Отметим еще тот факт, что Набоков при описании своего «райского» детства не перетасовывал реальные факты как с Шишковым под свой четкий художественный замысел: «Память Набокова, особенно в отношении первых двадцати лет его жизни, почти аномально крепка, и, вероятно, он столкнулся с меньшими трудностями, чем большинство мемуаристов, исполняя задачу, которую сам же перед собой и поставил: придерживаться истины, чего бы это ни стоило, одолевая искушение заполнить пробелы логически оправданными выдумками, выдаваемыми за любовно сохраненные воспоминания». Например, важное именно для Набокова уточнение о форме портсигара, обороненного его учителем грамматики Ордо: «Или вот еще: предмет, бывший просто подменой, выбранной наугад и не имевшей фактического значения в рассказе о важном событии, досаждал мне всякий раз что я перечитывал это место, правя гранки различных изданий, пока я в конце концов не поднатужился и пока наугад подобранные очки (в которых Мнемозина нуждается больше кого бы то ни было) не преобразовались в отчетливо вспомнившийся, устричной формы портсигар, мерцающий в мокрой траве у подножья осины на Chemin du Pendu». Казалось бы, форма портсигара не является для читателя (как и для Набокова в концепции поиска троп) важной деталью: но для автора важно воскресить события своего прошедшего детства с помощью могучей силы памяти.

Глава 10. Набоков как интернациональный писатель

Как признался Набоков в интервью Герберту Голду, его писательским недостатком является «отсутствие природного словаря (natural vocabulary). Это странное признание, но правдивое. Из двух инструментов, находящихся в моем распоряжении, один -- мой родной язык -- я более не могу использовать, и не только потому, что у меня нет русских читателей, но и потому, что восторг словесных приключений в среде русского языка постепенно угас с тех пор, как я в 1940 году перешел на английский. Мой английский, этот второй инструмент, которым я обладал с самого начала, тем не менее малоподвижен и искусственен...». Приведем еще практически каждым набоковедом использованную цитату, которая своей формой и интонацией очень похожа на афоризмы, которые так не любил Набоков: «Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию».

Сам переход из русского языка в английский и перевоплощение из эмигрантской звезды Сирина в мистера Nabokoff, преподающего в университете и изучающего бабочек, далась писателю нелегко. Сирина нужно было «растереть в порошок и перемешать с такими специями, чтобы никто не догадался» о писательском прошлом Набокова - по крайней мере, пока его имя не окрепнет в американском мире. Вспомним, как Набоков после мирового успеха «Лолиты» начинает заниматься переводом своих старых вещей («Машенька», «Дар», «Подвиг», «Отчаяние», «Приглашение на казнь» и т. д.). На мой взгляд, такое предприятие Набоков мог себе позволить именно после успеха его литературной нимфетки, которая принесла ему финансовую независимость и статус большого писателя мирового значения: тут-то самое время и заняться самолюбованием и переводом старых текстов, которые должны быть оценены широкой (а не парой сотен читателей эмигрантского Берлина) в свете писательской звезды Набокова. Но вернемся к имиджу международного автора Набокова, который он тщательно выверял.

Возьмем для анализа имиджа Набокова не «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», первую английскую книгу, выпущенную в 1941 г. в США, а «Убедительное доказательство» - она будет показательно именно в мифотворческой биографии Набокова, которую он показывает американскому читателю. Итак, в книге Conclusive Evidence: A Memoir собраны печатавшиеся до этого рассказы в журналах Partisan Review и The New Yorker, дополненные небольшими вставками и восстановленной хронологией. Набоков не любил, когда его позиционировали как “русского” писателя, хотя, конечно, он сознавал себя в традиции великой литературы Достоевского (для литературного разгрома которого он читал по несколько лекций в Корнелльском университете), Толстого (которого он обожал и ставил ему “5+” по его шкале оценок) и Чехова (которого любил, но не могу объяснить, почему, ибо при детальном разборе текстов все ему казалось крайне заурядным). Тем не менее, Набоков провозглашал себя гражданином мира, космополитом, но такая позиция была крайне невыгодна в финансовом плане для издателя. Даром, что во время издания автобиографии Conclusive Evidence: A Memoir, на полках книжных магазинов уже были книги-автобиографии. Поэтому издатели согласовали с Набоковым такой текст аннотации: “Блестяще написанные воспоминания юноши о последних днях старого режима в России”, надеясь, что на волне интереса к СССР книга будет показывать хорошие показатели продаж.

Также, возьмем знаменитую обложку TIME, на которой изображен Набоков в центре композиции, быстрая зарисовка матери Набокова руки Бакста, бабочки и, как ни странно, купола храма Василия Блаженного (хотя Набоков никогда не был в Москве, а москвичей называл провинциалами). Использование куполов храма Василия Блаженного, узнаваемых по всему миру и считываемых только как русское зодчество, вполне себе прямо свидетельствует о штампе «From Russia with love» на лбу у Набокова: хотя американские читатели считают его своим, а эмигрантский кружок критиков считали Сирина «нерусским писателем», тем не менее, обозначение Набокова как писателя с русскими корнями и традицией оставался достаточно важным пунктом для издателей и редакторов.

Примечательно, что довольно часто Набокова и Конрада («souvenir-shop style, bottled ships and shell necklaces of romanticist cliches») ставят в один ряд писателей-билингв, но сам писатель считал это сравнение некорректным: за плечами Набокова были двадцать лет карьеры русскоязычного писателя, а у Конрада не было произведений на его родном польском языке. Единственное, что принимал Набоков: выбор французского языка для писания обеими авторами взамен английского. Тем не менее, считал, что конрадовский стиль это только соединение напыщенных фраз и устаревших речевых оборотов английского языка.

Глава 11. Образ Набокова в интервью

Интервью для Набокова были еще одной площадки для мифологизирования собственной личности и созданию определенного имиджа у массовой аудитории читателей. Со временем Набоков выработал определенный алгоритм работы с журналистами, его «три абсолютных условия» помимо обычных требований: «Вопросы интервьюера должны быть посланы мне в письменном виде, я даю письменные ответы, и они должны воспроизводиться дословно». И журналисты присылали вопросы, приходили к «великому мандарину американской прозы» (М. Скэммел), получали от него письменные ответы -- таким было набоковское интервью. В своей программной книге Strong Opinions писатель опубликовал интервью, которые были не диалогом «двух человеческих существ», а монологом самого Набокова: к каждому абзацу текста (который больше напоминал зарисовки или микрорассказы) был дан подзаголовок -- как в интервью Мартину Эсслину. Тем не менее, в большом интервью Олеину Тоффлеру участники шлифовали текст, чтобы возникла иллюзия ничем не обремененного разговора. Как позднее признался Набоков в небольшом предисловии к этому интервью: «Обе стороны преодолели чудовищные трудности, чтобы создать иллюзию непринужденной беседы». Но такое трюк был, скорее, исключением и реверансом в сторону американского Playboy, а не постоянной практикой писателя, который менял, редактировал и переписывал вопросы журналистов, не уведомляя авторов этих вопросов.

Апогеем набоковского интервью можно считать передачу Бернарду Пиво «Апостроф», один из выпусков которой был полностью посвящен личности и творчеству Набокова. Несмотря на то, что это телевизионная передача, подразумевающая живую, спонтанную речь, Набоков читал ответы с каталожных карточек на вопросы, известные ему заранее, сидя за столом, заваленным огромным количеством книг писателя, которые эти карточки и закрывали от камеры. Но, как это ни удивительно, Набоков во время этой передачи выглядел выгодно: он иронизировал над самим собой, когда сбивался читая заготовленные ответы, посмеивался на шутливые реплики Пиво и отлично читал (вспоминаются воспоминания очевидцев литературных вечеров Сирина) забавные случаи из детства как то -- разоблачение фокусника его родственницей во время домашнего представления

Такой жесткий алгоритм взятия интервью журналистами Набоков объяснял тем, что, во- первых, писатель терпеть не мог какого-либо рода журналистскую отсебятину, а, во- вторых, трилингва (плюс знание итальянского и немецкого) отзывался о своих ораторских способностях самокритичино: «Я всегда был скверным оратором. Мой словарный запас обитает глубоко в сознании, и чтобы выползти в область физического воплощения, ему необходима бумага. Спонтанное красноречие представляется мне чудом. Я переписал -- зачастую по нескольку раз -- каждое из своих когда-либо опубликованных слов. Мои карандаши переживают свои ластики». За семнадцать лет педагогической карьеры Набокова в разных университетах Америки, он так и не обрел уверенности в своих ораторских способностях. Хотя слово «уверенность» здесь не самое правильное, скорее, Набокова не удовлетворяла эта огромная разница между его стилем письма и манерой устной речи; попытка для Набокова говорить устно так же, как он пишет, была схоже с ситуацией нахождения дома в Америке и Европе: Набоковы не приобрели никакой собственности даже после финансового благополучия, которое принесла публикация «Лолиты»; писатель это объяснял тем, что в новом доме он непременно захочет воскресить обстановку его детства, проведенного в родовых поместьях и в доме на Большой Морской улице, что невозможно -- и это самое несоответствие будет его беспокоить. Но вернемся в университетские аудитории: Набоков писал все свои лекции, а на самих лекциях просто их зачитывал. Его преподавательской мечтой было вещание лекций по магнитофону студенту, который будет сидеть в звуконепроницаемом помещении, сколько угодно перематывая запись речи лектора, а потом, в конце, он должен выдержать старомодный, утомляющий и трудный четырехчасовой экзамен (по образцу экзаменов, которые сам Набоков держал в Кембридже).

Набоковский метод дачи интервью с самого начала, конечно, не был таким запротоколированным и церемонным, достаточно прочитать его ранние опыты общения с журналистами, где вторые делали, скорее, не интервью, а очерк, который включал в себя основные факты и сведения из биографии писателя и закавыченные фразы опрашиваемого. По сравнению с поздними ответами-рассказами Набокова его ранние реплики просты, например: «Свихнувшиеся люди?.. Да, может быть, это правда. Трудно это объяснить. Кажется, что в страданиях человека есть больше значительного и интересного, чем в спокойной жизни. Человеческая натура раскрывается полней. Я думаю -- все в этом. Есть что-то влекущее в страданиях. Сейчас я пишу роман «Отчаяние». Рассказ ведется от первого лица, обрусевшего немца. Это -- история одного преступления. Еще один «свихнувшийся»…». И сравним это с описанием одного из экзаменов, который принимал Набоков в роли преподавателя в Корнелльском университете: «По неведомой причине мои самые яркие воспоминания связаны с экзаменами. Большой амфитеатр в «Голдуин Смит». Экзамен с 8 утра до 10.30. Около ста пятидесяти студентов -- немытые, небритые молодые люди и в меру ухоженные девушки. Царит атмосфера уныния и катастрофы. Восемь тридцать. Покашливание, судорожное прочищение глоток, волнообразное движение звуков, шелестение страницами. Некоторые мученики погрузились в медитацию, руки сцеплены на затылке. Я сталкиваюсь с тусклым взглядом, обращенным на меня, видящим во мне с надеждой и ненавистью источник запретного знания. Девушка в очках подходит к моему столу, чтобы спросить: “Профессор Кафка, вы хотите, чтобы мы сказали, что?.. Или вы хотите, чтобы мы ответили только на первую часть вопроса?” Великое братство троечников, этот хребет нации, непрерывно что-то строчит. Слышится дружный шелест -- большинство переворачивает страницу в своих синих экзаменационных тетрадях с сыгранностью хорошей команды. Затекшие запястья расправляются, ручки отказываются писать, дезодоранты уже не помогают. Когда я ловлю на себе взгляд, то он немедленно устремляется к потолку, выражая благочестивую задумчивость. Стекла постепенно запотевают. Молодые люди стягивают с себя свитера, девушки жуют резинку в быстром темпе. Десять минут, пять, три, время истекло». Прочитав такой ответ на вопрос, понимаешь, что такое тонкое описание экзамена не может быть сочинено на ходу. По сути, Набоков рассматривал интервью не только как площадки для создания и поддержания определенного имиджа литературного эстета и сноба, но и как место для сочинения таких маленьких рассказов, изящных пассажей как, например, про дополнительный «американский» вес, который набрал Набоков, будучи уже в США. И, если рассматривать интервью Набокова, как его маленькую писательскую сцену, то можно увидеть в ней набор определенных тем и мотивов. Взять хотя бы бабочек, которые летают на страницах романа Набокова и на текстах данных им интервью; его даже снимали и фотографировали во время ловли бабочек; свои вакации Набоков описывает каждый раз как упоительную возможность охотиться на бабочек; Монтре они с Верой выбрали еще и потому, что здесь обитают интересные экземпляры бабочек для Набокова; в Швейцарии летом прекрасно, потому что летает огромное количество бабочек в отельном саду «Монтре- палас»; фермеры и пестициды ужасны тем, что убивают бабочек; первое свое английское произведение Набоков написал в возрасте двенадцать лет о Lepidoptera -- бабочке, как можно уже догадаться. Слово «бабочка» в разной форме встречается 127 раз в текстах набоковских интервью. Но это только одна из тем.

Следующую тему можно обозначить как набоковскую гениальность и уникальность как писателя: он говорит иногда о своих любимых авторах (чаще всего упоминает Роба-Грийе и Джойса), но когда речь заходит о литературном влиянии, то тут же Набоков начинает махать руками, открещиваясь от них: «Ни одно учение или направление никогда не оказывали на меня ни малейшего влияния»; «В отличие от многих моих современников в двадцатых -- тридцатых годах я избежал влияния отнюдь не первоклассного Элиота и несомненно второсортного Паунда»; «Я, однако, не считаю, что какой-то конкретный писатель оказал на меня определяющее влияние»; «Джеймс Джойс не оказал на меня вообще никакого влияния». И такое настроение прослеживается как с самого первого интервью от ноября 1932, так и последнего, взятого в феврале 1977 года. Набоков как бы отсекал от себя всех коллег-писателей, вставая на литературный Олимп в полном одиночестве или с пролетающей бабочкой на пару. На вопрос о его положении в литературном мире, Набоков отвечал: «Замечательный, прелестный вид отсюда». Он не раз говорил, что «не состоит ни в одном клубе и не принадлежит ни к одной группе», тем самым образовывая вокруг себя огромное пустое пространства, создавая образ невероятной самобытности двуязычного писателя. Каждый раз, когда журналисты проводили параллель между ним и Конрадом, Набоков урезонивал их ссылаясь на свою болезненную метаморфозу и корчи музы -- переход с русского на английский язык для прозы. У Конрада такого перехода не было: все свои произведения он писал по-английски.

Если же речь в интервью заходила о критиках, то Набоков их не жалует: ему либо «все равно», либо он разносит в пух и прах некоторые их замечания по толкования его произведений: «Разумеется, существует определенный тип критика, который, рецензируя литературное произведение, сажает над всеми i авторскую голову. Недавно один анонимный шут, в статье о «Бледном огне» в нью-йоркском книжном обозрении, принял все декларации моего вымышленного комментатора в книге за мои собственные». Тем не менее, Набоков как писатель и человек, заинтересованный в выходе и продаже своих книг, понимал, что рекламная часть кампании (а это по большому счету, рецензии) крайне важна при выходе книги на рынок: его письма, обращенные к издателям, наполнены настойчивыми просьбами о подобающей рекламе своим новым книгам. Например, Морису Жиродиа, первому издателю «Лолиты», Набоков дает пошаговую инструкцию, что тот должен сделать для выпуска книги в Америке: послать экземпляры романа в «Партизан ревю» Филипу Раву, «поклоннику "Лолиты"», в «Нью-Йоркер» Эдмунду Уилсону, в литературное приложение «Нью-Йорк Таймс» Харви Брайту -- «единственному, кого я знаю в этом заведении».

После выхода перевода «Евгения Онегина» разразилась годовая дискуссия по поводу публикации, но особенно чувствительно он отреагировал на замечания своего бывшего друга и покровителя Эдмунда Уилсона. Такой резкий выпад (Джеймс Моссмен во время интервью для BBC Radio назвал набоковские комментарии стрельбой «из крупнокалиберных орудий, если не сказать -- из многоствольных ракетных установок») против Уилсона вполне понятен, сам Набоков говорил, что критики сколько угодно могут комментировать и писать о его произведениях, «но я не стесняюсь в выражениях, если подвергаются сомнению мои знания, именно так вышло с моим давним другом Эдмундом Уилсоном». Критика Уилсона (который не был знатоком русской литературы, а Набоков в пространном письме, иллюстрированном схемами, объяснял ему просодию русского стихосложения) вряд ли была состоятельной против перевода «воздушной громады», который занял у Набокова пятнадцать лет (считая публикацию).

Добавим, что еще одна тема, которая часто эксплуатировалась Набоковым в своих интервью, была тема смены писательского языка с русского на английский: ее можно разделить на два основных аспекта, которые обсуждает писатель, первая -- сам переход как таковой (и фразы, относящиеся к этому аспекту принимали вид афоризмов, которые Набоков недолюбливал, например: «Я -- американский писатель, который родился в России и получил образование в Англии, где изучал французскую литературу, после чего прожил пятнадцать лет в Германии») и особенности каждого из трех языков, которые были в арсенале Набокова - «Мне также бывает очень непросто найти верные русские термины для одежды, разновидностей обуви, предметов мебели и так далее. С другой стороны, описания нежных эмоций, грации моей нимфетки и мягкого, тающего американского ландшафта очень точно ложатся на лиричный русский».

Еще одна тема, которая кочует из одного интервью в другое -- расписание дня Набокова в Монтре, которое можно описать как обычный день обычного человека, не обремененного каждодневным заработком на жизнь (как было в эмигрантские годы), но работающего над своими рукописями, гранками, переводами. Рассказывая о своей работе во время написания романа, он постоянно говорит о библиотечных карточках и карандаше, которым он заменил чернила, иначе правка становится невозможной для чтения из-за марания. Слово же «карандаш» встречается около двадцать раз за все интервью -- изрядное количество упоминаний о своем методе работы.

Набоков, говоря о своем ежедневном расписании дня, практически цитирует и повторяет самого себя, сравним отрывки из двух интервью, первое было дано Тоффлеру, второе -- Бернарду Пиво, в «Апострофе»: «Зимой я встаю около семи: мой будильник -- альпийская красноногая галка, большая черная птица с блестящими перьями и крупным желтым клювом, которая навещает мой балкон и весьма мелодично клекочет. Некоторое время лежу в постели, обдумываю и планирую день. Около восьми бритье, завтрак, тронные размышления, ванна -- в таком вот порядке. Потом до обеда я работаю у себя в кабинете, делая перерыв для короткой прогулки с женой вдоль озера. <…> Ленч у нас около часа, и в час тридцать я вновь сижу за столом и непрерывно работаю до шести тридцати» и «Давайте возьмем для примера зимний день, так как лето привносит пущее разнообразие. Итак, я встаю между шестью и семью и пишу карандашом, остро заточенным карандашом, стоя перед моим аналоем до девяти; после предельно простого брекфаста мы с женой читаем почту, всегда весьма обширную, затем я бреюсь, беру ванну, одеваюсь, и в течение часа мы прогуливаемся в Монтрё по набережной Флери; и после ленча и короткой сиесты я перехожу ко второму периоду работы -- до самого обеда. Такова моя типичная программа». Набоков как бы уверяет, что он очень простой и даже банальный в быте человек, который любит на завтрак яичницу с беконом: «Как человек, я не представляю собой ничего такого, чем можно было бы восхищаться». Но кто же ему поверит в этом?

В сборнике есть одно интервью под заглавием «Интервью анониму», на самом деле, в этом тексте Набоков разговаривает с самим собой, обсуждая недавно вышедший роман «Прозрачные вещи», который расходился довольно вяло. Во время этого «интервью» он обсуждает детали и тонкости романа, растолковываю непонятливым критикам и читателям «простую и изящную суть» романа.

Готовя Strong Opinions в печать, Набоков перебрал более сорока интервью, которые имелись на тот момент, тщательно их переработал, изменил вопросы, вычеркнул замечания интервьюера (оставил только комментарии Альфреда Аппеля) и скомпоновал одни интервью в виде маленьких эссе с подзаголовком: вновь писатель шлифует и прилаживает свое прошлое под определенный силуэт. Конечно, он отрицал какую-либо причастность к литературным группам, школам, течениям, но, когда биография Набокова написана в двухтомном труде Б. Бойда, то мы можем сказать, что (тогда еще Сирин) активно участвовал в литературной эмигрантской жизни: он состоял в берлинском «Клубе писателей» и «Союзе русских журналистов и литераторов в Германии», а также был членом еще нескольких литературных объединений: «Веретено», «Братство круглого стола», кружок Юлия Айхенвальда. Более того, Набоков был один из чествовавших нобелевского лауреата Ивана Бунина и участвовал в постановках спектаклей в Берлине.

Каждый раз, когда Набоков отчеканивает, что он не испытал никакого литературного влияния во время всей своей писательской карьеры; когда он громит на протяжении многих и многих лекций (и интервью, конечно) Достоевского; когда он открещивается от Гоголя, обличая его недостатки (например, религиозную фанатичность), то у опытного читателя Набокова возникает подозрение, все ли это так. Добавим, что глубинные связи с Гоголем и Достоевским («Соглядатай») критики увидели еще на раннем этапе творчества Сирина.

Также, стоит присмотреться к любви Набокова к Америке, который уверяет читателя в искренности своих чувств, вот уже с десяток лет прогуливаясь возле озера в Монтре и объясняя, что этот город удобен им лишь потому, что сын Дмитрий живет в Милане, его сестра, Елена Сикорская, в соседней Женеве, а бабочки, какие чудные здесь бабочки!

Но, как бы исследователи ни искали таких расхождений слов Набокова и его прошлого, писателя нельзя упрекать в какой-то невероятных размеров лжи: вспомним, что миф всегда ходулен и механистичен. Так же дело обстоит и с Набоковым: в интервью он говорит пусть и афоризмами, цитатами из собственных произведений, заученными и записанными фразами, но он говорит от своего лица. Образ Набокова в интервью является упрощенной системой взглядов и ценностей писателя: он действительно ненавидел деспотизм в любой форме, презирал писателей, которые штамповали свои романы, следуя новым литературным веяниям, и считал, что венские «шаманы» безбожно упрощают литературное искусство до примитивных схем.

Заключение

В конце исследования можно заключить, что Набоков на протяжении всей писательской карьеры занимался писательским и автобиографическим мифом: в самом начале это был автобиографический роман Сирина «Машенька», в конце -- строго декларируемые заученные фразы в интервью писателя-сноба и последний прижизненный роман «Смотри на арлекинов!», который невозможно понять без опыта чтения автобиографий Набокова.

Автобиографии писателя стали очень понятным и логичным шагом для позиционирования Набоковым себя как писателя на новом, англоязычном рынке Америки. С помощью мемуаров Набоков переживает утрату своего родного языка и своего прошлого: Сирин больше никогда не появляется как псевдоним писателя.

Проанализировав романы Набокова на совпадения и расхождения с автобиографическими фактами писателя, автор этой работы получил не только статистику, но и понимание, что Набоков «дарил драгоценности» своим персонажам не из-за неспособности придумать сюжет или проработать детали жизни литературного героя. Набоков мог бы назвать такую работу делом «ищейки», которая рыскает по текстам его произведений, но данное исследование сделано совершенно не для того, чтобы уличить писателя в расхождении фактов из мемуаров и жизни: это всего лишь попытка понять стратегию Набокова при написании автобиографии, постараться вникнуть в понимание писателем таких понятий как «время» и «пространства» (в «Аде», например, есть отдельная глава о времени, а в «Смотри на арлекинов!» главный герой испытывает трудности с мысленным перемещением в пространстве).

Все свои разбросанные по романам «драгоценности» писатель собрал воедино в автобиографии, например, в «Других берегах»: заново соединил в одном тексте и навсегда сделал своими. Для Набокова память была не только пассивным хранением прошлого, а она была активной, действенной, ей было дано имя -- Мнемозина. Такое активное начало памяти можно увидеть в рассказе «Встреча», где детали прошлого являются точками соприкосновения двух героев-братьев рассказа, живущих отдельно друг от друга морально, физически и исторически: Лев живет в Берлине, Серафим состоит в коммунистической партии; Серафим старше и толще своего брата; «Лев уехал, Серафим остался» [12, С. 571]. Пока младший Лев ждет приехавшего гостя, он судорожно пытается вспомнить характерные детали старшего брата, но все тщетно: «Кажется, что помнишь человека живо, подробно, а подумаешь и получается так глупо, так скудно, так мелко, - обманчивый фасад, дутые предприятия памяти» [12, С. 574]. Наконец, приезжает Серафим, для обоих начинается мучительная, неловкая беседа да еще, как назло, не удалось вскипятить воду для чая. Разговор совершенно не клеится, младший спрашивает у старшего про опыты, вычитанные им в журнале; Серафим делится впечатлениями и Берлине, но все выходит настолько делано, что становится неловко обоим. И только в самом конце рассказа, после шести страниц описания мучительной встречи, беседу братьев озаряет совместная попытка вспомнить кличку собаки Тихотского, их дачного соседа, впервые за весь вечер Серафим «непритворно улыбнулся» [12, С. 578]. Казалось бы, воскрешение клички собаки, Шутик, могло бы объединить братьев впервые за десять лет разлуки и впервые за всю эту неловкую, ужасно глупую встречу, но Набоков отправляет Серафима в берлинское метро, а Лев направляется обратно к себе, вспоминая кличку уже отдельно от брата, но «он невольно оглянулся, подумал, что Серафим, сидя в подземном вагоне, тоже, быть может, вспомнил» [12, С. 579]. Отметим, что схожий эпизод с активным воспоминанием встречается и в седьмой главе автобиографии писателя, где он вспоминает кличку питомца его хозяйки по имени Колетт, одно из пляжных увлечений юного Набокова: «И вот тут-то, при этом сладчайшем содрогании Мнемозины, случается чудо: я снова пытаюсь вспомнить кличку фокстерьера, - и что же, заклинание действует! С дальнего того побережья, с гладко отсвечивающих вечерних песков прошлого, где каждый вдавленный пяткой Пятницы след заполняется водой и закатом, доносится, летит, отзываясь в звонком воздухе: Флосс, Флосс, Флосс!»” [9, С. 87].

После мирового триумфа «Лолиты» и свалившегося внимания журналов и газет на писателя, Набоков понимал, что для него важно подходить к своему писательскому имиджу осознанно и внимательно: поэтому и появились схемы для дачи интервью журналистам, готовые фразы и мотивы разговоров, переходящие из одного интервью в другое -- современные писатели, бабочки, распорядок дня, библиотечные карточки и остро заточенные карандаши, преподавательская деятельность, неприятие школ, группировок, течений и сообществ и яростное отрицание Достоевского как писателя (для Набокова он был журналистом) и «венских шаманов».

Последующие интервью Набокова стали для него площадкой не только для создания и поддержания определенного имиджа, но и для объяснения непонятливым критикам и читателям своих новых романов, как в случае с «Адой» и «Прозрачными вещами».

Писатель всегда говорил, что ни один журналист ничего не узнает из его личной жизни. Все, что было позволено узнать широкому кругу людей -- было тщательно отобрано, отшлифовано, пригнано под определенный силуэт и опубликовано в автобиографиях. Последнее десятилетие своей жизни Набоков провел с женой в «Монтре-палас»: пускал посетителей только по ранней договоренности, а прислуга отеля была инструктирована насчет лиц, желающих пробраться к писателю. Переехав в Швейцарию, Набоков поддерживал образ литератора-олимпийца, гения и сноба.

Список использованной литературы

1. Аверин Б. Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. - СПб.: Амфора, 2003. - 399 с.

2. Бойд Б. Владимир Набоков: американские годы: Биография / Пер. с англ. - СПб.: Издательство «Симпозиум», 2010. - 950 с., ил.

3. Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы: Биография / Пер. с англ. - СПб.: Издательство «Симпозиум», 2010. - 696 с., ил.

4. Зангане Л.А. Волшебник: Набоков и счастье/ Пер. с англ. А.Д. Степанова. - М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2013. - 256 с. - (Персона).

5. Курицын В.Н. Набоков без Лолиты: Путеводитель с картами, картинками и заданиями. - М.: Новое издательство, 2013. - 452 с.

6. Маликова М.Э. В. Набоков Авто-био-графия -- Спб.: Академический проект, 2002 -- 234 с.

7. Мельников Н. Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: Критические отзывы, эссе, пародии. - М.: Новое литературное обозрение, 2000. - 688 с.

8. Мельников Н. Набоков о Набокове и прочем: интервью, рецензии, эссе/ Сост., предисл., коммент., подбор иллюстраций Н. Г. Мельникова. - М.: Издательство Независимая Газета, 2002. - 704 с., ил. - (Серия «Эссеистика»).

9. Мельников Н. Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников (1910 -- 1980-е годы)/ Николай Мельников. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. - 264с.: ил.

8. Набоков В. Американский период. Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ. / Сост. С. Ильина, А. Кононова. Комментарии А. Люксембурга, С. Ильина. - СПб.: «Симпозиум», 2004. - 700 с. (т. 5).

9. Набоков В. Другие берега: Сборник. - М.: Кн. палата, 1989. - 288 с. - (Попул. б-ка).

10. Набоков В. Машенька: Роман. - СПб.: Издательский Дом «Азбука-классика», 2008. - 192 с.

11. Набоков В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Сост. Н. Артеменко-Толстой. Предисл. А. Долинина. Прим. М. Маликовой, В. Полищук, О. Сконечной, Ю. Левинга, Р. Тименчика. - СПб.: «Симпозиум», 2004. - 784 с. (т. 2).

12. Набоков В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Сост. Н. Артеменко-Толстой. Предисл. А. Долинина. Прим. О. Сконечной, А. Долинина, Г. Утгофа, А. Яновского, Ю. Левинга. - СПб.: «Симпозиум», 2001. - 848 с. (т. 3).

13. Набоков В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Сост. Н. Артеменко-Толстой. Предисл. А. Долинина. Прим. О. Сконечной, А. Долинина, Ю. Левинга, Г. Глушанок. - СПб.: «Симпозиум», 2002. - 784 с. (т. 4).

14. Набоков В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Сост. Н. Артеменко-Толстой. Предисл. А. Долинина. Прим. Ю. Левинга, А. Долинина, М. Маликовой, О. Сконечной, А. Бабикова, Г. Глушанок. - СПб.: «Симпозиум», 2003. - 832 с. (т. 5).

15. Набоков В. Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ. / Сост. С. Ильина, А. Кононова. Комментарии А. Люксембурга, С. Ильина. - СПб.: «Симпозиум», 2004. - 700 с. (т. 5).

16. В.В. Набоков: Pro et contra. Том 2 / Сост. Б. В. Аверина, библиогр. С. А. Антонова. - СПб.: РХГИ, 2001. - 1064 с. - (Русский путь).

17. В.В. Набоков: Pro et contra. Том 1 / Сост. Б. В. Аверина, А. Долинина, М. Маликовой. - СПб.: РХГИ, 1999. - 976 с. - (Русский путь).

18. Набоков В., Уилсон Э. Дорогой Пончик. Дорогой Володя: Переписка. 1940-1971. - М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2013. - 496 с. - (Персона).

19. Урбан Т. Набоков в Берлине/ Томас Урбан; [Пер. с нем. С.В. Рожновского]. - М.: Аграф: 2004 с., [16] с. ил.

Размещено на Allbest.ru