Старец Зосима: особенности межсубъектных отношений в романе "Братья Карамазовы"

3. Федор Павлович Карамазов как апофатическое утверждение философии старца Зосимы

Рассуждая об особенностях построения художественного пространства в романах Достоевского, М.М. Бахтин заостряет внимание на том, что все элементы структуры произведения обречены на взаимодействие: «В мире Достоевского все и всё должны знать друг о друге, должны вступить в контакт, сойтись лицом к лицу и заговорить друг с другом. Все должно взаимоотражаться и взаимоосвещаться диалогически» Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского,С. 200.. Постулат Бахтина о диалогической природе романов Достоевского является логичным объяснением того, почему такие привычные для литературоведа категории, как «точка зрения», «авторская позиция», «герой-резонер» и «герой-антагонист», на материале текста Достоевского не работают. Более того, оперирование этими понятиями способно привести исследователя к неверной интерпретации произведения. Попытки прочтения текста в рамках существовавшей до Достоевского романной традиции обречены на провал. Г.М. Фридлендер, пытаясь определить особенность нового типа романа, созданного Достоевским, отмечал, что он породил «новый синкретический литературный жанр, в котором неразрывно слиты между собой элементы нового (романного) эпоса и трагедии, а вместе с тем элементы литературы, мифологии и религии. И это черта не внешней, а внутренней формы романов Достоевского, составляющая их плоть и кровь»Фридлендер Г.М. Достоевский и Вячеслав Иванов // Достоевский. Материалы и исследования, Т.11, Спб, Наука, 1994. С. 135..

В предисловии к работе «Поэтика Достоевского» Л.П. Гроссман утверждает следующее: «Достоевский выработал совершенно новую форму сложного романического целого<…>. Он создал новый романический канон, который служит в настоящее время и вероятно еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам, открывая в истории мирового романа одну из ее самых своеобразных и творчески-насыщенных глав» Гроссман Л.П. Поэтика Достоевского // История и теория искусств. М., 1925. С. 6..

Цитаты из работ ученых, провозглашавших Достоевского создателем нового типа романа, можно приводить бесконечно. На протяжении более, чем восьмидесяти лет словосочетание «создатель нового типа романа», постепенно превращающееся в штамп, остается синонимом имени Достоевского. Казалось бы, необходимости в очередной раз напоминать о том, что произведения Достоевского требуют рассмотрения с принципиально иной точки зрения, отличной от взгляда на роман традиционного типа, нет. Тем не менее, среди современных исследований не так много работ, авторы которых не побоялись бы отказаться от традиционного представления о делении персонажей на «положительных» и «отрицательных» и попытались сопоставить представителей «противоположных» лагерей. Если с этой точки зрения посмотреть на роман «Братья Карамазовы», то мы обнаружим, что литературоведы по каким-то причинам обошли вниманием связь между двумя главными фигурами первого тома - старцем Зосимой и Федором Павловичем Карамазовым.

На первый взгляд может показаться, что отсутствие работ по сопоставлению данных персонажей обусловлено вполне логичной причиной отсутствия общих точек в образной структуре данных героев; трудно допустить мысль о возможности соотнесения «русского инока», воплотившего образ идеального христианина для Достоевского, с шутом, пьяницей и развратником. Однако детальное рассмотрение текста при условии отказа от бинарного разделения персонажной системы демонстрирует противоположное. Признавая роман Достоевского диалогическим, мы обязаны признавать и то, что каждая внутритекстовая межсубъектная коммуникация оказывается значимой. Иными словами, старец Зосима и Федор Павлович, при всей своей противоположности, не могут быть не связаны между собой по двум причинам: во-первых, они являются героями диалогического романа, в рамках которого сознание одного персонажа становится определенным исключительно благодаря сознанию другого; во-вторых, немалая часть первого тома посвящена их непосредственному общению в книге «Неуместное собрание», то есть они включены в эксплицированную коммуникацию, что не дает нам права не проанализировать ее художественную значимость для текста романа в целом.

Первым обратившим внимание на сложность образа Карамазова-старшего стал религиозно-философский мыслитель начала двадцатого века Л.П. Карсавин Карсавин Л.П., Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002. . Ф.В. Макаричев, комментируя судьбу этой незаслуженно игнорируемой достоевовееднием работы, отмечает: «Вызывает удивление тот факт, что эта статья до сих пор остается как бы на периферии исследовательской мысли о творчестве Достоевского. <…> Он открыл «карамазовщину» как «вещную стихию». Он оказался первым, кому удалось за личиной-маской шута-приживальщика различить индивидуализированный образ сложного национального явления» Макаричев Ф.В., Художественная индивидология Ф.М. Достоевского, СПб, ООО «Элексис», 2016. С. 134..

Определение развратного старика как идеолога любви, которое на первый взгляд может показаться провокационным, основывается на новом видении природы карамазовского сладострастия. Философ прочитывает центр карамазовской порочности не как душевное уродство, а как причудливую трансформацию способности к всепрощению и любви в ее христианском понимании. «Как в зеркале вогнутом, в карамазовской любви отражается Всеединая Любовь. Ее черты искажены, но это все-таки ее черты. Мы их узнаем» Карсавин Л.П. Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002. С.25..

Первым, что обращает на себя внимание при сопоставлении фигур Федора Павловича и старца Зосимы, является тот факт, что топос монастыря вводится в текстуальное пространство романа сразу после портрета Карамазова-старшего. Описание внешности Федора Павловича прерывается объявлением Алеши решения об уходе в монастырь. Таким образом, первое упоминание монастыря адресовано непосредственно Федору Павловичу: «И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником» (14: 22). Еще более характерным становится комментарий, которым Федор Павлович сопровождает решение сына. « - Этот старец, конечно, у них самый честный монах, - промолвил он, молчаливо и вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем, однако, не удивившись его просьбе» (14: 23). Во-первых, внимание на себя обращает тот факт, что первая характеристика старца Зосимы принадлежит именно Карамазову-старшему, который на первый взгляд составляет полную противоположность персонажу, в лице которого Достоевский планировал изобразить идеального христианина. Во-вторых, значим и сам характер этого упоминания. Федор Павлович видит Зосиму как самого честного монаха: данная характеристика лишена каких бы то ни было интонационных оттенков враждебности. В-третьих, отдельного рассмотрения требует вопрос о выборе качества Зосимы, на котором Федор Павлович останавливает внимание: почему шут и обманщик Карамазов особенно ценит честность старца? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, для начала нужно разобраться, что есть честность для Федора Павловича и, соответственно, что он так высоко ценит в старце?

Из всего распространенного описания личности старца Зосимы, занимающего большую часть главы «Старцы», повествователь особо выделяет такое качество Зосимы, как прозорливость:

«Про старца Зосиму говорили многие, что он, <…> до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел <…> и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово» (14: 29).

По всей видимости, прозорливость старца и есть та честность, которую отмечает Карамазов. На момент произнесения Федором Павловичем реплики о честности старца читатель знает о нем лишь то, что он стал причиной желания Алеши поступить в монастырь. Федор Павлович становится первым персонажем в романе, обратившим внимание на главное качество, сформировавшее личность старца. Отмечая прозорливость Зосимы, Федор Павлович демонстрирует собственную прозорливость. «Федор Павлович наделен подобным избыточным видением. Если Зосима многое о людях «угадывает по лицу», то Федор Павлович узнает «по одной только физиономии» Макаричев Ф.В., Художественная индивидология Ф.М. Достоевского, Спб, ООО «ЭлекСис», 2016. С. 140. (подразумевается высказывание Федора Павловича о схожести Зосимы с фон Зоном). И Зосима, и Федор Павлович обладают способностью видеть то, что скрыто от глаз остальных людей. Старец способен угадать не только уже выпавшее на долю человека несчастие и то, чем оно разрешится, но и его будущее страдание (свой поклон Дмитрию старец расшифровывает следующим образом: «Я вчера великому будущему страданию его поклонился» (14: 330). Проницательность Федора Павловича заключается в его способности видеть красоту там, где иные ее не замечают. «Для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! <…>По моему правилу во всякой женщине можно найти чрезвычайно, чорт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, - только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант!» (14: 156). Однако если прозорливость Зосимы обусловлена его колоссальным духовным опытом, то в случае с Федором Павловичем проницательность является скорее внутренним инстинктом, частью «земляной карамазовской силы». Федор Павлович не идет дальше идентификации эстетических элементов в окружающей его действительности, для него все ограничивается лишь моментом узнавания, не пытаясь проинтерпретировать увиденное, он стремится заполучить то, что привлекло его внимание.

Способность видеть красоту в каждой женщине - отнюдь не единственное проявление карамазовской прозорливости. В этом же контексте обращает на себя внимание реакция Федора Павловича на алешино признание в желании уйти в монастырь. «Ступай, доберись там до правды да и приди рассказать» (14: 24). Особенно значимым нам представляется добавление «да и приди рассказать», которое можно прочесть следующим образом: он как будто уже знает, что Алеша в монастыре не останется, он как будто заранее ждет возвращения сына, но для чего? Звеном, дополняющим это диалогическое единство, становится завещание Зосимы Алеше идти в мир: «Выйдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. <…> Жизнь благословишь, и других благословить заставишь, что важнее всего» (14: 259). Федор Павлович будто бы ждет выхода сына из монастыря для того, чтобы он научил его благословить жизнь. Не случайно из всех сыновей Карамазов-старший больше всего привязан именно к Алексею, которого в приступе паники он называет «единственным сыном своим»: «Алеша, милый, единственный сын мой, я Ивана боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь...» (14: 130). Алеша становится своего рода медиатором между двумя взаимообусловленными мирами, безднами, глядящимися друг в друга, одна из которых до неузнаваемости искажает образ другой.

Анализ образа Федора Павловича Карамазова был бы не полным без освещения понятий шутовства, юродства и приживальщичества. Та смелость, с которой Федор Павлович обличает монахов в келье у старца Зосимы, бросается целовать руку «священному старцу», открыто заявляет о том, что пришел с целью его провоцировать, неотделима от концептов шутовства и юродства. «Шуты и юродивые постоянно находятся у Достоевского в одном семантическом ряду… Юродство есть некая ипостась шутовства и наоборот» Клейман Р. Сквозные мотивы в творчестве Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев. 1986. С. 63.. Характерно само существование этих двух явлений, которое формирует слово Федора Павловича. Для него шутовство является эквивалентом юродства, при этом и то, и другое составляет его сущность, о чем свидетельствует упоминание этих слов для автохарактеристики в одном предложении: «Я шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый» (14: 39). О шутовском начале в образе Федора Павловича свидетельствуют в том числе и авторские ремарки, характеризующие его пластику и способ высказывания: «ломаясь», «воскликнул», «подскочил», «чмокнул руку старца», «вскричал, схватившись обеими руками за ручки кресел и как бы готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом». Одновременно с этим он пародирует юродство, возводя вверх руки, пытаясь дискредитировать слово монастырской братии, перевирая евангельские цитаты, внедряя в свою речь несуществующие церковнославянизмы. Однако именно это юродиво-шутовское начало и дает ему возможность видеть то, чего не видят другие, и право открыто говорить о том, о чем другие молчат. «Юродивый, в отличие от окружающих его людей, видит и слышит что-то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости. Юродивый видит и слышит то, о чем не знают другие» Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С.4.. Федор Павлович будто бы подспудно ощущает свою вину за всех, полушутя откликаясь на философию старца Зосимы, постулатом которой станут слова «Все за всех виноваты»: «Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех» (14: 41). Читатель идентифицирует это высказывание Федора Павловича как инородный элемент его шутовского дискурса, отличающийся некоторой долей серьезности, благодаря комментарию повествователя: «Трудно было и теперь решить: шутит он, или в самом деле в таком умилении?» (14: 41). Здесь следует упомянуть о том, что монахи отмечали, что Зосима «привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит» (14: 28). Сопоставление этих высказываний дает нам право утверждать наличие связи между Федором Павловичем, являющимся центральной фигурой пространства греха, изображенного в романе, и старцем Зосимой, проповедовавшим любовь к наиболее грешным. Комментируя цель своего визита в монастырь, Федор Павлович открыто заявляет о том, что его задачей является выяснить, настолько ли честен старец в этой своей любви. «Вы думаете, что я всегда так лгу и шутов изображаю? Знайте же, что это я все время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся. Это я все время вас ощупывал, можно ли с вами жить? Моему-то смирению есть ли при вашей гордости место? Лист вам похвальный выдаю: можно с вами жить!» (14: 43). Почему именно лгуна и сладострастника Достоевский наделяет миссией испытания идеального христианина? Подобные связи между полярно противоположными персонажами, обнаруживающие себя на всех уровнях текста - от лексического до композиционного, и формируют структуру большого диалога, по которому строится нарратив Достоевского. «Тут особого рода постижение, особое познание, которое покоится не на догадках, а на подлинном приятии в себя чужого я, на каком-то единении с ним, без любви невозможном» Карсавин Л.П., Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002. С.25.. Испытывая Зосиму, Федор Павлович испытывает его идею христианского всепрощения, пытаясь выяснить, насколько она применима к действительности, в которой есть место для таких исполненных греха людей, как он.

4. Es ergo sum: особенности межсубъектных отношений в главе «Верующие бабы»

Осмысление взаимодействия персонажей последнего романа Достоевского невозможно без освещения понятия большого диалога, введенного в научный обиход М.М. Бахтиным. По сути, вся структура «Братьев Карамазовых» представляет собой большой диалог. Бытие центральных персонажей становится определенным существованиием других: «Благодаря отношению других ко мне я получаю некоторую определенность, становясь чем-то» Бахтин М.М. Проблем поэтики Достоевского. С. 434.. Наиболее наглядно большой диалог воплощен в явлении карамазовщины, а именно в представлении каждым из сыновей Федора Павловича отдельной черты его характера. Они взаимообуславливают существование друг друга. Однако Карамазов и сыновья - не единственный случай подобного взаимоопределения персонажей. Если Карамазовы младшие становятся воплощенным продолжением страстей родного отца, то женщины из главы «Верующие бабы» проявляют черты их духовного отца.

Глава «Верующие бабы» как бы вклинивается во вторую книгу, выбиваясь из общего контекста остальных глав, текстуально прерывая повествование о встрече старца с гостями, а сюжетно - прерывая саму встречу. Эффект контраста достигается не только благодаря сюжетному несоответствию остальным главам книги, но и ее местом в ряду этих глав. Во-первых, главе «Верующие бабы» предшествует глава «Старый шут», содержание которой контрастирует с содержанием последующей главы за счет центральных образов обеих глав: если во второй главе второй книги в фокусе зрения хроникера находится Федор Павлович Карамазов - лгун и сладострастник - полярная противоположность старца, то в соседствующей с ней главе «Верующие бабы» внимание повествователя сосредоточено главным образом на старце, воплощении святости и духовной возвышенности. Верующие бабы становятся зеркалами, каждое из которых отражает отдельную грань души старца, способной сострадать всем тем бедам, с которыми к нему пришли женщины. Во-вторых, Достоевский неслучайно помещает эту главу именно внутрь, а не на периферию описания неуместного собрания. Ведь гипотетически могла сложиться такая повествовательная ситуация, при которой «Верующие бабы» предшествовали или завершали бы «Неуместное собрание», что ослабило бы связь между этими эпизодами. Однако этого не происходит. Очевидно, что Достоевский намеренно делает описание встречи старца с несчастными женщинами частью описания его встречи с Карамазовыми и Миусовым. Наша задача - ответить на вопрос, почему Достоевский выбирает именно такое расположение глав и что оно привносит в текст.

Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Прежде всего, следует отметить, что в данных главах показывается общение Зосимы с представителями разных сословий: если в главах «Приехали в монастырь», «Старый шут», «Буди, буди» и «Зачем живет такой человек!» Зосима ведет диалог с дворянами, то в «Верующих бабах» он беседует преимущественно с крестьянским сословием. Поэтому можно предположить, что подобное устройство повествовательного пространства подчинено социальному принципу, легшему в основу сопоставления этих глав (дворяне - крестьяне). Однако дифференциация собеседников старца не может быть исключительно социальной. Важно не только положение гостей старца на сословной лестнице, но и то, как они выстраивают свое общение с ним. Здесь следует обратить внимание на обращения, используемые гостями из сопоставляемых глав. Карамазов-старший, обращаясь к старцу, использует выражения «священный старец», «великий старец» (14: 40) (дважды), «благословенный отец» (14: 40), «учитель» (14: 41), «блаженный человек» (14: 41), «блаженнейший человек» (14: 43). Особую роль в обращениях Федора Павловича к старцу играют ремарки, которыми хроникер сопровождает свое повествование. Например, за репликой старшего Карамазова «Блаженный человек! Дайте ручку поцеловать» следует дополнение: «подскочил Федор Павлович и быстро чмокнул старца в худенькую его руку» (14: 41). Изображение поцелуя руки старца как «быстрого чмоканья» придает комизм поступку Карамазова, снижает действие, который претендует быть возвышенным. Эта ремарка обнажает суть намерений Карамазова и характеризует высокий тон его обращений к старцу как нечто наигранное и театральное (и, конечно, шутовское).

Теперь посмотрим, как обращаются к Зосиме персонажи «Верующих баб». Пришедшие к старцу женщины называют его «батюшка», «отец» (14: 47), «родной» (там же), «милый ты наш, благодетель ты наш, молебщик ты за всех нас и за все грехи наши», «родимый» (там же), «отец родной» (14: 48), «милый» (там же). В глаза бросается тема родства, которая прослеживается в обращениях к Зосиме женщин, воспринимающих заботящегося о них старца как родного человека, отца. Если сравнить обращения Карамазова с обращениями женщин, то становится понятным, какие из них искренни, а какие напыщенны и нелепы. Сравнение обращений формирует представление читателя об отношении сопоставляемых персонажей к старцу: если на примере верующих баб мы сталкиваемся с благоговением, благодарностью и любовью, то у Федора Павловича отсутствуют какие бы то ни было чувства и уважениие к Зосиме. Отношение персонажей к Зосиме формирует и отношение к ним Зосимы. Чувства, которые испытывают персонажи к старцу, отражаются на его чувствах к ним. На наш взгляд, взаимодействие старца с паломницами является примером «проникновения», о котором писал Вячеслав Иванов, заключающегося «в абсолютном утверждении чужого бытия: Твое бытие переживается мною, как мое, следовательно, твоим бытием я познаю себя сущим: es ergo sum» Иванов В. Достоевский и роман-трагедия // Достоевский - властитель дум, СПб., «Художественная литература», Санкт-Петербургское отделение, 1997. С. 415.. Именно по этому принципу строится большой диалог Зосимы с паломниками, приходящими к нему за поддержкой. К женщинам, называющим его отцом, он обращается следующим образом: «мать» (14: 45), «родненькая» (14: 47), «милая, добрая» (14: 49). В то время как при обращении к Карамазову он вообще старается избегать каких-либо наименований.

Право охарактеризовать отношения Зосимы и верующих баб как «большой диалог» нам дает не только лингвистический, но и сюжетный уровень. Рассмотрим отдельно каждый эпизод данной главы.

Первой несчастной, изображенной в главе «Верующие бабы», становится уже знакомая старцу кликуша, которую он исцеляет наложениием на нее епитрахили. Данный эпизод интересен тем, что в его описании намечается тема веры и безверия, сопровождающая не только всю линию старца Зосимы в романе, но и вообще весь роман. Отзвук этой темы чуть слышен в авторском замечании о том, что не все верят в существование недуга у кликуш и называют их поведение притворством или фокусом. Как бы то ни было, хроникер замечает, что такие женщины успокаиваются при соприкосновении с чем-то священным, как, например, женщина, которой коснулась епитрахиль Зосимы. Повествователь акцентирует внимание читателя на том, что исцеление потрясенных горем и измученных тяжелым трудом женщин происходит если не от чуда, то от ожидания чуда и «полной веры в то, что оно совершится» (14: 46) .

Особое внимание следует обратить на эпизод с женщиной, потерявшей сына. Его можно назвать автобиографичным по отношению к Достоевскому, так как, по словам А. Г. Достоевской, в уста Зосимы, утешающего эту женщину, писатель вложил слова преподобного Амвросия, с которым Достоевский беседовал вскоре после смерти его сына Алеши. Здесь обращает на себя внимание тот факт, что покойному трехгодовалому сыну этой женщины писатель также дал имя Алексей. Называя внесценического и, казалось бы, не столь значимого персонажа именем Алексей, Достоевский включает в текст сразу две важные аллюзии: во-первых, при помощи данного приема он отсылает нас к автобиографическому плану, а во-вторых, обозначает связь с Алешей Карамазовым, который занимает важное место в повествовательном пространстве старца Зосимы.

Продолжая тему сюжетных пересечений линий Зосимы и безутешной матери, отметим соотношение смерти младенца Алексея и брата Зосимы Маркела. Оба эпизода становятся реализацией мотива ранней смерти: и Алексей, и Маркел покидают этот мир, будучи детьми, хотя Маркел умер уже подростком. Во-вторых, смерть мальчиков становится поворотным моментом в жизни их близких: крестьянка признается, что ни о ком из троих погибших детей она не горевала так, как об этом, ее страдание столь велико, что она оставляет мужа и дом и отправляется за триста верст в монастырь к Зосиме. Зосима же перед смертью будет вспоминать о том неизгладимом впечатлении, произведенном на него смертью брата: «Юн был, ребенок, но на сердце осталось все неизгладимо, затаилось чувство. В свое время должно было все восстать и откликнуться. Так оно и случилось» (14: 263).

Важно и построение речи матери, потерявшей сына: несмотря на то, что представлен прозаический текст, в мелодике ее высказывания присутствует песенная интонация, делающая ее реплики похожими на народный речитативный стих: «Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали.» (14: 45). Обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов в используемых словоформах («Никитушке, детушки, сыночек, батюшка, три годика» (14: 45) наталкивает нас на гипотезу И. Л. Альми Альми И. Л. Поэтика образов праведников в поздних романах Достоевского (Пафос умиления и характер его воплощения в фигурах странника Макара и старца Зосимы) // Достоевский. Материалы и исследования: в 20 т. Л., Наука. Ленингр. отд-ние, 1974. Т. 15. С. 264 - 273. о пафосе умиления, который, по утверждению исследовательницы, лег в основу оформления образа старца Под «пафосом умиления», понятием, введенным И. Л. Альми, подразумевается частое использование в речи Зосимы и в его характеристике словоформ с уменьшительно-ласкательными суффиксами, слова «любезный» и т.д. , направленное на то, чтобы вызвать у читателя чувство умиления. . «Пафос умиления, присущий старцу Зосиме, отражается в «верующих бабах» и воплощает черты образа старца в художественных характеристиках персонажей, с которыми контактирует старец. Паломницы становятся адептами повествовательной функции образа старца Зосимы, его спутниками, помощниками, выстраивающими его роль в романе. То же можно сказать и обо всех последующих персонажах, с которыми старец встречается в этой главе - о женщине, чей сын пропал без вести, об убийце мужа-изверга, о женщине, отдающей шестьдесят копеек той, что беднее ее. Ко всем им старец проявляет внимание, любовь и сострадание, давая каждой мудрый совет.

История бабы, убившей мужа-тирана рифмуется и с произошедшим с Таинственным Посетителем, и с судьбой самого Зиновия (так звали Зосиму в миру), который был близок к убийству. Эти три случая являют собой три возможности раскрытия одного и того же сценария, проявления одной и той же воли - желания убить. Если в случае Таинственного Посетителя и крестьянки оно осуществляется, то Зиновию удалось вовремя сойти с неверного пути. Однако если женщина раскаивается сразу после совершения преступления, то Таинственный Посетитель носит камень на душе на протяжении всей жизни. Несмотря на то, что сюжетно ситуация готовности убить у этих трех персонажей - Зосимы, Таинственного Посетителя и крестьянки, разрешилась по-разному, покой каждому из них, по мнению Зосимы, может принести одно - покаяние: «Ничего не бойся, никого не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе - и все бог простит» (14: 49).

Обратим внимание на одну немаловажную деталь из эпизода с последней верующей бабой. Ее грудного ребенка, с которым она, как и первая крестьянка, пришла издалека, зовут Лизаветой. Невозможно не обратить внимание на композиционное кольцо, формируемое именами детей первой и последней паломниц. Достоевский не мог назвать этих младенцев Лизаветой и Алексеем случайно. Дети паломниц становятся «двойниками» Lise Хохлаковой и Алеши Карамазова. Имена - не единственное, что объединяет этих персонажей.

Во-первых, обе крестьянки пришли издалека. Как мы знаем, и Лиза Хохлакова, и Алеша Карамазов являются новыми лицами в Скотопригоньевске. (Алеша приехал от дальних родственниц, не кончив курса в губернской гимназии, всего год назад, а Лиза - лишь неделю назад из Москвы).

Во-вторых, просматривается соотношение и в возрастной категории персонажей. Алеша и Лиза являются в романе воплощением юности, сопряженной с надеждами на лучшее будущее, крестьянские дети - младенцы, что является символом безгрешности в рамках поэтики Достоевского.

Наконец, по воспоминаниям А. Г. Достоевской, зафиксированным немецкой исследовательницей Н. Гофман в 1889 г., в следующей части романа Алеша должен был жениться на Лизе. Композиционное кольцо главы «Верующие бабы» подчеркивает особую связь, которая по замыслу Достоевского должна была реализоваться в последующих частях романа, оставшихся недописанными.

На наш взгляд, глава «Верующие бабы» является наглядным материалом для рассмотрения особенностей построения межсубъектных отношений у Достоевского. Различные уровни текста демонстрируют, как бытие одних становится определенным благодаря бытию других. Подобный способ взаимодействия персонажей философ Рене Жирар описал следующим образом: «Я не есть объект, соседствующий с другими Я-объектами; оно создается своими отношениями с Другим, и его нельзя рассматривать вне этих отношений» Жирар Р. Достоевский: от двойственности к единству, М., 2013. С. 150..

5. Старец Зосима и Алеша Карамазов

Анализ межсубъектных отношений старца Зосимы с другими персонажами был бы неполным без освещения характера организации его взаимодействия с Алексеем Карамазовым, главным героем романа и любимым учеником старца. Важно отметить, что связь между этими персонажами имеет философскую природу и не ограничивается сюжетным соотнесением.

В предисловии «От автора» Достоевский пытается дать характеристику главному герою романа, который читателю предстоит прочитать, путем отрицания всех возможных определений, которые могли бы быть применимы к Алексею. Писатель рассуждает: можно ли назвать этого героя примечательным? «Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю» (14: 5). Деятель ли он? «Деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся». Данные категории «неопределенности и неясности» кажутся нам особенно важными в связи с тем, что их истинный смысл раскрывается по ходу развития действия всего романа. Развертывание романа демонстрирует, что главный герой «Братьев Карамазовых» не может быть ограничен какими-либо повествовательными схемами. Читатель «Братьев Карамазовых» может только догадываться, как сложилась жизнь Алексея Федоровича после выхода из монастыря, именно для читателя этот персонаж остается «невыяснившимся деятелем». Однако ошибочно утверждать, что подобная незавершенность персонажа обусловлена исключительно тем, что Достоевский не успел дописать продолжения задуманной им трилогии. На наш взгляд, в основе такого способа организации образа лежат поэтические принципы Достоевского-художника. «Достоевский, как правило, оставляет своего героя накануне радикального жизненного перелома, полной перестройки характера или разрушения его (последнее демонстрируется как самоубийство героя). Не изображая самих перемен в характере, писатель дает их эмоциональное предвосхищение в финале (особенно в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых»), имеющее катарсический эффект» Щенников Г.К. Мысль о человеке и структура характера у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования: в 20 т. Л., Наука. Ленингр. отд-ние, 1976. Т. 2. С.5.. Следующей характеристикой, которую Достоевский пытается примерить к своему герою, становится чудачество. Писатель утверждает: «Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак» (14: 5), но тут же опровергает только что высказанную мысль и ставит под сомнение чудачество Алеши. «Чудак в большинстве случаев частность и обособление», в то время, как Алеша «носит в себе сердцевину целого» (14: 5), то есть воплощает общечеловеческое начало. «Достоевский часто говорит о «человеке вообще», но поскольку он не уверен, что знает человека, поскольку человек для него - всегда загадка, писатель стремится не к описанию, а к испытанию человеческой натуры, к определению соответствия между ее сегодняшними проявлениями и невоплощенными потребностями, в которых обнаруживается сущность человека» Щенников Г.К. Мысль о человеке и структура характера у Достоевского, С.4.. Преамбула, которой Достоевский предваряет начало первого тома романа, демонстрирует, что образ главного героя принципиально не ограничен, единственным способом его характеристики становится отбрасывание всех возможных ярлыков. Такой способ ввода персонажа в текстуальное пространство романа связан с той религиозно-философской догматикой, выразителем которой станет Алексей Федорович. «Достоевский, как представляется нам, следует принципу апофатической теологии, стремившейся выразить сущность Бога путем последовательного отбрасывания всех относящихся к нему (этот принцип весьма характерен для православной религиозной догматики)» Алексеев А.А. Христианские основы эстетики Ф.М. Достоевского // Ф.М. Достоевский и национальная культура. Вып.2. Челябинск, Челябинский государственный университет, 1996. С.94..

Связь между рассматриваемыми персонажами декларируется уже в финале четвертой главы романа в контексте сообщения Алешей отцу своего решения об уходе в монастырь: «И вот довольно скоро после обретения могилы матери, Алеша вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание его и что испрашивает он у него торжественное позволение, как у отца. Старик уже знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его "тихого мальчика" особенное впечатление» (14: 23). Главным поводом, побудившим Алешу принять это решение, стало знакомство со старцем. Характерно и архитектоническое устройство начала первой книги. Глава «Третий сын Алеша», в которой впервые упоминается имя Зосимы, расположена между главами, посвященными родному отцу Алексея Федоровича, и главой «Старцы», в которой повествователь знакомит читателя непосредственно со старцем Зосимой, который впоследствии станет духовным отцом Алеши. Уже с первых страниц романа Алеша выступает как «всепрощающий герой конфидент, выполняющий связующую функцию модераторов между всеми остальными персонажами» Криницын А.Б. Структура и принципы сюжетообразования в романах «Пятикнижия» Ф.М. Достоевского // Достоевский: философское мышление, взгляд писателя / Под ред. С. Алоэ. СПб., «Дмитрий Буланин», 2012. С.80. . Образ Алексея Федоровича Карамазова напрямую связан с вопросами кровного и духовного родства, занимающими центральное место в идейной проблематике романа. «Ф.М. Достоевский, стремившийся постичь мир в его сложном, динамически развивающемся единстве, впрямую не был занят проблемами воспитания. Однако его, безусловно, интересовали отношения «отцов и детей», преемственная связь поколений <…>. Данные проблемы существовали для Достоевского гораздо шире - в поле созидания им объективного художественного полотна российской действительности, реального изображения современной жизни на всех ее уровнях» Рогова Н.Б. Идея духовного «отечества» и «братства» в романе «Братья Карамазовы» (К осмыслению образа Павла Федоровича Смердякова) // Достоевский и мировая культура. М., 2009. № 25. С.189.. Всех братьев Карамазовых отличает тяга к самоанализу, к попыткам осмыслить свое место в мире, однако только Алеше удается выйти за пределы рассуждений о собственной жизни. Его повышенная устремленность к Другому способствует тому, что он выступает медиатором между всеми героями романа. «Алексей выходит на новый уровень постановки, а значит, и решения проблемы братства. Ему открывается тайна духовного «отечества» и «братства»» Рогова Н.Б. Идея духовного «отечества» и «братства» в романе «Братья Карамазовы» (К осмыслению образа Павла Федоровича Смердякова), С.190..

Кульминацией первой части первого тома становится книга «Неуместное собрание», в которой представлена эксплицитно явленная коммуникация большей части персонажей первого тома. «Совмещать в массовых сценах несовместимых и непримиримых персонажей - любимый прием Достоевского для создания и поддержания сюжетного драматизма» Криницын А.Б. Структура и принцпы сюжетообразования в романах «Пятикнижия» Ф.М. Достоевского Достоевский: философское мышление, взгляд писателя/ Под ред. С. Алоэ. СПб., «Дмитрий Буланин», 2012. С.70.. Если мы попытаемся сопоставить поведение старца и Алеши в данном фрагменте повествования, о обнаружим, что оба они большую часть книги молчат. Старец Зосима начинает говорить только тогда, когда Федор Павлович напрямую обращается к старцу с конкретным вопросом или с попыткой скомпрометировать его слово. Единственные ремарки, которые сопровождают описание поведения Алеши, характеризуют едва заметные движения, в которых находит выражение его внутреннее состояние, а именно - чувство стыда, которое охватывает его в связи с поведением представителей его семейства: «Кровь залила щеки Алеши; ему стало стыдно. Сбывались его дурные предчувствия» (14: 40); «Алеша готов был заплакать и стоял, понурив голову» (14: 44). Отсутствие противодействия со стороны Алеши сопровождает «бездействие» старца. Однако именно эта тактика непротивления юродству Карамазова и агрессивному поведению Дмитрия оказывается наиболее эффективным способом достижения цели примирения отца и сына. «Старец точными движениями и нужными словами уравновешивает коммуникацию между собравшимися, создавая всеобщее доброжелательное пространство общения <…>. Старец нейтрализует действия Карамазова тем, что не идет против силы, которую распространяет тот, а, напротив, следует ей. Этому способствуют его доброжелательная улыбка, располагающие слова и предложения, которые рас-полагают уравновешенное тело старца с мечущимся телом Карамазова, что тот попеременно сбиваясь, но все же идет к примирению» Азаренко С.А. Ф.М. Достоевский и топологическая антропология // Ф.М. Достоевский. Писатель, мыслитель, провидец, М., Издательство ПСТГУ, 2013. С.150.. Старец Зосима и Алеша выступают медиаторами, уравновешивающими хаос, порождаемый «разлагающимся семейством».

Алеша становится единственным персонажем, которому перед смертью Зосима разъясняет свой поклон Дмитрию, более подробно рассмотренный нами в главе, посвященной биографии старца Зосимы.

При соотнесении фигур Алеши Карамазова и старца Зосимы нельзя не обратить внимание на тот факт, что Алеша стал автором жития старца Зосимы. Воспоминания о беседах со старцем легли в основу оформления биографии старца Зосимы. Сам факт описания Алешей жизненного пути своего духовного учителя, озаглавленный словом «житие» свидетельствует о том, что сомнения, вызванные тлетворным духом, изошедшим от тела старца, описанные в главах «Тлетворный дух», «Такая минутка» и «Кана Галилейская», завершились утверждением веры Алеши в святость старца. Его метания привели его к убеждению в том, что истинная вера основывается не на чудесах, а на полном приятии Другого. Апофеозом утверждения алешиной веры становится описание его видения, представленное в главе «Кана Галилейская». В ней борьба, происходящая в сердце Алеши, достигает кульминации. Изображение алешиной молитвы сплошь составлено из противоречащих предложений, каждое последующее опровергает предыдущее. Констатации факта об алешином возвращении в монастырь недостаточно для вынесения суждения о том, что он покончил с сомнениями, посеянными в утро похорон жителями Скотопригоньевска и некоторыми представителями монастырской братии. Ощущения, которые испытывает вернувшийся ко гробу старца Алеша, описаны как двойственные: «Душа его была переполнена, но как-то смутно. <…> Сердцу было сладко и странно» (14: 418); «Пред гробом, сейчас войдя, он пал как пред святыней, но радость, радость сияла в уме его и в сердце его» (14: 418). Однако уже в следующем предложении он смущается и вновь вспоминает о тлетворном духе. «Но и эта мысль о тлетворном духе, казавшаяся ему еще только давеча столь ужасною и бесславною, не подняла теперь в нем давешней тоски и давешнего негодования» (14: 419). Сомнения Алеши становятся предпосылкой обретения истинной веры, главным его условием. «Художественный мир Достоевского -- это мир, который, так же, как и сам его творец, - «весь борьба». Это мир мысли и напряженных исканий» Фридлендер Г.М. Достоевский в современном мире Достоевский. Материалы и исследования: в 20 т. Л., Наука. Ленингр. отд-ние, 1976. Т. 1. С.19. . Религиозно-философская проблематика романа демонстрирует, что истинная вера требует страданий. Это убеждение и легло в основу принятия Зосимой решения отправить Алешу в мир. В рамках художественного мира Достоевского обретение веры возможно лишь вследствие соприкосновения с внешним миром: «Достоевский не раз высказывает мысль, что развитие человека - следствие не одной внутренней борьбы с самим собой, но и результат тесного соприкосновения с жизнью. Писатель советует Н.Д. Сусловой: «Не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная развивает нашу человеческую природу чрезвычайно, она материал дает» (1: 404)» Щенников Г.К. Мысль о человеке и структура характера у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования: в 20 т. Л., Наука. Ленингр. отд-ние, 1976. Т. 2. С.4.. А.Л. Слонимский в очерке «Ф.М. Достоевский. Творчество и религия» интерпретировал идею Достоевского о горниле сомнений следующим образом: «Только через страдание - все равно, физическое или нравственное - можно дойти до высшей гармонии, до полного постижения истины, до касания мирам иным. Страданием растет и ширится душа. Яснее становится связь людей между собой, открывается Великое Единое, действующее в мире, и личное, ограниченное тонет в сиянии Беспредельного. Только страдавшая душа знает все, и потому нет для нее ничего неведомого, пугающего, и только она обладает высшей мудростью» Слонимский А.Л. Ф.М. Достоевский. Творчество и религия, Пг., 1915. С.11.. Биография самого старца становится программой для жизни Алеши в миру. Познание человеческой тайны, которую стремился разгадать сам писатель, по его мнению, было возможно только при условии познания страданий. Поэтика «Братьев Карамазовых» демонстрирует, что вера способна утвердиться исключительно через трагическое. «Трагическое у Достоевского не фатально и не гибельно, как у авторов драматических трагедий, оно, конечно, катастрофично, и, как во всякой катастрофе, в нем есть элемент риска, но оно спасительно для человека, ибо дает ему возможность пробиться к самой сердцевине бытия, максимально приблизиться к истинным ценностям - к Божьей Истине!» Алексеев А.А. Христианские основы эстетики Ф.М. Достоевского // Ф.М. Достоевский и национальная культура. Вып.2. Челябинск: Челябинский государственный университет, 1996. С.20.. В связи с этим интерпретация алешиного ухода в монастырь как побега из разрушающегося социального института, предложенная А.Абрагамовским Абрагамовский А. Почему Алеша Карамазов вышел из монастыря? // Достоевский и мировая культура. М., 2013. № 30. С.481., представляется нам неправомерной. В контексте романа выход Алеши из монастыря направлен на установление контакта с внешним миром, диалога с Другим. Завещая Алеше идти в мир, Зосима говорит: «Выйдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. <…> Жизнь благословишь, и других благословить заставишь, что важнее всего» (14: 259). Старцу необходимо, чтобы алешина вера укрепилась, пройдя через горнило сомнений, чтобы трудности, которые встретятся Алеше на его пути, сформировали восприятие постулата «Все за всех виноваты» не как абстрактного теоретического догмата, а как правды жизни. Это горнило сомнений становится главным условием приобщения к Большому Диалогу: «Страдание и боль открывают связь между людьми, стирают грань между «я» и «ты», все сливаются в единый организм, и является чувство всеобщей ответственности за то зло, которое существует в мире» Слонимский А.Л. Ф.М. Достоевский. Творчество и религия, Пг., 1915. С.12..

Заключение

В настоящей работе представлена первая попытка обзорного рассмотрения особенностей поэтики образа старца Зосимы. В основе представленного анализа лежит теория полифонического романа М.М. Бахтина. В связи с этим Анализ биографических сведений старца Зосимы, жанрового своеобразия их оформления продемонстрировал, что книга «Русский инок» является ярчайшим материалом, иллюстрирующим основные принципы Достоевского-романиста - антропоцентричность и полифоничность.

Рассмотрение текстуальных отношений старца Зосимы с другими персонажами романа открыло возможности интерпретации образности романа с нового, нетрадиционного ракурса.

Обращение к проблематике мировоззренческого дискурса старца Зосимы и монастырской братии продемонстрировало следующее: описывая Скотопригоньевский монастырь, Достоевский изображает два типа богопознания, один из которых ориентирован на внутреннее миросозерцание, в то время как другой предполагает необходимость физических ограничений для установления контакта с трансцендентным началом. Обозначив наличие двух лагерей, на которые разделились монахи Скотопригоньевского монастыря, Достоевский изобразил два пути развития православной жизни.

Области перспектив исследования принадлежит анализ взаимодействия старца Зосимы и Ивана, оставшееся за рамками настоящей работы. Особого внимания заслуживает вопрос текстуального взаимодействия старца с теми персонажами, которые не вступают в эксплицитную коммуникацию с ним, но упоминают его в своих рассуждениях (Грушенька, Ракитин и другие). Предварительные размышления позволяют выдвинуть гипотезу о том, что имя старца становится кодовым словом, «переключающим» регистр поведения любого, кто его произносит (См.сцену из главы «Луковка»: после реплики Ракитина «Старец его пропах», обращенной к Грушеньке, героиня резко меняется в настроении и начинает рассказывать философскую притчу).

Библиография

1. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т.: Т. 14, 15. Л., Наука. Ленинградское отделение. 1976.

2. Достоевский Ф.М. Письма. Под ред. А. С. Долинина, М.; Л., Academia, 1928 - 1959.

3. Достоевская А.Г. Солнце моей жизни - Федор Достоевский. Воспоминания 1846 - 1917. М., Бослен, 2015.

4. Житие Алексия человека Божия [Подгот. текста Н. Ф. Дробленковой, пер. и коммент. Н. Ф. Дробленковой и Л. С. Шепелевой] // Библиотека литературы Древней Руси , СПб., Наука, 1999. Т. 2.

5. Иерусалимский С. Житие преподобной Марии Египетской, читаемое великим постом в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, Сергиев Посад, Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2011.

6. Нестор.Житие Феодосия Печерского // Библиотека литературы Древней Руси. СПб., Наука, 1997. Т.1: XI-XII века.

Научная литература

1. Абрагамовский А. Почему Алеша Карамазов вышел из монастыря? // Достоевский и мировая культура. М., 2013. № 30.

2. Аверинцев С. С. Эсхатология // Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Ин-т философии РАН; М.: Мысль, 2000--2001.

3. Азаренко С.А. Ф.М. Достоевский и топологическая антропология // Ф.М. Достоевский. Писатель, мыслитель, провидец, М., Издательство ПСТГУ, 2013.

4. Азаренко С.А. Ф.М. Достоевский и топологическая антропология // Ф.М. Достоевский. Писатель, мыслитель, провидец, М., Издательство ПСТГУ, 2013.

5. Алексеев А.А. Христианские основы эстетики Ф.М. Достоевского // Ф.М. Достоевский и национальная культура. Вып. 2. Челябинск: Челябинский гос. ун-т, 1996.

6. Алексеев Н. Н. Христианство и идея монархии / Путь, 1927. № 6.

7. Альми И. Л. Поэтика образов праведников в поздних романах Достоевского (Пафос умиления и характер его воплощения в фигурах странника Макара и старца Зосимы) // Достоевский. Материалы и исследования в 20 т.: Т.15, Л., Наука. Ленингр. отд-ние, 1974.

8. Альтман М.С. Достоевский: по вехам имен. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1975.

9. Баршт К.А. Эпистолярная форма и двойная наррация в повествовательной модели Ф.М.Достоевского // Достоевский: философское мышление, взгляд писателя СПб., «Дмитрий Буланин», 2012.

10. Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 томах. Т.6. Проблемы поэтики Достоевского, М., ИМЛИ,1963.

11. Беловолов Г. В. Старец Зосима и епископ Игнатий Брянчанинов // Достоевский. Материалы и исследования в 20 т.: Т.1, Л., Наука, 1974 . С.167-179.

12. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства в 2 т.: Т.2, М., 1994.

13. Бэлнап Р.Л. Структура «Братьев Карамазовых», СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект», 1997.

14. Г.М. Фридлендер Достоевский и Вячеслав Иванов // Достоевский. Материалы и исследования, Т.11, Спб., Наука, 1994.

15. Гаспаров Б., Паперно И. К описанию мотивной структуры лирики Пушкина // Russiаn Romanticism: Studies in the Poetic Codes. Stockholm. 1979.

16. Гачева А. Г. Проблема всеобщности спасения в романе «Братья Карамазовы» (на материале эсхатологических идей Н. Ф. Федорова и В. С. Соловьева // Сборник статей под ред. Т. А. Касаткиной: Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Современное состояние изучения, М., Наука, 2007.

17. Гачева А.Г. Антропология Ф.М. Достоевского (религиозно-философский контекст) // Ф.М. Достоевский. Писатель, мыслитель, провидец, М., Издательство ПСТГУ, 2013.

18. Григорьев Д. (протоиерей) Преподобный Амвросий и старец Зосима Достоевского : (У истоков религиозно-философских взглядов писателя) // Достоевский. Материалы и исследования в 20 т.: Т.1, Л.: Наука. 1974. С. 150 - 164 .

19. Гроссман Л.П. Поэтика Достоевского // История и теория искусств. М., 1925.

20. Дурылин С.Н. Пейзаж в произведениях Достоевского // Достоевский и мировая культура. М., 2009. Альманах № 25. С.447 - 480.

21. Еремин И.П. Лекции по древней русской литературе, Л., Изд-во Ленинградского ун-та, 1968.

22. Ефимова Н. Мотив библейского Иова в «Братьях Карамазовых» //Достоевский: Материалы и исследования в 20 т.: Т. 11, СПб., Наука, 1994.

23. Жирар Р. Достоевский: от двойственности к единству, М., 2013.

24. Иванов В. Достоевский и роман-трагедия // Достоевский - властитель дум, СПб., «Художественная литература», Санкт-Петербургское отделение, 1997.

25. Иванцова Е. Язык тела у Достоевского в аспекте философской антропологии // Достоевский: философское мышление, взгляд писателя. СПб., «Дмитрий Буланин», 2012.

26. Капилупи С. М. Вопрос о грехопадении и всеобщем спасении в романе «Братья Карамазовы» // Сборник статей под редакцией Т. А. Касаткиной: Роман Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы". Современное состояние изучения, М., Наука, 2007.

27. Карсавин Л.П., Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002.

28. Касаткина Т.А. Идеал монашества и его пропасти и подводные камни в последнем романе Достоевского «Братья Карамазовы»// IV летние чтения в Даровом, Коломна, Лига, 2016.