Функции предметного быта в романе К. Вагинова

Зеркало, таким образом, является знаком отношений между инстанциями (фигурами), принадлежащими к разным уровням текста - метапоэтическая функция зеркала налицо: ""Здесь зеркало уже не символ, а опредмеченное, выведенное на вещественный, осязаемый уровень метаописание сложной системы отношенипй "я" - "автор" - "повествователь" - "персонажи"" Там же. С. 86.. Хотя зеркало обычно выполняет функцию границы (медиатора) между мирами, и в данном случае зеркало сперва актуализирует границу между миром Автора-повествователя и миром героев, затем осуществляется переход с уровня предмета, предметной реальности (если мы принимает мир Автора за первичную реальность) на уровень слова, текстовой реальности, литературы, так как теоретически герои романа по отношению к Автору являются порождениями его словесной деятельности.

Однако следует понимать, что переходом все не заканчивается: происходит стирание границы, смешение разных уровней текста, точнее текста и метатекста: Автор свободно переходит на уровень персонажей, общается, даже спорит со своими героями. Таким образом, граница, отделяющая реальность от литературы (искусства), является в творчестве Вагинова крайне зыбкой.

Вернемся к цитате из "Козлиной песни". Из текста до конца непонятно, кто по какую сторону зеркала находится и кто на кого смотрит. Согласно свойствам зеркала, все, что располагается перед ним, непременно должно в нем отразиться. Однако в тексте нарушается данный принцип: перед зеркалом Автор, а в зеркале персонажи. Возможно, этот парадокс можно трактовать следующим образом: персонажи в своей совокупности являются отражением личности Автора ("Я добр, -- размышляю я, -- я по-тептелкински прекраснодушен. Я обладаю тончайшим вкусом Кости Ротикова, концепцией неизвестного поэта, простоватостью Троицына" Вагинов К. К. Козлиная песнь. С. 64.). Тогда здесь можно говорить об авторефлексивной функции. Если учесть, что портрета Автора в романе нет и читатель не знает, как повествователь выглядит (в издании 1928 года, правда, Автора наделялся конкретной внешностью: это был трехпалый урод с перепонками на глазах и остроконечной головой), коллективное отражение героев в зеркале как бы замещает индивидуальный портрет повествователя. Таким образом, и внешний облик Автора складывается из портретов его героев.

Происходит буквальное воплощение того, о чем писала Л.Д. Бугаева: "Если рассматривать художественное произведение с точки зрения мимесиса телесной динамики, то можно говорить об отражении воображаемо го тела рассказчика, его телесной партитуры, в телесной партитуре персонажей произведения, механике их тел" Бугаева Л.Д. Литература и rite de passage. СПб.: ИД «Петрополис», 2010. С. 270.. Ситуация человека перед зеркалом, в которой человек смотрит на себя отстраненно, как на Другого, воплощается и на языковом уровне: всякий раз, когда Автор появляется, открыто заявляя о своем существовании, повествование ведется от первого лица, однако в конце романа "я" заменяется на "он": "Автор смотрит в окно". Вагинов К. Козлиная песнь. С. 161. Таким образом, происходит отчуждение и повествователь пишет о себе в третьем лице как об одном из героев романа, однако в самом конце произведения вновь наблюдается возвращение к "я-повествованию" (финальное обращение Автора к читателю).

Однако ситуация усложняется за счет взаимоналожения взглядов: Тептелкин смотрит на Автора в совокупности с другими персонажами. Следовательно, помимо функции зеркала как семиотического механизма, можно отметить роль зеркала как средства "многократного пересечения зрительных направлений" Кобринский А.А. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда XX века. С. 87..

Необходимо отметить также, что в данном примере в результате соединения мотивов окна и зеркала наблюдается усложнение художественной оптики: в зеркале виден Тептелкин, стоящий у окна. Окно, таким образом, отражается в зеркале, что создает, во-первых, эффект двойной рамы - двойное опосредование, остранеие; во-вторых, если мы рассматриваем окно и зеркало как синонимичные в некотором отношении объекты, получается, что отражение окна в зеркале создает иллюзию бесконечного пространства.

Наконец, это позволяет Вагинову "играть" со взглядом и пространством: в тексте прямо не сказано, что Тептелкин смотрит в окно, но, если герой стоит у окна, логично предположить, он там находится не просто так. Если же Тептелкин действительно рассматривает остальных персонажей и Автора через окно, тогда направление его взгляда противоречит направлению взгляда повествователя, нарушаются законы пространства, изображение которого выходит за рамки правдоподобия, и вообще становится непонятно, кто из персонажей где находится.

Характерно, что описанный случай - не единственный пример того, как соотносятся друг с другом мотивы окна и зеркала в "Козлиной песне": "На голой стене комнаты отражалось окно с цветком" Вагинов К.К. Козлиная песнь. С. 117.. Тень выступает здесь в качестве модификации (варианта) зеркального отражения.

Можно сделать вывод, что тяготение героев к оптическим объектам, их склонность к наблюдению и рассматриванию позволяет отнести персонажа Вагинова к определенному типу героя: это герой-наблюдатель, или герой-созерцатель, который в то же время является коллекционером-собирателем.

Глава 2. Предметный мир и быт Ленинграда в пространстве художественного текста "Козлиной песни" и документальных источниках современников К. Вагинова

Перед тем как начать анализ предметного быта Ленинграда (как реального, так и фантастического) в романе "Козлиная песнь", следует обратиться к акмеистической традиции, которой придерживается Константин Вагинов. Акмеистический синтез быта и Бытия писатель нераздельно связывает с концепцией "гибели" или "конечности" Культуры, которая наделяет определенной ценностью все артефакты повседневного быта.

Главным лейтмотивом романа становится образ умирающего Петербурга, на смену которому приходит абсолютно чужой и даже одиозный Ленинград.

Несмотря на то, что писатель сразу указывает на географические рамки своего повествования («Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается»Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.5. ), сам Вагинов не живет настоящим, не принимает смерть Петербурга.

Пристальное внимание Константина Вагинова к быту давно было отмечено многими исследователями О роли быта в творчетве К. Вагинова следует упомянуть следующие работы (Кувшинов В.Ф. Сюжетология и сюжетография. 2016. № 1. С. 86-92. // Московская Д.С. Финал Ленинградской сказки Константина Вагинова / Вестник славянских культур. Т. 18, Вып. 4. 2010. С.54-60. // Жаднова Е.Н. Петербургский текст Вагинова //Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Филология. Журналистика. Т. 12. №. 2. 2012. С.73-76. . С одной стороны, это объясняется внешним, литературным фактором, а именно влиянием акмеистической традиции синтеза "высокого" и "низкого", "возвышенного и обыденного", "земного" и "небесного", ведь, как известно, на художественное мировоззрение писателя во многом повлиял один из главных представителей акмеизма, Гумилев Кобринский А. А. Поэтика «ОБЭРИУ» в контексте русского литературного авангарда. М.: Изд-во Моск. культурологического лицея № 1310, 2000. Том 2. С. 144.. Другим важным, уже металитературным фактором является собственное мироощущение автора "Козлиной песни", который предчувствовал гибель Культуры и утверждал временность Истории, из чего любой предмет (шире - артефакт) приобретает высокую ценность, так как становится хранителем умирающей или уже умершей цивилизации. Так, сам Вагинов, как уже было упомянуто выше, коллекционировал множество различных предметов: "Нужно сказать, что Вагинов сам всю свою жизнь был коллекционером, и в этом заключалась одна из характернейших его черт. В отрочестве он коллекционировал старинные монеты. Потом стал собирать спичечные коробки, когда их не собирал еще никто. Одно время он коллекционировал ресторанные меню и всевозможные рецепты приготовления разных диковинных блюд. Всю свою жизнь собирал он старинные, странные и редкие книги" Чуковский Н.К. Литературные воспоминания / М.: Сов. Писатель, 1989. С.232..

С одной стороны, Вагинов романтизирует и возвышает в своей трагичности гибель Петербурга, но с другой Ї весь повседневный быт уже ленинградской жизни описан с грустной иронией. Герои романа пытаются сохранить и удержать прошлое в беспорядочном и нелепом коллекционировании бесполезных осколков прошлого (так, некоторые герои собирают окурки, порнографические открытки, дамские перчатки, носовые платки и даже обрезки ногтей). При этом сами герои являют собой прототипы талантливых и значительных представителей культуры и эпохи.

Но если сам Петербург как символ культуры и искусства умирает и исчезает вместе с людьми, живущими в нем, то предметный (вещественный) мир, который по сути, в представленном Вагиновым виде, является пошлым и бесполезным, уходящий в прошлое, становится сакральным, приобретая статус последнего осколка погибшей культуры.

Конечно, позиция Вагинова не абсолютна и категорична, он не отвергает настоящее, его позиция гораздо сложнее. Глубинный пессимизм писателя заключается в его осознании того, что собрать эти "осколки" прошлого воедино уже никогда не удастся. И пусть данное стремление присуще всем персонажам "Козлиной песни", которые осознав невозможность сохранить и вернуть прежний Петербург, умирают морально или физически, для них данное движение к прошлому Ї это единственная возможность сохранить самих себя и идентифицировать себя в этом новом мире.

Поэтому Вагинов подключает к сакральному быту прошлого, быт настоящего Ленинграда. Так, герои "Козлиной песни" в попытках наполнить послереволюционную действительность ленинградской жизни всяческими артефактами из прошлого, надеются спасти свое будущее. Таким образом, даже при отрицательном восприятии настоящей действительности, героем выпадает шанс превратить свои вещественные артефакты в позитивное, возрожденное будущее.

Но анализ метафизической жизни героев "Козлиной песни" невозможен без анализа историко-культурного контекста быта действительных современников Вагинова. Самым удобным и эффективным текстовым материалом для подобного анализа являются мемуары и литературные воспоминания того времени.

Одним из таких источников стали дневники Евгения Шварца, входящие в состав сборника "Живу беспокойно".

Следует отметить, что персонажи "Козлиной песни" являются коренными петербуржцами. Их самосознание, психология и даже судьба во многом зависела от города, в котором они жили, его политической и идеологической составляющей. Революция и жизнь в постреволюционной среде сильно повлияла на идентичность каждого персонажа. Вместе с изменением города, его имени, власти, топонимики, моделированием исторического прошлого новой властью, метаморфозам подвергаются и люди, населяющие его. Петербург становится неким коконом для своих жителей, а роман "Козлиная песнь" отражает то, как приспосабливаются уже перерожденные герои к новой, искусственно сформированной реальности.

Не только Вагинов, но и его современники чутко реагируют на эти изменения. Ленинград Ї уже не "город-поэма" (В.Ф. Ходасевич), он утратил таинственный флёр исторических преданий и литературных легенд. "Упрощенный", "познанный", духовно опустошенный "постояльцами" (Н.А. Заболоцкий) Московская Д.С. Финал Ленинградской сказки Константина Вагинова / Вестник славянских культур. Т. 18, Вып. 4. 2010. С.56. Ї именно так многие представители творческой интеллигенции ощущают "смерть" Петербурга, а Ленинград не становится новорожденным, а представляет собой лишь призрак истинного города.

Если в самом начале постреволюционного городского быта, когда действие романа начинается в первую зиму военного коммунизма, город еще напоминает снежный "храм Аполлона" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.24., а летом, пусть уже разрушенный варварами. но всё ещё прекрасный, поросший травой "Рим", то с наступлением НЭПа Ленинград наполняется грязью рабочих окраин и вонью Обводного канала.

Одновременно с этим новый город так или иначе втягивает своих жителей в беспрерывный поток истории, в своё бытие, лишая их права выбора (вступление Тептелкина в Профсоюз), отнимая волю и даже жизнь (самоубийство Неизвестного поэта).

Герои "Козлиной песни" если не осознают, то близки к осознанию своего вторичного положения в изображаемой действительности. Именно такие вписанность в определенный сюжетный контекст, растворение в исторической эпохе придают прозе Константина Вагинова метатекстуальное свойство, благодаря которому уже невозможно отделить текст от реальности.

Вот что Николай Чуковский пишет в своих "Литературных воспоминаниях": "В начале тридцатых годов, в жадных поисках нового материала, он, преодолевая слабость, принялся изучать тот Ленинград, с которым всегда жил рядом и который совсем не знал -- ленинградские заводы.

Помню, много раз ездили мы с ним вместе на завод электроламп «Светлану». Мохнатая изморозь покрывала стекла трамвая, ползущего на Выборгскую сторону, а посреди вагона стоял Вагинов -- все в той же шапке-ушанке, завязанной тесемочками под подбородком, все в том же бобриковом пальто,-- держался за ремень и, глядя в книгу, читал Ариосто по-итальянски. «Светлана» был завод женский -- в просторных чистых цехах за длинными столами сидели работницы в белых халатах и складывали мельчайшие детали из стекла и металла. Все заводские организации -- партком, завком -- были в руках у женщин, и дух мягкой женственности, девичества, царивший на заводе, чрезвычайно нравился Вагинову. Он тоже там всем полюбился -- добротой, скромностью и столь необычной старинной учтивостью.

-- Славно,-- сказал он мне как-то, когда мы возвращались с ним со «Светланы»,-- Совсем как бывало в Смольном институте.

Потом мы с ним встретились на другой совместной работе: мы оба приняли участие в составлении книги «Четыре поколения» -- о рабочих Нарвской заставы. Книгу эту делали четыре ленинградских литератора: Сергей Спасский, Антон Ульянский, Вагинов и я, и то была интереснейшая, поучительнейшая работа. Мое участие в этой работе было весьма скромным, и это дает мне право сказать, что книга получилась замечательная -- одна из лучших документальных книг о жизни петербургского рабочего класса с восьмидесятых годов до середины первой пятилетки." Здесь и далее цит. по: Чуковский Н.К. Константин Вагинов // Чуковский Н. Литературные воспоминания. М. : Сов. Писатель, 1989. С.197.

Более подробный анализ литературных мемуаров Николая Чуковского в совокупности с реальным бытом жителей Ленинграда, современников Вагинова, будет осуществлен дальше в контексте анализа реального и фикционального изображения быта в произведении.

Роман "Козлиная песнь" своего рода Ї несовременный роман о несовременных писателях, а Вагинов выполняет роль полевого журналиста, собирающего материал в самой гуще событий, по сути напоминающего своей деятельностью очеркистов-рабкоровцев. Писатель с исследовательским интересом коллекционера всего, что имеет хоть какое-то отношение к человеческой культуре, фиксирует черты современности, пытается таким образом коммуницировать с другим типом сознания советского человека. Общая тенденция литературного процесса 1920-х годов заключалась в снижении ранее почти сакрального статуса писателя и характеризовалась трансформацией прозаических жанров, развитием поэтики монтажа, благодаря которому стиралась граница между вымыслом и реальностью, становились неразделимыми реальный и фикциональный мир. Вагинову удается выразить в прозе конца 1920-х годов то, что в начале 1930-х реализуется им уже на собственно литературно-бытовой практике.

Но, возвращаясь к основной проблематике данного исследования, следует обратиться к одному из ключевых текстовых источников, на материале которого будет строиться оппозиция реального и фантастического в изображаемом быте Ленинграда в романе "Козлиная песнь".

Этим материалом послужили дневниковые записи Евгения Львовича Шварца (1896 ? 1958), изданные книгой "Живу беспокойно...(из дневников)". Этот дневник довольно сложен по структуре, представляет собой компиляцию из ежедневных записей, которые писатель начинает активно вести с 1942-го года, заметок, эскизов характеров для будущих пьес, различных портретных зарисовок современников автора, но самое главное и необходимое для данного исследователя Ї из воспоминаний о своей жизни в Петрограде, а затем в Ленинграде 1920-30-х годов.

Итак, попытаемся составить некий очерк бытового предметного мира Ленинграда тех времен. Свои воспоминания Евгений Шварц строит вокруг круга людей - представителей искусства, с которыми ему довелось поработать и сблизиться, почти все воспоминания и описания ассоциативны с тем или иным писателем или поэтом. Такая архитектоника произведения Шварца близка строению романа "Козлиная песнь", где весь сюжет построен вокруг взаимоотношений главных персонажей (Тептелкина и Неизвестного Поэта) с персонажами периферийными, которые словно "обрастают" предметным бытом.

Почти все первые воспоминания Шварца о Ленинграде базируются непосредственно на изображении городского пейзажа: "Мы прибыли в Петроград очень быстро, к исходу третьих суток. 5 октября 1921 года. <...> Утром пришли к нам Макс и Толя Литваки. Какие-то вещи их прибыли с нами. Удостоверившись в их целости, отправились они домой, а я от нечего делать -- с ними. Мы свернули на Суворовский проспект. Маленький, тесный, не по-ростовски угрюмый, темнел рынок в самом его начале. И Ленинград казался мне темным, как после тифа, еще в лазаретном халате. Я шел по улице, где через восемь лет предстояло мне, переломив свою жизнь, начать ее заново, и ничего не предчувствовал" Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 357..

Как и в романе "Козлиная песнь", а шире Ї в тексте, входящем в корпус Петербургского текста, так и в воспоминаниях Шварца, город изображен темным, неприветливым, мрачным Ї городом, от которого не знаешь, что ожидать.

Будущее в нем окутано туманом Ї еще одним знаковым символом города: "Да, так вот и шли мы, понимая и не понимая, что ждет нас впереди. И Борис рядом как равный, а вместе с тем и как старший. И в тумане, в дорожной суете, раздражаясь и бранясь по-соседски, видя друг друга слишком близко, мы угадывали его силу все-таки и чувствовали благородство этой силы..." Там же. С.247.

Но чуть позже, в тех же воспоминаниях о первом годе жизни в Ленинграде, Шварц обращается к светлой стороне города, так же упоминая "любимый" петербургским текстом желтый цвет, пусть и отсутствующий в этот период: "В 1921 году меня поразили своей красотой деревья на Мойке, против елисеевского особняка, в то время -- Дома искусств. Несмотря на то, что был уже октябрь, они стояли пышные, без единого желтого листика, и мне чудилось, что они обещали мне счастье. Но зима наступила скоро, суровая, с двадцатиградусными морозами" Там же. С.270..

Тогда как в романе "Козлиная песнь" Вагинов тоже использует мотив золотых листьев, света и тепла, чтобы создать светлый облик города: "Червонным золотом горели отдельные листочки на черных ветвях городских деревьев, и вдруг неожиданное тепло разлилось по городу под прозрачным голубым небом." Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.81.

Подобная удивительна близость друг другу описаний Петербурга разными писателями свидетельствует о том, что Петербург имплицирует некий сверхтекст и создает вокруг себя мифопоэтическое литературное пространство.

Но если даже с наступлением зимы Шварц видит надежду в уже советском будущем с его коммунами, морозами и бедностью:"Мы жили коммуной, купили дров на театральные деньги и топили высокие чугунные буржуйки. На боках их выступали светящиеся красные пятна. На трубах мы подогревали сыроватый черный хлеб и ели. И обеды готовили мы коммуной, и я, после долгого промежутка времени, обедал каждый день. Кроме того, в пустующей кухне палкинских номеров топили мы огромную плиту и, замесив на воде тесто, пекли прямо на плите лепешки и ели. На Кузнечном рынке покупали крупу, чаще всего ячневую, репу, которую я до тех дней никогда не пробовал, картошку -- и ели. Дрова, еда -- все это радовало, как может радовать только в голодные и холодные годы. Скоро мы нашли приработок: в «Живой газете» Роста. В страшные морозы ездили мы по клубам. В одном из них нам дали архив, чтобы мы топили буржуйку, банковский архив." Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 270.

Тогда как зима Вагинова неразрывно связана с последствиями революции, которые сам автор признает, но не принимает: " Уже деревья не сохранили ни одного листка. Уже луна покрывала ложным снегом известняковые, асфальтовые панели, мостовые из досок, из восьмиугольных и четырехугольных деревянных шашек, из круглых и продолговатых черно-серых камней. Уже свет ее превращал в эфирные - тяжелые двухсотлетние здания с колоннами, с портиками, с фронтонами, с фризами. Уже во мраке вечеров, под прикрепленными к вывескам желтыми лампочками магазинов, ласкаясь или ругаясь, проплывали приапические пары, тройки и четверки по панели. Уже давно открылись зимние театры и дивертисментные театрики, и в клубах, и библиотеках, и школах привычно и неторопливо готовились к годовщине, уже полные и худые владельцы частных магазинов давно привыкли выставлять портреты вождей и украшать их посильно, уже торжество носило общенародный и непринужденный характер." Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.84.

Природный комплекс лишь открывает читателю Ленинград, такой же знакомый, как и прежний Петербург, здесь и у Шварца, и у Вагинова мы видим типичные пейзажные черты, свойственные для петербургского текста в целом. Подобное использование уже архетипических природных комплексов при создании облика Петербурга/Ленинграда создает у читателей эффект узнавания и, таким образом, становится частью интертекстуального массива.

Вечное и неизменное города противопоставляется другой важной категории в предметном быте Ленинграда Ї топонимике. В воспоминаниях Шварца мы уже не встретим прежних петербургских названий улиц и учреждений. Его главное отличие от Вагинова в том, что он не коренной житель Петербурга, Евгений Шварц приезжает уже в Петроград, перерожденный город. Но даже до него доносятся отголоски из прошлых петербургских реалий. Писатель замечает отражение произошедших событий на облике города, так, например, Шварц описывает институт Герцена: "У всего здания института был вид как бы полуобморочный, он еще не вполне ожил, не был освоен на всем своем огромном пространстве. Опечатанные шкафы в коридорах, бесконечные переходы, закопченные, сырые, с забитыми окнами и запертыми висячими замками дверьми. На всем еще лежал отпечаток голодного и холодного 18/19 года. Руководство Герценовского института само, видимо, побаивалось своего богатства." Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 273.

Стоит отметить, что институты, училища, союзы, объединения и прочие учебные и научные учреждения играют значимую роль в текстах обоих писателей. Ведь вместе с внешними изменениями облика города, политической власти, идеологии, отпечаток прежде всего накладывается на просветительско-образовательные локусы, вне которых существование творческой личности становится невозможным после революции. Более того подобных организаций становится так много, что в их владении оказываются бывшие особняки и поместья представителей ушедшей эпохи и ныне ставших призраками: "Пошла в особняк Заэвфратского.

Екатерина Ивановна поднялась по мраморной лестнице, установленной всевозможными восточными уродинами, еще не убранными.

Сейчас здесь был Домпросвет.

Был час занятий, и девушки в красных платочках бегали по лестнице туда и сюда и звали других девушек и юношей на собрание. Молодые люди в пальто ходили по всем комнатам. Садились на скамейки слушать лекции.

Гостиная, где некогда беседовал Заэвфратский, была превращена в зал для собраний и украшена плакатами." Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.122.

Подтверждение вагиновского сюжета встречается в записях Шварца: "Дом искусств помещался в бывшем елисеевском особняке, мебель Елисеевых, вся их обстановка сохранилась. С недоверием и отчужденностью глядел я на кресла в гостиных. Пневматические, а не пружинные. На скульптуры Родена -- мраморные. Подлинные. На атласные обои и цветные колонны. Заняв место в сторонке, стал я ждать, полный недоверия, неясности в мыслях и чувствах. Почва, в которую пересадили, не питала." Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 281. Подобные изменения, сначала в топонимике города логично повлекли за собой коренное изменение сущности Ленинграда.

Изменившийся быт не смог сразу же избавиться от всех следов прошлого. Более того, прошлое воспринимается писателями, пусть и в разной степени, более настоящим нежели формирующаяся действительность.

Несмотря на заявление автора "Козлиной песни", что "теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается - автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер" Ї в первой же главе, буквально на первых страницах, писатель вводит оппозицию Петербурга-Ленинграда через две соседние реплики хозяйки квартиры, где живет Тептелкин. При этом образ Петербурга неразрывно связан с мечтой, фантазией Ї прошлым, несбыточным: "Мальчишки, раскрыв рты, - рассказывала она, - глазели. Мужчины, в шубах с котиковыми воротниками, осматривали меня с ног до головы. Мой муж, старый полковник, спал в карете. На запятках стоял лакей в шляпе с кокардой, и мы неслись в императорский театр. <...> А хозяйка, сидя на краю постели, все трещала, пока не вспоминала, что пора идти в Политпросвет" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.16..

Далее, в "Интермедии" ко второй главе Вагинов кратко, с сравнительной перспективе прошлого/настоящего изображает Невский проспект, который теперь переименовали в проспект 25-го Октября: "На проспекте 25 Октября благовоспитанные молодые люди, Костя Ротиков и Миша Котиков, прислонившись к чугунным перилам, протянули друг другу зажженные спички. В прежние времена в более поздний час не менее благородные молодые люди мчали венгерку и мазурку, подыгрывая музыку на губах. Но сейчас около девяти часов. По крайней мере часы на бывшей городской думе, а теперь на третьеразрядном кинематографе, показывают без десяти минут девять" Там же. С.17..

После интермедии автор погружается в последний год существования Петербурга, вот что он пишет о юности "Неизвестного поэта": "1916 г. - На этом-то проспекте, на западный манер провел неизвестный поэт свою юность. Все в городе ему казалось западным - и дома, и храмы, и сады, и даже бедная девушка Лида казалась ему английской Анной или французской Миньоной" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.18..

Переезд Шварца в Ленинград воспринимается им самим как смерть прошлой жизни, люди, которые находятся рядом с ним по-прежнему воспринимаются писателем частью завершенного прошлого: "В 21 году, когда мы переехали в Ленинград .и мне казалось, что я погубил свою жизнь, я уходил на Васильевский остров, на Средний проспект, к тому дому, где встречались мы с Милочкой в последние месяцы моей любви. Я смотрел на окна ее комнаты, и мне казалось, что, будь она моей женой, вся моя жизнь была бы другой. Не знаю, было бы это на самом деле? Но тогда я бывал от этих детских ласк, от стихов, от весны как в тумане."

Воспоминания о новорожденном городе смешиваются у Шварца в дневниках, но мотив гибели старого и несформированности нового миров не покидает его: "Петроград оказался воистину призрачным. В искусстве. В нашей области -- одни еще не умерли, а другие еще не родились. Старые имена не имели под собой почвы. А на новой почве росли странные искусственные цветы." Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 268.

Этим писатель созвучен с Вагиновым, только если Шварц предпочитает идти вперед в новую реальность, то автор "Козлиной песни" предпочитает погибнуть вместе со старым миром: "Пешком возвращался бывший поэт. Он выбирал самые узкие темные улицы, самые бедные. Он хотел снова почувствовать себя в 1917, 1920 годах. Он снова готов был прибегнуть к какому угодно ядовитому веществу, чтоб перед ним появилось видение. В нем нарастала жажда опьянения. Он не выдержал, сел на трамвай и доехал до Пушкинской улицы. Но она изменилась за эти годы. Стаи бродяг уже не шатались по мостовой. Условный свист не раздался при его появлении. Не было Лиды, стоящей в подворотне, курящей папироску" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.138..

Вместе с тем, рефлексия о судьбе искусства (и гуманизма в целом) не покидает обоих писателей. Вся интеллектуально-творческая деятельность отныне должна быть направлена на становление культуры и быта нового города, а шире Ї нового государства. Весь роман Вагинова пронизан ироничной грустью о неизбежном пути к безвольному творчеству, направленному на изображение угодных образов, из которых отныне состоит творчество художника Кокоши Шляпкина: "красноармейца, танцующего на груди офицера, нарисовал портретики Ильича, вставил в медальоны " Там же. С.39..

В своих дневниковых записях Шварц также рассуждает о судьбе будущего искусства, но опять-таки занимает позицию уже по ту сторону баррикад. Он сам представитель новой формации, которому суждено найти и определить своё место в новом мире: "Уже на первом вечере я почувствовал, что под именем «Серапионовых братьев» объединились писатели и люди мало друг на друга похожие. Но общее ощущение талантливости и новизны объясняло их, оправдывало их объединение. Среди умерших, но продолжавших считать себя живыми, и пролеткультовскими искусственными цветами они ощущались как люди живые и здоровые" Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 294..

Этот мотив искусственности нового не покидает Вагинова на протяжении всего текста "Козлиной песни", у его героев два кардинально разных пути: сбежать от действительности, либо раствориться в ней Ї оба этих пути ведут к одному исходу Ї потери себя. Неизвестный поэт сходит с ума, Тептелкин умирает, Миша Ротиков вынужден расстаться с мечтой и сменить творческую деятельность практической Ї становится зубным врачом. На этом уровне текста быт Ленинграда зачастую смешивается с видениями героев, их мечтами об экзотических, фантастических мирах идеализированного прошлого. Переплетая в очередном эпизоде реальное и фикциональное, Вагинов создает контраст, который еще больше заостряет внимание читателя на деталях нового быта: "Окна закрыты. Дома опустошены. Все дальше от него отступает священное безумие. Нет больше пальм, платанов, кипарисов. Нет больше портиков, нет водометов. Нет больше великой свободы духа. Нет больше бесед под открытым, черным или златоцветным небом. <...> Поскрипывал снег, гудели белые от света, наполненные зем-гусарами, трамваи, кинематографы предлагали зрелища, личности под воротами - порнографические книжки и карточки, трусцой на извозчиках ехали парочки, таксомоторы двигались, приготовляясь нестись" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.24..

Переходя к непосредственному анализу быта Ленинграда и его жителей, у Шварца и у Вагинова выделяются два общих аспекта, на котором писатели фокусируют свое внимание: коллекционирование и зарождающаяся традиция к жизни коммунами. По сути обе особенности нового быта выполняют защитную функцию для героев произведений: коллекционирование предметов старины, пусть даже безвкусных и бесполезных, является попыткой сохранить и зафиксировать прошлое: "На диване сидели Костя Ротиков и неизвестный поэт по-турецки и пили из маленьких чашечек турецкий кофе. Одна стена доверху была увешана и уставлена безвкусицей. Всякие копилки в виде кукишей, пепельницы, пресс-папье в виде руки, скользящей по женской груди, всякие коробочки с «телодвижениями», всякие картинки в золотых рамах, на всякий случай завешанные малиновым бархатом. Книжки XVIII века, трактующие о соответствующих предметах и положениях, снабженные гравюрами.

Стена напротив дивана увешана и уставлена была причудливейшими произведениями барокко: табакерками, часами, гравюрами, сочинениями Гонгоры и Марино в пергаментных, в марокеновых зеленых и красных переплетах, а на великолепном раскоряченном столике лежали сонеты Шекспира" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.78..

Это самая главная черта предметного послереволюционного быта в тексте "Козлиной песни" Ї наполненность текстуального и физического пространства вещами ушедших эпох. Вагинов продвигается вглубь истории и культуры, не останавливаясь лишь на императорской России, но противопоставляя её судьбу с судьбой Римской империи, которая рухнула под натиском нашествий варваров. Новая варварская Россия только в материальных "останках" позволила зафиксировать историю прошлого, хотя даже эти реликвии со временем расхищаются и исчезают из вида: "Столовая была залита светом. Уцелевшие фарфоровые с пейзажами и портретами тарелки императорского завода по стенам лучились позолотой. На столе вина в бутылках, водка в графинах, рюмки искрились. А вокруг нечто розовое, нечто красное, нечто белое, нечто голубое. Все было.

Но старички и пожилые молодые люди почувствовали, что это лишь копия, что настоящее умерло, что это как бы воспоминание, всегда менее яркое, чем действительность. Им вдруг стало тоскливо, тоскливо… Кроме того, они заметили, что для устройства этого вечера исчезли (были проданы) некоторые предметы из столовой" Там же. С. 87..

Коллекционирование свойственно и реальным персоналиям, описанных в мемуарах Шварца: "Так же любил он (прим. художник Лебедев) кожаные вещи, у него была целая коллекция ботинок, полуботинок, сапог. Полувоенные чудища со шнуровкой до колен были из его богатого собрания. Собирал он и ремни. Обширная его мастерская ничем не походила на помещение человека, коллекционирующего вещи. Как можно! Мольберт, подрамники, папки, скромная койка, мешок с песком для тренировки. Но в шкафах скрывались редкие книги, коллекция русского лубка. Сами шкафы были отличны. Он любил вещи, так любил, что в Кирове сказал однажды в припадке отчаяния, боясь за свои ленинградские сокровища, что вещи больше заслуживают жалости, чем люди. В них -- лучшее, что может человек сделать" Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 298..

Вещи прошлого наделяются символическим сверхценным статусом. Именно предметный мир становится мостом, соединяющим миф и реальность. Смерть культуры и искусства проходит лейтмотивом через весь вещный мир романа "Козлиная песнь". Ведь вещи, которые попадают в коллекцию, всегда выполняют не своё прямое предназначение, а скорее посмертную функцию материального призрака прошлого. Для того чтобы не стать призраками героям "Козлиной песни" приходится подстроиться под особенности нового быта. Так, одной из характерных черт поведения персонажей становится вынужденная подмена ролей Ї манифест новоявленной жизни.

Приспособленчество как реалия послереволюционной жизни вполне естественная черта для всех представителей искусства того времени. В романе Вагинова это отражается не только на коренных изменениях в смене профессии и мировоззрения героями, но и в мелких бытовых деталях: "Неизвестный поэт надел очки и с достоинством поклонился, посмотрел направо: в одном ряду с ним сидел Ротиков, немного далее - Котиков, в первом ряду - Тептелкин и философ с пушистыми усами. Сегодня весь наш синклит собрался, - подумал он, - профсоюзный день, все мы достали бесплатные билеты от наших почитателей и знакомых" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.83..

Образ быта революционного Ленинград автор воплощает через образы людей, которые живут в этом городе, а точнее, Вагинов изображает трансформацию и приспосабливание людей имперского времени к большевизму. Так, в 3-ей главе читатель знакомится с неким "универсальным артистом" Кокошей Шляпкиным, который готов приспособить свой талант к любым вкусам эпохи: "Ї Вот наш друг Кокоша Шляпкин, - представил его Свечин, - поэт, музыкант, художник, кругосветный путешественник. Сейчас из глины революционные сцены лепит - прохвост ужаснейший" Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.40..

В этой же главе появляется рабочий Ковалев, бывший корнет Павлоградского гусарского полка при "белых", волею судьбы ставший помощником инспектора кавалерии в армии красных, который мечтает "подняться на ноги", чтобы сделать предложение девушке, в которую давно влюблен: "А когда Ковалев в тачке возил щебень на барку, прошла возвращавшаяся с пирушки Наташа, запрятав носик в воротник, не узнала Ковалева, а Ковалев был страшно рад, что она его не узнала, он ведь не рабочий, а так, временно, до приискания настоящей работы, щебень грузит. Скрылась Наташа; закурил Ковалев, сел на тачку и задумался; достал краюху ситного с изюмом и съел с удовольствием, вспомнил Пасху, бой колоколов в воздухе и романсы.

Ї Ничего, вырвусь, - решил, - снова стану человеком. Вот только в профсоюз трудно пройти. И стал думать о профсоюзе, как прежде о Георгиевском крестике" Там же. С. 112..

Здесь же характерно революционное описание Ленинграда дано Вагиновым в эпизоде возвращения рабочего Ковалева после встречи с возлюбленной: "Ах, как хорошо провел я этот вечер», - думал он, возвращаясь ночью домой по переименованным и вновь освещенным улицам, среди буденовок, кожаных курток, под скачущими вывесками" Там же. .

"Кожаные куртки" Ї постоянный лейтмотив в литературе 20-30-х годов, их мы встречаем в текстах Бабеля и Пильняка Ї уже советской орнаментальной прозе. Таким образом, Вагинов не только обращается к предыдущей литературной традиции, но и вырабатывает новые приемы будущей советской литературы.

Подобные детали встречаются и у Шварца: жизнь людей меняется столь кардинально, что её можно разделить на До и После: "И вот Самуил Яковлевич мне сказал, что появился новый удивительный писатель: Борис Житков. Ему сорок один год («Однако»,-- подумал я). Он до сих пор не писал. Он и моряк -- штурман дальнего плавания, и инженер -- кончил Политехнический институт, и так хорошо владеет французским языком, что, когда начинал писать, ему легче было формулировать особенно трудные мысли по-французски, чем по-русски. Он разошелся с семьей (с женой двумя детьми) и женился на некоей турчанке по происхождению, в которую был влюблен еще студентом" Шварц Е.Л. Живу беспокойно...из дневников / Советский писатель, Л.: 1990. С. 232..

Открытое осуждение уже советскими гражданами тех нежелающих подстраиваться к новой среде: "Однажды ночью бродили по улицам я, Самуил Яковлевич и Коля Чуковский. Я молчал, а они оба дружно бранили «всепонимание предыдущего поколения», «объективность», «скептицизм», «беспартийность»" Там же. С.86..

Более подробно и неприкрыто о жизни творческой интеллигенции в Ленинграде пишет друг Константина Вагинова, о котором уже было упомянуто выше, Николай Чуковский (1904-1965) в своей книге "Литературные воспоминания" Чуковский Н.К. Литературные воспоминания / М.: Сов. Писатель, 1989.. Если роман "Козлиная песнь" Ї это художественное фикциональное произведение с прототипами-персонажами, то мемуары Чуковского открывают читателю документальное освещение той эпохи.

Почти также как Неизвестный поэт и другие герои "Козлиной песни", которые вынуждены доставать билеты в театр и чуть ли не находятся на содержании успешных партийных знакомых, живут сам Вагинов и Чуковский: " В первые годы нэпа, если отбросить спекулянтов и лавочников, стоявших как бы вне советского общества, самым зажиточным слоем городского населения России были ремесленники-кустари -- портные, шапочники, сапожники, зубные техники, фотографы. Это длилось примерно до 1926 года, когда их начали по-настоящему прижимать фининспекторы. Тогда зажиточнее всех стали инженеры. А в первую половину двадцатых годов у нас в Петрограде главным покровителем живописцев был друг художника Исаака Бродского портной Иосиф Наумович Слонимский, занимавший на Сергиевской улице целый особняк, а главным покровителем поэтов -- фотограф Моисей Соломонович Наппельбаум" Чуковский Н.К. Литературные воспоминания / М.: Сов. Писатель, 1989.С. 245..

Но так или иначе, трагичность Петербурга всегда идет в оппозиции с низменностью (зачастую карнавальной) Ленинграда. Писатель вынужден или намеренно обращается в образу Ленинграда, воссоздает его в тексте, чтобы выстроить образ Петербурга, написать «петербургскую сказку», как пишет Вагинов. Для создания этой "сказочности" и необходимо создать бытовой, реалистический, даже документальный (с названиями улиц, заведений и новыми социальными классами) образ нового Города.

Итак, делая промежуточный вывод, можно сказать, что художественный быт Ленинграда так или иначе оказал влияние на Вагинова, так и на творчество самого писателя. Образ нового города, пришедшего на смену старому, так или иначе требует обращения к нему, сравнения, сопоставления. Автор волей или не волей создает Ленинградский текст в романе "Козлиная песнь", пусть и в осколочном варианте.

Воспоминания современников Константина Вагинова

Помимо сравнительного анализа с автобиографическими текстами современников Вагинова, которые все же в основе своей являются художественными произведениями и воссоздают быт в субъективном авторском восприятии, другим необходимым документальным источником являются периодические издания 1920-х годов. В качестве исторического документа для литературоведческого анализа послужила ежедневная "Красная газета", выходившая в Петрограде Ї Ленинграде с 1918-го по 1939-й год Несмотря на ярко выраженную революционность и партийную составляющую, газета выделялась и в художественном отношении, являясь средоточием писательско-поэтической активности, в первую очередь, молодёжи Петрограда -- Ленинграда. .

Первое, на что стоит обратить внимание, постоянная рубрика "В Ленинграде" См. Приложение №1., где собраны основные события, происшествие и местные ленинградские новости. Здесь в случайном порядке хаотично и скупо упоминается о смерти артистов Ї некрологи среди объявлений об открытых столовых и предстоящих ремонтных работах. Таким образом, происходит буквальное растворение личности в быте Ї аналогичное метаморфозам, происходящим с героями "Козлиной песни".

Изобилие новых топонимов, все они связаны с революционной большевистской тематикой. Еще одним признаком отсутствия индивидуальности являются столовые (рабочие клубы и прочие общественные места), которые также свидетельствуют о потере личного пространства жителями Ленинграда.

Весь нарратив "Красной газеты" Ї воплощенная реальность, художественно преображенная Вагиновым в роман "Козлиная песнь".

Таким образом, можно утверждать, что в романе происходит идейная перекличка с историческим документом, средством массовой коммуникации эпохи 1920-х годов.

Одна из заметок См. Приложение №2. описывает совершенно типичную на тот момент бытовую ситуацию в Ленинграде: нехватка самых необходимых предметов потребления в провинции приводит к недостатку продовольствия, поступающего из деревень в город. Автор статьи ссылается на то, что до возникновения кризисной ситуации, все необходимые вещи для домашнего хозяйства изымались из бывших купеческих и таможенных складов. Теперь же этот источник почти иссяк, а новый еще не создан. Мотив эксплуатации прошлого и отсутствие настоящего, описанные в "Красной газете" на бытовом уровне, также проходит через текст Вагинова и его современников.

Постоянные случаи мошенничества и воровства зачастую описаны в комическом ключе, особенно если это связано с неугодными власти институтами церкви или сбывающими ценные предметы с рук См. Приложение №3..

Что касается литературных обзоров, в "Красной газете" лишь изредка упоминаются писатели круга Вагинова (например, краткое упоминание об издании рассказа представителя литературного объединения "Серапионовы братья" Всеволода Иванова "Жизнь Тимофея Самокотинина, сына подрядчика", но даже упомянутый рассказ выбран из-за соответствия требуемой тематике) См. Приложение №4..

Более подробные заметки касаются различных просвещенческих монографий, попадающих в контекст общей идеологии (серия изданий "В помощь краеведу", серия "За рабочим станком") Там же.. В этой пролетарской литературе находит свое место и Евгений Шварц, занимающийся детской литературой, которая должна воспитывать советских детей, и Николай Чуковский, "младший брат" Серапионовых братьев, впоследствии ставший членом Союза писателей и председателем издательства "Советский писатель".

В одном из выпусков газеты за 1921 год есть важное упоминание, связанное с определением места науки и её полным подчинением желанием и приоритетам власти: "7-го апреля состоялось собрание членов группы красной профессуры. Было закончено обсуждение политической и академической платформы профессуры. В основу политической платформы положен тот взгляд, что свободная наука возможна лишь при диктатуре пролетариата. Академическая платформа устанавливает, что общественно-политические предметы должны проходиться в высшей школе в духе научного социализма". Подобная абсурдность утверждения, заключающая в себе диаметрально противоположные понятия "диктатура" и "свобода" - источник трагикомической иронии, сквозящей через все пространство текста "Козлиной песни".

Документальная иллюстрация изображенного Вагиновым быта лишь в очередной раз доказывает вписанность текста в реалии эпохи.

Глава 3. Петербургский текст "Козлиной песни" как основопологающая картины быта Ленинграда

Быт человека внутри определенного культурного сообщества неразрывно связан с менталитетом самой культуры. В данном случае речь идет о довольно специфическом культурном менталитете коренных жителей Петербурга, превратившихся в ленинградцев. Исторически менталитет русской культуры характеризуется как сложное и дисгармоничное, зачастую неустойчивое и хрупкое равновесие на грани национальной катастрофы, но которое оказывало решающую роль в самые кризисные моменты истории России и способствовало выживанию русской культуры в предельно трудных для неё временах. Именно таким катастрофическим общественно-историческим событием становится Революция 1917-го года.

Революция и последующая самоидентификация вольных и невольных её участников прекрасно иллюстрирует концепцию Г. Федотова о ментальности русской культуры, которая «в разрезе» представляет собой фигуру подобную эллипсу с двумя разнозаряженными «ядрами, между которыми развертывается постоянная борьба-сотрудничество, процесс, сочетающий в себе сильное притяжение и столь же сильное отталкивание смысловых полюсов. В каждом отдельном случае подобная «парность» взаимоисключающих свойств национально-русского менталитета - порождает, во-первых, перманентную нестабильность русской истории, как бы запрограммированную; в русской культуре вариативность, потенциальную «разветвленность» социального и культурно-исторического процесса (по принципу «бабушка надвое сказала»); во-вторых, устойчивое стремление русской культуры вырваться из плена дуальных противоречий, преодолеть внутренне-конфликтную бинарную структуру «скачком», «рывком», «взрывом» - за счет резкого, решительного, революционного перехода в новое, как бы даже вовсе не подготовленное качество Отсюда - обычный для русской социальной и культурной истории «катастрофизм» темпа и ритма национального развития, дискретность (прерывность) исторического процесса - вплоть до иррациональных мотивов принципиальной «умонепостигаемости» России. Федотов Г. П. Судьба и грехи России. СПб.; София, 1991. Т. 1.-С. 48-49.

Помимо специфики ментальности русской культуры в целом, важную роль в формировании того или иного уклада быта и культуры играет город. Город в своем роде представляет собой социальный живой организм, обладающий душой Ї уникальной городской культурой, а также выражает дух эпохи, несет в себе его черты. Петербург в романе К. Вагинова не просто значимый образ или мотив, он является главным героем "Козлиной песни" и представляет собой особый тип города Ї столицу, которая по праву представляет собой феномен мировой культуры.

Существует определенная типология факторов, определяющая особенности жизни города. Первым фактором является географический, природно-климатический фактор, который накладывает отпечаток на психологическое состояние его жителей. Этот фактор также нашел отражение в корпусе Петербургского текста и, в частности, в романе "Козлиная песнь".

Петербург - город дождей и туманов: «и выйти на Неву в туман, туман косматый» Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С. 61., «промозглый Питер», «шел дождь мелкий, косой» Там же. С.32.. Подчеркиваются исключительно петербургские природные явления: белые ночи: «в городе ежегодно звездные ночи сменялись белыми ночами» Там же. С.25., «наступившая белая ночь, дрожащая, похожая на испарение эфира, все более опьяняла его» Там же. С.152.; особое петербургское небо: «и небо, сладчайшее петербургское небо, бледненькое, голубенькое, слабенькое, куполом опускалось над Тептелкиным» Там же. С.170.. Традиционный петербургский конфликт природы и цивилизации заставляет Вагинова расширить пространственные границы от центра к периферии: писатель обращается к живописным пригородам Петербурга - Петергофу, Токсово. Герои пытаются спастись от города на лоне природы, но она оставляет их равнодушными: «...природа не вызывает душевного волнения» Вагинов К.К. Козлиная песнь// Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы. М.: Современник, 1991. С.199..