрешимым. В проникновенной оценке реформ Петра I проступает кровная сопричастность Пушкина ко всей истории русской общественной мысли.

В «Борисе Годунове» не раз ставился вопрос о путях и судьбах русской государственности. Недаром «Борис» вызвал шумные толки во всей литературной России. Недаром поэту пришлось преодолеть немало цензурно-дипломатических преград, чтобы напечатать «Бориса». Этот процесс прохождения «Годунова» через цензурные и внецензурные «рогатки» получил подробное отражение в переписке.

Пушкин -- Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! <...> Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию -- навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (около 7 ноября 1825 г.).

Плетнев -- Пушкину: «Карамзин убедительно просил меня предложить тебе, не согласишься ли ты прислать ему для прочтения Годунова. Он никому его не покажет, или только тем, кому ты велишь» (21 января 1826 г.).

Пушкин -- Плетневу: «Не будет Вам Бориса, прежде чем не выпишете меня в Петербург» (3 марта 1826 г.).

Катенин -- Пушкину: «Что твой Годунов? Как ты его обработал? В строгом ли вкусе историческом, или с романтическими затеями? Во всяком случае я уверен, что цензура его не пропустит: о, боже!» (14 марта 1826 г.).

Бенкендорф -- Пушкину: «Я имел счастие представить государю императору комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:

«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Валтера Скота».

Уведомляя вас о сем высочайшем отзыве и возвращая при сем сочинение ваше, долгом считаю присовокупить, что места, обратившие на себя внимание его величества и требующие некоторого очищения, отмечены в самой рукописи и заключаются также в прилагаемой у сего выписке» (14 декабря 1826 г.).

Бенкендорф -- Пушкину: «Что же касается трагедии вашей о Годунове, то его императорское величество разрешает вам напечатать ее за вашей личной ответственностью» (28 апреля 1830 г.).

«Борис Годунов» вышел в свет в конце декабря 1830 года. В сцене «Лобное место» имеется ремарка: «Пушкин идет, окруженный народом». Эта символическая фраза предвещала пророческие строки «Памятника». Далеко не все современники видели и хотели видеть в нем поэта-пророка, выражавшего дела, мысли и мнения своего народа.

Пушкин ревниво относился к высокому званию Поэта. Эпистолярные документы, рисующие отношение поэта к этой проблеме, весьма разнообразны. В письме к И. И. Лажечникову от 3 ноября 1835 года Пушкин пеняет автору «Ледяного дома» за отношение к Тредиаковскому: «За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей». 22 ноября Лажечников отвечает Пушкину подробным, резким и основательно аргументированным письмом, где недвусмысленно выражает свое уничижительное, презрительное отношение к придворному поэту Анны Иоанновны, не обладавшему элементарным человеческим достоинством: «Тредьяковский. Низких людей, подлецов, шутов считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попались мне. Что он был низок и подл, то доказывают приемы, деланные ему при дворе. Иван Васильевич Ступишин, один из 14 возводителей Екатерины II на престол, умерший в 1820 году, будучи 90 лет, рассказывал (а словам его можно верить!), что «когда Тредьяковский с своими одами являлся во дворец, то он всегда, по приказанию Бирона, из самых сеней, чрез все комнаты дворцовые, полз на коленах, держа обеими руками свои стихи на голове, и таким образом доползая до Бирона и императрицы, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху». Делали ли это с рыбаком Ломоносовым? С пьяницей Костровым? А Тредьяковский был член Академии-де-Сиянс!..»

Отношение Пушкина к Тредиаковскому было сложным. Оно определялось во многом попыткой разобраться в расстановке литературных сил прошлого, XVIII, столетия, оценить подлинные творческие достижения Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского. В статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1833) Пушкин писал: «Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков».

В то же время Пушкин, прочтя «Ледяной дом», вероятно, воспринял образ Тредиаковского аллюзионно. Изображение поэта-царедворца, подвергающегося унижениям и побоям знатного вельможи, могло восприниматься Пушкиным, «окованным царской милостью», слишком лично. Еще со времен появления эпиграммы Александра Бестужева на Жуковского фигура поэта, который «с указкой втерся во дворец», стала шаблоном и карикатурой. И не было для Пушкина насмешки более злой, чем вольные или невольные напоминания о его нелегких и со стороны многим непонятных отношениях со двором. Вспомним обвинения в духовном лакействе, на которые Пушкин отвечал в стихотворении «Друзьям» (1828): «Нет, я не льстец, когда царю // Хвалу свободную слагаю...» «Что же касается до стихотворения Вашего, под заглавием «Друзьям», -- писал Бенкендорф Пушкину 5 марта 1828 года, -- то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано». Положение Пушкина было зыбко и неопределенно. В письме от 22 ноября 1826 года Бенкендорф упрекал Пушкина за чтение в дружеском кругу еще не опубликованного «Бориса Годунова»; теперь же верховный цензор, по сути дела, «благословлял» поэта на распространение в списках стихотворного послания, в котором Николай I со свойственным ему необъятным честолюбием и склонностью к меценатству увидел канонизацию идиллических взаимоотношений поэта и царя.

Пушкин, заявивший в «Моей родословной»: «Я грамотей и стихотворец, // Я Пушкин просто, не Мусин, // Я не богач, не царедворец...», -- мог проецировать образ Тредиаковского на себя. Ему, Пушкину, был тесен придворный камер-юнкерский мундир, унижавший достоинство большого русского поэта. Недаром строки, обращенные к Вяземскому по случаю присвоения ему камергерского звания («Любезный Вяземский, поэт и камергер...»), были вовсе не безобидны; поэзия и придворный чин были для Пушкина вещами несовместными; в его восприятии сочетание «поэт и камергер» включало в себя пародийный подтекст.

Для Пушкина с его неукротимой натурой близость ко двору, пожалуй, представляла бомльшую опасность, чем для Жуковского и Вяземского. Переписка Пушкина с Жуковским и Бенкендорфом летом 1834 года показывает, с каким трудом удалось удержать поэта от ухода в отставку; решающим аргументом оказалась угроза потерять доступ в архивы. Приближенный к Николаю I историк Петра Великого не мог рассчитывать на понимание нынешнего императора: потомок героя Полтавы был слишком ординарен в сравнении с пращуром.

Поэт и историограф, «удостоенный» венценосным цензором камер-юнкерского чина, Пушкин не мог не размышлять остро и пристально о своем социальном «весе», о месте поэта в обществе. С точки зрения табели о рангах, положение его при дворе и в свете было весьма незавидным. «Пушкин-стихотворец», как воспринимали его представители светского общества, постоянно чувствовал свою социальную и моральную ущемленность. Создавалась резкая диспропорция: с одной стороны, он был великим поэтом, во многом определявшим литературный и идеологический климат в стране; в то же время он был поэтом поднадзорным, с сомнительным для правительства политическим прошлым, и отнюдь не пользовался ни достаточным влиянием, ни благонадежной репутацией при дворе. Эти социально-психологические «ножницы» порой делали его положение невыносимым. Невольно рождались мысли о бегстве («Давно, усталый раб, замыслил я побег...»). Отсюда -- исполненные глубокой горечи строки в «Езерском»:

Исполнен мыслями златыми,

Не понимаемый никем,

Перед распутьями земными

Проходишь ты, уныл и нем.

С толпой не делишь ты ни гнева,

Ни нужд, ни хохота, ни рева,

Ни удивленья, ни труда.

Глупец кричит: куда? куда?

Дорога здесь. Но ты не слышишь,

Идешь, куда тебя влекут

Мечтанья тайные; твой труд

Тебе награда; им ты дышишь,

А плод его бросаешь ты

Толпе, рабыне суеты.

Раздумья Пушкина об исторических судьбах России и ее культуре особенно интенсивно выразились в знаменитом его письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Оно завершает двадцатилетнюю историю интеллектуальной дружбы этих двух замечательных людей эпохи. Красавец, гусар и философ, чей образ когда-то поразил юношеское воображение царскосельского лицеиста, был адресатом трех известных дружеских посланий Пушкина, первое из которых давно стало хрестоматийным («К Чаадаеву», 1818). Во время южной ссылки воспоминания о Чаадаеве заменяют поэту «надежду и покой»: «Твой жар воспламенял к высокому любовь». В 1824 году в Михайловском Пушкин пишет стихотворное послание «Чаадаеву» с подзаголовком «С морского берега Тавриды». Внутренним импульсом к появлению этого послания послужило чтение книги И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде» (1823). В послании к Чаадаеву появляется один из ведущих лирических и эпистолярных пушкинских лейтмотивов 1820-х годов -- мотив памяти:

Чедаев, помнишь ли былое?

Давно ль с восторгом молодым

Я мыслил имя роковое

Предать развалинам иным?

Но в сердце, бурями смиренном,

Теперь и лень и тишина,

И, в умиленье вдохновенном,

На камне, дружбой освященном,

Пишу я наши имена.

Интересно проследить, как менялось отношение Пушкина к Чаадаеву. Сохранилась их переписка после возвращения поэта из ссылки. В начале 1831 года Чаадаев передает Пушкину рукопись «Философических писем». Долго не имея известия о судьбе своих «Писем», которые он мечтал увидеть напечатанными, Чаадаев довольно настойчиво атакует Пушкина своими корреспонденциями. Пушкин отвергает предложение Чаадаева писать ему по-русски, демонстративно желая общаться со своим собеседником «на языке Европы». Очевидно, при общении с Чаадаевым, человеком светским и европейски образованным, «католиком» и хладнокровным скептиком, бунтарем и «западником», поэт сознательно предпочитал изъясняться, спорить и думать по-французски.

Французские письма Пушкина -- это особая проблема. С детства привыкнув легко и естественно переходить из одной языковой стихии в другую, Пушкин одинаково гибко мыслил, говорил и писал по-русски и по-французски. Французский язык был языком светского общения, устного и эпистолярного; к этому внутренне эластичному, галантному языку поэт прибегал в обращении к женщинам. С мужчинами Пушкин предпочитал переписываться на родном языке.

«...Хочу с тобою побраниться, -- писал он брату Льву 24 января 1822 года, -- как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина...» И тем не менее осенью этого же года поэт посылает брату большое французское письмо, написанное в стиле западных моралистов: «Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. <...> Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе. Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего -- предательство».

Горький опыт общения с людьми побуждал Пушкина воздвигать незримую стену между собой и окружающими, французский язык и стиль психологически помогали ему создавать этот незримый, гибкий «заслон». Иногда в его переписку с теми или иными корреспондентами, ведущуюся в основном по-русски, вдруг вкрапливаются холодно-вежливые французские письма. Так, в конце июня -- в начале июля 1834 года он пишет с короткими интервалами три французских письма к Бенкендорфу по поводу своего возможного ухода в отставку или в отпуск1, и это свидетельствует о сдерживаемом с трудом бешенстве опального поэта, чрезвычайно уставшего от бдительного надзора.

Наконец, с Е. М. Хитрово и П. Я. Чаадаевым Пушкин переписывается по вопросам истории, идеологии, религии и текущей политики. И здесь французский язык в его письмах -- общепринятая дань международной европейской эпистолярной традиции.

Учтиво выдерживая дистанцию светского диспута, Пушкин, сделав предписанный этикетом дипломатический «реверанс», вступает с Чаадаевым в полемику по поводу его сочинения. Без обиняков, с открытым забралом он оспаривает принципиальную позицию оппонента, как всегда с готовностью обнажая шпагу в преддверии интеллектуального поединка. Переписка-диспут, эпистолярная дуэль, по-видимому, неизменно доставляла Пушкину наслаждение особого рода, и велась она по всем правилам игры, дипломатической, «галльской», с соблюдением всех необходимых формальностей. Пушкин придирчиво отбирал себе корреспондентов для такой «игры». Так было с Вяземским, так было с Александром Бестужевым. Так было теперь с Чаадаевым. «Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами...» (6 июля 1831 г.).

В письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 года Пушкин писал: «Нет сомнения, что Схизма1 отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. <...> Что ж касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы -- разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие -- печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, -- как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»

Дружеские послания Пушкина Чаадаеву и сохранившаяся часть их переписки свидетельствуют о внутреннем динамизме Пушкина, особенно четко просматривающемся на фоне статично величественной фигуры Чаадаева, с невозмутимым, холодным и неподвижным лицом, устремленным от России -- на Запад. Бывший царскосельский лицеист, ставший большим поэтом и историком, пережил сложную эволюцию. Мечте об обломках самовластья не суждено было сбыться. Время выдвинуло новые и сложные вопросы, вызванные событиями русской и европейской истории. Отдаленным эхом Отечественной войны 1812 года явилось обострение исторической памяти; философия истории становится центральной теоретической проблемой эпохи, и тут-то Пушкин и Чаадаев, бывшие единомышленники, не могут найти общего языка; историко-философскому скептицизму Чаадаева Пушкин противопоставляет апофеоз российской государственности.

Письмо к Чаадаеву об исторических судьбах России и «Памятник» связаны воедино прошлым, настоящим и будущим; в них завет Пушкина потомству.

Переписка -- источник многослойный, животрепещущий, драгоценный тысячами подробностей, которые увлекают нас, позволяя ближе, непосредственнее соприкоснуться с Пушкиным и его эпохой.

Переписка ведет и к биографии, и к творчеству, ко всем проявлениям духовной жизни поэта. Письма Пушкина и его корреспондентов -- это живые страницы истории, истории литературы, истории общественной мысли, истории литературного быта, истории литературных союзов и журнальной борьбы.

Пушкинская переписка -- арена исторической и литературной полемики. Она способствовала созреванию духовной мощи поэта, его осознанию себя как литературного борца за высшие идеалы национальной и общечеловеческой культуры.

Письма Пушкина и его корреспондентов -- блестящие образцы эпистолярного стиля, характеризующие высокий уровень литературных связей поэта и его окружения.

Пушкин, как никто другой, умел настраиваться «на волну» того или иного адресата. Взыскательное, творческое отношение к переписке позволяет считать письма неотъемлемой составной частью литературного наследия Пушкина и его эпохи.

Размещено на Allbest.ru