Мартын сперва полагал, что именно в честь деда назван бархатно-белый альпийский цветок, баловень гербариев. Вовсе отказаться от этого он и позже не мог [12, С. 97].

И вот его двоюродный брат Сергей сообщает ему о своей последней находке: их прадед, очевидно, учавствовал в картографической экспедиции на принадлежавшую России Новую Землю и одна из рек там носит его имя... Увы! Догадка кузена оказалась неверной... (Б. Бойд, «Владимир Набоков: русские годы»)

Дедушка на полосатой верандовой лавке, с черной таксой [12, С. 97].

Мама, готовясь снять двумя пальцами с вилки комочек говядины, заглядывала вниз, под воланы скатерти, там ли ее

сердитая и капризная такса [9, С. 26].

Еще недавно она сильно и ловко играла в теннис на площадке в парке, существовавшей с восьмидесятых годов, осенью много каталась на черном велосипеде «Энфильд» по аллеям [12, С. 98].

Вижу мать, отдающую мяч в сетку - и топающую ножкой в плоской белой туфле [9, С. 31].

Катил Бог весть куда на своем старом «Энфильде» [9, С. 111].

Приветствовал вас замечательный запах мыла, лаванды, с примесью еще чего-то, говорившего о резиновых ваннах, футбольных мячах и круглых, тяжеленьких, туго спеленутых рождественских пудингах [12, С. 98].

Тут были и кексы, и нюхательные соли, и покерные карты, и какао, и в цветную полоску спортивные фланелевые пиджаки, и чудные скрипучие кожаные футболы, и белые как тальк, с девственным пушком, теннисные мячи в упаковке, достойной редкостных фруктов [9, С. 49].

Перед сном он получал из жестяной коробки, оклеенной голубой бумагой, английский бисквит [12, С. 100].

Мисс Рэчель, простую толстуху в переднике, помню только по английским бисквитам (в голубой бумагой оклеенной жестянойкоробке, со вкусными, миндальными, наверху, а пресно-сухаристыми - внизу), которыми она нас - трехлетнего и двухлетнего - кормила перед сном [9, С. 53].

Чудесная модель длинного фанерно-коричневого вагона в окне общества спальных вагонов и великих международных экспрессов [12, С. 101].

Гармониками соединенные вагоны экспресса [12, С. 177].

Или в коридоре норд-экспресса [12, С. 197].

Боже мой, как гладко снимался с места мой волшебный Норд-Экспресс [9, С. 83].

В тусклый морозный день с легкой заметью, когда приходится носить черные вязаные рейтузы поверх чулок и штанишек [12, С. 101].

И вот уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышек, надевались ботики, полушубок, с туго застегивавшимся на душке крючком, отвратительно щекотный башлык [12, С. 193].

Короткие штаны жали в паху, а черные рубчатые чулки шерстили под коленками, и к этому примешивался скромный позыв, который я ленился удовлетворить [9, С. 54-55].

И можно было с полушубка на бобровом меху перейти на синее пальто с якорьками на медных пуговицах [9, С. 66].

Я получила письмо от Зиланова, - а потом продолжала по-английски: "Я хочу, чтоб ты был храбрым, очень храбрым, это о твоем отце, его больше нет" [12, С. 102].

Мой отец заслонил Милюкова от пули двух темных негодяев, и, пока боксовым ударом сбивал с ног одного из них, был другим смертельно ранен выстрелом в спину [9, С. 105].

Он в комнате рядом чистил зубы густо пенящейся, сладкой на вкус пастой,которая была особенно привлекательна следующей надписью по-английски: "Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку", - и действительно отверстие было щелью, так что выжимаемая паста ложилась на щетку не червячком, а ленточкой [12, С. 102].

Зубы мы чистили лондонской пастой, выходившей из тубочки

плоскою лентой [9, С. 49].

Коричневый от солнца, со светлыми, незагоревшими лучиками у глаз [12, С. 103].

Благодаря сплошному загару, бронзой облившему тело, так что только пятки, ладони и лучевые черты у глаз оставались естественной масти («Дар»)

Дверь в комнату сына была полуоткрыта [12, С. 104].

Единственной опорой в темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату [9, С. 64].

Пляж в Биаррице [12, С. 108].

В памяти я могу распутать по крайней мере пять таких путешествий в Париж, с Ривьерой или Биаррицем в конце [9, С. 81].

На обратном пути остановились месяца на полтора в Берлине, где по асфальтовым мостовым с треском прокатывали мальчишки на роликах [12, С. 113].

Осенью 1910-го года брата и меня отправили с гувернером в Берлин на три месяца, дабы выправить нам зубы [9, С. 109].

И на большом трансатлантическом пароходе, где все было чисто, отшлифованно, просторно, где был магазин туалетных вещей и выставка картин, и аптека. и парикмахерская, и где по вечерам танцовали на палубе тустэп и фокстрот [12, С. 126].

На большом трансатлантическом лайнере, где палубы были надраены и вся седь начищена до блеска, имелась и совя выставка картин, и просторный танцевальный зал, в котором Владимир освоил фокстрот и тустеп (Б. Бойд, «Владимир Набоков: русские годы»)

«Путешествие», - вполголоса произнес Мартын и долго повторял это слово, пока из него не выжал всякий смысл, и тогда он отложил длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, - через минуту слово было опять живое [12, С. 132].

Карабкаясь, я твержу, как некое истое, красноречивое, утоляющее душу заклинание, простое английское слово "чайльдхуд" (детство); знакомый звук постепенно становится новым, странным, и вконец завораживается, когда другие "худ"ы к нему присоединяются в моем маленьком, переполненном и кипящем мозгу [9, С. 23].

Мартын же с тревогой думал, что напрасно позвал Вадима, который молчал, стесняясь Сони, и все щелкал исподтишка в Дарвина изюминками, заимствованными у кекса [12, С. 149].

В связи с ответственной кропотливостью сиринской работы стоит другая поразившая меня особенность его: однажды, сидя за чаем, он стал бросать в сына моего, своего большого друга, крошки кекса. (И. Гессен, «Годы изгнания: жизненный отчет»)

И вдруг волнение Мартына совершенно исчезло, и, спокойно прислонившись к штанге своих ворот [12, С. 178].

Сложив руки на груди и прислонившись к левой штанге ворот, я позволял себе роскошь закрыть глаза [9, С. 131].

На Курфюрстендаме тот огромный скэтинг-ринг [12, С. 196].

Стали почти ежедневно посещать

скетинг-ринг на Курфюрстендаме [9, С. 109].

Маленький Мартын тихо охнул, узнав в них тех миловидных, скромных англичанок, которые, как и он, бывали по утрам на деревянном катке [12, С. 197].

Я узнал моих американских красавиц в гирлянде горластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышным фронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмически вскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковых розовых ног [9, С. 111].

Мартын поклялся себе, что никогда сам не будет состоять ни в одной партии, не будет присутствовать ни на одном заседании, никогда не будет тем персонажем, которому предоставляется слово, или который закрывает прения и чувствует при этом все восторги гражданственности [12, С. 202].

Мне столь же непонятны, как, скажем, люди, которые куда-то баллотируются или вступают в масонские ложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться [9, С. 64].

Складной таз в непромокаемом чехле [12, С. 231].

Ежеутренних обливаний, для которых служили раскладные резиновые ванны -тоже из Англии [9, С. 49].

Он направился в "Пир Горой", где в прошлом году столовался [12, С. 240].

Знал тоже, как ноют ноги после того, как десять извилистых верст пробежишь с тарелкой в руке между столиков в ресторане "Pir Goroi". («Машенька»)

Он намарал строк десять, воспроизвел анекдот о студенте, шкапе и кузине, уверил мать, что совершенно здоров, хорошо питается и носит на теле фуфайку (что было неправдой) [12, С. 150].

Набоков внешне ничем не отличался от большинства и не носил пальто, но при этом он брезгливо отверг и колючее шерстяное белье, которое согревало большинство его английских товарищей”. (Б. Бойд «Владимир Набоков: русские годы»)

Одеты в красивый коричневый твидовый пиджак, с шерстяным шарфом вокруг шеи,- ибо никогда, даже в самые морозные дни, мистер Набоков не надевал пальто (Ханна Грин, «Мистер Набоков», том I, «Владимир Набоков: Pro et contra»)

Звук нажима при вдвигании в ружье крашеной палочки (лишенной, для пущей язвительности, гуттаперчевой присоски) [13, С. 201].

Причем для пущей резвости мы сдирали с металлического кончика резиновую присоску [9, С. 106].

Вот описание поездки к этому дантисту [13, С. 205].

Знаменитый американский дантист в

Берлине выкорчевал кое-что козьей ножкой [9, С. 109].

В нем оказался фаберовский карандаш в полтора аршина длины и сообразно толстый: рекламный гигант [13, С. 210].

Но нет: карандаш действительно оказался желто-деревянным гигантом, около двух аршин в длину и соответственно толстый [9, С. 30].

Простите, это звучит изломом, но дело в том, что у меня с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition colore'e [13, С. 259].

Кроме всего я наделен в редкой мере так называемой audition coloree - цветным слухом [9, С. 27].

Если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал, дрожа и не понимая, когда моя мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала свои совершенно небесные драгоценности из бездны в ладонь, из шкатулок на бархат [13, С. 259].

Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты! Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она

вынимала из тайника в стене целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном [9, С. 29].

Отец - расставив колени, вертя в руках очки или гвоздику, опустив голову, с канотье сдвинутым на затылок [13, С. 263].

И сидит с тенью лавров на белой фланели штанов, с руками, сложенными на набалдашнике трости, с солнцем на выпуклом, веснушчатом лбу в ореоле далеко назад сдвинутого канотье [9, С. 43].

И при том на гораздо, гораздо большую сумму (норд-экспрессную!) [13, С. 268].

Тогдашний величественный Норд-Экспресс [9, С. 81].

Когда, на таких поездках, Норд-Экспрессу случалось замедлить ход [9, С. 82].

Боже мой, как гладко снимался с места мой волшебный Норд-Экспресс [9, С. 83].

Страстно-любимые мной Норд-Экспресс и Ориент-Экспресс [9, С. 92].

И вот вздохнули и стали длинные карие вагоны Норд-Экспресса [9, С. 42].

Мой отец родился в 1860 году. Любовь к бабочкам ему привил немец-гувернер [13, С. 285].

Пятого (по старому календарю) августа

1883 года вдруг села, раскрыла шелковисто-багряные с павлиньими

глазками крылья и была поймана ловким немцем-гувернером этих предыдущих набоковских мальчиков [9, С. 47].

В классе было отворено большое окно, воробьи садились на подоконник, учителя пропускали уроки, оставляя вместо них как бы квадраты голубого неба, с футбольным мячом, падавшим из голубизны [13, С. 290].

Весной учителя, помню, пропускали уроки, оставляя как бы квадраты голубого неба с футбольным мячом падающим из голубизны (Из письма С. Розову)

Как у редчайшего темно-пепельного orpheus Godunov [13, С. 295].

Я сам и поймал и описал, и свою

отныне бессмертную фамилью за придуманным мною латинским названием или ее же, но с малой буквы, и с окончанием на латинское "i" в обозначении бабочек, названных в мою честь [9, С. 74].

Не только отменно разбираясь в задачах, но будучи в высшей мере одарен способностью к их составлению, он в этом находил и отдых от литературного труда, и таинственные уроки [13, С. 351].

В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных задач [9, С. 138].

Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое

возражение против шахматных композиций - это то, что я ради них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства [9, С. 139].

В Зине была черта, стеснявшая его: ее домашний быт развил в ней болезненно заостренную гордость, так что даже говоря с Федором Константиновичем она упоминала о своей породе с вызывающей выразительностью, словно подчеркивая, что не допускает (а тем самым все-таки допускала), чтоб он относился к евреям, если не с неприязнью, в той или иной степени присущей большинству русских людей, то с зябкой усмешкой принудительного доброхотства [13, С. 368].

Известно, что Вера Слоним, жена Набокова, была еврейкой.

«Очень чудно, только по-моему так по-русски нельзя», - говорила Зина, и, поспорив, он исправлял гонимое ею выражение [13, С. 384].

«Так по-русски не говорят» или «Никто не знает этого слова («взводень»), - зачем не сказать просто «большая волна», если вы ее имели в виду?» («Смотри на арлекинов!»).

Он очутился около бронзовых боксеров, вокруг которых на клумбе зыблились бледные с черным Анютины глазки, личиками похожие несколько на Чарли Чаплина [13, С. 489].

Когда я с ним [сыном, Дмитрием] остановился около клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему наущению, он с райским смехом узнал в них толпу беснующихся на ветру маленьких Гитлеров [9, С. 147].

Ни в какие правления никогда в жизни не войду [13, С. 492].

Уже тогда я испытывал непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам, объединениям, обществам [9, С. 102].

Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня - и только меня? Отложить для будущих книг? [13, С. 503].

Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства [9, С. 22].

Фета я, например, не терплю, а зато горячо люблю автора “Двойника” и “Бесов”, которого вы склонны третировать [13, С. 516].

Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущен приведенными доводами. (Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев).

В один из дней пасхального триместра моего последнего кембриджского года (1922-го) случилось мне «как русскому» [15, С. 101].

Я учился в Англии, в

Кембриджском Университете, и как-то во время зимних каникул, в

1921 г., что ли, поехал с товарищем в Швейцарию на лыжный спорт [9, С. 69].

Неудача отравила мне послеполуденные часы, любимое мое время [15, С. 102].

Предаваясь мечтам во время сиесты,

при спущенных шторах, в детской моей постели [9, С. 48].

Щеки и руки, лишенные летнего загара, отливали матовой белизной, которую мне еще предстояло раздать - и может быть, слишком щедро, - юным женщинам моих будущих книг [15, С. 159].

Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства [9, С. 22].

Или шахмат (в «Пешка берет королеву») с утраченным конем, «замещенным какой-то фишкой, сироткой иной, незнакомой игры»? [15, С. 171].

И я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью) [9, С. 125].

Раскупоривая перо и заменяя запятую на точку с запятой [15, С. 175].

Точку с запятой в английских переводах иногда заменяют просто запятой, но мы вернем правильный знак на место (В. Набоков, «Две лекции по литературе. Госпожа Бовари - Гюстав Флобер. Превращение - Франц Кафка»)

Лет тридцать пять назад в Петербурге мы с ней состояли в одной студенческой организации. Готовили покушение на Премьера. Как это все далеко! Требовалось точно выяснить его ежедневный маршрут, я был в числе наблюдателей. Каждый день стоял на определенном углу, изображая мороженщика! Представляете? Ничего из нашей затеи не вышло. Все карты спутал Азеф, знаменитый двойной агент [15, С. 180].

Господин по имени Азеф упоминается в переписке Набокова с Зензиловым. Также, Зензилов правда готовил покушение на сановников, будучи студентом.

Махнуть ли рукой на совпадение и на все, что из него вытекает? Или, напротив, переиначить всю мою жизнь? Должен ли я забросить искусство и выбрать иной путь притязаний - серьезно заняться шахматами или, скажем, стать лепидоптеристом, или дюжину лет провести неприметным ученым, приготовляющим русский перевод «Потерянного рая», который заставит литературных кляч шарахаться, а ослов лягаться? [15, С. 184].

Известно, что Набоков был довольно сильным практическим игроком в шахматы, изучал бабочек (т.е. ВВ хочет сократить дистанцию между ним и настоящим ВВ, сделавшись шахматистом или лепидоптирологом). Упоминание перевода «Потерянного рая» рифмуется с переводом «Евгения Онегина», работу над которым Набоков начал еще в 30-е гг., а готовый труд вышел только в 1964 г.

И все, что я сделал в итоге, - это отбросил псевдоним, приевшийся и отчасти сбивавший с толку, - «В. Ирисин» (сама моя Ирис говаривала, что он звучит так, будто я - вилла), и вернулся к своему родовому имени [15, С. 184].

Анаграмма с псевдонимом Набокова «Сирин» и снова повторение писательского пути настоящего ВВ - возвращение к настоящей фамилии.

Я действительно верил даже тогда, едва перейдя за второй десяток, что к середине столетия стану прославленным, вольным писателем, живущим в вольной, почитаемой всем миром России, на Английской набережной Невы или в одном из моих великолепных сельских поместий, и творящим в стихах и в прозе на бесконечно податливом языке моих предков, между коими насчитывал я одну из двоюродных бабок Толстого и двух добрых приятелей Пушкина [15, С. 118].

Слава и финансовая независимость пришли к Набокову много позже его второго десятка. Известно, что Набоков находил в своей родословной «писательские» корни: «По отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами». [9, С. 37]

Болезненное безразличие к политике, к великим идеям невеликих умов и к таким насущным проблемам, как перенаселенность больших городов [15, С. 119].

Мало есть на свете занятий более скучных, чем обсуждение общих идей, привносимых в роман автором или читателем. [Набоков В.В.: Pro et contra / Сост. Б. Аверина, М. Маликовой, А. Долинина; комментарии Е. Белодубровского, Г. Левинтона, М. Маликовой, В. Новикова; библиогр. М. Маликовой. - Спб.: РХГИ, 1999. - 976 с. - (Русский путь). С.70]

В тот день я по обыкновению препирался с Ирис относительно английских названий тех немногих растений, которые я умел отличить: ладанника и цветущей гризельды, агавы (которую она называла “столетником”), ракитника и молочая, мирта и земляничного дерева <...>. О бабочках я не знаю ничего да, собственно, и знать не желаю [15, С. 129].

Набоков поносил Аксакова за его никчемные описания природы в прозе; вообще знание и умение воспринимать окружающий мир были в огромном почете у Набокова, он презрирал людей, которые остаются глухи к природе и жизни как таковой. Героы прозы Набокова, которые отличаются такой глухотой (например, Ирис с ее теорией, что «комнатные мухи понемногу растут”), обделяются авторской приязнью писателя (сравним, например, с заглавной героиней «Ады», которая более чем хорошо разбиралась в живой природе и ее классификации). Примечательно, что после этого пассажа в «Смотри на арлекинов!» следует отрывок описания старого Каннера с рампеткой, который показывал ВВ и Ирис пойманную бабочку.

Мне довелось писать сценарий по самому популярному в ту пору, но далеко не лучшему из моих романов - «Пешка берет королеву» [15, С. 142].

Набоков писал сценарий по «Лолите» для Кубрика.

Я ко времени женитьбы обратился в подданного уютной чужеземной державы и потому был избавлен от унижения «нансеновским паспортом» [15, С. 144].

Бледно-зеленый несчастный нансенский паспорт был хуже волчьего билета; переезд из одной страны в другую был сопряжен с фантастическими затруднениями и задержками [9, С. 135].

Дама, сидевшая рядом со мной, сообщила, что она без ума от вероломного разговора между Пешкой и Королевой - насчет мужа, - неужели они и вправду выбросят бедного шахматиста из окна? [15, С. 149].

В данном отрывке происходит смешение сюжетов «Короля, дамы, валета» (заговор Франца и Марты против Драйера) и «Защиты Лужина» (самоубийство Лужина, выбросившегося из окна).

Тыча нерасторопными, косными пальцами в клавиши старой верной «машинки» [15, С. 169].

Набоков не владел машинописными навыками («Печатать я не умею» [Набоков В. Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ. / Сост. С. Ильина, А. Кононова. Комментарии А. Люксембурга, С. Ильина. - СПб.: «Симпозиум», 2003. - 672 с. (Т. 2). С. 579]; известно, что Вера печатала рукописи новых романов своего мужа.

Вот, она была на всех пяти моих вечерах, с самого первого, 3 сентября 1928 года, в Salle Planiol [15, С. 171]

Будущая жена Набокова, Вера, посещала все его литературные вечера и знала наизусть его стихи.

Позвольте мне, пользуясь этой приятной прогулкой, рассказать о двух моих встречах с вашим прославленным отцом. Первая случилась в опере, в пору Первой Думы <...>. Второй раз я увидел его на публичном диспуте по вопросам текущей политики, на розовой заре Революции; он выступал сразу после Керенского, и контраст между нашим пламенным другом и вашим отцом с его английским sangfroid и отсутствием жестикуляции... [15, С. 182]

На этом моменте Вадим Вадимыч прерывает Окса замечанием, что его «отец умер за шесть месяцев до моего рождения», перечеркнув тем самым описание человека, который напоминает отца Набокова - Владимира Дмитриевича, англомана и активного участника предреволюционной политики.

Роман начинается ностальгическим описанием детства в России (более счастливого, хоть и не менее изобильного, чем мое). Затем наступает английская юность (которая мало чем рознится от моих кембриджских лет) [15, С. 187].

При чтении этого отрывка возникает ощущение «матрешечности» текста, будто бы Набоков, автор «Других берегов», пишет о искаженном себе в романе «Смотри на Арлекинов!», главный герой которого пишет роман с фактами биографии самого Набокова.

Писание первого романа («Мемуары любителя попугаев») и завязывание забавных узлов разного рода литературных интриг. В середину романа целиком вставлена книга, написанная Виктором «из дерзости», - это краткая биография и критический разбор сочинений Федора Достоевского, чьи политические взгляды автору отвратительны <...>. В следующей главе описаны гнев и оторопь эмигрантских рецензентов, жрецов достоевского вероисповедания [15, С. 187].

Описание фабулы «Дара», где есть попытка Годунова-Чердынцева написать мемуары своего отца (путешественника-натуралиста), текст биографии Чернышевского и дано описание эмигрантской литературы (например, Христофор Мортумус и Кончеев).

А на последних страницах мой молодой герой принимает вызов ветреной возлюбленной и напоследок совершает даровой подвиг, пройдя полным опасностей лесом на советскую территорию и столь же беспечно воротившись назад [15, С. 187].

Сюжет «Подвига» (переход границы Мартыном). Можно заключить, что ВВ смешивает три романа Набокова в сюжет своего одного романа.

Оттпечатанные переводы «The Red Topper» (sic) и «Camera Lucida» я получил почти одновременно, осенью 1937 года. Они оказались даже гаже, чем я ожидал [15, С. 201].

Известно, как щепетильно Набоков относился к переводам его произведений на языки, которыми он свободно владел.

Любимая нянюшка-кокни ходила за мной с 1900-го (мне был тогда год) по 1903-ый. За нею последовала вереница из трех английских гувернанток (1903-1906, 1907-1909 и с ноября 1909-го по Рождество того же года)... Моя двоюродная бабка, замечательная личность с незаурядно свободными взглядами, все же спасовала перед семейными мнениями и выгнала Черри Нипль, мою последнюю пастыршу [15, С. 207].

Несоразмерно длинная череда английских бонн и гувернанток - одни бессильно ломая руки, другие загадочно улыбаясь - встречает меня при моем переходе через реку лет [9, С. 53].

Миссис Норкот <...> она оказалась лесбиянкой, и с ней расстались в

Аббации [9, С. 53].

Звали его Мольнар, и это «н» было как семечко в дупле; лет через сорок я им воспользовался в «A Kingdom by the Sea» [15, С. 114].

Подлинна жизнь Себастьяна Найта / The real life of Sebastian Knight. Norfolk, Connecticut: New Directions, 1941

И это пошло в «Ардис», все пошло в «Ардис», моя бедная, мертвая любовь [15, С. 121].

Ада,или радости страсти. Семейная хроника / Ada or ardor: a family chronicle. UK: Penguin Books, 1970

Я уже начал тогда (1925) мой первый роман («Тамара») [15, С. 147].

-- Видите, - воскликнул он, - сколько томов отсутствует. Вся «Княжна Мери», то есть «Машенька» - а, дьявол! - «Тамара». До чего я люблю «Тамару» - вашу «Тамару», конечно, - не Лермонтова или Рубинштейна! [15, С. 181].

Машенька. Берлин: Слово, 1926

В приведенном диалоге Набоков играет, жонглируя названиями литературных произведений как собственных, так и Лермонтовских. В начале Окс упоминает главу из «Последнего героя нашего времени», путая имя Машеньки (настоящей героини одноименного романа Набокова) с героиней произведения Лермонтова. Далее, Оксман вспоминает правильное заглавие книги писателя «Смотри на арлекинов» - Машенька, но тут же осекается и восклицает «Тамара» - имя, которе Набоков дал Валентине Шульгиной в «Других берегах», его первой юношеской любви. Заметим, что упоминание имени Тамары связано еще и с главной героиней поэмы Лермонтова «Демон» княжны Тамары. Казалось бы, в этой небольшой фразе Оксмана литературная игра превращается в салочки Набокова и Лермонтова, только и успеваешь следить, как первый осаливает другого и наоборот.

Но я к тому времени уже погрузился во второй мой роман - «Пешка берет королеву» [15, С. 149].

Король, дама, валет. Берлин: Слово, 1928

Защита Лужина. Берлин: Слово, 1930

И в довершение праздника я рассказал ей сюжет моего следующего романа («Камера люцида») [15, С. 152].

-- Я глубоко польщен, - наконец-то закончил Окс, - возможностью приветствовать в этом историческом здании автора «Камеры обскуры», - это ваш лучший роман, по моему скромному мнению!

-- И как же не быть ему скромным, - ответил я, сдерживаясь (опаловый лед Непала перед самым обвалом), - когда мой-то роман, идиот вы этакий, называется «Камера люцида» [15, С. 180].

Камера обскура. Париж: изд. Современные Записки и Парабола, 1933

А уж «Подарок» определенно выучит наизусть [15, С. 186].

Здесь, однако, придется сказать несколько слов о «Подарке отчизне» (по-английски названном «The Dare» - т.е. «дерзость», «вызов») [15, С. 186].

В этом отрывке явно прослеживается переводная игра слов: реальный роман Набокова «Дар» здесь раздроблен на две романа Вадима Вадимыча - «Подарок» (синоним) и «The Dare» (визуальное сходство русского и английского слов)

Единственное настоящее потрясение я испытал, подслушав, как она объясняет какой-то дуре-подруге, что мой «Подарок» включает биографии «Чернолюбова и Доброшевского»! Она пыталась даже поспорить со мной, когда я в опровержение заявил, что полоумный разве мог выбрать себе в предмет двух журналистов третьего сорта, - да вдобавок вывернуть их имена! [15, С. 188].

Вставка о Чернышевскем в романе Набокова «Дар»

Ни «Slaughter in the Sun» (как оказалась переименованной в английском переводе «Camera Lucida», пока я, беспомощный, валялся в нью-йоркской больнице), ни «The Red Topper» толком не расходились [15, С. 210].

Смех в темноте / Laughter in the dark. Indianopolis, New York, Toronto: The Bobbs Merrill Co, 1938 - сильно переработанная английская версия романа «Камера Обскура»

Никакого рева не прилетало из детской, чтобы помешать моей работенад новой книгой: «Dr Olga Reрnin», история выдуманной русской профессорши в Америке [15, С. 215].

Пнин / Pnin. GardenCity, New York: Doubleday, 1957