Воздействие творчества Гессе на советское культурное сознание 1970-1980 годов

Самиздат является основным инструментом диссидентства, само по себе имеющего значительно более широкий смысл. Под диссидентством следует понимать не какое-то направленное движение, а «совокупность общественных движений и индивидуальных поступков, разнородных и разнонаправленных (а зачастую и противонаправленных) по своим целям и задачам» [Даниэль, 1998: с. 112]. Литераторы были только одной из составляющих советского диссидентства, среди которых были национальные, религиозные, политические движения, небольшая группа правозащитников - ядра диссидентства - и др. Специфичность термина «самиздат», который вошел во многие иностранные словари, определила новую эпоху в истории неподцензурной литературы - идея противостояния личности и государства. Существенная поправка к понятию - «самиздат» скорее способ существования текста, нежели сам текст. «Самиздат - это специфический способ бытования общественно значимых неподцензурных текстов, состоящий в том, что их тиражирование происходит вне авторского контроля, в процессе их распространения в читательской среде. Автор может лишь "запустить текст в самиздат", дальнейшее не в его власти»[Даниэль, 1994: с. 96]. Если в 40-50-х в самиздате ходили почти исключительно стихи (Гумилев - при Сталине, позже Слуцкий, Корнилов, Окуджава и др.), то к началу 60-х были освоены прозаические тексты и не только беллетристика - мемуары Евгении Гинзбург, рассказы Шаламова, «Открытое письмо» Эрнста Генри Илье Оренбургу, работы Бердяева и других религиозных мыслителей. Первый опыт создания периодического самиздатского издания - поэтический сборник «Синтаксис» Александра Гинзбурга.

Отставка Хрущева в 1964 году и медленный, но неуклонный отказ от решений XX съезда КПСС повлек за собой рост оппозиционных настроений, в первую очередь среди интеллигенции. Важнейшая веха в истории противостояния власти и «инакомыслящих» - громкий судебный процесс 1965-1966 года над Даниэлем и Синявским, первыми советскими писателями, рискнувшими самостоятельно опубликовать свои произведения на западе. Процесс над Даниэлем и Синявским поднял волну сочувствия. Одним из последствий стал «Митинг гласности», в котором участвовали около 200 человек. Вплоть до 1977 года демонстранты продолжали собираться на том же месте, 5 декабря, в день, когда праздновался День Советской Конституции. Для самиздата этот судебный процесс стал «водоразделом эпохи» [Даниэль, 1994: с.99]. Кроме традиционного самиздата, т.е. ряда текстов, имеющих широкое хождение (Солженицын, Ерофеев, Войнович, Мандельштам, Цветаева), в него вошли диссидентские тексты. Александр Гинзбург, составивший в 1966 году «Белую книгу по делу Синявского-Даниэля», изобрел самиздатский способ бытования правозащитных текстов - форма документарного сборника. «Именно документальные сборники стали общественно значимым явлением в диссидентском самиздате» [Даниэль, 1994: 101]. Появились сборники «Процесс четырех» Павла Литвинова, «Полдень» Натальи Горбаневской и другие. К этому же времени относится возникновение «толстых» и «тонских» самиздатских журналов, например «Политический дневник», «ХХ век» Роя Медведева.

С приходом к власти Ю.В. Андропова КГБ значительно ужесточил контроль за «инакомыслящими». Были применены новые изощренные методы борьбы: судебное преследование заменяли административным, вместо тюремного срока людей без суда прятали в психиатрические больницы. Борьба КГБ с инакомыслием в СССР в середине 1960-х - начале 1980-х гг. // Тоталитаризм в России (СССР) 1917-1991 гг.: оппозиция и репрессии: Материалы научно-практических конференций. Пермь, 1998, стр.103 Но конец процесса освобождения историки единогласно относят к 1968 году. В ответ на реформы Александра Дубчека, первого секретаря Чехословакской коммунистической партии, советские танки вошли в Прагу, и на место реформатора Дубчека был посажен лояльный к советской власти Гуцек. Это было «Крушение общеевропейских чаяний социализма с человеческим лицом. Была задушена пражская весна, а с ней пропали и схожие надежды русских интеллигентов, теплившиеся еще с хрущевской оттепели» Иванов Вяч. Вс. Метасемиотические рассуждения о периоде 1968-1985гг.// «Семидесятые» как предмет истории русской культуры / Ред.-сост. К.Ю. Рогов. М., 1998, стр.77. Исследователь К.Рогов видит в «тексте 1968 года» важный результат: «отношение к политическому режиму, к социальной «реальности» стало экзистенциальной проблемой» Рогов К. «Семидесятые» как предмет истории русской культуры // «Семидесятые» как предмет истории русской культуры / Ред.-сост. К.Ю. Рогов. М., 1998. стр.23. В том же году начала существование подпольная правозащитная бюллетень «Хроника текущих событий», которая на протяжении многих лет оставалась единственным координирующим диссидентским органом. Благодаря развитой конспиративной системе «Хроника» просуществовала до 1983 года.

Знаковыми фигурами этого времени стали Андрей Сахаров и Александр Солженицын. В глазах общественности они олицетворяли идейные течения внутри правозащитного движения - западнически-либеральное у Сахарова и неославянофильское у Солженицына [Березовский: c. 619]. Публицистическое эссе Солженицына «Жить не лжи» многими рассматривается как «прямая заявка на программное обобщение диссидентского опыта» [Даниэль, 1998: с.119]. Главным публичным документом Сахарова стал его манифест «Размышления о прогрессе, мирном существовании и интеллектуальной свободе». В феврале 1974 Солженицын был лишен советского гражданства и выслан в ФРГ. Сахарову удавалось продолжать свою либеральную деятельность до 1980-ого года, когда его отправили в ссылку в Нижний Новгород (Горький).

На рубеже десятилетий самиздат пополняется по большей части «вытесненными» из официальной культуры текстами, но уже к середине 70-х происходит знаковое изменение - самиздат осознает себя как субкультура, основанная на игнорировании официальных предписаний, и вырабатывающая собственные установки и идеологию. «Маргинальность становится сознательной установкой, а отчасти - и культурным императивом, становится признаком значимого текста. Одна из чрезвычайно популярных идей 1970-х годов, многократно воспроизводившаяся и печатно (в эмигрантских журналах), и, в особенности, устно - это мысль о том, что "главный" современный текст, возможно, пишется или уже написан кем-то неизвестным» [Уварова, Рогов: с.30]. Целые литературные пласты уходят в нелегальное существование. Всего в самиздате фигурировало более 300 авторов. Все шире поток книг с запада, «тамиздата», держится «постоянная связь с происходящими «там» событиями» [Уварова, Рогов: с.31]. Вслед за «Доктором Живаго» Пастернака возвращаются, в том числе, книги русских писателей-иммигрантов. Любимые прозаики самиздата - Василий Аксенов, А. Битов, Ф. Искандер, Венедикт Ерофеев. Роман Битова «Пушкинский дом» констатирует болезненный синдром культуры - ее разорванность, пародийность. Годы цензуры лишили ее общего «тела». Раздувается культ одинокого маргинала «Венечки», героя поэмы «Москва-Петушки». Возрождается лирика, образуется целый круг популярных поэтов: Вознесенский, Окуджава, Ахмадулина. Очевидно, что первый поэт - Бродский, а второй по важности - Давид Самойлов «Семидесятые» как предмет истории русской культуры, 1998. Стр. 32-76.

«Независимая" культура формировалась именно на фоне и отталкивании от "большой" (советской) культуры, в качестве осознанной альтернативы ей» [Уварова, Рогов: с.30]. Но официальная культура, конечно, тоже продолжала развиваться. После событий «Пражской весны» значительно ритуализируется официальный дискурс: «из прессы не только исчезают какие бы то ни было политические дискуссии, но и сам тон печати, в том числе, и литературно-критической, отчетливо формализуется» Липовецкий М., Берг М. Мутации советскости и судьба советского либерализма в литературной критике семидесятых: 1970-1985//История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. -- М.: Новое литературное обозрение, 2011. Стр.477. При этом упрощаются отношения с классиками 19-ого века - Тютчевым, Лесковым. После 150-летия Достоевского в 1971 году его уже не называют «реакционным» писателем, как то было в 40-50х. В состав культуры входит древнерусская литература. Важное явление этих лет - поднимается престиж гуманитарной сферы вообще. Большой авторитет и влияние имеют Сергей Аверинцев, Юрий Лотман, Владимир Топоров, Александр Чудаков. На протяжении семидесятых годов обсуждается роль и задачи литературной критики. «И хотя на страницах "Литературной газеты" или "Литературное обозрения" материалы такого плана обычно публиковались под рубрикой "Дискуссионная трибуна" или "Критика критики", в строгом смысле дискуссией это, конечно, назвать нельзя» [Липовецкий, Берг: там же]. Постановлением «О литературной и художественной критике» в 1972 году было организовано наиболее качественное и либеральное издание в СССР «Либеральное обозрение».

Период 70-х отмечен «книжным бумом». Все больше людей в крупных городах переселяются из коммунальных квартир в отдельные и имеют возможность покупать книги. Начиная с двадцатых годов, очагом культуры была библиотека, теперь читатели перемещаются в квартиры, на «кухни». Писателем, угодным власти, в СССР жилось очень неплохо: их произведения широко издавались и были хорошо оплачены. В 60-70х среди писателей, чье творчество не вызывало негативную реакцию у государства были Юрий Трифонов («Другая жизнь», «Утоление жажды»), Валентин Распутин («Прощание с матерой»), Василий Белов («Привычное дело»), Виктор Астафьев («Царь-рыба»). Популярными оставались авторы, писавшие на военную тему: Констатин Симонов (трилогия «Живые и мертвые»), Юрий Бондарев («Горячий снег»), Борис Васильев («А зори здесь тихие») «Семидесятые» как предмет истории русской культуры, 1998. Стр. 32-76.

Переводная литература также очень играла важную роль. Мы заострим свое внимание на особенностях восприятия немецкой литературы. Безусловным фаворитом среди немецкоязычных авторов был Ремарк - у него не было конкурентов. Интересовал читателей Генрих Бёлль. На волне либерализации 60-х частично успело дойти до советского читателя творчество Кафки. Прижилась поэзия Рильке - за него активно заступались Цветаева и Пастернак. Бертольд Брехт подавался советской властью как идеологически правильный автор, был издан пятитомник его пьес. Эта протекция оказывала на читателей негативное впечатление и Брехта не так много читали. Также «приглянулся» цензорам Томас Манн, шедший в СССР под рубрикой «гуманизм». Об особенностях восприятия творчества Гессе подробно говорится в следующей главе данной работы.

4. Полемика вокруг Гессе в СССР в 1960-1970-х

Чтобы получить представление о том, как Гессе подавался и осмыслялся в Советском Союзе, был изучен корпус публицистических текстов, посвященных творчеству писателя. Большинство статей и работ на эту тему появилось, что логично, уже после издания в СССР романа «Игра в бисер», т.е. после 1969 года, а пик приходится на двойное издание «Степного волка» в 1977 году. В этом пункте работы внимание заострено на самых характерных и существенных примерах.

Одной из задач официальной советской критики было «подогнать» образ автора, чьи произведения допущены в печать, под лекала соцреалистической идеологии, а, значит, показать его как противника «буржуазного» устройства. Любопытно, что в статье, которая будет рассмотрена далее, слово «буржуазный» встречается чаще всех других (за исключением имен и названий), а «социализм» - всего однажды. При таком обличительном напоре, сложно не задаться вопросом, насколько искренне автор статьи сам верит в то, что хочет донести.

Характерный пример такой правильной, выспренной советской критики - статьи М. Харитонова 70-ого и 74-ого года в журнале «Иностранная литература». В обоих текстах идеи Гессе сводятся, главным образом, к обличению пороков капиталистического устройства. Описывая ситуацию в романе «Игра в бисер», критик проставляет акценты таким образом, что получается, будто писатель в романе наводит фокус на проблемах, присущих сугубо западному обществу:

«…эта эпоха названа «фельетонистической» - слово, которое призвано характеризовать судорожность существования западного мира в периоды между войнами и потрясениями - с преобладающим желанием закрыть глаза, убежать от нерешенных проблем и ужасающих предчувствий гибели в возможно более безобидный мир видимости» Харитонов М. Читая «Игру в бисер» // Иностранная литература . 1970. No.6, стр.262. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

Отдав должное мечте Гессе о духовной элите, образ Касталии рассматривается критиком почти как отрицательный:

«… мы вдруг начинаем подозревать, что идея такой «обители духа» не лишена самодовольства, высокомерия и эгоистичности, а главное, она начинает нам казаться - как это ни странно - далековатой от подлинных высот духа, ибо слишком мало в ней тепла, подлинной любви к жизни и к людям» [Харитонов, 1970: там же].

В обеих статьях критик прямо указывает также на чуждость Касталии техническому прогрессу (не говоря ни слова об условности времени в романе вообще): гессе публикация произведение издательский

«Область инженерно-техического знания, неотделимая от индустрии и потребностей экономики, вообще чужда этому аристократическому миру, настороженно и ревниво оберегающему свою отгороженность от мира внешнего. Такова первая и немаловажная поправка к идее всеобъемлющей Академии» [Харитонов: там же].

При этом сам Гессе не обличаем и как бы естественно оказывается на стороне критика благодаря своей честности как исследователя:

«Противоречивость Касталии обнаруживается нами отнюдь не без помощи автора. По ходу чтения романа возникает впечатление, что от главы к главе, даже чуть ли не от страницы к странице, меняется отношение самого писателя к своему детищу» [Харитонов, 1970: с. 263]

Анализируя роман «Игра в бисер», Харитонов настаивает, что по ходу сюжета Гессе постепенно развенчивает идею Касталии и потому уводит из нее своего главного героя, и что в этом - главный корень всего произведения:

«Один вывод становится несомненным для читателя: неприятие «чумного, отравленного мира», отвращение к его злу и бездушию, которые нашли свое максимальное воплощение в фашизме, не может и не должно вести к уходу от проблем этого мира» [Харитонов, 1970: с.264]

Из всего, что Харитонов пишет о романе Гессе, как бы иносказательно он ни преподносил идеи автора, он очевидно «перегибает палку» всего однажды, заявляя, что Гессе уводит своего героя Кнехта, подобно другому своему герою Петеру Каменцинду, к «землякам-крестьянам» Опираясь на сюжет романа это слишком легко оспорить: Кнехт направляется в гости к своему другу из элиты общества. В этом же контексте тяжело представить Дезиньори настоящим «вестником страдающего мира», Харитонов М. «Привычные святыни покидая.»: О творчестве Г.Гессе. // Иностранная литература. 1974. No.12. стр. 209. Далее ссылки на это издание даются в тексте. как то пытается подать критик.

Обозначив автора как противника «буржуазии», Харитонов продолжает активно развивать этот вектор мысли.

«…действительная проблематика творчества Гессе: антибуржуазность, антитехницизм, антимилитаризм, протест против обезличивающего, оболванивающего воспитания, противопоставление ценностям потребительского общества ценностей индивидуальных, духовных» [Харитонов, 1974: 204].

Вскоре становится понятно, к чему клонит автор статьи - показать Гессе «левым» мыслителем:

«Критики … отмечали сходство между высказываниями Г.Г. и позицией некоторых «левых» западных интеллигентов конца 60х - начала 70х годов» [Харитонов, 1974: там же].

Через упоминание эпизода с «фантастической войной людей и машин» в «магическом театре» «Степного волка» (романа, еще не опубликованного в СССР) Харитонов намерен показать конфликт гуманистических ценностей Гессе и идеи «революции»:

«Фантастическая война между людьми и машинами, которая разыгрывается в «магическом театре», - один из важных эпизодов книги. Гарри воспринимает это как начало справедливой революции призыв «убивать богачей, которые с помощью машин выжимают соки из других людей … поля, ручьи и болота». … Однако в машинах сидят не абстрактные богачи, а в основном простые пассажиры, женщины, дети. От множества кровавых сцен Галлеру становится не по себе; эпизод обрывается, не получив разрешения. Это был пункт, на котором спотыкался и сам Гессе. Расплывчатая для него идея революционного преобразования мира оказывалась пугающе связанной с необходимостью насилия и жертв» [Харитонов, 1974: 205].

Лишь однажды Харитонов отходит от идеологической линии в своих статьях, делая замечание о стиле прозы Гессе:

«Творческой манере Гессе вообще присуща, как правило, некая абстрактная условность изображения; его ландшафты и портреты было бы затруднительно воспроизвести художнику, его героев не видишь перед собой во плоти и крови. Они как бы возникают, сгущаются из тончайшего переплетения идей. Именно идею прежде всего развивает, разрабатывает автора, как разрабатывают музыкальную тему» [Харитонов, 1974: 209].

Таков пример идеологически правильного, официального Гессе начала семидесятых.

Публикация романа «Степной волк» в журнале «Иностранная литература» и издание «Избранного» Гессе в 1977 году вновь подхлестнуло интерес исследователей к творчеству автора. Значимо, что в доступе у читателей оказалась статья Сергея Аверинцева «Путь Германа Гессе», опубликованная в качестве предисловия к «Избранному». Стоит разобрать ее, чтобы иметь представление, какую почву для размышления дал читателям (в том числе критикующим) Аверинцев. Он показывает, как раз за разом на протяжении жизни и после смерти автора диаметрально менялось отношение общественности к его творчеству. Для Аверинцева эта идея - переворотов, переломов в восприятии Гессе читателями и автора самим собой - знаковая. «Через пятнадцать лет после смерти, Гессе продолжает вызывать безоговорочный восторг и столь же безоговорочное отрицание» Аверинцев С.С. Путь Г.Гессе // Гессе Г. Избранное. М., 1977. В соответствии с этой близкой Аверинцеву идеей переворотов, отречений и самоотречений, он описывает жизнь и творческий путь Гессе. Аверинцев также говорит об идее «биполярности» у Гессе, что лишь изредка осмысляется современными ему критиками.

«Диалектическое учение о жизни как пульсирующем колебании между двумя полюсами, взаимно оспаривающими, но и взаимно утверждающими друг друга. Эти полюса можно обозначить как «дух» и «жизнь», или как «поэзию бытия» и «прозу бытия», или как «серьезность» и «юмор»» (там же).

Этот принцип был ясен Аверинцеву еще при работе над «Игрой в бисер» в конце шестидесятых: последняя фраза в тексте романа «Леса он больше не покидал» дополнена его комментарием, намекающим на возможности двойной, биполярной трактовки финала. Также в своей статье Аверинцев подробно разбирает «Степного волка» и объясняет его неслучайную близость России и Достоевскому.

«Степной волк»: здесь оба слова двузначны, излучают свет и тьму одновременно. Для русского человека степь - родная, и само слово «степь», звучащее в народных песнях, привычно с детства. … Для него (швабского уроженца) слово «степь» - экзотика, а сам образ степи - символ чужого, пустого простора, «тьмы внешней», грозно подступающей к обжитому миру. … Для Гессе ширь степи ассоциировалась и с Карамазовыми, на которых он еще в 1921 году указал как на прообраз будущего для европейского бюргера. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», - говорит у Достоевского Митя Карамазов. Эти слова можно повторить, имея в виду душу Гарри Галлера, душу романтика, вступившего в последнюю, заключительную стадию истории романтизма» (там же).

Многие исследователи впоследствии разбирали «Степного волка» в контексте Достоевского. Очень наивно выглядит после текста Аверинцева небольшая статья Архипова Ю., написанная по лекалам советской критики и опубликованная в том же году в «Литературной газете». Статья делится на рассуждение автора о герое «Степного волка» и приведении в пример якобы двух антагонистических «авторитетных» мнений. Один из «анонимов» откровенно хулит роман Гессе и самого автора:

«Нытье, скулеж, какие-то карикатурные пляски, наркотический дурман - все это действительно кризисные явления двадцатых годов. Нам грозит гораздо худшее - под угрозой само существование планеты, поэтому мы просто не можем себе позволить роскошь нервического расслабления, мы обязаны сохранять трезвую голову и отстаивать оптимизм … Разумеется, бунтующее «без руля и без ветрил» поколение на Западе понимает Гессе поверхностно и упрощенно, но, видимо, почву для такого его понимания дал сам писатель, не всегда умевший «просветленным» выходить из кризисных фаз своего духовного пути» Архипов Ю. <<Степной волк>> или в поисках идеала // Литерат. газ. 1977.

А второй хвалит и замечает перекличку с Достоевским:

«По Достоевскому» схвачен главный нерв этого типа: внутренний разлад как своего рода источник духовной энергии. Показатель этой энергии - неотступная жажда идеала…А характер идеала у Достоевского и Гессе общий. И мы его разделяем, что нас с Галлером и роднит. Идеал этот - гармония» (там же).

Здесь интересно, что автор статьи как будто не оспаривает «хулителя» Гессе, хотя и выносит от своего лица финальный вердикт, что «писатель и его книги продолжают служить делу нравственного прогресса человечества» (там же). Словно бы эту долю кощунственной и утрированной критики должен в свою очередь усвоить читатель. И это тоже один из путей «изготовления» советского Гессе.

Подробному анализу Достоевского в восприятии Гессе посвящает работу А.Г. Березина, исследователь творчества Гессе и автор отдельной книги про жизнь и творчество писателя. И во многом она обозначает не сходства, а различия между двумя авторами.

«Интерес (Гессе) к внутренней жизни личности, подспудным движениям души, к интимным, глубочайшим слоям сознания» Березина А.Г. Достоевский в восприятии Г.Гессе // Достоевский и зарубежная литература. Л., 1978. - это влияние Достоевского и фрейдизм, считает Березина.

«Вслед за «русским человеком» Достоевского европеец Гарри должен тоже приблизиться к «мышкинской черте» и узнать, что и в нем живет зло, что и он способен убить. На этом уровне, по-видимому, кончается для Гессе возможность постичь трагические идеи Достоевского. …

Умозрительная отвлеченность, абстрактность раздумий о жизни… определяет характер его (Гессе) гуманизма. Интерес Гессе к человеку спекулятивен, метафизичен. Его творчество не знает поэтому той щемящей тоски по человеку, той надсадной боли за человека, без которой немыслим Достоевский. Гессе ближе … не столько человек, сколько человечество, его культура, искусство, цивилизация. …

Речь идет не о приложении идей одного к творчеству другого, … а о творческом процессе освоения, осмысления, притяжения и отталкивания» (там же).

Вернемся к важной теме двойственности, биполярности Гессе. Кроме Аверинцева ее также рассматривал в своей книге 1979 года критик Д. Затонский, которому прежде довелось делать внутреннюю издательскую рецензию на «Избранное» Гессе 1977 года. Почти в соответствии со статьей Аверинцева Затонский строит свой рассказ о жизни и творчестве автора. Но различие интерпретаций двух критиков кроется уже в названиях их статей: если для Аверинцева это «Путь», то для Затонского «Парадоксы Германа Гессе». Если у Аверинцева чувствуется некая заповедная гармония, уравновешивающая все множество противоречий в жизни и творчестве Гессе, то Затонский, ощущая это сочленение обстоятельств, тем не менее, не может очнуться от удивления, размышляя об них. «Парадоксы», двойственность Гессе проявляются во всем. Например, в том, что он одновременно может быть мастером слова и литератором-дилетантом:

«То он большой и глубокий художник, великолепно владеющий ловом, тонко чувствующий цвет и форму, способный одним движением кисти сделать образ пахучим, объемным, живым, то литератор, спешащий поделиться с читателем своими философскими знаниями, выложить на стол любимые мысли, не воплотить их в действии, в метафорах и символах искусства, а просто о них рассказать» Затонский Д.В. Парадоксы Г. Гессе // Затонский Д.В. В наше время. Книга о зарубежных литературах XX века. М.: Сов.писатель, 1979. Стр.242. Далее ссылки на это издание даются в тексте..

Или в том, что он «идиллик» приобрел популярность во время, пока рушились все традиции:

«Не столь важно, прав ли Манн, когда ставит Гессе в один рядом с Джеймсом Джойсом и Андре Жидом. Но интересно, что традиционалист, идиллик, «почвенник» вообще мог оказаться в одной компании с ниспровергателями традиций» [Затонский: c.243]

«Особенно поразительно» для критика, что Гессе дважды умудрился побывать кумиром молодежи - после выхода романа «Демиан» в начале 20-х и на волне движения хиппи в 60-х. «Парадоксальность судьбы Гессе-человека и Гессе-писателя побуждают исследователей рассматривать его эволюцию как непрерывное движение, изменение, непрестанный уход от самого себя» [Затонский: с.244]. Затонский проводит важную идею - непосредственная связь романа «Игра в бисер» с мотивами и темами, разработанными Гессе в других произведениях. Также он раскрывает принципиальное значение фрагментарности романа:

«Намеренная фрагментарность романа - не только плод стилизации. Она - отражение определенного взгляда на мир: того сознания двойственности, биполярности бытия, которое присуще и самому Гессе, и тому летописцу, чью личину он надевает, и, наконец, объекту и цели их размышлений, Иозефу Кнехту, Магистру Игры» [Затонский: с.247].

По мнению Затонского «диалектика утверждения и отрицания» проявлена в романе «Игра в бисер» в наибольшей степени, нежели во всех произведениях Гессе. Одно из основных противоречий - в образе главного героя: «Сам Кнехт выражает противоречие и словом и действием. Причем как нельзя более по-гессевски: с одной стороны преумножая славу Касталии, а с другой - творя по отношению к ней беспрецедентный факт отступничества» [Затонский: с.253-254].

Еще одна важная мысль, высказанная Затонским - вторичность философского содержания по сравнению с художественной формой романа:

«Исследователи, как правило, спешат расшифровать все иероглифы гессевской учености. Но «Игра в бисер» прежде всего роман, художественное произведение, а не нагромождение чьей-то вторичной философской мудрости» [Затонский: с.256]

Чтобы подытожить, обратимся к гораздо более поздней статье, автор которой, как и мы, имел возможность окинуть взглядом все советские критические работы по творчеству Гессе. Е. Иваницкая в своей статье «25 лет русского инобытия «Игры в бисер», вышедшей в 1994 году в журнале «Вопросы литературы», замечает, что Гессе трудно поддается критике, потому что в глазах рецензента он всегда поддерживает его точку зрения. Этот секрет пластичности Гессе, возможно, завязан на принципе «двуполярности» мышления Гессе, о котором говорили Аверинцев и Затонский. «Гессе всегда оказывается «согласен» с избранным вариантом: никто из исследователей не объявляет, что считает верным иное решение, чем предложил писатель. Те, кто отвергает «паразитическую» Касталию, видят в романе утверждение одного полюса при снятии другого. Те, кому дорог заповедник чистой духовности, либо провозглашают равноценность и взаимообусловленность полюсов, либо жаждут их единства. Взаимодействие творческого мышления Гессе с восточной духовностью не исключает и той позиции, что писатель отвергает оба члена антитезы как изначально ложные» Иваницкая Е. Нет ничего явного, что не стало бы тайным.(25 лет «русского инобытия» «Игры в бисер») // Вопросы лит-ры. 1994. Стр. 182.

5. Литературные и бытовые интерпретации творчества Гессе

В данной главе мы переходим к ключевой части нашего исследования: делаем попытку продемонстрировать, как творчество Гессе воспринималось советскими читателями. При этом мы рассматриваем этого читателя обобщенно, не вдаваясь в детализацию и не проводя характеристики отдельных групп, категорий. Это требует дополнительного социокультурного анализа.

5.1 Аверинцев С.С. - истолкователь Гессе. Создание модели читательского восприятия творчества Гессе. Подступы к объяснению «культа» Гессе в советской культуре

Но начнем мы с человека, своим влиянием во многом определившего популярность Гессе в СССР - Сергея Аверинцева. Напомним, именно в 60-70-х годах стал существенно подниматься престиж гуманитарного знания. И такие люди как Лотман, Топоров, Чудаков имели большое влияние на спектр идей, занимавших советскую интеллигенцию. Сергей Сергеевич Аверинцев был одной из культовых фигур, опорных точек для многих своих современников. Он имел возможность высказывать многие свои суждения даже в условиях советской цензуры, потому как долгое время его ограждала от официозных нападок премия ленинского комсомола, которую он одним из первых получил за свою диссертацию о Плутархе. Впоследствии, будучи человеком большой эрудиции и незаурядного ума, он завоевал репутацию как серьезный ученый. В глазах многих он служил «свидетельством, что человек, благодаря своим знаниям, таланту может чего-то добиваться, что-то совершить даже в этих очень жестких условиях». Аверинцев поднимал контекст для западных авторов, демонстрируя изолированному от целых пластов культурного наследия советскому читателю линию развития европейской литературы, связывая творчество современных авторов с традициями предшествующих эпох. (Например, работа «Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от Античности к Средневековью» (1972).) Очень многое он сделал и для контекста Германа Гессе, который у писателя чрезвычайно широк. Например, поднял Юнга, хотя и прикрывал его критикой («Аналитическая психология К. Г. Юнга и закономерности творческой фантазии» (1970), включает осмысление идей Юнга у Гессе), переводил Платона и по собственному признанию поспособствовал моде на него Гаспаров М.Л. Памяти Сергея Аверинцева // Новый мир, №6, 2004..

Какую роль Аверинцев сыграл в публикации Гессе на русском языке, нам уже известно. Можно с уверенностью говорить, что Аверинцев - один из самых первых и глубоких его читателей в СССР. Читая в его интервью об учителе, вдохновлявшем его в студенческие годы, мы практически слышим голос самого Гессе, для которого эта тема - одна из самых главных. Здесь же Аверинцев его упоминает:

«Тот, к кому устремлялась указка, должен был тотчас назвать требуемую грамматическую форму, мгновенно получал похвалу или порицание, и тут же следовал новый взмах указки. В этом была какая-то славная бодрящая музыка. У Германа Гессе в наброске четвертого жизнеописания Йозефа Кнехта из черновиков «Игры в бисер» посвящение героя в таинство культурной традиции совершается через то, что ему раскрывается ритм движений старого учителя, всего-навсего затачивающего гусиное перо, но превратившего это дело в некий ритуал. Вот и указка Александра Николаевича запомнилась нам как орудие священнодействия» Аверинцев С. С. Попытки объясниться: Беседы о культуре. -- М.: Правда, 1988.

Аверинцев очень долго сосуществовал с творчеством Германа Гессе, глубоко продумал, пережил все его нюансы, и взгляды его претерпевали изменения:

«С Германом Гессе у меня совсем не простые отношения. Под конец студенческих лет я бурно его любил, воспринимал его смерть в 1962 году как личную утрату. Тогда у нас его почти никто не знал. (Когда много позднее «Игра в бисер» выходила в «Художественной литературе», всерьез высказывали опасение, что книгу не будут читать.) Это подогревает юношескую восторженность; сразу и протест: как это вы смеете не замечать моего поэта? -- и ревнивое удовлетворение: мой и только мой, никому не отдам... Потом наступило время для ссоры, для разрыва: я болезненно ощутил эгоцентризм Гессе, двусмысленность многих его этических положений, порой -- резкую безвкусицу.

Но ссора -- не свободное отношение. Свободу я ощутил потом, когда мне показалось, что я могу быть к Гессе просто справедливым, не отрекаясь от благодарности и не закрывая глаз ни на что дурное» (там же).

5.2 Читательский эталон Аверинцева и реализация его опыта в литературных, мемуарных, публицистических практиках 1970-2000-х годов

Рассмотрим теперь ряд художественных и публицистических текстов, в которых можно встретить упоминание Гессе. Под рассмотрение попадает более поздняя рецепция - послеперестроечные тексты, которые либо осмысляют период 60-70-х, либо необходимо подразумевать его в них просто как контекст, являющийся этапом жизни самих авторов. Эти тексты важны, поскольку дают правильный ракурс, вольно или невольно проговаривают важные вещи, осмысленные или угаданные спустя время.

Можно выделить тексты, где Гессе, даже если его упоминание совсем незначительно, тем не менее, появляется как атрибут времени, и в этом его главная функция. Например, роман Олега Дивова «Молодые и сильные выживут». «В этом новом мире все равны. За пропуск сюда каждый сполна заплатил своей памятью» Дивов О. Молодые и сильные выживут. М.: ЭКСМО-Пресс, 1998 - 280 с.. Роман Дивова можно рассматривать как притчу о потерянном времени, замаскированную под фантастику. А потерянное время - время поколения 60-х годов, к которому принадлежит сам автор. «Нашему поколению -- родившимся в 60-х -- приходится сполна платить за грехи отцов. Это редкая беда для страны. Из нашего тупика возможен только один выход: порвать и выбросить доставшиеся в наследство счета...» - пишет Дивов в своем блоге. Так, один из его героев говорит о своем прошлом: «Обрыв где-то на уровне лет тринадцати. Хотя я владею кучей разрозненной информации, которую явно приобрел уже во взрослые годы. Сама посуди, зачем мальчишке поздний Гессе?» Ему вторит героиня: «У меня все то же самое. … Один в один» [Дивов: c.93].

Менее показательны примеры в романах Галины Щербаковой «Моление о Еве» и Марианны Бакониной «Школа двойников». В обоих Гессе просто появляется на книжных полках, но, тем не менее, чем-то обозначает контекст. Судьбы героинь романа Щербаковой сложились в годы перестройки.

«Но она мнет в руках каждую из отложенных книжек. Они для нее не просто тексты, они кусочки ее жизни, оставь их -- и не сложится там мозаика по имени Катя. «Тогда бери! -- говорю я ей. -- А Алешкиного Гессе кому-нибудь подарите. К тому же он его не очень и любит». -- «Да я тоже, -- отвечает Катя. -- Но он задел во мне какую-то струну, после которой я стала немножко другой…» Кажется, я полюблю эту девочку» Щербакова Г. Уткоместь или Моление о Еве // Новый мир. 2000. №12.

Или у Бакониной:

«От удара кошачьих лап со зловещим стуком рассыпалась черно-клетчатая книжная стопка - четырехтомники Гессе и Кортасара, они и на стеллаже стояли рядом» Баконина М. Школа двойников М.: Варгиус, 2000..

Здесь важно, что Гессе появляется рядом с Кортасаром, который тоже в своем роде атрибут времени, правда, уже восьмидесятых годов, но это соответствует возрасту более молодого автора. В своей автобиографической книге композитор Александр Журбин осмысляет весь феномен того «книжного» времени, частью которого он сам был:

«Я с детства много читал... Эта фраза звучит ужасно по-советски, по-пионерски. ... Действительно, все вокруг меня много читали, у всех были домашние библиотеки, все знали наизусть стихи любимых потов и сюжеты основных произведений мировой литературы. ... "Совок" моей юности был исключительно духовен и литературен. Говорю без всякой иронии. Находясь под жутким идеологическим давлением, мы "из-под глыб" узнавали, читали, слушали и смотрели куда больше, чем средний американец или француз. … И в общем-то всем мировые шедевры были нам известны. И Кафка, и Пруст, и Джойс, и Маркес, и Гессе - все в прекрасных, первоклассных переводах - читались и обсуждались любителями изящной словесности» Журбин А.Б. Как это делалось в Америке, Автобиографические заметки. М.: Захаров, 1999 - стр.260,262, 263..

Другой пример - в повести писателя Вячеслава Рыбакова «Трудно стать Богом». Повесть была написана автором как продолжение романа Братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света» в рамках проекта «Время учеников». Действие ее происходит в «наши дни», т.е. по меркам повести - первая половина девяностых годов, а в оригинальном романе - это приблизительно 70-ые годы. В аннотации сказано, что «герои Стругацких постарели лет на десять, а изменились - лет на сто; таковы были эти десять лет в России» Рыбаков В. Трудно стать Богом. - М.:АСТ, 1997. Юный сын главного героя Малянова, обладатель совсем другого взгляда и контекста, легко объясняет «книжность» отцов:

«Понимаешь, па. Вот вы говорите: книжки, книжки… Иногда попадаются интересные, конечно. Но в основном нудьга. Просто в ваше время других развлечений не было, вот вы и читали день и ночь все, что под руку подвернется. Стихи - давай стихи. Фантастика - давай фантастику. Гессе какие-нибудь невыносимые - давай Гессе…» (там же).

Здесь Гессе - атрибут «книжного» рафинированного существования советского интеллигента 70-х. Особого мира, где чтение - отдушина, укрытие. Знаковый факт: герой романа - человек науки, астрофизик, т.е. мира внутри мира, еще более изолированного. В советской парадигме ученый - это избранник. У Гессе тема избранничества, изолированности очень читаема - вся Касталия, история Йозефа Кнехта об этом. Идеологически направленная советская критика усматривала в изолированности касталийцев от мира почти только негативное. Но люди, сами посвятившие свою жизнь науке, могли увидеть у Гессе нечто иное, как, например, лингвист и психолог Ревекка Марковна Фрумкина. В ее книге мемуаров «О нас - наискосок» есть глава, которая так и называется «Наука как стиль жизни». Автор рассказывает о своем юношеском увлечении романом об ученом-физике Эрике Горине, задавшем ее жизненную парадигму, и том, как повлиял на эти представления Гессе спустя много лет.

«Бесхитростный роман я прочла как весть свыше, инстинктивно "присвоив" только тот его пафос (в смысле Белинского), который был важен лично для меня. … Теперь я понимаю причину этой привлекательности: это был мир бесспорных ценностей. … Конечно, сегодня было бы приятно сказать, что в юности меня вдохновил какой-нибудь шедевр - например, "Игра в бисер" Генриха Гессе (так в тексте - П.Н.). Однако эту книгу я прочла двадцатью годами позже. Самое удивительное, что "Игра в бисер" не поколебала мои более ранние установки, а, напротив, укрепила их. В это время (это было через несколько лет после защиты кандидатской) я переживала серьезный кризис: возникшие у меня задачи увели меня из хорошо обжитой области, где я пользовалась известностью, в сферу, где мне пришлось начинать с нуля, и к тому же в полном одиночестве. В книге Гессе я нашла подтверждение своей убежденности в том, что наука как образ жизни не требует никаких оправданий извне» Фрумкина Р.М. О нас -- наискосок. М.: Русские словари, 1997 .

Но не только ученому, советскому интеллигенту 60-70-х, невольно отрезанному от внешнего мира, тема изолированности у Гессе не могла не быть актуальной. Она вольна трактоваться как и губительный фактор. Расколотое цензурой искусство, порванная связь времен в русской культуре способствовала живому восприятию этим интеллигентом литературы и философии постмодернизма. Валентин Курбатов, критик и прозаик, в своей рецензии на вышедшую в 1999 году книгу И. Клеха, написанную в традициях и умонастроениях постмодернизма, констатирует:

«Однако эти добрые старые формы, эта “психология”, эти “завязки-развязки” оказались живучее, чем хотелось автору, и даже с такими хорошими учителями, как Борхес и Джойс, а прибавить и тех, кого он называл в других местах -- Кафка и Гессе, и кого не называл (М. Павич), русскому художнику никуда от них не деться, потому что они таятся в самом слове и строе жизни и как ты ни упирайся, а протащат свое и мимо воли выведут тебя, куда не чаял.

Невольное или вольное скитальчество Клеха по интеллектуальным окраинам Львова, Киева, Москвы, бегство “от империи” в библиотечную, университетскую культуру, праздное, беспечное бродяжничество в садах высокой книжности однажды должно было ему прискучить. Гессе навсегда написал, чем кончают магистры игры, -- важно не пересидеть в Касталии, иначе первый же глоток живой жизни может оказаться последним» Курбатов В. Дорога в объезд // Дружба народов, 1999, №9.

Идея игры в бисер у Гессе с удовольствием прочитывалась и переиначивалась читателями, в то время как советская критика его почти не осмысляла. Формула оказалась универсальной и подвижной. Например, писатель-фантаст Дмитрий Биленкин в своей последней повести «Сила сильных» 1985 года (эпиграфом к которой становятся строки Гессе) изображает мир, где установлен и применяется четкий язык подобной игры:

«К счастью, символика и установления Игры были всюду одинаковы, Плеяды просто переняли их у землян, поскольку без Игры и ее разработанного на Земле метаязыка нельзя сформулировать, тем более решить ни одну сколько-нибудь сложную проблему. Давно, очень давно было замечено внутреннее родство математики, логики, музыки, языка, обнаружена сводимость этих средств описания, выражения, моделирования действительности к единому смысловому ряду, благо, все это были знаковые системы, сети, в которые человек улавливал мир изменчивых сущностей. Но обобщенный образно-понятийный метаязык, нерасторжимо соединивший науку с искусством, удалось создать лишь к середине четвертого века третьего мегахрона. Тогда и возникла Игра, как ее обычно называли (возможно, то была дань уважения тому древнему писателю, Г. Гессе, который в одном из своих романов придумал нечто похожее, хотя ему самому идея такой Игры сущностями виделась сугубой отвлеченностью от дел практических и насущных» Биленкин Д. Сила сильных. М.: Детская литература, 1986.

Другая форма: журналист Ольга Пескова в небольшой заметке для журнала «Столица», в 1997 году перенесла игру в бисер из области науки и искусств в сферу обыденной жизни как способ осмысления и запоминания процессов:

«Тебя увлекает поток информации, дела, попутно замечаешь, что вроде бы май, но, к сожалению, не ты перебираешь пальцами кнопки джойстика, все уже решено за тебя. И не нажмешь на стоп-кадр, чтобы запечатлеть первую траву, первую грозу, возвращение птиц… Я попытаюсь сделать это за москвичей. Получается что-то вроде игры в бисер у Гессе: когда ищешь точку соприкосновения музыки, цвета, времени, некой общей сентенции и математического смысла. Пожалуй, именно это мой редактор называет ассоциативным рядом. К примеру, песня «Не тревожь мне душу, скрипка» Валерия Меладзе и девушка, что снималась в его клипе. Она живет в моем подъезде, и именно в нее влюбился майор в штатском, после чего расторг помолвку со мной. И был тоже май. И Соломоново «Все проходит», и закон больших чисел - чем дальше, тем больше…» Пескова О. Погодная критика // Столица, №6, 1997 - 81 с.

Уже упоминавшийся Александр Журбин на свой лад осмысляет не столько идею игры, но идею Касталии как некого интеллектуального центра. Во времена, когда писалась книга Журбина (конец девяностых годов), было актуальное развлечение - «интерактивные книги».

«Суть их вот в чем: книга создается только для компьютера, ее читатели - только посетители Интернета. Читатель доходит до определенного места (наверно "самого интересного") и останавливается. Ему предлагают на выбор, скажем, три варианта, как развивается сюжет дальше, до следующей остановки. ...Конечно, еще интересней, когда роман идет на Интернете, и в его создании участвуют не только силиконовые "микрочипы", но и живые мозги». [Журбин: с.278]

Через феномен этой игры автору представляется что-то вроде антиутопии - виртуальное будущее человечества:

«Представьте, если в эту игру засядут поначалу играть, скажем, Джон Апдайк, Марио Варгас Льоса и Виктор Пелевин? Представляете, какая игра ума там будем пениться и кипеть, какой безумный роман может вылиться из подобной мозговой атаки? ..рано или поздно люди научатся совмещать, сливать в один поток несколько вдохновений. Предвижу фигуру некоего Великого Координатора, который будет следить за гармонией и порядком. И человечество станет приближаться к той идеальной Касталии, которую описывал Герман Гессе. И новые гениальные романы обрушатся на человечество с нечеловеческой силой (каламбур не случайный). И все это будет немедленно уноситься в набоковскую "летейную библиотеку", поскольку читать это будет некому. Все население земли будет сидеть, глядя на компьютерный монитор, и придумывать новые приключения героев Главного Романа. И на этом цивилизация закончится. В начале было Слово, оно же будет и в конце» [Журбин: там же]

Сложно было бы однако привести пример того, на что Герман Гессе повлиял в русском культурном нарративе. Причины этого объясняет переводчик Сергей Ромашко: «Подражать ему трудно, потому что у него нет определенной манеры. Скорее Томасу Манну можно подражать, у него все-таки есть своя, тягучая манера письма. А Гессе - он же очень разный, и стремился это показать. Потом, он очень большой эстет, а эстетство такого рода у нас тоже не очень идет, даже если автор популярен. … В какой-то степени он на очень многих повлиял, и выражение «Игра в бисер» прочно вошло в русский язык. Но я не вижу особенного «гессевидного» отпечатка на одном или нескольких авторах. Это можно скорее говорить о писателях вроде Оруэлла или Кафки, там, где конструктивные признаки очень ощутимы. А то, что некая общая радиация была на тех, кто был достаточно восприимчив в 70-ые годы - это несомненно».

Заключение

Герман Гессе, попав на почву советских ожиданий, обрел жизнь как совершенно особенный персонаж. С одной стороны, ему навязывали клише, встраивали в готовые советские идеологические матрицы. Его стремились показать противником буржуазного мироустройства, «неприкаянным левым», сторонником социализма и революции, что отчасти основывается на высказываниях Гессе тридцатых годов, когда он был вдохновлен происходящими в России переменами. Писателя также причисляли к «гуманистам» и связывали, сопоставляли с Томасом Манном, с которым Гессе находился в дружеских отношениях и имел общий контекст. Томас Манн находился в идеологической милости, поэтому то, что Гессе с ним ассоциировали, было, отчасти, результатом защиты последнего.

В описываемое время советская реальность стала для многих мыслящих людей совершенно неприглядной, и нужно было придумывать формы ухода от нее. Это было и диссидентство: от хранения и распространения самиздата до активной правозащитной деятельности, на которую были способны, конечно, только единицы. И «кухонное» фрондерство - постоянно зреющее чувство недовольства жизнью, для очень многих окончившееся алкоголизмом. Это во многом обуславливает и «книжный бум» 70-х. Среди широких масс читающих людей глубоко укоренился интеллектуальный и духовный эскапизм. И причина популярности Гессе в том, что в своем творчестве он показал разные образцы интеллектуального эскапизма, когда в этом больше всего нуждались. На вопрос, уместно ли говорить о культе Гессе в СССР С.А. Ромашко отвечает так:

«В каком-то смысле да, потому что любовь к «Игре в бисер» - это был опознавательный знак. Это было некоторое расширение, совершенно особый взгляд на вещи. Упрямство, когда человек говорит: «Делайте, что хотите, а у меня есть свой мир, где я буду играть в бисер. … Такие вещи, как религия, идеализм, поскольку они были отринуты властью как ненужное и вредное, тоже осуществляли функцию духовного сопротивления. Важно было отодвинуть официальную идеологию немножко подальше, оставить свободное жилое пространство, и годилось все. Гессе - не худший вариант, потому что он достаточно универсальный, свободный, не догматический автор, и тот мир, который он предлагал, был достаточно большого объема, в него могли прийти совершенно разные люди. Он не был явно политически или религиозно, конфессионально окрашен. Даже какие-то буддийские восточные вещи для него не были необходимостью, которой он следовал - это был еще один вариант существования человеческого духа, который был ему чем-то симпатичен. И эта свобода культурного движения была очень важна» (там же).

Герман Гессе был способен воспринимать культуру с огромной широтой и всюду находить в ней уголки для уединения и размышления. Сам роман «Игра в бисер» воспринимался как путеводитель по формам эскапизма: интеллектуального, религиозного, духовного, мистического. Особенное положение советского интеллигента - эскаписта, фрондера, диссидента и избранника - обусловило глубокое переживание текста Гессе.

Книги Гессе встраивались в библиотеку советского интеллигента 70-х как часть обязательного «джентльменского набора». Среди его «соседей» по книжной полке непременно присутствовали Манн, Белль, Кафка, Джойс, Пруст, Маркес, Кортасар, Камю, Хэмингуэй, Ремарк, Сэлинджер, Фолкнер, Скотт Фицджеральд. Именно этот состав интеллектуального списка, интеллектуального чтения формировал сознание думающих людей во сторой половине 20 века. Место Гессе в этом книжном Пантеоне - одно из центральных.

Библиография

Источники:

1. Аверинцев С. С. Попытки объясниться: Беседы о культуре. -- М.: Правда, 1988.

2. Аверинцев С. С. Моя ностальгия // Новый Мир, 1996

3. Аверинцев С. С. Горизонт семьи // Новый Мир, 2000

4. Авторское дело Гессе Германа. "Под колесами". Повесть. Перевод с немецкого В. М. Розанова // РГАЛИ. ф. 613 оп. 9 ед. хр. 1171.

5. Авторское дело Гессе Германа. "Игра в бисер". Роман. Перевод с немецкого Д. Л. Каравкиной и В. М. Розанова // РГАЛИ. ф. 613 оп. 10 ед. хр. 4882

6. Авторское дело Гессе Герман. "Избранное". Повести и роман. Перевод с немецкого С. С. Аверинцева, С. К. Апта, В. Н. Куреллы и др. // РГАЛИ. ф. 613 оп. 10 ед. хр. 4883

7. Азадовский К. Переводчик и его время: Соломон Апт (1921-2010)/Вопросы литературы. 2011. №3.

8. Архипов Ю. «Степной волк» или в поисках идеала // Литерат. газ. 1977

9. Баконина М. Школа двойников М.: Варгиус, 2000. - 365 с.

10. Биленкин Д. Сила сильных. М.: Детская литература, 1986 - 272 с.

11. Гессе Г. Избранное. М.: Художественная литература, 1977. - 413 с.

12. Гессе Г. Игра в бисер. М.: Художественная литература, 1969. - 544 с.

13. Гессе Г. Избранное. М.: Радуга, 1984. - 592 с.

14. Гессе Г. Магия книги: [сборник] - М.: АСТ: Астрель, 2001 - 259 с.

15. Гессе Г. Письма по кругу: [сборник] - М. Прогресс. 1987 - 396 с.

16. Горяева Т.М. Политическая цензура в СССР. 1917-1991. М.: РОССПЭН, 2002 - 408 с.

17. Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М.: Рудомино, 1994 - 152 с.