"Кампания во Франции 1792 года" И.В. Гете и "Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года" А.С. Пушкина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

"Кампания во Франции 1792 года" И.В. Гете и "Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года" А.С. Пушкина

Вопрос о литературных источниках «Путешествия в Арзрум...» был освещен в работах Ю.Н. Тынянова и Я.Л. Левкович¹. Однако наше обращение к проблеме использования автором этого произведения образов и приемов Байрона и Мицкевича, Купера и Гейне позволило осознать неисчерпанность вопроса².

Правомерно и предположение об обращении Пушкина к «Кампании во Франции 1792 года» Гете. Творения гения немецкой литературы неизменно привлекали к себе внимание читателей. Для писателя-очеркиста в его наследии было особенно ценно умение Гете быть «зеркалом природы»³. Также и для Пушкина, намеревавшегося создать произведение о поездке к театру военных действий на Кавказе, была важна проблема соотношения объективного и субъективного в автобиографическом произведении, посвященном современным событиям.

Задуманное в 1819-м и впервые изданное в 1822 году повествование Гете о проигранной войне было прохладно встречено в Германии. В науке о Гете сложилось мнение, что «Кампания во Франции 1792 года» (так были названы заметки при издании их в составе собрания сочинений в 1830 году) уступает в поэтическом обаянии «Поэзии и правде» и «Итальянскому путешествию»⁴. Однако оценка Карла Фридриха фон Рейнгарда, искусного политика, умершего пэром Франции, свидетельствует о способности современников Гете адекватно воспринять его объективный рассказ о сложных исторических обстоятельствах. Рейнгард в письме Гете отметил представление писателем особого эпизода истории. «В нем историческое время, -- писал корреспондент, -- не пристегнуто к личным событиям, а вмуровано в таковые. Часть содержит целое»⁵.

Новая книга Гете возвращала читающую Европу к тому периоду, когда две политические формации -- полуфеодализм европейских государств и Французская республика были поставлены друг против друга и две армии решали судьбы истории. А в конце 1810-начале 1820-х годов, когда создавалось произведение, Священный Союз вступил в свои права. Его политика меняла представления и взгляды на недавнюю историю, формируя новую во многом с ориентацией на время, предшествовавшее революции во Франции. В русском же обществе 1820-1824_х годов происходило сравнимое с революционными событиями конца минувшего века активное переосмысление содержания и перспектив национальной истории. Русские военные, возмужавшие в битвах с Наполеоном, принимали на себя ответственность за решение политических и экономических проблем, сходных с теми, которые были обнажены в произведении Гете на примере военного неуспеха феодальной Германии и других союзных государств.

Новый автобиографический рассказ Гете, казалось, должен был найти отклик у русских читателей. Для одних была значима обеспокоенность Гете политическими последствиями убийства писателя Коцебу и образования тайных обществ в Германии: она и заставила публициста обратиться к событиям почти тридцатилетней давности. Для других важно было умение писателя обнаруживать истоки событий, вскоре потрясших Европу, и его известная всем особая позиция в оценке Наполеона. Император в первой половине 1820_х годов томился на острове Святой Елены, умер там, и вскоре последовала общая романтическая переоценка его деяний и личности. Показ Гете дипломатических и военно-тактических просчетов правления союзных армий, вступивших во Францию для защиты ее престолонаследия, также был актуален для русской военной истории и дипломатии. Петр III, а затем Павел I с их чрезмерным увлечением прусской военной доктриной были еще слишком памятны, как и ненадежность союзников, проявленная ими в войнах, которые вел Суворов, и в Аустерлицком сражении. А между тем в русском военном деле по-прежнему образцом считалась немецкая военная наука, в армии служили австрийские и прусские офицеры, и была обильно представлена немецкая терминология⁶.

Все отмеченное выше предполагает значительный интерес русских читателей к книге Гете. Однако вопрос о том, как было воспринято новое произведение в России, непрост. Картина его восприятия не воссоздана, и нам пока не удалось обнаружить сведения о знакомстве с книгой русских читателей 1820-х годов. Отметим, что Кюхельбекер, один из наиболее начитанных русских гетеанцев, в статье, опубликованной в журнале «Мнемозина» (1824), рассуждал о способности Гете объективно отнестись к французам, которые были его врагами в период войны 1792 года. Автор статьи сослался на несколько критических работ писателя, не упомянув книгу «Кампания во Франции...». Между тем в ней отмеченное свойство Гете-публициста проявилось вполне⁷, и потому впечатление Кюхельбекера должно быть распространено на произведение 1822 года. Немецкий писатель отдавал должное мужеству повстанцев, их патриотизму (рассказ о застрелившемся перед сдачей Вердена коменданте этого города и о парне, стрелявшем в немцев и бросившемся в воду с моста, где он нашел свою гибель). Уже покидая Францию, публицист пришел к выводу: «Все беды, былые и только еще предстоящие, эти люди встречали с истинным достоинством, дружелюбием и благожелательностью, чему мы не могли не подивиться, хотя отсвет этих высоких чувств нам и был знаком по величавым французским драмам давних и новых времен. Ничего подобного мы не можем себе даже вообразить в нашем отечестве -- ни в действительности, ни в ее поэтическом воссоздании»⁸.

Для выяснения вопроса о восприятии книги Гете в России необходимо изучение эпистолярного наследия и публицистики, состава библиотек и архивов русских дворян и военных. Необходимо также обращение к периодической печати, где, возможно, будут обнаружены интересующие нас сведения. Наибольший интерес в связи с нашей темой вызывает история восприятия книги друзьями и знакомыми Пушкина. До осуществления намеченных исследований мы можем, однако, предположить и то, что, поскольку сведений о книге совсем немного, она при своей первой публикации могла быть воспринята русским обществом как малоинтересная, а позднее ее актуальность и значимость уже не ощущались. Заметим также, что автобиографическая проза Гете в России, во-первых, усваивалась позднее, а во-вторых, в ней отмечались неприятные чопорность и эгоизм автора, о которых писал в своем дневнике Кюхельбекер. Если таково было распространенное отношение к автобиографии Гете, что можно выяснить при более глубоком изучении документов, то будет справедлив вывод о расхождении Пушкина с мнениями многих.

Но пока мы руководствуемся априорными представлениями о том, что сведения и суждения о новом произведении, принадлежавшие образованным людям из близкого окружения поэта, повлияли на него. В первой половине 1820_х годов поэт находился в самом непосредственном общении с остро мыслившими людьми. Его поездка на юг России с Раевскими, его дружба с военными в Кишиневе, Киеве, Каменке и Одессе, среди которых были члены тайных политических обществ, -- делали его свидетелем и участником обсуждений актуальных проблем современной политики, в которой войны по-прежнему оставались одним из наиболее часто используемых средств. Особо значимо общение поэта с теми друзьями, которые внимательно читали и живо обменивались впечатлениями о произведении Гете, а также посещали писателя в Веймаре и оставили записи о нем. Таковы В. Кюхельбекер, В. Жуковский, А. Тургенев. пушкин гете биографический

Пушкин, скорее всего, до создания кавказского дневника и «Путешествия...» был знаком или в пересказе, или непосредственно с частями «Путевых картин» Гейне, где в связи с «Итальянским путешествием» была подчеркнута объективность автобиографических записей Гете, важная для русского поэта. Впрочем, и сами по себе, без опосредования опытом Гейне, они должны были привлечь внимание русского поэта. Записи Гете об Италии своим автографом и принципами повествования связаны с «Кампанией...». Первым названием произведения 1822 года, рассматривавшегося его автором как одна из частей автобиографии, было «Из моей жизни. И я в Шампани!», и горечь второй фразы видна в соотнесенности ее с эпиграфом рассказов Гете об итальянском путешествии: «И я в Аркадии!».

Мы думаем, что Пушкину было известно о первой публикации «Кампании во Франции...», хотя время его обращения к произведению едва ли можно установить⁹.

В период своего активного чтения Гете (1822-1825 годы) русской поэт создал стихи «19 октября». Основные образы, стилистика и интонация заключительной части его седьмой строфы восходят к стихам, завершавшим одну часть нового произведения немецкого писателя в издании 1822 года.

Повествование о первом этапе войны у Гете заканчивается известием о вновь предстоящих битвах, и нарисованный им офорт выразил чувства автора. Из него ясно, пишет Гете, «как неохотно я отправлялся к театру военных действий». Эти офорты сохранились, они были нарисованы по эскизу Гете художником Швертгабуртом и изданы в 1821 году («Radierte Blдtter nach Handzeichnungen (Skizzen) von Goethe»). К гравюрое №2 отнесены стихи, ставшие итоговыми для одной из частей (эти части имели общее заглавие «Из моей жизни») и посвященные французской кампании¹⁰. Пушкин мог, конечно, видеть и издание гравюр. Если поэт обращался к нему, то он познакомился со стихами, напечатанными здесь, а потому мы не можем с полной уверенностью утверждать, что к осени 1825 года он прочел записки Гете в издании первой половины 1820-х. Те же стихи завершали рассказ о французской кампании и в публикации произведения 1830 года уже как самостоятельного и под другим названием. Приведем стихотворение Гете с подстрочным переводом:

Hier sind wir denn vorerst ganz still zu Haus,

Von Tьr'zu Tьre sieht es lieblich aus;

Der Kьnstler froh die stillen Blicke hegt,

Wo Leben sich zum Leben frendlich regt.

Und wie wir auch durch ferne Lande ziehn,

Da kommt es her, da kehrt es wieder hin;

Wir wenden uns, wie auch die Welt entsьcke,

Der Enge zu, die uns allein beglьcke¹¹.

(«Здесь мы живем опять дома совсем тихо, И все выглядит так мило; Радостный художник останавливает тихий взгляд на том, Как жизнь приветливо приближается к жизни, И мы странствуем по дальним странам, Отсюда идем и возвращаемся снова; И мы возвращаемся от всех восторгов мира, К родному дому, который нас только и осчастливит»¹².)

Современный переводчик предложил такой вариант стихов:

Вот и живем опять своим мирком,

Не помышляя ни о чем другом.

Художник взором ласковым следит,

Как жизнь для жизни счастьем нас дарит.

Куда бы нас судьба не занесла,

Нам родина по-прежнему мила.

Какую б ширь дороги не сулили

В своем гнезде тесниться мы решили¹³.

Заметим, однако, что есть более совершенное русское перевоссоздание основной эмоции Гете. Оно принадлежит Пушкину, писавшему в 1825 году:

Куда бы нас не бросила судьбина,

И счастие куда б не повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

(2, 245)

Эти строки рецептивны по отношению к стихам, связанным с офортом, и к выразительному окончанию повествования Гете о войне, столь сильному своим эмоционально-образным контрастом рассказу о прошлых и предстоящих испытаниях. Внимание к строкам немецкого поэта доказывается бережливостью русского поэта к деталям, упущенным в приведенном нами стихотворном переводе. Пушкин сохраняет такие образы, как «счастие», «все те же мы», он передает настроение противостояния контрастам жизни, и его целый мир, открытый «нам», -- он ничто в сравнении с отечеством. Автобиографизм пушкинских стихов, усиливающая их драма личной несвободы и одновременное просветляющее сознание духовной общности с друзьями также поддержаны традицией Гете.

Вместе с тем Пушкин оригинален, образ дома у него и обобщен, и конкретизирован: это отечество и это Царское Село.

В поисках вполне конкретных взаимосвязей произведений русского и немецкого писателей оказывает помощь замечание П.В. Анненкова, писавшего, что в чтении Пушкина не оставляла его «артистическая способность останавливаться на одной черте, принимать и развивать ее по своему... Один стих писателя, -- продолжал биограф, -- одна мысль его порождали стихотворение, которое в дальнейшем ходе покидает обыкновенно подлинник и к концу уже не имеет с ним ничего общего»¹⁴.

Важно в связи с нашей проблемой и то, что стимулировавшее работу над «Путешествием...» ироничное замечание Фонтанье об отсутствии бардов в свите турок¹⁵ сделало актуальной для Пушкина тему восточной поэзии в ее связях с поэзией европейской и обнаружило важность мотивов и стилистики «Западно-восточного дивана» Гете. К «Дивану» восходит образ дервиша, а также стилистика стихов, приписанных Пушкиным некоему Амину-Оглу. Стихи этого вымышленного поэта стилизованы Пушкиным в соответствии с манерой Гете, которому, как отметил И.В. Брагинский, свойственны многозначность и иносказания, использование характерной восточной лексики и образности, в частности, образа непрестанного служения Идеалу, а также кораническая форма, отзвуки восточной рифмы -- бейты, двустишия газели¹⁶.

Традиции Гете учитывались русским поэтом, создавшим также стихи «Из Гафиза» и этим связавшим свои впечатления с мнением Гете, для которого Гафиз был символом средневековой поэзии Востока. А приписанное Пушкиным восточному поэту Амину-Оглу стихотворение «Стамбул гяуры нынче хвалят», явилось, как отметили исследователи, «образцом по-гафизовски скрытой лирики с определенной политической целеустремленностью»¹⁷. Но Пушкин представил свои стихи как сатирические, поскольку они были прямым выпадом против Фонтанье.

На основании вышеприведенных фактов мы предположили, что, наряду со многими другими, традиции Гете-публициста также были важны для автора «Путешествия в Арзрум...». Отметим, что и название пушкинского произведения 1835 года созвучно названию книги Гете, данному автором при ее переиздании в 1830 году в составе последнего и самого полного прижизненного собрания сочинений («Campagne in Frankreich 1792» была опубликована в 30 томе)¹⁸.

Однако пока единственным фактом, подтверждающим известность Пушкину этого издания, является заметка в журнале «Московский телеграф» (№ 4, 1827), входившем в круг чтения поэта. Здесь упомянута публикация сочинений Гете, начатая именно в 1827 году: «В больших изданиях Немецких классиков, например: Гердера, Гете и проч., нужно только предостеречь, что они долго, часто год, два, три года выходят, часто долее, чем иной автор живет в потомстве. Мы подписались на Гердера и Гете, но Бог знает, когда увидим последние части оных. Издания в 16-ю долю очень дешевы, но не милы отдаленностью окончания оных». В этой же статье несколькими страницами позже рассказано об инциденте с сюжетом «Германа и Доротеи». Автор замечает, что Гете мог наблюдать подобное и, ему не стоило большого труда «выдумать происшествие, которое ... не раз могло тогда случиться, во время похождений эмигрантов Французских на Рейне и во всей Германии». Издатели «Московского телеграфа» обещали поместить в следующем номере портрет и биографию Гете с переводом одной из «бранчивых» статей из нового немецкого журнала, давая в своей статье высокую оценку Гете как представителю «Германской цивилизации»¹⁹.

Гете сначала вел, а потом воссоздавал автобиографические записи потому, что считал свои воспоминания важными для себя и для потомства²⁰. Он был увлечен современной политикой, и, видя единство всего сущего, пытался показать читателю связь своей внешней и внутренней жизни²¹. Развивая свои взгляды, Гете писал в «Необходимом отступлении», включенном в «Кампанию во Франции»: «...Только там, где на наших глазах изо дня в день вершатся великие события, где мы заодно с тысячами нам подобных страдаем, испытываем страх и, превозмогая его, продолжаем робко надеяться, настоящее обретает решающее значение и шаг за шагом нами пересказанное воскрешает минувшее и указывает на будущее»²². В памяти А.Н. Вульфа, соседа Пушкина по Михайловскому, сохранилось выражавшее сходное восприятие современности высказывание поэта, датируемое 1827?годом: «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря»²³.

Основой автобиографического произведения Гете, как и сравниваемого с ним произведения Пушкина, был путевой дневник, посвященный недавним событиям. Оба писателя не видели грандиозных сражений, которых не было в описываемых ими войнах. Однако в обоих случаях это была война, и то, что видел на ней Гете, его объективность и достоинство свидетеля, способного увидеть главное, быть и серьезным, и ироничным, воздействовать на происходящее, оценивая его, -- всем этим его публицистика была интересна Пушкину.

Следуя Гете, он единственный раз в своей прозе указал художников, чьи творения вспоминал в связи со встречами и впечатлениями. Пушкин назвал работы Доу и Орловского и пейзаж воспринял как соответствующий поэтике картин Сальватора Розы и Рембрандта. Рассказывая о Ермолове, писатель заметил, что, когда генерал «задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, рисованный Довом». В описании калмыков читаем: «У кибиток их пасутся их уродливые кони, знакомые нам по прекрасным рисункам Орловского». На кровле подземной сакли, вблизи огня, Паскевич расспрашивал пленных, и Пушкин видит: «Огонь освещал картину, достойную Сальватора-Розы, речка шумела во мраке» (6, 434, 435, 461)²⁴. Характерно и описание Дарьяльского ущелья: «Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину Рембрандта. К тому же и ущелье освещено совершенно в его вкусе» (6, 441)²⁵.

Отметим, что в других прозаических и историко-публицистических произведениях, в письмах и дневниковых записях у Пушкина нет подобных приведенным выше личностных, то есть с названием имен, и, главное, именно пейзажных соотнесений с живописными произведениями. В повести «Станционный смотритель» герой рассматривает лубочные картинке на стене станции, в повести «Пиковая дама» Герман проходит мимо двух портретов, и этим исчерпываются примеры повествований о живописном произведении. Оно весьма сложно связано с сюжетом и композицией названных повестей, и это еще одно отличие их от той публицистики Пушкина, на которую оказал влияние Гете²⁶.

По наблюдениям Аникста, Гете часто прибегал к своей способности видеть окружающий мир так, как его изобразил тот или иной живописец²⁷. Поэт сам рассказал об этом в «Поэзии и правде»: «Органом познания мира для меня прежде всего был глаз. С детских лет я жил среди художников и, подобно им, привык рассматривать любой предмет в соответствии с искусством... Куда бы я ни смотрел, везде мне виделась картина...»^28. В «Кампании во Франции...» Гете неоднократно описывал пейзажи в соответствии со стилем живописцев, имена которых он назвал (ван дер Мейлен, Пуссен). Такое описание способствовало уравновешиванию объективного и субъективного самой возможностью увидеть мир глазами другого человека.

Осматривая пейзаж одной из местностей, писатель заметил: «Великое здесь счастливо соединяется с изящным, разумно взвешенное -- с прельстительным: можно было бы только пожелать, чтобы сам Пуссен проявлял свой великолепный талант именно в подобной величаво-пленительной обстановке»²⁹. И еще трижды Гете обратился к авторитету живописи. Описывая ночлег вблизи одной из французских деревень, он заметил: «Луна ярко светила при полном безветрии, на небе, чуть различимые, скользили легкие облака. Все кругом было видно, почти как днем. И спящие люди, и кони, которым мешал уснуть неутоленный голод, -- среди них много белых, мощно отражавших белизну лунного света, -- а также белые кожухи экипажей и белые же снопы, предназначенные для ночлега -- все это сообщало свет и радость этой упоительной сцене. Уверен, что даже истинно великий художник был бы счастлив точно воссоздать умиротворенность этой картины»³⁰. Наблюдая сцену спора австрийского и прусского офицеров, писатель заметил, что она достойна художника-жанриста³¹.

Гете, впрочем, как будто бы приглашает художников живописать то, что он увидел. Во время одного из переходов он отметил: «Группы всадников служили красивым стаффажем приятных ландшафтов. Хотелось бы, чтобы среди нас оказался ван дер Мейлен и увековечил нашу компанию. Все были веселы, бодры, полны надежд и героического порыва. Правда, то здесь, то там полыхали ярым пламенем несколько деревень, однако дым не вредит картине, изображающей войну»³².

Пушкин углубил названный выше прием автора «Кампании....», выявив то, что лежало в его основе. Взаимосвязь различных родов искусства будет более остро выявлена и самим Гете. Впечатленный картинами старых мастеров, поэт во второй части «Фауста», как показал Аникст, находил новые образы, описывая картины, увиденные в Италии³³.

Свое «Путешествие в Италию» (позднее название) Гете издал в 1822 году как часть автобиографии, а две первые части произведения увидели свет уже в 1817 году. С этой поездкой, описанной Гете, путешествие Пушкина было сходно тем, что оба путника приближались к горным пейзажам. Географически точные описания, сопровождающиеся научными замечаниями об особенностях ландшафта, составе почвы, облаках, на которые, очевидно, влияют горы, указания направления течения рек, замечания о контрасте скалистых берегов быстрому течению -- все эти особенности рассказа автора записок об итальянском путешествии повлияли на русского публициста. Пушкин пишет о грязных дорогах до Ельца и степях, где он «свободно покатился по зеленой равнине», о заметном переходе от Европы к Азии с изменением растительности, ландшафта, животного мира, народонаселения, об облаках, видимых в Ставрополе, которыми казались отсюда снежные вершины Кавказа, о нововведениях на кавказских водах, о горах, которые постепенно приближались, о Тереке, прокладывающем себе путь через утесы. Наконец, он называет своего армянина Артемия, вожатого по Карсу, «моим чичероном» (6, 455). Но все же именно «Кампания во Франции...», на наш взгляд, была произведением, которое оказало наибольшее воздействие на русского поэта, создававшего сначала дневниковые записи, затем опубликовавшего очерк и, наконец, издавшего «Путешествие в Арзрум...».

В своем восприятии образного мира Гете Пушкин отличался от друзей-поэтов. Так, Жуковский преклонялся перед талантом Гете, неоднократно бывал в Веймаре, переводил произведения немецкого поэта и переписывался с ним, но, в сравнении с Пушкиным, поэт был менее восприимчив к творениям гения, и их творческий диалог, по сути, так и не возник. Объяснение этому находим во фразе Гете: «И Жуковскому надлежало бы более обратиться к объекту»³⁴. Пушкин же особенно полно воспринимал образный мир Гете с основными его особенностями, его темы он играл, как говорят музыканты, «с листа» и при этом находился с немецким поэтом и писателем в творческом диалоге. Он усваивал образ-реплику и отвечал метру по-новому содержательной образной фразой. Все его создания, ориентированные на Гете, отличаются значительными творческими преобразованиями. Таковы «Демон», «Разговор книгопродавца с поэтом», «Сцена из Фауста», «Я помню чудное мгновенье...». Таковы и строки одной из строф «19 октября», образы и интонации которой восходят к стихам, завершающим «Кампанию...». Поэт получал от произведений Гете творческий импульс такой силы, что в его оригинальном создании очень непросто определить гетевские образы как источник новой образности, и эта уже изначальная непохожесть отличает воздействие на него немецкого поэта и писателя от многих других влияний, осмысленных Анненковым.

Любопытно, что свои дневниковые записи Пушкин начал зарисовкой, выполненной в стиле рассказа одного из тех, кто были паломниками в Веймар. Первые среди них -- Жуковский и Кюхельбекер, лицейский друг Пушкина³⁵. Письмо Кюхельбекера Дельвигу, посвященное визиту к Гете, было напечатано в альманахе «Мнемозина» в 1824 году. При сравнении этого письма с записками Пушкина, выясняется, что поэт, посетивший генерала, паломник, каким был и его друг, и он также испытывает пиетет по отношению к неординарному человеку. Он стремится, как и Кюхельбекер, рассказать о нем точнее. Его описание нередко более патетично, так как он прибыл не к интеллектуальному гению, а к военному герою. Начало двух свидетельств о великих людях также сходно: гетеанец прибыл в Веймар, «где некогда жили великие: Гете, Шиллер, Гердер, Виланд; один Гете пережил друзей своих». Пушкин же свернул с прямого пути, «зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего находится его деревня». В этих описаниях и Гете, и Ермолов выделены из ряда обыкновенных людей (у Кюхельбекера -- введением в ряд великих) и месту их обитания придан особый статус: оно достойно того, чтобы быть названным. В двух рассказах есть и другие сходства. Гете показан в статье Кюхельбекера полно, с основными особенностями внешности, производящей противоречивое впечатление, и представление об облике гения до встречи с ним оказывается утрачено: «Гете росту среднего, его черные глаза живы, пламенны, исполнены вдохновения. -- Я его себе представлял исполином даже по наружности, но ошибся. -- Он в разговоре своем медленен: голос тих и приятен; долго я не мог вообразить, что передо мной гигант Гете; говоря с ним об его творениях, я однажды даже просто назвал его в третьем лице по имени»³⁶.

Пушкин начинает с такого же контраста своего представления и непосредственного впечатления, но полностью преодолевает его, внимательно присмотревшись к герою войны 1812 года: «С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем». Далее следует портрет, в котором, подобно описанию Кюхельбекера, выделены глаза: как и у Гете, глаза генерала исполнены огня. Пушкин пишет о Ермолове: «Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, написанный Довом» (6, 434). Как видим, и здесь великий человек показан в полноте его облика, но Пушкин смог увидеть в нем те черты, с которыми уже был знаком по изображению его Доу.

Наметив возможность возвращения к своему впечатлению о Гете, поэте и писателе, Кюхельбекер продолжал: «Гете знает нашего Толстого из работ его и любит в нем великого художника»³⁷. Но и у Пушкина, дающего более пространный очерк генерала, описывающего его кабинет, его резкие замечания о войне и военных, появляется вдруг имя Толстого, высказавшегося о Паскевиче. Это Толстой-Американец, а не скульптор, о котором знал Гете, но перекличка фамилий в сравниваемых описаниях характерна³⁸.

Отмеченные нами аналогии, очевидно, не случайны. Пушкин ехал на Кавказ, где друзья молодости при встрече с ним будут читать его дорожные записки, откликаясь на его намеки и соотнесения. Важна и настроенность писателя на диалог с Кюхельбекером, и сквозь новый текст просвечивает описание облика Гете посетившим его молодым поэтом. Однако чуть позже Пушкин заметит, что у Гете, как у Шекспира и Скотта, не было холопского пристрастия к королям и героям (7, 366). А кроме того ему придется не «противоречить общепринятому порядку и необходимости» (10, 158)³⁹. И он исключит рассказ о своем визите и зарисовку Ермолова из публикации очерка и из «Путешествия в Арзрум...». Отметив его отточием, Пушкин оставит в «Путешествии...» лишь выразительное замечание о поправленном Ермоловым кресте на перевале дороги, подчеркнув важность тех деяний русского генерала, которые следует продолжить новым миссионерам и упомянет рассказ о нем Санковского (6, 443, 447).

Помимо соотнесенности начала дорожных записок Пушкина с рассказом его друга о посещении Гете в «Путешествии в Арзрум...» немало таких особенностей, которые указывают на самого автора «Кампании во Франции...» как на пушкинского собеседника. Во время военного похода Гете был увлечен встретившимся ему античным памятником, своими научными наблюдениями над особенностями света и цвета, изучением минералогии и геологических явлений, описанием античных камей. Но и Пушкин, приближавшийся в своем путешествии к театру военных действий и принявший участие в них, привел подобные наблюдения: он описал минарет, тангу придорожного памятника, свое участие в медицинском осмотре гермафродита, снабдил основной текст статьей о секте язидов. В путевых записках и в черновых набросках стихов он переходит на французский язык при описании необычного явления или предмета, придавая своим замечаниям статус научного наблюдения: «...трава густеет и являет бoльшую силу растительности (vegetations)...»; «Обвал (avalanche)»⁴⁰. Но и в опубликованном произведении так же описан бурдуюк на спине дервиша: «...увидел я молодого человека, полунагого, в баранье шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами» (6, 469). Географические и исторические замечания Пушкина, рассказы о поездке в осетинский аул и о верованиях язидов придали автору авторитет историка и этнографа. В таком повествовании многие личные оценки приобретали характер объективных замечаний и обобщений, и это проявилось в размышлениях русского публициста о горцах и их отношении к завоевателям: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирн€ых черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим единоплеменникам...» (6, 438). Это не потерявшее своей актуальности заключение Пушкина сравнимо с отмеченным Кюхельбекером объективным отношением Гете к французам, которое неоднократно проявилось и в «Кампании во Франции...».

Как и Гете, Пушкин переживает лихорадку боя. В череде многочисленных картин «Кампании...» есть один любопытный сюжет. Гете писал: «Я так много слышал о лихорадке боя, что мне захотелось узнать, что же это такое. От скуки и духа безрассудства, порождаемого опасностью, я без колебаний направился на хутор Ля-Люн...

я заехал в то самое место, где падали ядра одно возле другого...

В таких-то обстоятельствах, со всем вниманием следя за собой, я вскоре заметил, что со мною творится что-то неладное, о чем могу доложить, разве лишь прибегнув к фигуральной речи. Мне чудилось, что вокруг меня невероятно жарко и что эта жара пронизывает меня насквозь, так что начинаешь как бы сливаться со средою, в которой находишься. Глаза по-прежнему видели все ясно и четко, но мир, казалось, приобрел некий коричневато-бурый оттенок, отчего предметы становились только отчетливее. Волнение крови я не ощущал, но все как бы пожирал охвативший меня жар. Отсюда явствует, в каком смысле можно назвать такое состояние лихорадкой. Достойно упоминания уже то, что жуткий грохот воспринимается только слухом, ибо причина его сводится к пальбе пушек, к вою, свисту и гулу проносящихся и падающих ядер.

Вернувшись назад и очутившись в полной безопасности, я счел примечательным, что жар немедленно спал -- от томившей меня лихорадки и следа не осталось. Впрочем, нельзя не признать, что такое состояние относится к числу наименее приятных: среди товарищей по походу, людей благородных и дорогих моему сердцу, я не нашел ни одного, кто выразил бы желание все это испытать вторично»⁴¹.

Если Гете подробен в своих самонаблюдениях, он осуществляет эксперимент, то Пушкин в описании подобной ситуации более краток и сдержан. Его фразы: «Через несколько минут я был уже в палатке Раевского», «посчитал себя прикомандированным к Нижегородскому полку» и другие подобные мало что сообщают о нем как об участнике военных событий. В связи с этим свидетельства М.И. Пущина и генерала Н.И. Ушакова предстают как особо ценные, и исследователи часто обращаются к ним. Оба современника поэта писали о его стремлении встретиться с турками, которые стреляют, о его воодушевлении и энтузиазме. Таков рассказ М.И. Пущина о том, как они с Семичевым нашли Пушкина, «отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего, с саблею наголо, против турок, на него летящих»⁴². Генерал Н.И. Ушаков описал тот же случай подробнее: «Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах... Семичев ... едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственною новобранцу-воину, схватив пику одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников»⁴³. Эти рассказы дополняют записки поэта, но и существенно их изменяют. Пушкин откровенно иронизировал, например, в своем автопортрете в альбоме Ел.Н. Ушаковой, который тоже дополняет сведения о поэте, но не предполагает искренности, как любая ирония. А Пушкин-прозаик иначе описал свое участие в бою.

Обращает на себя внимание серьезный тон и подробности этого описания, в чем образцом для Пушкина был именно Гете. В «Путешествии в Арзрум...» эпизод, рассказанный современниками, представлен так: «Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг; земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла упасть, и тогда сводный уланский полк переехал бы через меня. Однако бог вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Турки бросались в овраги, находящиеся по обеим сторонам дороги; они уже не стреляли; по крайней мере ни одна пуля не просвистала мимо моих ушей. Первые в преследовании были наши татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя, закусив повода, от них не отставала; я насилу мог ее сдержать» (6, 461). Здесь писатель достиг почти научной точности в передаче переживаний и событий. В этой конкретной ситуации он не экспериментирует, как Гете, он не просто поехал в зону обстрела и занялся самонаблюдением, но участвует в погоне за неприятелем, переживая единение с общим движением. При этом местоимения «наша», «мы», «наши», «нам» количественно равны местоимениям «моя», «меня», «моих», «я». И здесь появляется волнующее самоудвоение, когда пишущий ощущает себя, во-первых, принадлежащим прошлому и тому, что он описывает как объект. Сведенный к минимуму самоанализ (больше наблюдение, чем самонаблюдение) усиливает объективность рассказа. Но рассказчик, во-вторых, существует и во времени рассказа или описания, ощущая также и свою независимость от прошлого события тогда и сейчас, что исходит от наблюдения и размышления о происходящем как происшедшем. Потому этот рассказ и заключен замечанием: «Вот все, что в то время успел я увидеть» (6, 462). Такое описание боя представляет желание Пушкина-очеркиста свидетельствовать, информировать, а не проявлять храбрость и энтузиазм и не удивлять ими. В таком повествовании полно воплощалось то особое соотношение части и целого, человека и истории, которым восхищала первых читателей автобиографическая проза Гете. Точно фиксируя свои наблюдения, чему помогает временная дистанцированность рассказчика, Пушкин запечатлевал обостренное чувство настоящего, о ценности и значимости которого писал в своих записках о кампании 1792 года Гете. При этом оказывается не столь важно, кто более верно изложил факты -- свидетели боя или сам поэт, главное, что Пушкин показал этот бой и события, связанные с ним, как факты, и важно, что он выступил в своем описании в качестве приобщенного к настоящему и как толкователь его.

Известно, что некоторые эпизоды в «Путешествии в Арзрум...» вымышлены, как, например, вымышлена встреча с арбой, на которой везли тело Грибоедова. Отступает ли в данном случае Пушкин от принципов Гете? Может быть, ему ближе Гейне, который в своей публицистике использовал приемы создания образного мира, характерные для художественного произведения? Ответ на эти вопросы очевиден, ведь очерк романтиков как синтетический жанр допускал также и выражение субъективности, которое у Пушкина носит художественный характер и связано с романтическим мифотворчеством. Принцип соотношения субъективного и объективного предполагает субъективность как обязательное свойство любого высказывания, где, по законам синкретизма, сохраняется и образность. Ф. Шлегель писал: «Современная поэзия претендует на объективность, которая является первым условием чистой и абсолютной эстетической ценности, и ее идеал -- интересное, то есть субъективная эстетическая сила...»⁴⁴.

У Пушкина-публициста субъективность часто и отчетливо проявлялась, например, в самоиронии, что доказывает упоминавшийся нами рисунок, где Пушкин изобразил себя на коне с пикой так, что рисунок заставляет вспомнить Рыцаря Печального Образа, его Росинанта и их подвиги. Другие формы субъективности или полуявны или практически скрыты от читателя-непрофессионала. Так, о том, что автор «Путешествия...» -- поэт, упомянуто вскользь в рассказе о прочитанном списке «Кавказского Пленника» и в передаче впечатлений, воплощенных также и в стихах, которые были опубликованы вне прозаического произведения, -- «Калмычке», «Обвал», «Делибаш», «Монастырь на Казбеке».

Гете тоже выражал субъективность, но иначе: он с сожалением видел неспособность своих слушателей в салоне княгини Голицыной к тому, чтобы преодолеть «закостеневшее представление» о характере эволюции и воспринять как шутку парадоксы, которыми Гете стремился прервать обыденный, надоевший ему разговор; друзья не восприняли созданные им античные стихи, они расходились с ним в оценке необходимости для него как поэта естественнонаучных наблюдений⁴⁵. Пушкин-публицист стремился выразить объектное как таковое и как связанное с субъектным. Поэтому он тщательно скрывал мифологизированность отдельных эпизодов, и читатель не должен был знать и не знал об истинном создателе стихов о Стамбуле, о сочиненности эпизода с похоронным эскортом Грибоедова, о расхождении описания боя со свидетельствами очевидцев, о месте увиденного поэтом замка (в очерке и в «Путешествии..» он находится перед Ларсом, в дневнике -- в Грузии⁴⁶) и о том, кого все же вспоминал путник на берегу Подкумка -- Николая или Александра Раевского⁴⁷. При сравнении автографов и публикаций видны и другие расхождения, например, в саду Османа-паши «били два тощие фонтана» и «бил тощий фонтан». Исследователи отметили также, что Пушкин перевел название Тбилиси не точно: у него не правильное «теплый город», но «Жаркий город», в повествовании перенесено место обстрела Хосрев Мирзы, изменено объяснение его поступка⁴⁸. Если Гете просто свидетельствует о себе и своей жизни, то Пушкин формирует свой образ в очерке, и его свидетельства -- авторские, событийно-несобытийные, они содержат и время события, и время написания. Пушкин стилизует события, он более автор и более герой произведения, нежели информатор в том понимании этого слова, которое принято сегодня.

Сходства произведений Гете и Пушкина проявляются, таким образом, прежде всего, в сфере выражения объективного, объектного. Потому в них так много частных, но весьма показательных сходств. Это чувства и мысли путника, оставившего уют дома, привычную пищу и питье и испытывающего в связи с этим острые впечатления новизны. Для него важны напоминания об уюте, нередко голод заставляет его проявлять инициативу, настойчивость и сообразительность. Гете радуется, что достал теплые одеяла, что его выручил дормез, в котором он ночует посреди непогоды и неурядиц, его приятно удивляет качество белого хлеба, и он пишет о «самых вкусных французских булках», о «чудесном белом хлебе, который везли из Шалона»⁴⁹. Он неоднократно упоминает стойкую неприязнь франков к ржаному хлебу: «как известно, француза приводит в ужас хотя бы ломтик ржаного хлеба», «солдатский черный хлеб, это пугало, страшащее всех французов. Белый и черный хлеб -- вот истинный шиболет, отличающий французский боевой клич от немецкого». Хозяин гостиницы, где обедают эмигранты, берет малую плату с юноши и объясняет это так: «Он -- первый из этого проклятого сброда, кто ел черный хлеб, надо же было его за это наградить»⁵⁰. Писатель высоко оценивает вина, которые теряют свое качество при перевозке, хвалит мозельское вино, он отмечает пиршество, а, удобно устроившись под одеялом, вспоминает Улисса с его хитоном, однако описывает и походный обед: «Ели стоя или прислонившись к дереву, кто как умел»⁵¹. Но ему не по себе от французского угощения, от сдобренного чесноком обеда. И он вынужден смириться с тем, что камерьер герцога выдает его за шурина прусского короля, чтобы им оказывали лучший прием.

Пушкин тоже попадает в непогоду, но покрыт буркой, он слышит жалобы пленных турок на хлеб и вспоминает недовольство графа Шереметьева Парижем: «есть нечего: черного хлеба не допросишься», он называет армянский хлеб «проклятым чюреком» и добавляет, вспоминая пленных: «Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен»; он с удовольствие пьет кахетинское, а позже грузинские вина, которые нельзя транспортировать, и замечает: «Кахетинское и карабахское стоят некоторых бургонских» (6, 441, 454, 448). Впервые он выпивает вино вместе с путешественником французом, и они вспоминают пирования «Илиады»: «И в козиих мехах вино, отраду нашу». Радости жизни для него немаловажны: «Сон в палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских». А вот обед после боя: «Сражение утихло... Мы слезли с лошадей и стали обедать, чем бог послал» (6, 440, 459, 460). Обед в немецкой колонии не пришелся ему по вкусу, и не потому ли единственно он упомянут, что это параллель неблагожелательному отзыву о французском обеде у Гете: оба писателя гости, и подобный отзыв их как гостей не вполне тактичен, но он сделан про себя, и так обнаруживается доверительность и достоверность дневниковых записок.

Наблюдениям Гете вторит и рассуждение о вагенбурге, названном у Пушкина по-немецки, и тут же этот термин заменен русским названием: «Человек мой явился в лагерь через три дня после меня. Он приехал вместе с вагенбургом, который в виду неприятеля благополучно соединился с армией. : во все время похода ни одна арба из многочисленного нашего обоза не была захвачена неприятелем» (6, 459). У Гете в контексте меняющихся картин рассказа о все более неблагополучном походе появляется и повесть об обозе, который в местечке Ан подоспел к армии: «Тут нам пришлось услышать, каких только страхов и опасностей не натерпелись наши обозники и как мы чуть не лишились всей прислуги, да и всего нашего добра» И далее: «Еще вчера мы узнали, что между вагенбургом и армией попали в плен секретарь герцога Брауншвейгского и ряд других лиц из его ставки. Впрочем вагенбург отнюдь не заслуживал такого громкого названия, ибо не был ни укреплен, ни защищен круговой обороной, да и расположен в неподходящем месте; к тому же и эскорт его был ничтожен. Любой шорох выводил из равновесия несчастных обозников, а близкая канонада и вовсе вгоняла их в панический страх»⁵².

Рассказ о войне, который ведет Гете, становится поводом для многочисленных замечаний о несуразности происходящего и о естественности мирной жизни. Так, публицист пишет о паузах, когда торжествует справедливость, они драгоценны «для всех, у кого непрерывные ужасы войны не вовсе отняли веру в человека и человечность». В повествовании то и дело встречаем рассуждения-оценки: «Вот так вторглись пруссаки и австрийцы вместе с французскими приспешниками во французские пределы, чтобы там показать свою воинскую доблесть. Но по чьему приказу мы сюда пришли?»; «Этот мирный покой мы нарушили и продолжали нарушать». Рассказывая о спасении французов от мародера, автор пишет, что они «пресекли бесчинства». И он вновь напоминает о главном вопросе: «... мы невольно спрашивали себя: какого черта мы пустились в эту сомнительную аферу?»⁵³. Испытанное Гете острое нежелание вновь присоединяться к армии, вступающей в военные действия, которым закончена эта часть автобиографии, выглядит естественным. Он показал ужасы войны, которыми она так богата: «Я видел лошадь, запутавшуюся передними ногами в собственных внутренностях, выпавших из брюха; она, спотыкаясь, брела по выжженному лугу»; при отступлении возникла толчея из-за павшей лошади, и когда она собралась приподняться, ее переехали, «было слышно, как хрустнули ее кости под колесами, и видно, как вздрогнуло ее тело». Гете видит «раздетые донага тела убитых, иные едва скрытые от нас придорожным кустарником, другие простертые по обочинам», он пишет о мародерстве и об «ужасном эпилоге войны, с его лазаретами, изуродованными человеческими телами, разбитыми фурами, поврежденными лафетами, колесами, осями, с его неизбывной нуждой и разрухой»⁵⁴.

Пушкин тоже не сторонник войны, ему понятно, что нужно не оружие, а миссионеры, он способен воспринять как закономерную ненависть горцев к завоевателям. Он тоже показывает войну без прикрас. Писатель видит, что турки оставили «на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих знаменах... Татаре наши окружали их [турок] раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди поля... По всей дороге валялись тела» (6, 458, 459, 460, 464)⁵⁵.

Как и Гете, Пушкин попадает в ситуации, когда ему приходится настоять на своем, и у него, как и у Гете, находчивый и усердный вожатый, которого он представляет читателю, это Артемий, а Гете прислуживает Пауль. Кроме того, оба писателя открыто прибегли к воображению только в начале повествования, как бы отказываясь от такого способа рассказа: Гете представлял себе содержание писем, отправляемых эмигрантами своим родным, Пушкин впечатлен обликом пастуха, возможно, пленного русского. Но в ряде случаев, а именно, в называвшихся уже нами описании встречи с арбой, везшей тело Грибоедова, в приведении стихов Амина-Оглу, а также в воспоминании о Раевских, в поисках места для замка (Осетия или Грузия), в назывании одной из жен паши «повелительницею харема, сокровищницею сердец, розою любви» и в описании боя, Пушкин вновь предстает автором, использующим вымысел. Однако это не должно было нарушать и не нарушало стремления быть объективным, излагать факты, в чем русский публицист следовал Гете.

В кавказском дневнике Пушкина и в двух публикациях видим целую систему отсылок к произведению Гете и характерное стремление русского писателя соблюдать объективность также и за счет изъятия иронических пассажей и тенденциозности, задаваемой, например, рассказом о посещении Ермолова⁵⁶. Заметим, что и Гете было необходимо контролировать себя в политически и исторически непростом повествовании: во время похода он писал в стихотворной форме распоряжения по армии, «комичные ordres du jour» [приказы], а затем уничтожил их как неправильные и близорукие⁵⁷. Краткие же ироничные реплики обоих авторов особенно выразительны: Гете оценивает двор и высшее военное руководство («Тут-то мы и сподобились лицезреть его величество короля, на борзом коне через холмы и долины промчавшегося мимо нас -- подобно ядру кометы с предлинным хвостом его свиты»⁵⁸), Пушкин -- Паскевича (в четвертой главе «Путешествия в Арзрум...» приведен эпизод спасения нескольких армянских кур и немного погодя сделано замечание о графе как о «блестящем герое»). Развитие действия у обоих авторов определено их маршрутом и разворачиванием событий, а в конце происходит композиционно значимое в автобиографическом повествовании высвобождение субъективного. Оно предстает в нежелании авторов обоих произведений сопровождать возобновляющуюся войну и в теме отечества, прозвучавшей у Гете в проникновенных стихах, а у Пушкина окрашенной горькой иронией в его фразе, высказанной по поводу статьи Надеждина о «Полтаве»: «Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве» (6, 476).

Как и Гете, автор «Путешествия в Арзрум...» предстает объективным свидетелем, впечатления которого личностны и содержательны и который умеет воспринимать воздействие новой необычной обстановки и влиять на нее, утверждая здоровую жизненность в противовес жестокой логике войны. В связи с этим значимы пушкинские образы ковчега, врана и голубицы, этих символов казни и примирения, и эпизод спасение турка (6, 453, 464) как еще одно выразительное сходство его повествования с рассказом Гете.

В цитированных нами выше воспоминаниях Вульфа приведено и высказывание Пушкина о том, что он напишет историю Александра пером Курбского. Для современной истории Пушкину понадобилось перо Гете, близкого ему многим. Напомним, что Шимановская передала для поэта перо Гете в 1827 году, и, по преданию, он хранил его⁵⁹. Как и Гете, Пушкин-рассказчик достиг объективности в выражении собственных мыслей и чувств. Ирония же его там, где она есть, не скрывает чувства автора, как это и в рассказе Гете.

Книга Гете сыграла свою важную роль именно в период создания Пушкиным объемного произведения. Но ее влияние видим также в пушкинских дневниках 1829 года и в очерке 1830-го. Присутствие уже в путевых записках мотивов и образов книги немецкого публициста с характерным для ее автора стремлением к объективности повествования, как мы считаем, во многом определило возможность композиционного разворачивания пушкинского текста в более объемный вариант. Очерк «Военная Грузинская дорога», который отличается от дневника отсутствием зарисовки о посещении Ермолова и рядом стилистически-образных правок, был представлен Пушкиным как «извлечение» из своих путевых записок. Это предполагает большую объемность записок, а на самом деле очерк практически исчерпывал связный текст. Если учесть, что записи о посещении Ермолова и о разговорах казаков не попали в публикацию завершенного произведения, то помимо записей о поездке до Владикавказа, об Арзрумских банях, а также перечня ряда событий, дат и посещенных в эти дни мест у Пушкина оставались только его воспоминания⁶⁰. Поэтому ему необходима была некая композиционная основа, ориентир, который позволил бы, уже в очерке, иметь в возможной художественной перспективе гораздо более объемную картину. Такой композиционной основой и явилась, по нашему мнению, книга Гете с ее особым композиционно-образным строем.