Ярким представителем средневековой светской литературы был Шота Руставели. Образ Шота Руставели до сих пор остается загадочным. Достоверных данных о его жизни, о его личности не сохранилось вовсе.

Отдельные данные мы находим в церковных источниках, как пишет митрополит грузинский Тимофей его могила и портрет на колонне монастыря Святого Креста в Иерусалиме сохраняется до сих пор. Даже в некоторых церковных документах Шота Руставели назван государственным казначеем.

В устном народном творчестве можно найти много сведений о жизни поэта. Первоначальное образование он получал в церковной школе, а потом учился в монастыре, За блестящие способности его отправляют в кахетинскую Академию - Икалто. Там он проводит несколько лет восхищавших окружающих. Потом царица Тамар отправила Руставели вместе с другими молодыми грузинами в Византию для усовершенствования полученных знаний.

Единственным источником реальных сведений о нем служит лишь сама поэма «Вепхис-ткаосани» - «Витязь в тигровой шкуре».

Сюжет поэмы чрезвычайно динамичен, насыщен напряженными драматическими ситуациями, автор избегает сюжетных повторов и длиннот, характерных для эпическо - повествовательного жанра. В ней очень ярко и образно выявлены социально - политические воззрения автора и отражены основные тенденции развития грузинского государство XI-XIII веков.

В поэме содержится горячая защита идеи подчинения отдельных властителей верховной центральной власти. В произведении главным образом описываются два больших государство:

Аравия и Индия. «Арабское» государство по Руставели представляло собою некое многоединство, совокупность небольших или феодальных владений, объединенных центральной властью «царя царей». Таким и было грузинское государство в XI-XIII века.

Несмотря на сложность сюжета, «Вепхис-ткаосани» - композиционно цельное поэтическое произведение, в котором искусно сочетаются два основных цикла рассказов: арабский и индийский. Руставели мастерски раскрывает характеры своих персонажей, их духовный мир. Глубокая психологическая характеристика героев и проникновенный показ внутренней сущности явлений - яркая черта творческого новаторства Руставели.

В поэме представлена целая галерея живых, цельных, художественно- правдивых образов - мужчин и женщин, самоотверженных, бесстрашных борцов за торжество справедливости на земле.

Развертывая сюжет своей поэмы на огромном пространстве, делая её персонажей представителями разных народов, в тои числе и вымышленных, поэт выступает как глубоко самобытный, национальный. В прологе поэмы говорится: «Эту персидскую повесть, переведенную на грузинский язык, я нашёл и переложил стихами». Здесь надо отметить, что ни в персидской, ни в какой-либо другой литературе не знают аналогического сюжета. Руставели в своем произведении широко использовал распространенный в средневековой литературе прием сюжетной маскировки, чтобы скрыть, содержащиеся в поэме явные намеки на события своего времени, а быть может, во избежание лишних нареканий на свои общественные и философские мысли.

Как известно, политическим идеалом поэта было объединенное, сильное, независимое, единодержавное государство во главе с мужественным, просвещенным и гуманным царем.

Как бы то ни было, Руставели художественно правдиво изображает разнообразную и сложную действительность Грузии в XII веке, свои религиозно- философские и социальные взгляды.

«Витязь в тигровой шкуре» - жизнеутверждающее произведение. Герои поэмы любят жизнь, но их любовь к жизни неразрывно связана с борьбой за справедливость. С огромной художественной выразительностью Руставели восхваляет неуклонное выполнение долга, непоколебимую дружбу и постоянство в любви.

В центре внимания поэта - любовь к человеку во всей совокупности и непосредственности своих чувств, переживаний, страстей и устремлений. В противовес средневековой церковно-аскетической морали Руставели провозглашает свободу человеческой личности, свободу мысли и всей его духовной жизни. Гуманизм Руставели проявляется и в проповеди любви, и идее братства людей, и в его беззаветной любви к родине, в беспощадной ненависти ко всем её врагам.

Поэма написана изящными, гибкими, звучными стихами. Его стихи насыщены сложным, развернутыми метафорами. Многие его глубокие, чеканные афоризмы, далекие от нравоучительных сентенции или житейских назиданий, стали народными наречениями.

Афоризмы, лирические прелюдии, эпистолии, краткие, но меткие описания, не нарушая динамичности действия, органично входят в поэтическое повествование, оживляют его. Руставели можно считать родоначальником нового литературного языка, бытующего в Грузии поныне. Исключительно богат и многообразен словарный состав поэмы.

Руставели впитал в себя все богатство древнегрузинской письменной литературы и одновременно, следуя лучшим традициям народной словесности, развил и поднял на небывалую высоту грузинскую поэзию. Идеи, отраженные в поэме, глубоко самобытны, народны и национальны.

XVI-XVIII века были своеобразным эпохой Возрождения. В этом периоде развития грузинская литература развивалась под сильным влиянием восточной литературы. Царь Таймураз I был человеком поэтического склада. Он с персидского языка перевел такие поэмы, как «Иосиф и Зулейха», «Лейли и Меджнун», «Шам и Парвана», «Соловей и Цветок». Видные поэты того времени таких,как Арчил, Сулхан Саба Орбелиани, Давид Гурамишвили, Мамука Бараташвили, Таймураз II, Бесики и другие обогатили своими высоконравственными произведениями, впитавшие в себе национально-патриотические идеи народа.

В начале XIX века (1801) по просьбе грузинских князей русские войска вошли в Грузию. Грузия стала на долгие времена неотъемлемой частью Российской империи. Грузинская знать начала отправлять на учебу своих детей в высшие учебные заведения Москвы и Петербурга. На литературную арену пришла обученная, передавая грузинская молодежь во главе А.Чавчавадзе, Г.Ористави, С.Дадашвили. Они организовали литературный журнал «Заря» («Дискари»). В нем опубликовали новые переведенные произведения западноевропейских и русских писателей. В этом журнале также печатали произведения молодых грузинских поэтов и статьи, посвященные злободневным проблемам.

8. Азербайджанская литература

До появления письменности устное народное творчество имеет особое место в общественной жизни народа. Например «Сказание о деде Коркуте» является уникальным памятником эпоса тюркоязычных народов, сохранившимся в двух экземплярах. В него входят, не считая введения, 12 песен - эпических рассказов, своего рода былин, где основной прозаический текст перемежается со стихотворными отрывками лирического характера.

События, описанные в песнях о сказочных богатырях в книге о Коркуте, если исходить из упоминающихся в ней географических названий, происходят в Закавказье, Малой и Центральной Азии среди огузских племен, позднее, вошедшие в состав азербайджанских, туркменских, узбекских, казахских и других тюркских народов. В песнях рассказывается об освободительной борьбе огузских племен против калмыкских захватчиков

Своеобразно особое место занимает эпические сказания о Кёр-оглы - отважном защитнике народа, воине и поэте - импровизаторе широко известен в Кавказе, в Крыму, в Балканах, в Центральной и Малой Азии.

В азербайджанских версиях главный герой - Равшан - сын табунщика Али-киши, ослепленного по злой воле правителя станет Кёр - оглы (сын слепого). Кёр - оглы отстаивает интересы народа, собирает свою дружину и защищает родной край от иноземных захватчиков. Эпос глубоко оптимистичен. В нем прозаический рассказ перемежается со стихотворными отрывками, передающими чувства героев, их удаль, ненависть к врагу, верность к друзьям и соратникам, нежную любовь к возлюбленной.

По некоторым данным первые письменные памятники были созданы в первом тысячелетии до нашей эры, но почти все были уничтожены с приходом арабских захватчиков.

Во второй половине VII века азербайджанские земли были покорены арабскому Халифату. Более 200 лет официальным языком был арабский. В духовной культуре происходят коренные изменения. Идеология мусульманской религии пронизывала все аспекты науки, культуры, литературы, внедрялась в быт народа, вытесняя прежние представления и этические нормы.

В Азербайджане возникают философские школы. В частности в Марага становится крупнейшим центром науки и теологии.

С середины VIII века в Азербайджане получают широкое распространение достижения арабской поэзии, её основные жанры и формы - газель, касыда, арабский стихотворный размер - аруз, трактаты и труды по теории стиха, поэтике. Азербайджанские поэты, писавшие свои произведения на арабском языке, пользовались формами и жанрами арабской поэзии. Однако их творения крепкими узами были связаны с азербайджанской культурой.

В XI веке в Центральной Азии возникает сильное феодальное государство Сельджуков, распространившее свое государство почти над всем мусульманским Востоком. В этот период стремительно развивалась культура, наука и литература, создавалось множество фундаментальных трудов в области философии, истории, астрономии, географии, медицины, богословия: в ряде культурных центров мусульманского Востока создаются высшие школы «медресе» и энциклопедии. В таких условиях жил и творил азербайджанский ученый, критик и поэт-мыслитель Абу Закарья Яхя ибн Али Хатиб Табризи.

Хатиб Табризи родился в Табризе, там же он изучил арабский язык, историю, филологию и философию, Будучи ещё молодым, он путешествовал по арабским странам, встречался с известными представителями науки и поэзии. Мировоззрение и творчество Хатиба Табризи формировались под благотворным воздействием прогрессивных традиций восточных литератур.

Хатиб Табризи был замечательным комментатором, Благодаря широте своих знаний, образованности и таланту он создал свою литературоведческую школу. Хатиб требовал от ученого глубокого и всестороннего знания, а также понимания своеобразия и специфики каждого произведения.

Свой анализ стихотворений исследователь тесно связывал с историей, философией, фольклором, богословием, языкознанием. Он требовал писать кратко и лаконично, избегать излишнего многословия.

Одним из крупнейших представителей поэзии Азербайджана XII века, является Хакани Ширвани. Его имя принадлежит к плеяде поэтов и мыслителей Азербайджана, которые своими творениями сыграли большую роль в развитии художественной культуры не только Азербайджана, но литературу всего Востока.

Хакани прошел длительный и сложный творческий путь. Около шестидесяти лет своей жизни он посвятил литературной деятельности и оставил огромное творческое наследие. Но не все из его творений дошли до нас.

Основной темой его лирики является пламенная, благородная любовь, страдания в разлуке с любимой. Хакани воспевает красоту вдохновенно и образно, а любовь - как естественную потребность человеческого сердца и радость жизни. От лирических произведений поэта веет теплым дыханием жизни. Его герой восхищается красотой, трогательной нежностью возлюбленной, стремится к ней, томится в разлуке.

Лирика поэта очень человечна, она пронизана духом дружбы, преданности в любви. Хакани был последовательным мусульманином, но сумел подняться над религиозными предрассудками, выявлял толерантность представителям других религии.

Хакани был смелым новатором; он значительно расширил тематические границы традиционных поэтических жанров, обращался к философской проблематике, насыщая её передовыми социальными идеями. Как певец любви, исполненной нравственной красоты и чувственности, Хакани во многом противостоял требованиям господствующей современной ему морали. Его произведения, отличавшиеся чеканностью формы, богатством художественных средств, служили замечательными образцами не только для последующих поколений азербайджанских поэтов, но и для поэтов всего Востока.

8.1 Низами Гянджави (1141-1203)

Ильяс ибн Юсуф Низами родился в одном из крупнейших культурных и торговых центров Азербайджана. Низами получил всестороннее и блестящее образование. Он являлся знатоком в области философии, истории, литературы, мифологии. Знал астрономию, математику, медицину, логику, риторику. В совершенстве владел арабскими и персидскими языками. Обладал обширными знаниями в сфере музыки, военного искусства, живописи, зодчества.

В огромном наследстве Низами главное место занимают пять больших поэм, которые объединяются в единую «Пятерицу» (Хамса):

1. «Сокровищница тайн»,

2. «Хосров и Ширин»,

3. «Лейли и Меджнун»,

4. «Семь красавиц»,

5. «Искандернаме».

Все поэмы написаны двустишиями - бейтами, но и отдельные главы с обычными для средневековой литературы восхвалениями Всевышнего, пророка и т.д. Поэма состоит из двадцати глав, названных макала «беседа». Первая беседа - о сотворении Адама - развивается в духе коранических легенд, но пронизана идеей господства человека над миром, концепцией природы человека, представлением о его задачах в мире. Вторая беседа - о соблюдении правосудия,

Третья беседа - о превратности жизни. Далее поэт ставит очень важные в философском плане вопросы: о старости, о взаимоотношении человека и животных, об отношении человека к миру.

Композиционно поэма построено так, что каждая последующая беседа вытекает из смысла предыдущей. Создается таким образом, непрерывная цепь мыслей. Каждая беседа иллюстрируется какой-нибудь притчей, часто заимствованной поэтом устного творчества.

Во второй поэме «Хосров и Ширин» своеобразном стихотворном романе о верности любви и творческой силе народа Низами славит жизнь и юность. Оба героя - исторические лица. Хосров - последний выдающийся правитель династии Сасанидов, а Ширин - племянница правительницы Азербайджана Махин-Бану.

Поэт наделил Ширин умом, красотой, силой воли. Она активное начало в поэме. Все описанные события связаны с ней. Сильна и безгранична её любовь, даже зная все недостатки своего избранника, Хосрова, она не может его забыть. Из-за своего пылкого, всепоглощающего чувства Ширин переносит многое лишения и невзгоды. Её красота сочетается с твердой волей, мужеством. Она умеет сдерживать необузданность Хосрова в его желаниях, постоять за себя, свою честь. Ширин в то же время - идеальная правительница. Она справедлива и гуманна. После смерти Махин Бану она наводит порядок в стране. Под её воздействием беспечный и безнравственный Хосров, равнодушный к судьбам народа, начинает понимать, каким должен быть человек и правитель. Женственная, мягкая по натуре, обладает поистине богатырской силой духа. Она энергична и настойчива в достижении поставленной цели.

Герои поэмы наделены романтическими чертами и движет поступками чувства любви. Эта любовь окрыляет героев, вдохновляет их на благородные поступки, на подвиги во имя победы счастья на земле, наполняя ярким волнующим пафосом всю поэму. В этой поэме автор создал живые, яркие образы. Большое мастерство Низами проявил в выборе выразительных средств для изображения характеров, передачи психологического облика героев, их эмоционального состояния - взволнованности, радости, горя. Герои показаны в динамическом развитии. В этой поэме впервые в литературе личность человека была показана во всем его богатстве, со всеми её противоречиями, взлетами и падениями.

Третья поэма Низами «Лейли и Меджнун» была написана по заказу Ахсатана I. В ней рассказывается древняя арабская легенда о несчастной любви. Предания о любви Лейли и Меджнуна во всех странах Востока давно проникли в народную среду и слились с фольклором. Образы влюбленных стали близкими и привычными всем слоям общества. Лейтмотив поэмы «Лейли и Меджнун» - пылкая, беспредельная любовь двух молодых людей. Поэт показывает горькую участь влюбленных в условиях господства суровых нравов и обычаев, враждебных счастью человека.

Низами все три поэмы посвятил теме любви, а в четвертой поэме он обращается к волнующей его проблеме идеального и справедливого правителя.

В поэме «Семь портретов» два сюжетных линии: одна - история Бахрама, вторая - ряд вставных новелл, которые совсем не связаны с первой сюжетной линией, а представляют собой фантастические сказки, восходящие к устному народному творчеству.

Став, после смерти отца царем главный герой поэмы добывает себе в жены семь царевен, портреты которых видел в юношестве в замке Хаварнак. Это царевны индийская, туркменская, хорезмская, славянская, магрибская, византийская и иранская. По приказу царя лучшие зодчие строят для жен семь дворцов. Бахрам проводит в каждом дворце по одной ночи и царевны по очереди в сопровождении музыки рассказывают сказки о своей стране. Каждая новелла, рассказанная царевнами имеет своеобразный смысл. Поэт утверждает, правитель должен быть гуманным и образованным, обязан проявлять заботу о народе и, управляя государством, опираться на мудрый жизненный опыт. Сложен и оригинален главный герой произведения. Он искренно стремится принести счастье своему народу, карает его врагов и притеснителей, отменяет многие наказания.

Вершина и своеобразный итог творческого развития великого поэта - эта пятая поэма - «Искандер-наме». Низами создал произведение энциклопедическое по размаху и синтетическое по жанру: он слил воедино зороастрийские традиции, мусульманские воззрения, Сасанидскую хронику,, древнегреческую философию; многоплановое историческое повествование сочетается с любовной темой, со обзором философских концепций бытия и раздумьями о смысле жизни. Состоит поэма из двух частей: «Шараф-наме» ( Книга судеб), «Икбал-наме» (Книга о счастье) В этом произведении с наибольшей полнотой и глубиной отражены общественные идеалы и философские воззрения Низами.

Главный герой поэмы - Искандер - идеальный правитель и полководец, умный и справедливый, он везде наводит порядок, освобождает народы от гнета и бедствий, занимается благоустройством городов, советуется с учеными, философами, и сам он мыслитель. В основу произведения положены идеи справедливости, призыв к вдохновенному творческому труду во имя счастья и благополучия человека: здесь утверждается значение для жизни науки, философии, музыки, и о других видов искусства. Низами восхваляет разум, мудрость, и достоинство человека.

8.2 Мирза Фатхали Ахундов (1812-1878)

Мирза Фатхали Ахундов является основоположником азербайджанской реалистической прозы и драматургии. Он воспитывался двоюродным дедом Алиаскером. Начальное образование получил в религиозной школе. Учился в медресе.

В совершенстве владел персидским, арабским языками. После обучения в медресе, он поступает в русско-татарское училище. После окончания училище он до конца своих дней работает переводчиком с восточных языков в канцелярии наместника Кавказа в Тифлисе.

Для начала драматургической деятельности Ахундова определяющее значение имело открытие в Тифлисе в 1845 году русского театра.

В 1850-1856 года он написал шесть комедий, вскоре же получивших широкую известность, положивших основу азербайджанской драматургии и способствовавших развитию драматургического жанра в литературе у ряда тюркоязычных народов и в литературе Ирана.

1. «Повесть о Мулло Ибрагим-Халиле - Алхимике».

2. «Повесть о мусье Жордане, ученом ботанике».

3. «Приключения скряги».

4. «Повесть о правозаступниках в городе Табризе».

5. «Везирь Ленкоранского ханства».

6. «Повесть о Медведе, победителе разбойника».

В своих произведениях Ахундов изображает социальное неравноправие, разоблачает алчность и бескультурье высших кругов общества.

Изучая научные труды В.Г.Белинского, Н.А.Добролюбова Ахундов написал философский трактат в эпистолярной форме «Три письма индийского принца Кемаль уд-Давла к персидскому принцу Джалал уд-Давле и ответ на них сего последнего».

8.3 Ион Друцэ

Повести и рассказы о молдавском селе первых послевоенных лет, 50-х и 60-х годов ХХ столетия. Они посвящены первой любви («Недолгий век зеленого листа»), прощанию сыновей с отчим домом («Последний месяц осени»), сельскому учителю («Запах спелой айвы»). Читатель найдет здесь также очерк о путешествии по Прибалтике («Моцарт в конце лета») и историческую балладу об уходе Л. Н. Толстого из Ясной Поляны («Возвращение на круги своя»).

ДРЕВО НАРОДНОЙ ЖИЗНИ

Днестр ты наш, Днестринушка,

Священная вода!

«Стоял тот орех, могучий и задорный, с лозовым плетнем под мышкой и, едва завидя меня, весело подбадривал:

- Вот это по-нашему, вот это здорово!

Было, конечно, здорово, хотя поди же ты разбери, что именно здорово...»

Может то, что мальчишка доводился сыном тем, кому доводился; что мать зашила ему рубашку, не спросив, где и как он ее разодрал; что под шепот листвы вдруг взлетала на крыльях фантазия - и вот уже он ни с того ни с сего становится королем всего государства («Что за радость в румынском государстве - забросали шапками все небо. А я хожу по дворцу и бублики жую»); созывает он советников и наказывает дать отцу пару коней молодых и две коровы («Вдруг одна яловая или еще не отелилась - вторая как раз и доится...»); потом идет войной против тех, кто все притеснял да чинил одну пакость за другой, - словом, устраивает мальчишка вместе с орехом весь мир по своему разумению, и само детство его словно выткано из этого ласкового и чуть грустного шепота: «А все-таки здорово!»

Сколько времени, сколько людей, сколько дорог ушло с той поры! Другие теперь дороги проходят через село, другие деревья ласкают тенью другие дома, а орех тот живет и поныне.

«Пронес я его с собой через все эти годы, по всем дорогам - как и когда-то, роняет он осенью листву, а весной учит ее шептать. Такой же он ласковый, такой же говорливый... И всегда, когда трудно мне или хорошо, когда начинаю или заканчиваю что-либо, слышу рядом одобрительный шепот:

- Вот это по-нашему, вот это здорово!»

Рассказ И.Друцэ «Ореховый шепот», наглядно показывает, как под пером писателя орех превращается в емкий ассоциативный образ, вбирающий и милую память детства, и осмысленную наполненность бытия, и мудрую красоту природы, и властный разбег времени, и щемящую призывность мечты, и, конечно же, самое дорогое - Родину.

Чем-то знаком нам этот орех (вспомним могучий дуб из «Войны и мира» Л.Толстого, старую мать Облога - сосну из «Русского леса» Л. Леонова, дубового великана из «Липяг» С.Крутилина, наконец, воспетую в десятках произведений русскую березу) и в то же время незнаком - как все, что отмечено печатью самобытности. Что-то есть в нем заветное для писателя и вместе с тем. понятное и близкое нам.

И в этом Друцэ: в умении выразить общезначимое и глубоко личное, в тяготении к емкому символу и широкозахватному тропу, в приверженности к лукавой улыбке и раздумчивой грусти, - весь в потребности высказаться так, как это свойственно только ему («Калитка наша всегда была открыта, чтоб каждый прохожий мог взять этого шелесту сколько захочет»; «Редко теперь встретишь старого коня, что побывал на войне и помнит кое-что о ней, рассказывает молодым коням, а те смеются и считают, что это все сказки...»).

В произведениях Друцэ, писателя преимущественно деревенской темы, нашел свое воплощение взволнованный сказ о судьбах трудового молдавского крестьянства в переломные периоды его жизни, о крутых перевалах его социально-исторического пути - от убогого патриархального уклада (когда хлебопашца изматывали «сборы поземельных налогов», «дикая погоня за землей», нескончаемые земельные тяжбы, выкармливавшие «до розовых лоснящихся щек огромное количество адвокатов»; когда весь мир его суживался до двух металлических звуков - «...звона медяков» и «скрипа плуга»), до нового, социалистического жизнеустройства (когда вчерашний крестьянин осознает свою причастность к историческому процессу обновления жизни: «Вместе со своими односельчанами мы выбрались из большой бедности, мы перестроили заново поля, деревню и саму крестьянскую жизнь. Каждое утро я просыпался с сознанием той новизны, которая нас окружает, и я чувствовал то, что можно назвать счастьем...»).

Критика не раз вменяла в вину Друцэ склонность к абстрактному гуманизму, элегичность и благостность в изображении жизни, умиленное любование патриархальной стариной, недостаточно глубокое освещение социальных процессов.

Наличие спорных точек зрения на понимание природы творчества Друцэ обязывает нас чаще обращаться к тексту произведений, который не только делает разговор более конкретным, но и убедительно говорит сам за себя.

Сложное, самобытное творчество писателя с трудом поддается пересказу, так как оно не столько сюжетно, сколько лирично и эмоционально и нуждается в более внимательном прочтении, в более доказательной оценке его бесспорных достоинств и спорных недостатков.

Старое и новое в жизни бессарабского села - это прежде всего утраты и приобретения, беды и радости Сорокской степи, олицетворяющей в произведениях писателя правобережное Приднестровье.

Сорокскую степь находилась более двух десятилетий под игом румынских бояр и вновь воссоединилась с лишь в 1940 году. Данное обстоятельство имеет важное значение для осмысления писательской трактовки, как социальных характеров, так и исторических судеб этого края.

В Сорокской степи. «Здесь все могло быть. Говорят даже, что много тысяч лет тому назад стояло тут широкое, ласковое море. Но и у морей есть свои сроки, они тоже в положенное время собирают свои пожитки. Ушло и это море, оставив степи в наследство широкий, огромный простор с мелкой, едва прописанной волной».

Друцэ Ион. Белая церковь. Бремя нашей доброты. - М.: Мол. гвардия, 1983.

О многом могла бы рассказать Сорокская степь: и как «старательно носит сотни лет, от зерна к зерну, вкус хлеба насущного»; и как «гул земли вдруг вырвался наружу, засвистел пулями, загрохотал взрывами, и земля запросила глоток, последний глоток воды...»; и как «...опустошенная двухлетней засухой, захороненная в собственной ныли», лежала она «бездыханная и, казалось, вымерла вся»; и как ныне «старательно отдается из года в год стихии изобилия, и нет конца этим тоннам, этим гектолитрам, этим вагонам и цистернам».

С подлинно лирической проникновенностью воспеваются автором летние ночи Сорокской степи: «Когда натруженные руки вдруг заноют сладко-сладко и им до боли захочется кого-то приласкать, когда затарахтит по деревне последняя запоздалая телега и ты вдруг почувствуешь себя бесконечно одиноким и станет жалко самого себя, - вот тогда-то и наступают они на севере Молдавии, эти летние степные ночи».

Степные ночи тебя «и пожалеют, и похвалят, и на улицу выманят. Напоят до одури густой синевой, пропоют тебе все песни, что в том году поются, и променяешь ты все, что тебе в жизни любо, на одну только синеву, на одну только тишь»; они очень любят «прибедняться, эти летние ночи. Им вечно не хватает хороших парней и красивых озорных девушек, и они их все разыскивают, выманивают из дому, и бедные матери ходят в ужасе: с ума сошли эти ночи...».

Ну а какая же степь не имеет дорог, что связывают ее с остальным миром? У Сорокской их множество. «Новые и старые, безыменные и с громкими именами, проселки, тропинки и перекрестки - весь этот ползущий, идущий, бегущий мир лежит, намертво сцепившись друг с другом, как вздувшиеся вены на руках старого землепашца».

У дорог тоже есть свое прошлое и настоящее, свой норов и свое имя («История этой тропинки была сложной и запутанной, из-за нее над чутурянами часто посмеивались, хотя если во все это вдуматься, то смешного окажется мало»; тропинка, напоминавшая «своей шершаво-мягкой поверхностью человеческую кожу, была с характером»; «она была хорошей дорогой с добрым именем... сделавшей много хорошего людям»). И становятся эти «исхоженные с детства дороги... такими родными, такими близкими...».

Разные писатели по-разному впрягают в свои произведения дорогу. У одних она - многоплановый образ-символ («Баллада о дороге» из «Липяг» С. Крутилина), у других - излюбленный художественный прием («Владимирские проселки», «Капля росы», «Терновник» В. Солоухина).

У Друцэ дорога - и чисто композиционный прием (повесть «Последний месяц осени») и емкий образ-символ (роман «Бремя нашей доброты»).

Она, как и степные ночи, - существо одушевленное: «...хороший товарищ дорога. Когда молчишь - молчит и она, когда заговоришь - она слушает, а что узнала - никому не проболтает»; «Ее все время подмывало выкинуть нечто необычное, и она то игриво, будто с испугу, бросалась в сторону, то останавливалась у пересохшей речки и с большой мудростью выбирала место перехода, то пряталась в сумерках подсолнечного массива и, притаившись, дремала в прохладной духоте, дожидаясь путников»; «Ведет в деревню исхоженная за долгие годы, по-деревенски верткая тропинка».

С разными именами деревень встречаемся мы в произведениях писателя, что в числе «тридцати деревень» Сорокской степи «то ли... бежали куда, то ли прибежали откуда-то и вдруг, увидев степь, замерли, да так и стоят». Но все они, в сущности, одно и то же село. И не вследствие какой-то их однообразной схожести (уж в чем-чем, а в игре воображения автору не откажешь!), а в силу той их символической обобщенности, когда, выражаясь словами Друцэ, сказанными в отношении «Капли росы» В. Солоухина, автор показывает «нам самое дорогое... в его жизни, свою родную деревню» *, когда в ней воплощается «частица земли, согретая... прадедами и переданная тебе», без которой, может, «весь земной шар - одна сырая глина...»

Наиболее впечатляюще обрисована эта деревня в новой редакции романа «Бремя нашей доброты», где от страницы к странице Чутура обрастает своеобычными национальными приметами, где от главы к главе она все больше обретает обобщенное звучание.

Автор менее всего озабочен описанием внешнего облика Чутуры - ее улочек, проулков, дворов и т. п. Из всех возможных примет писатель отобрал для нее наиболее общие: церквушку, колодцы на перекрестках, глинобитные завалинки, плетеные калитки и, может быть, еще два-три штриха. Правда, на окраине села лежало с незапамятных времен несколько каменных глыб, притулившихся к высокому холмику и служивших чутурянам своего рода смотровой башней, но, и то сказать, вряд ли они были такими уж уникальными в Сорокской степи.

Иными словами, своей «внешностью» Чутура выдалась ровно настолько, чтобы как можно больше походить на все тридцать степных деревень: чтобы любая из них могла быть Чутурой, а Чутура - любой из них.

Таким образом, делая упор не столько на внешнем описании Чутуры, сколько на изображении «того огромного, необъятного мира, имя которому Сорокская степь», автор тем самым как бы раздвигает место действия в романе, распространяя его на всю степь, где наиболее ощутимы сквозные ветры истории.

Такой перенос акцента способствовала лучшему взаимодействию в произведении единичного и общего, малого (например, Чутуры) и большого (Сорокской степи), а следовательно, и созданию емких обобщенных образов.

Чутура в романе - образ собирательный, наделенный многими человеческими свойствами: она нередко «печалилась о чужой судьбе» и временами «становилась жестокой и мстительной»; она иной раз «скулила, как нищая» и «выглядела... разбогатевшей» в дни воссоединения с Советской Родиной; она чувствовала «лютую ненависть к фашистам» и с тревогой подсчитывала, «сколько поставки сдала»; она за годы засухи стала «...хмурой, усталой, отупевшей» и при первых же колхозных сдвигах - «успокоенной» и «веселой».

Трудно перечислить все характеристики, которые автор - то с улыбкой и иронией, то с сочувствием и укором - адресует Чутуре. Она и охает, и удивляется, и переглядывается, и посмеивается, и радуется, и стонет, и придуривается, и хитрит, и сплетничает, и ссорится, и издевается, и хвалит, и тревожится, и веселится, и не дает спуску, и чешет затылки, и следит краешком глаза... - словом, если внешностью Чутура не выдалась, то уж норова и разумения ей не занимать!

Нравилась ей, к примеру, дочь Карабуша Нуца. Стройная, как тростиночка, привораживала она парней, словно знала колдовство какое. Сосватался к ней красавец Ника, сын преуспевающего чутурянина Харалампия Умного. Но перед самой свадьбой стряслась с Нуцей беда - стала она хромоножкой. Свадьба у Харалампия хотя и состоялась, только танцевала на ней другая невеста. И Чутура не остается безучастной к горю Нуцы.

«...Чутура впервые в жизни видела эту невесту, и ей не понравилось, как она танцует. Чутура ничего не хотела запомнить. Чутура удрученно смотрела на низенькую смуглую невесту с коротко остриженными каштановыми волосами...»

Но Чутура не всегда выказывает свое сострадание сельчанам. Она хорошо «запоминает, когда человек норовит выйти из-под ее власти», и при случае старается платить ему тем же. Так, она упорно не прощает Нуце ее былого легкомыслия солдатки. Долгие годы не получала она вестей от мужа («...попробуйте прожить в одиночестве пять с лишним дет! Тут и околеешь и ума лишишься»). И теперь, когда ее Мирча должен вот-вот вернуться с войны, Чутура наотрез отказывается замолвить за нее словечко. И чего только не предпринимает Нуца, и какие колкости не выслушивает она от «любимой» Чутуры, пока та, наконец, не сдается.

Глухой стеной молчания отгораживается Чутура от рождественских крестин в доме Мирчи. Был он в свое время «крепко сбитым парнем», хорошим солдатом, но вот вышел в бригадиры - и стал «упиваться жизнью» да заискивать перед начальством. Даже крестины устроил не иначе как из корысти - наготовил «тысячу всяких всячин» и пригласил «самого Василия Андреевича». И хотя ночь выдалась на редкость сказочной, таких «ночей в году бывает мало, крестьяне их, как правило, чувствуют, и просыпаются, и выходят на улицы, и радуются, но теперь Чутура была не в духе, она спала».

Надо сказать, что от понимания образа Мирчи Морару в значительной мере зависит уяснение всей проблематики романа «Бремя нашей доброты». Ведь одним из основных его нравственных конфликтов является именно конфликт между Карабушем и Мирчей.

Из романа явствует, что, будучи еще подростком, Мирча Морару с жадностью внимал обещанию учителя Микулеску своим ученикам - «сделать их помещиками», «довести до фаэтонов»; что парню Мирче синее небо «было ни к чему, ему нужна была земля. Он с детских лет приобщил себя к земельной карусели, ему не терпелось залезть в эту отчаянную драку, все остальное его не трогало»; что именно «...из-за этой земли стал он солдатом Советской Армии и прошел долгий путь, всю Европу почти обошел»; что, намаявшись с трактором, Мирча «вернулся к профессии своих дедов и прадедов; что в погоне за должностью он зачастил в правление на наряды и довольно «быстро смекнул, что к чему в этих представлениях, уловил все подспудные течения, сообразил, кто кого и почему поддерживает, кто кого был не прочь утопить», а что до подножек, то подножками «смурные» Морару издавна славились; что, выбравшись таким образом «на поверхность», Мирча «дорвался до хорошей жизни» и предстал перед сельчанами в «новом облике»: за один год построил себе большой дом с огромной верандой, сам «поправился, налился соком» и стал что ни вечер возвращаться навеселе.

Такова доминанта образа Мирчи с его прогрессирующей чертой собственничества, с его нисходящей кривой духовного и нравственного обнищания. В одной из точек эта кривая на время выпрямилась, даже подскочила вверх, когда замешанная на пороховой гари фронтовая закваска Мирчи как бы нейтрализовала ноющую в нем издавна опухоль. Это было сразу после войны, когда Мирча, вернулся домой «уже другим, стал танкистом по профессии» и впервые так «долго снившиеся» ему гектары не обрадовали его. «Теперь нужно было запрячь лошадку, сесть в дребезжащую телегу, а он привык ездить в грозной машине. Нужно было, сидя по вечерам с соседями, гадать о дождях, об урожае, а у него были свои дела с Черчиллем, он не мог простить англичанину так поздно открытый второй фронт».

Эта терпкая солдатская закваска давала о себе знать и в трудные послевоенные годы, когда тракторист Мирча, изнуренный вконец работой, засыпал «тяжелым сном пшеничного колоса».

Однако в том-то, видно, и злокачественность опухоли, что однажды она вдруг заявит о себе, обернется в «простую до удивления мысль» и скажет устами спасовавшей перед трудностями жертвы: «Как глупо все это было...»

Но, может быть, можно списать бывшему фронтовику Мирче эту его душевную дряблость, его вспыхнувшую с новой силой страсть к наживе, его все утончающуюся склонность к заискиванию, корысти и т. п.?

Нет, советская действительность, сопрягающая в себе лучшие гуманистические заветы прошлого и дерзновенную революционную практику настоящего, требует предельной чувствительности как к подлинным, так и мнимым человеческим ценностям, и наши писатели чутко отзываются на это веление времени.

Следуя бесспорному убеждению, что «человек меняется не так быстро, как может измениться среда, обстоятельства, профессия» (напомним в связи с этим, что Правобережье Молдавии, где происходили описываемые в романе события, вступило на путь социалистических преобразований лишь в 40-е годы, т.е. намного позже, чем Левобережье), Друцэ нарисовал образ Мирчи в той его заостренной противоречивости, которая позволила резче сфокусировать внимание на проблеме оценки нравственной сущности человека и его деятельности оценки особенно актуальной в период развитого социализма, особенно злободневной с высоты требований сегодняшнего дня! Ведь важно не только то, что Мирча - как представитель массы - осуществляет общее дело этой массы, но и то, как Мирча - уже в качестве индивидуального представителя массы осуществляет это общее дело.

Заостряя образ Мирчи, одного из главных действующих лиц романа, позволило Друцэ и резче обозначить проблему, и вместе с тем, выражаясь словами самого писателя, «избежать ремесленничества и штампов»

В отличие от Мирчи Онаке Карабуш, воплощающий в себе многие примечательные черты молдавского крестьянства, наделен той мудрой осмысленностью первостепенности труда, когда «счастье простых рук землепашца» становится единственным, ради чего живешь; тем деятельным брюньоновским жизнелюбием, когда «по первой просьбе одариваешь людей» душевной щедростью; тем чувством внутреннего достоинства, которое придает горделивую «размеренность» походке и сохраняет ее до глубокой старости; наконец, тем осознанием своего жизненного предназначения, которое позволяет до конца выполнить свой долг на земле.

Человек сложной судьбы (Карабуш не раз смотрел смерти в глаза, трижды попадал в плен, пережил гибель на фронте двух сыновей, схоронил жену Тинкуцу, которая после засушливых послевоенных лет ушла из жизни «легкой, бесшумной походкой матери»), он через всю жизнь пронес труженическую стойкость к невзгодам, свое обращенное к людям «улыбающееся нутро», свою, карабушевскую, неприязнь к стяжательству. Онаке устоял перед искушением заполучить за клочок земли неслыханные, по чутурским ценам, деньги. Он и «по гектарам... никогда не сходил с ума». Карабуш «привык пользоваться только тем, что сработано его руками, что он оплатил сам, своим потом», и «просто не понимал, каким образом может стать его собственностью мак, который был посеян другими». Перебирая перед смертью прожитое, Карабуш мягко улыбался «своему богатству»: «И все-таки он не изменил себе, несмотря ни на что. Он исполнил свой труд, перепахал свое поле...»

В противоположность Мирче, Карабуш был «человеком светлым, открытым» по натуре. Не страдая назойливостью «...учить других уму-разуму», он легко сходился с людьми, «любил часто и подолгу общаться с ними, умел прощать, умел помочь, умел дружить». Карабуш в свое время и Мирчу принял «как родного, когда нужно было - защищал, когда нужно - помогал, и долгие годы старался если не перевести его полностью в свою веру, то по крайней мере утихомирить...»

Хранивший всю жизнь верность своим «бедным... достойным предкам», Онаке Карабуш не только примечает, как «...по-новому нарядилась земля, и светятся по оврагам новые деревни, и новые люди в них живут», но и испытывает причастность к этой нови («Он не находил себе места и сам себе удивлялся, потому что ведь не он же пахал под эту кукурузу, не он сеял ее», а вот, поди ж ты, его волнует, что «односельчане затянули с уборкой»), но и осознает это новое как свое достояние: и «всю эту землю, комок за комочком, и небо, и все теплые, весенние дожди, и грохот тракторов, и песни девушек, и все то, о чем те девушки мечтали», и «то, что веками вызревало на этих полях, и даже то, что в будущих веках созреет...»

И тот факт, что Карабуш, для которого «может быть, самым важным в жизни» было одолеть пырей, отказался от участия в рождественских крестинах в доме Мирчи, что он не осуждал и своих односельчан, отвернувшихся от этой гулянки у его зятя, «наоборот, он относился к ним с некоторым пониманием, потому что и у него самого не было никакой охоты веселиться в ту ночь», этот факт не может не свидетельствовать о том, что приговор Мирче выносит не только Чутура, но и сам Карабуш.

В этом духовном просветлении Карабуша, освобождающегося от гнета собственничества и приобщающегося к историческому процессу обновления жизни, и заключен идейно-художественный пафос романа Друцэ.

В этом - глубинная правда образа Карабуша, его жизненная и художественная обусловленность, его социальная и эстетическая значимость.

Вызволенная из беды русским солдатом-освободителем, Чутура, естественно, тянется к новому, жизнеустройству, но в то же время не хочет видеть его в облике Мирчи и ему подобных (что ж, случайные попутчики исторически нового еще не есть его истинные носители!). И в этом отказе Чутуры - не разочарование, не крушение надежд (в таком случае она просто была бы бездеятельной), а проявление активной заинтересованности в утверждении подлинно справедливых форм жизни.

В том-то и непогрешимость авторского разрешения конфликтов Мирчи Карабуша и Мирчи - Чутуры, что корыстолюбцу Мирче в романе противостоит не один Карабуш, но и Чутура, то есть подавляющее большинство людей труда, извечная тяга к свету которых и питает исторический оптимизм писателя.

Чем же обусловлено сложное своеобразие романа Друцэ? В чем сильные и слабые стороны творческой манеры писателя?

В одном из интервью «Литературной газете» за 1966 год Друцэ признается, касаясь работы над второй частью романа «Бремя нашей доброты»: «...последний год был трудным - пришлось решить уйму чрезвычайно сложных творческих, и не только творческих, проблем»

Далее, в статьях о Чехове, Паустовском, Солоухине, а также в литературных этюдах Ион Друцэ не только делится мыслями о творчестве того или иного художника, но и в определенной мере выражает собственное писательское кредо. Оно проступает и в ясном понимании того, что «хлеб искусства не так легок, каким он кажется многим. Не все в мире просто, не все можно с ходу разгадать и расставить по полочкам»; и в остром осознании, что писатель не может не стремиться к масштабности, к искусству «концентрации большого содержания на маленькой площади», к поиску «наиточнейшей и наикратчайшей формулы человеческой сути»; и в глубокой уверенности, что «...подлинному искусству всегда присущ элемент загадочности» ***, что «сущность красоты» должна оставаться «скрытой, чтобы ее искали и другие...»; и в неизменности принципу - «чтобы постичь улыбку, надо пройти сквозь слезы, и сквозь них же лежит обратная дорога»; и в страстной убежденности, что «...художественная температура письма может самый частный случай, самую незаметную деталь поднять до широчайших обобщений и, наоборот, самое сложное, волнующее огромные массы, если изложить его сухо, покажется очень местным, частным»; и, наконец, в неотступном желании следовать самому трудному в писательском деле - «найти новое и неповторимое, избежав ремесленничества и штампов».

Эти высказывания, естественно, не исчерпывают творческих устремлений и пристрастий писателя. Тем не менее, они позволяют лучше понять, что лежит в основе его своеобычной манеры письма, наиболее явственно проявившейся в таких произведениях, как пьесы «Каса маре», «Святая святых», «Птицы нашей молодости», повести «Последний месяц осени», «Возвращение на круги своя», «Недолгий век зеленого листа», романы «Бремя нашей доброты», «Белая церковь», рассказы «Сани», «По-молдавски», «Бадя Чиреш» и другие.

Обращаясь к «сложным проблемам», исследуя такой жизненный материал, где «не все можно с ходу разгадать и расставить по полочкам», Друцэ и впрямь стремится сконцентрировать содержание на ограниченной площади, заставить деталь подняться до широких обобщений, раскрыть изображаемое через диалектику взаимосвязей («чтобы постичь улыбку, надо пройти сквозь слезы»), облечь его в ту форму искусства, сущность красоты которого должна «оставаться скрытой».

Отсюда - условная образность лирического письма Друцэ, его емкая ассоциативная многоплановость, его подернутая загадочностью символика.

Если, по меткому замечанию А.М.Горького, художественный образ «почти всегда шире и глубже идеи он берет человека со всем разнообразием его духовной жизни, со всеми противоречиями, его чувствований и мыслей, то применительно к Друцэ этот образ, преломленный через призму условности, к тому же еще и вступает в сложные опосредствованные связи с образным строем произведения, отсвечивая всякий раз новыми гранями своих ассоциативных качеств.

В этой живой диалектике конкретно-чувственного и абстрактно-ассоциативного подчас нелегко выделить доминирующую черту (такую же, как приспособленчество и корыстолюбие - у Мирчи, как «улыбающееся нутро» и «счастье простых рук землепашца» - у Карабуша), служащую, как известно, ключом к пониманию художественного образа.

И уж совсем бывает невозможно свести к определенному значению условный образ, намеренно наделенный автором «элементом загадочности». Последний проявляется у Друцэ не только в недосказанности или скрытой «сущности красоты» изображаемого, но и в самой полисемичности образа - его смысловой и художественной многоплановости.

Этот своеобразный прием условно-реалистического письма Друцэ (реалистического, ибо условность у него опирается, как правило, на жизненную основу) несет в себе особые разрешающие возможности. Там, где он диктуется сущностью изображаемого, развитием сюжета, раскрытием характеров, образностью языка, нас буквально завораживает лирико-поэтическое дарование прозаика. Там же, где он недостаточно обусловлен у писателя, нас порой озадачивает либо неоправданное сгущение красок, либо иная изобразительная неточность.

Роман о XVIII столетии «Белая церковь», дополняет наши представления о сложности переплетения исторических путей и жизненных судеб молдавского и русского пародов, об истоках единения старожилов многострадального края и «северных единоверцев» (т. е. русских), вызволивших его из оков Оттоманской империи В густонаселенном романе о самой жестокой в истории Молдавии эпохе фанариотов есть та многомерность изображения, которая позволяет взглянуть на события, людские жизни, человеческие страсти не только в их исторически и индивидуально обусловленной конкретности, но и в их ассоциативной сопряженности с «великой рекой по имени Время».

Ключом к пониманию этой многомерности могут служить в определенном смысле следующие авторские слова: «У каждого из героев романа была своя тропка, свои мысли», ибо «как там ни толкуй, жизнь у каждого своя».

Своя жизнь, свои мысли были у добродетельной, «смышленой от природы» селянки Екатерины Маленькой и своенравной, молодящейся императрицы Екатерины II; у не знающего страха и раболепия перед власть имущими казака Кресало и могущественнейшего «баловня судьбы» князя Потемкина; у несломленного духом трансильванского повстанца Иоанна и «недалекого умом» придворного фаворита Платона Зубова; у высокоблагонравного патриота пастыря Паисия Величковского и тщедушного в своей вере церковного служителя Гэинэ; у озабоченного судьбой соотечественников боярина Мовилэ и наживавшегося на лихолетии торгаша Тайки; у небезгрешного, но сохранившего гражданское достоинство священника Никандру и алчного, без бога и срама в душе, старика Пасэре...

Что-то заведомо уготованное, по понятиям людей того времени (купаться ли в роскоши или маяться в нищете, наслаждаться ли почестями или страдать от унижений), разделяет одних героев и что-то извечно ценностное сближает других, как сближает простодушную Екатерину Маленькую и великого полководца Суворова та свобода человеческого духа, которая «иной раз запрашивает за вмиг рожденное хлесткое слово совершенно немыслимую цену, и тому, кто этой свободой дорожит, приходится платить».

Это он, гениальный Суворов, на обращенный к нему вопрос, чем наградить его за взятие Измаила, дерзко ответил всесильному Потемкину: «-... За свершение дел невозможных наградить может один только бог».

Это она, простая селянка из Околины Екатерина Маленькая, заявляет при народе стяжателю Тайке, «до смерти хотевшему прослыть основателем ее деревни: «-... Бог, хоть и не копается в чужом достатке, всегда отличает то, что добыто трудом, от того, что подкинуто лукавым».

И уж совсем негодующие слова бросает Екатерина Маленькая в лицо «обобравшему храм как липку» и «дающему дёру» священнику Гэинэ: «-... Теперь что же получается - они, православные идут к нам на помощь, а мы, тоже православные, улепетываем? Да это же все равно, что пригласить к себе человека в гости, а самому, заперев дом, сделать вид, что идешь на ярмарку!»

Оба они, Суворов и Екатерина Маленькая, поплатились за хлесткие реплики: полководец - фельдмаршальским жезлом, селянка - оскорбительными прозвищами и насмешками свадебной толпы.

Но через всю эту многослойную полярность событий, характеров, поступков (достаточно вспомнить блистательный екатерининский двор в Петербурге и заваленный бревнами «екатерининский» двор в Околине, где простолюдины заново воздвигают церковь, но уже не как олицетворение былой терпимости, а как олицетворение крепнущей стойкости) все отчетливее звучит мотив пробуждения в народе чувства национального достоинства.

Этот мотив обретает свою плоть и в могучем басе отца Никандру, колоколом прогремевшем в зверски истребленной янычарами Салкуце: «-...Мы не сосульки, свисающие с застрехи, не куст плакучей ивы, не холм пустой и бесплодной глины. Мы - народ...»

И в вещих проповедях глубоко сострадающего обездоленному люду пастыря Нямецкого монастыря Паисия Величковского:

«-...Народы гибнут, когда слишком долго остаются неотмщенными. И потому в этом краю каждая травинка, каждый росток только тем и живет, что вот-вот придут единоверцы с востока и принесут избавление».

...