Между фольклором и художественной литературой: Сорочьи и Русалочьи сказки А.Н. Толстого

-- Вот что, никогда, Марьяна, не хныкай, слушайся няньку Дарью, тогда я в каждую ночь буду к тебе прилетать, петь песни, рассказывать сказки и во сне показывать раскрашенные картинки [13, 134].

И с тех пор царевна Марьяна больше не плакала, зная, что «каждую ночь будет прилетать к ней Жар-птица, садиться на кровать и рассказывать сказки».

А мальчику Петечке из сказки Снежный дом, уединившемуся в вырытой в сугробе яме из-за того, что ни кончанские, ни «свои» ребята не хотели с ним играть, приятно и весело проводить время помогли домовой и его дочь -- «румяная девочка, в мышиной шубке, чернобровая, голубоглазая», с торчащей косичкой, перевязанной мочалкой. Она научила Петечку играть «в представленыши»; с тех пор дети «придумывали невесть что, где только не побывали, и так играли каждый день». Но кончилась зима, снежный дом стал таять, гости долго не появлялись. «Басом заревел Петечка», а явившаяся вдруг дочка домового сказала:

-- Глупый ты, -- вот кто. Весна идет; она лучше всяких представ- ленышей [13, 140].

Домовой на рыжем коне привез детей в лес -- и «сам дальше поскакал». А девочка сплела себе из желтых цветов венок, приложила ладони ко рту и крикнула: «Ау, русалки, ау сестрицы-мавки, полно вам спать!», на что, со всех сторон, откликнулись их голоса. Петечка же затосковал по своему любимому коту Ваське -- «и кот явился, хвост трубой и глаза воровские горят». Эта сказка завершена такой картиной:

«И побежали они втроем в густую чащу к русалкам играть, только не в представленыши, а в настоящие весенние игры: качаться на деревьях, хохотать на весь лес, будить сонных зверей -- ежей, барсуков и медведя -- и под солнцем на крутом берегу водить веселые хороводы» [13, 141].

Еще в нескольких произведениях «сорочьего» цикла найдем образы персонажей (или упоминание о них) из славянской мифологии. Кот Васька из одноименной сказки получил железные зубы от колдуньи. Он, кстати, дорого поплатился за то, что поклялся отдать ей первый улов новыми зубами. Им оказался, пойманный по ошибке, его собственный хвост. «И стал кот -- куцый» [13, 96]. Петушкам же, вырезанным на деревянной ставне избушки бабы-яги, ночью, когда «проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать, да возиться», тоже хочется «ноги поразмять». «Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут» [13, 105] (Петушки). Куры из сказки Куриный бог, заметившие повешенный за мочалку около насеста камень, «поклонились все сразу и закудахтали»:

-- Батюшка Перун, охрани нас молотом твоим, камнем грозовым от ночи, от немочи, от росы, от лисиной слезы [13, 09].

Повесить в курятнике этот круглый камень с дырой посредине велел хозяйке мужик; он вырыл его в поле сошником и сразу догадался, что это «куриный бог» (тотемический миф). И действительно -- камень оказался заколдованным. За эту ночь он спас птиц от куриной слепоты («Камень раскачался и стукнул куриную слепоту, -- на месте осталась»), от лисы, которая «приловчилась петуха за шейку схватить («ударил камень лису по носу, покатилась лиса кверху ногами») и от молнии:

«К утру налетела черная гроза, трещит гром, полыхают молнии -- вот-вот ударят в курятник.

А камень на мочалке как хватит по насесту, попадали куры, разбежались спросонок кто куда.

Молния пала в курятник, да никого не ушибла -- никого там и не было» [13, 110].

Особую художественную форму имеет сказка Синица, в которой показана трагическая судьба княгини Натальи и ее близких. Героиня жила в днепровском богатом городище Крутояре, в великолепном тереме.

Ничего не жалел для Натальи, для милой своей хути, князь Чу- рил: выстроил терем посреди городища, на бугре между старых кленов; поставил на витых столбах высокое крыльцо, где сидеть было не скучно, украсил его золотой маковкой, чтобы издалека горела она, как звезда, над княгининой светлицей [13, 112].

Наталья очень любила своего мужа и трехлетнего сына Зарясла- ва. Трагедия случилась, когда князь с дружинниками был на охоте -- «Чудь белоглазая» захватила Крутояр и сожгла его. Многие жители были убиты или взяты в плен, а княгиня, с ребенком на руках, «кинулась с высокого терема. И убилась! И мертвыми руками все еще держала Заряслава, не дала ему коснуться земли». Княжич выжил; чудинцы решили отнести его на озеро к своему жрецу. И тут начались волшебные воплощения души княгини Натальи: она вылетела из своего разбитого тела «легкой бабочкой», стремясь к Богу, но «чем ближе ей, слаще, радостней -- тем пронзительней боль, как жало не- вынутое» [13, 115--116]. Тревога за судьбу сына опустила ее обратно на пепелище, повела в лес, где, превратившись в облако, она вошла в тело оленя и «помчалась навстречу охотникам». Пронзенный стрелой князя Чурилы («до самых перьев ушедшей в сердце»), олень ожил и, бежав, привел за собой погоню в лагерь язычников.

Здесь олень зашатался, опустил рога в мох и рухнул. Черная кровь хлынула из морды. И вылетела душа княгини, замученная второю смертью [13, 118].

Битва крутоярцев с чудинцами длилась до полудня; погибли десять из сорока дружинников, «а врагов не считали, и Чудь побежала, но немногие ушли через болота». Чурил «умертвил на месте» их колдуна и освободил своего сына. Однако, из-за многих ранений, князь не выжил: «лежал мертвым, с лицом суровым и спокойным, в руке зажат меч» [13, 119].

Осиротевшему княжичу Заряславу «одною утехою» стала синяя синица. «Совсем ручная. Ест ли мальчик, она -- скок и клюнет из чашки. Играет ли, бродит ли по лугу -- птица порхает около, на плечо сядет или падет перед Заряславом в траву, распушит крылья и глядит, глядит черными глазами в глаза. А то и надоест, -- отмахнется он от нее: ну, что пристала?».

И не знает Заряслав, -- поясняет автор, -- что в малой, робкой птице, в горячем сердце птичьем душа княгини Натальи, родной матушки [13, 120].

Княжич рос. Однажды, после того, как он побился с мальчиками, синица хотела его ободрить -- «прилегла к его груди, прижалась к тельцу». Заряслав взял ее в ладонь, все думая о предстоящей новой драке, и когда разжал пальцы -- «в руке лежала птичка мертвая, задушенная». «Так в третий раз, -- читаем в концовке сказки, -- умерла княгиня Наталья светлой и легкой смертью. Все было исполнено на земле» [13, 121].

Произведение Синица, несмотря на то, что оно заметно тяготеет к разряду волшебных сказок, не содержит какую-либо конкретную информацию о месте и времени действия. Но оно богато историческими и этнографическими зарисовками и деталями. С их помощью Толстой представил достоверный образ древнерусской эпохи, с ее этническими конфликтами, нравами и обычаями племен, своеобразием быта и культуры. Вот что сказано, например, о дружине князя Чурилы:

«(...) сорок воинов стоит у его стремени; одни -- сивые, в рубцах, вислоусые руссы, северные наемники, побывавшие не раз и под Ца- реградом; другие -- свои, поднепровские, молодец к молодцу, охотники и зверобои» [13, 113].

Вражеская Чудь (русское название нескольких финских народов. -- X. Г.) представлена в совершенно ином ключе:

«(...) народ со стен, дети, старики, -- увидали великую силу людей, малых ростом, с рыжими космами, в шкурах: Чудь белоглазую. Пробиралась Чудь от дерева к дереву, окружала городище, махала дубинками и с того берега плыла через реку, как собаки» [13, 114].

Так же отрицательно, в духе Повести временных лет, изображены языческие верования чудинцев.

«Колдун, старикашка гнусный, залез в горелый пень, бормотал заклятья. Кишмя здесь кишела нежить и нечисть, хоронилась за стволы, кидалась в траву, попискивала, поерзывала. То чирикнет глазом, то лапой тронет, а то уйдет колом в землю, а вынырнет в омуте, посреди болота, состроит пакость и начнет хмыкать, хихикать.

Не любила Чудь смеха и шуток таких. Молчали, мясо вареное ели, остерегались» [13, 116].

В Синице, которая, на наш взгляд, своим содержанием и художественной формой больше напоминает историческую повесть, чем сказку, нашлось место и для такой бытовой зарисовки:

«Бывало, плывут по реке в дубах торговые люди, или так -- молодцы пограбить, завалятся у гребцов колпаки, глядят: город не город -- диво, -- пестро и красно, и терем, и шатры, и башни отражаются в зеленой воде днепровской, -- и начнут пригребаться поближе, покуда не выйдет на раскат князь Чурил, погрозит кулаком. Ему кричат:

-- Ты, рвана шкура, слезай с раската, давай биться! И пошлют смеха ради стрелу или две» [13, 112--113].

Приведенные примеры -- лишь часть запечатленных в сказке сведений о Древней Руси. Они, несомненно, являются свидетельством интереса А. Н. Толстого к истории своей страны, к истокам формирования русской нации и государства.

Как уже было сказано, Русалочьи сказки А. Н. Толстого можно приблизить к категории фольклорных волшебных сказок, о природе которых П. Я. Трояков пишет:

«Наиболее существенная отличительная особенность волшебных сказок -- чудесный вымысел, в котором кроется весь эмоциональный заряд повествования, удивительная игра контрастов и полярностей. Чудесная фантастика -- это, в сущности, художественная форма реализации общественного сознания народа, сложившегося на основе его отношения к исторической действительности, в рамках тех воззрений, которые обусловили бытование волшебной сказки» [14, 135].

В русской науке (уже с первой половины XIX века) народные произведения такого характера часто определялись термином «сказки мифологические» (И. П. Сахаров, П. А. Бессонов, О. Ф. Миллер, собиратель фольклора Е. Р. Романов и др.). Что же мифологическое в русских волшебных сказках? В книге Русское народное творчество перечислены такие их особенности:

«Во-первых, чудеса, которые происходят в сказках по воле персонажей, обладающих волшебными способностями, или по воле чудесных животных, или при помощи волшебных предметов; во-вторых, персонажи фантастического характера, такие как Баба-Яга, Кащей, многоглавый змей; в-третьих, олицетворение сил природы, например в образе Морозко, одушевление деревьев (говорящие деревья); в-четвертых, антроморфизм -- наделение животных человеческими качествами -- разумом и речью (говорящие конь, серый волк)» [6, 112].

К числу наиболее популярных образов русской народной мифологии относилась русалка. В восприятии крестьян она всегда была связана с рекой, прудом; туда и завлекала путников своим чарующим смехом или пугала их диким хохотом. Эти и другие представления о русалках и, вообще, о существах из народной «низшей» мифологии послужили А. Н. Толстому своеобразным строительным материалом при создании фольклоризованных Русалочьих сказок.

«Едва ли не более важную роль, чем высшая мифология, -- пишет И. В. Кондаков, -- в жизни древних славян играла низшая мифология, окружающая человека буквально везде: дома, в лесу, у реки или озера, в поле, на болоте и т. д. Это домовые, лешие, водяные, полевые, русалки, вилы, кикиморы, банник, навьи и берегини, мары и моры, лихорадки. Одни из них покровительствуют человеку, оберегают его (домашние духи во главе с домовым, вилы, берегини), другие же, как правило, вредят ему или губят (водяные, русалки, лешие, мары и моры, лихорадки и др.), насылая болезни, заманивая в чащу или воду, «заблуждая» человека -- в прямом или переносном смысле. Однако всех этих представителей низшей мифологии восточных славян более всего характеризует их амбивалентность (курсив. -- И. К.) по отношению к человеку: если их рассердить, обидеть, задеть, то они мстительны и враждебны, если же их задобрить, упросить, принести им жертвы, они становятся добродушными, отзывчими, помогают человеку или, по крайней мере, не вредят ему» [5, 78].

В открывающей цикл сказке Русалка -- впервые напечатанной под названием Неугомонное сердце (Сорочьи сказки, 1910) -- заглавная героиня сыграла в жизни деда Семена роковую роль. Он вынул ее из проруби и, подумав, что это рыба, принес домой и «вывалил из полы на стол». С радостью сказал рыжему коту: «Ну, (...) котище, поедим на старости до отвала, смотри...». А:

«На столе вытянула зеленый плес, руки сложила, спит русалка, личико спокойное, детское...

Дед -- к двери, ведро уронил, а дверь забухла, -- не отворяется.

Русалка спит...

Обошелся дед понемногу; пододвинулся поближе, потрогал -- не кусается, и грудь у нее дышит, как у человека» [13, 66].

Дед Семен из всякого тряпья устроил для русалки на печке гнездо («в головах шапку старую положил») и, чтобы ее не кусали тараканы, прикрыл его решетом. Оно защищало русалку и перед старым котом, который все норовился ее поймать.

С появлением в хате русалки, после того как она проснулась, жизнь деда целиком изменилась. Он перестал щи варить («Что это ты, дед, как чадишь, не люблю я чаду»), продал овцу, чтобы купить ей леденцов («Русалка схватила в горсть леденцов -- да в рот, так и все съела, а наевшись, заснула...»), рассорился со своим внучонком Федькой:

«Глаза старые, за всем не углядишь, а Федька на печку да к решету.

— Деда, а деда, что это? -- Кричит Федька и тянет русалку за хвост... Она кричит, руками хватается за кирпичи.

— Ах ты озорник! -- никогда так не сердился дед Семен; отнял русалку, погладил, а Федьку мочальным кнутом: -- Не балуй, не балуй...

Басом ревел Федька:

— Никогда к тебе не приду...

— И не надо» [13, 67].

«Замкнулся дед, никого в избу не пускал, ходил мрачный. А мрачнее деда -- старый рыжий кот...» [13, 67].

А русалка, просыпаясь, все «клянчила то леденцов, то янтарную нитку», то самоцветные камушки, чтобы наряжаться. И продал дед лошадь. Однажды она просила его разобрать крышу, чтобы солнце весь день на нее светило, но в этот момент «кот боком махнул на печь, повалил русалку, искал усатой мордой тонкое горло. Забилась русалка, вывертывается. Дед на печь, оттащил кота» [13, 68].

Русалка расплакалась и потребовала удушить злоумышленника, чтобы в следующий раз ее не съел. Дед, как ему ни тяжело было на душе, подчинился: сплел тонкую веревку, «помазал салом, взял кота, пошел в хлев»:

«Бечевку через балку перекинул, надел на кота петлю.

-- Прощай, старичок...

Кот молчал, зажмурил глаза.

Ключ от хлева дед бросил в колодезь» [13, 68].

Пришла весна. «Зазеленела на буграх куриная слепота, запахло березами, и девушки у реки играли в горелки, пели песни». Русалке очень захотелось присоединиться к ним; стала просить деда занести ее туда. «Натерла глаза и заплакала» -- и он согласился. Положил ее за пазуху и пришел на выгон, где танцевали девушки. Его появление вызвало всеобщие шутки и насмешки: «Посмотрите-ка, -- закричали девушки, -- старый приплелся!... (...) кричат, смеются, за бороду тянут. От песней, от смеха, закружилась стариковская голова». И тогда:

«(...) за самое сердце укусила зубами русалка старого деда, -- впилась.

Замотал дед головой да -- к речке бегом бежать...

А русалка просунула пальцы под ребра, раздвинула, вцепилась еще раз. Заревел дед и пал с крутого берега в омут» [13, 69].

Но этим произведение не кончается; согласно народному суеверию об утопленнике, автор добавил еще «ужасающее»:

«С тех пор по ночам выходит из омута, стоит над водой седая его голова, мучаясь, открывает рот» [13, 69].

И совершенно по-толстовски это «ужасающее» тут же подверглось смягчению и осмеянию: «Да мало что наплести можно про старого деда!».

Несмотря на роковую роль, которую сыграла русалка в жизни деда Семена, нельзя сказать, что созданный Толстым образ вполне соответствует народному представлению о ней. В нем русалка являлась «нечистью» и всякие усилия, которые она бы ни прикладывала, чтобы уподобиться человеку, всегда являлись тщетными. А в толстовском сочинении: ее «личико -- спокойное, детское...», «грудь у нее дышит, как у человека» и «открытые глаза, -- светятся». Не удивительно, что своим обликом она заворожила старика:

«Утром солнце на печь глядело, сидела русалка, свесив зеленый плес с печи, пересыпала камушки из ладони в ладонь, смеялась.

Дед улыбался в густые усы, думал: «Век бы на нее просмотрел» [13, 68].

В художественном отношении в этой сказке, как и, впрочем, во всех произведениях «русалочьего» цикла, первостепенную роль играет сказ. «Он заявляет о себе, -- по утверждению В. П. Скобелева, -- в стилизации под устно произносимое, разговорное слово, в данном случае, принадлежащее тоже носителю массового народного сознания».

Там, где преобладает сказ, справедливо подчеркнул этот исследователь, нет простора для выявления и распространения психологически индивидуализированного. Это особенно заметно при воспроизведении прямой речи: «... русалка просыпалась, клянчила то леденцов, то янтарную нитку.

Или еще выдумала:

— Хочу самоцветных камушков, хочу наряжаться.

Нечего делать -- продал дед лошадь, принес из города сундучок камушков и янтарную нитку.

— Поиграй, поиграй, золотая, посмейся».

Прямая речь действующих лиц -- деда и русалки -- совершенно не различается между собой. Близость реплик, принадлежащих разным персонажам, подчеркнута тем, что в обоих случаях налицо глагольный повтор («хочу... хочу...»; «поиграй, поиграй...»). Все дается в восприятии рассказчика. Его речь редуцирует речь тех, чьи высказывания воспроизводятся [10, 28].

Народные представление о русалках автор умело использовал в сказке Иван да Марья, в которой заглавную героиню они затянули в озеро и превратили в липку. «Царь водяной меня в жены взял, теперь я деревяница, а с весны опять русалкой буду», -- пожаловалась она своему брату Ивану. Тот добыл Полынь-траву, бросил ее в лицо водяному, потом в липу, и «вышла из липки сестрица Марья, обняла брата, заплакала, засмеялась». После злополучного столкновения с водяным и русалками, герои:

«Избушку у озера бросили (...) и ушли за темный лес -- на чистом поле жить, не разлучаться.

И живут неразлучно до сих пор и кличут их всегда вместе -- Иван да Марья, Иван да Марья» [13, 72].

В сказку Ведьмак писатель ввел маленький эпизод похищения русалками месяца, отражающий известный фольклорный мотив их связи с луной. Жестокому и коварному ведьмаку, с собачьей мордой, большими клыками и громадным голым хвостом, месяц (по жалобе пьяного портного, заметившего его злодеяние) помешал тушить звезды («нацелился -- да как хватит ведьмака по зубам...»), за что тот откусил у него половину диска и проглотил. Но злоумышленник, который также в ненастные дни ходил «на деревню людям вредить», совершил роковую для себя ошибку:

«У ведьмака в животе прыгает отгрызенный месяц, жжет; вертится юлой ведьмак, и так и сяк -- нет покоя...

Побежал к речке и бултыхнулся в воду... Расплекалась серебряная вода. Лег ведьмак на прохладном дне. Корчится. Подплывают русалки стайкой, как пескари, маленькие... Уставились, шарахнулись, подплыли опять и говорят:

-- Выплюнь, выплюнь месяц-то.

Понатужился ведьмак, выплюнул, повыл немножко и подох.

А русалки ухватили голубой месяц и потащили в самую пучину.

На дне речки стало светло, ясно и весело» [13, 73].

В сказке Иван-царевич и Алая-Алица, после убийства главным героем жестокого старого жижа («голова у него медная») и освобождения царевны, наконец-то пришла весна:

«Сбежал снег с поляны, на земле поднялись, зацвели цветы. Распустились по деревьям клейкие листья.

Откуда ни возьмись прибежали тоненькие, синие еще от зимнего недоеда, русалки-мавки, закачались на деревьях (...)» [13, 80].

По верному толкованию В. П. Скобелева, «нечистая сила здесь живет по законам нелегкой крестьянской жизни или учитывает эти законы. Русалки-мавки пережили голодную зиму, подобно, скажем, деревенской бедноте (...)» [10, 26].

В «русалочьем» цикле мифологические существа обладают большой волшебной силой. В сказке Водяной заглавный персонаж благодаря своей способности перевоплощаться сумел обмануть крестьянина и привести его чуть ли не к верной гибели. На ярмарку он явился в облике седого старца, с косматыми бровями, «кафтан (был) на нем новый, а полы мокрешененьки». За три рубля сторговал у мужика черного козла, но когда тот «принялся в кисет деньги совать», увидел -- «вместо трешницы» -- лягушину шкурку. «Держите его, православные! -- закричал мужик. -- Водяной по ярмарке ходит!». Никто не помог пострадавшему, зато его «в волостную избу повели» и «продержали весь день». А в сумерки, возвращаясь лесной дорогой домой, мужик увидел такое:

«(...) идет его козел, крутые рога опустил, топает ножками, а на нем верхом чучело сидит зеленое, рачьи усы растопыркой, глаза плошками» [13, 74].

Водяной схватил мужика, привез к озеру и они «с кручи вместе -- прыг в воду, очутились на зеленом дне». Тут, он, со злорадством, спросил у крестьянина: «(...) народ мутить, меня ловить будешь али нет?». Оторопевший, испуганный мужик ответил, что ему теперь уже «не до смеху» и, чтобы «батюшка водяной» его не съел, готов на него поработать. Когда водяной поинтересовался, что мужик умеет делать, тот сказал: «Не ученые мы, батюшка водяной, только баклуши и бьем». И стал он, с согласия своего преследователя, «из осиновых чурбанов баклуши бить, сам плачет, рыдает. Много набил, целую кучу». Увидев все это, водяной удивился:

— Ты что это вытворяешь?

— Баклуши бью, как вы приказали.

— А на что мне баклуши?

Почесал мужик спину:

— Ложки из них делать.

— А на что мне ложки?

— Горячее хлебать.

— Ах ты дурень, ведь я одну сырую рыбу ем. Ни к чему ты, мужик, не годишься. Держись [13, 74].

В наказание водяной превратил мужика в ерша, чтобы его съесть, но тот чудовищу «и тут угодить не мог; уперся водяному поперек горла щетиной. Закашлял водяной, задавился, вытащил ерша и выкинул его из воды на берег». Итак, из этой схватки мужик вышел победителем. Он, отдышавшись, «встал на ноги, в своем виде, почесался и сказал:

— Ну да, оно ведь это тоже нелегко, с крестьянством-то» [13, 75].

Злые сверхъестественные силы можно перехитрить и победить, а также, как написал И. В. Кондаков, «задобрить, упросить, принести им жертвы», чтобы привлечь их на свою сторону. Это сделала девочка Моря из сказки Кикимора, которая сумела, с помощью лешего, отобрать у заглавной похительницы свою младшую сестричку Дуничку.

Содействие старого лешего маленькая героиня заслужила тем, что помогла ему выбраться из дуба, опоясав дерево собственным пояском. Это он, превратившись в корягу, схватил за ногу кормящую волчьими ягодами игошей-младенцев кикимору, благодаря чему Моря смогла вырвать из ее рук сестренку и добежать до бабушкиной избушки.

В. П. Скобелев верно заметил, что в повествовательной структуре этой сказки отзвуки прямой речи действующих лиц, несущей индивидуальность восприятия, включаются в речь рассказчика.

«Игоши рассыпались по траве, ревут поросячьими голосами, дрыгаются. -- Вот пакость!». Формально возглас: «Вот пакость!», -- подчеркнул он, -- принадлежит рассказчику, но фактически перед нами восприятие Мори, сидящей за ветками. Игоши -- большеголовые младенцы, ревущие поросячьими голосами, -- отвратительны в первую очередь ей, новому человеку, а не, скажем, Лешему, для которого вся эта нечисть -- свое, привычное. Воспиятие рассказчика тем самым включает в себя восприятие героини. Аналогичным образом подключается восприятие героини к восприятию рассказчика, когда Моря, подхватив Дунечку и преследуемая Кикиморой, бежит домой: «Уже избушка видна... Добежать бы...». «Уже избушка видна...» -- в этих словах слышен голос прежде всего рассказчика, а в «Добежать бы...» на передний план выдвигается голос героини, ее испуг и ее надежда на спасение [10, 29].

В Русалочьих сказках не только Моря добилась покровительства существа, по природе своей, как закрепилось в народном представлении, враждебного человеку. Так, например, звериный царь (из сказки с таким же названием) оказал «снисхождение» жившему «на чужих хлебах» несчастливому мужичку с локоток, когда тот попросил его о «силешке»:

«-- Полезай ко мне в брюхо!

И разинул царь рот, без малого -- с лукошко.

Влез мужичок в звериный живот, притулился, пуповину нашел, посасывает.

Три дня сосал.

-- Теперь вылезай, -- зовет зверь, -- чай, уж насосался.

Вылез мужичок, да уж не с локоток, а косая сажень в плечах, собольи брови, черная борода» [13, 88].

Вернувшись домой, мужик взял себе в жены девушку «самую румяную», осуществляя таким способом, по выражению В. П. Скобелева: «оптимальный вариант семейного счастья -- по нормам старинных крестьянских представлений о здоровье и красоте» [10, 27].

По-другому нечистая сила наградила крестьянина в сказке Дикий кур. В ней жена мужика, пришедшая в хлев с кочергой с намерением поколотить мужа за пьянство (утром он проснулся «на теплом наз- ме»), вдруг обнаружила лежащие под ним червонцы.

«-- Откуда это у тебя?» -- спросила она.

Стал мужик думать.

— Вот что, -- говорит, -- кур это меня шелухой кормил... Дай бог ему здоровья...

И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру -- спасибо» [13, 78].

Это окончание сказки. Сама же встреча мужика с диким куром не сулила ему ничего доброго -- тот намеревался схватить его и «загубить». О «природе» этого мифологического существа Татьяна Толстая пишет:

«(...) в лесу, по народным поверьям, живет ДИКИЙ КУР (петух. -- Т. Т.), который, кудахча, «отводит глаза путнику», так что тот теряет уже последние проблески понимания, теряет голову и приходит в себя в чужом месте, откуда нет пути домой» [11].

В таком контексте становятся понятными происходящие в сказке события и поведение ее героев. Читаем:

«Глянул мужик, -- вместо дороги, -- ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа -- кур глаза отвел.

— Так, -- сказал мужик, -- значит, приходится мне пропасть.

Сел и начал разуваться, снял полушубок» [13, 77--78].

Дикий кур удивился смирному поведению мужика и сказал: «Как же я, тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный». Когда кур снес яйцо и предложил его поделить, мужик отдал ему «нутро», а себе взял «шелуху». А недопитое вино мужик и вовсе оставил куру -- «сам снеговой водицы хлебнул».

Дикий кур из сказки А. Н. Толстого, по верному толкованию В. П. Скобелева, «лишен жестокой безудержности, склонен пожалеть труженика. Он не в силах съесть мужика, видя его патриархальное отношение к собственной смерти (...). Когда же мужик проявляет еще и доброту, угощает Дикого кура остатками вина, ему приходит заслуженная награда -- мужик просыпается у себя во дворе, в хлеву, наделенный червонцами» [10, 27].

В «русалочьем» цикле Толстой изобразил также такие мифологические существа, с которыми крестьяне «встречались» не только эпизодически, и не в результате какого-то исключительного стечения обстоятельств, но в повседневной своей жизни. Это, прежде всего, полевик, овинник и домовой; им автор посвятил отдельные произведения.

Полевик из одноименной сказки -- «длинный», «весь соломенный, ноги тонкие...». Он был озабочен тем, что «рожь не домолочена», что «заря скоро», а парни и девки спят. Добавим, что полевик, по народному убеждению, не любил людей ленивых и вредил им: все всегда шло у них медленно и плохо, урожаи были скудными, а скот голоден. Потому хозяин пашни настойчиво будил молодых людей и при этом вел себя, «как старый ворчливый дед, хлопочущий по крестьянскому хозяйству» [10, 26]; ушел с тока лишь тогда, когда они приступили к работе. Но толстовский Полевик также недоволен тем, что опустели поля: «Голо, голо, -- ворчит Полевик, -- скушно». Он охранял пашни только с весны до осени; отсюда автор в окончании произведения так предсказал дальнейшую его участь: «Ляжет он с тоски в канаву, придет зима, занесет его снегом» [13, 79].

Овинник, как говорили в народе, мог принимать вид огромного черного кота с глазами, горящими словно угли. В сказке Толстого Соломенный жених такой кот-овинник исполнил просьбу бедной девушки Василисы (она отважно «заигрывала» с ним и его насмешила) -- подарил ей жениха, превратив в него ржаной сноп. Однако пришла зима. «И стала Василиса замечать, что жених ее портится, позеленело у него на кафтане и на сапожках золото, ночью стал кашлять, стонать во сне». Истосковавшийся по солнцу и теплу, он ушел из хаты, но по дороге от усталости и холода упал в снег и «не помнил, что дальше было». Василиса же «пораскинула бабьим умом и пошла к старому овиннику» и, «чтобы он не очень сердился», угостила пирогом с творогом.

«-- Муж от меня убежал, должно быть, замерз, очень жалею его.

— Ничего, -- отвечает ей овинник, -- жених твой в озимое пошел.

— А я-то как же?

— Найдешь ты жениха в чистом поле, ляг с ним рядом, а что дальше будет -- сама увидишь» [13, 83].

Василиса долго скиталась по полям («не день и не два») и, наконец, нашла большой сугроб. «Разрыла его руками, видит -- лежит под снегом жених». Она упала на него, «омочила лицо его слезами», но он не пошевелился. Тогда сделала то, что велел ей овинник -- ложилась рядом с ним. А весной «соломенный жених открыл сонные синие глаза и привстал».

«Проходили мимо добрые люди, сели на меже отдохнуть и сказали:

— Смотри, как рожь выколосилась, а с ней переплелись васильки-цветы...

— Душисто...» [13, 84].

В этой сказке овинник, несмотря на то, что он одарил заслужившую его расположение Василису, выступает также носителем патриархальной морали. Он, например, рассердился на деревенских девушек, которые в подлазе «(...) завели такие разговоры, что -- стар овинник, а чихнул и землей себе глаза запорошил». Не удивительно, что он захотел наказать ту, «которая нехорошие слова говорила!».

«Русалочьий» цикл завершает небольшая сказка Хозяин. В ней автор использовал некоторые мифы о домовом, что якобы тот склонен мучить домашних животных (кроме собаки и козла), спутывать лошадям гривы в колтун или вгонять их «в мыло». Это произведение, заметим попутно, приближается к некоторым «сорочьим» сказкам (место действия -- конюшня; герои -- лошади и козел).

Лунной ночью, в отсутствие козла, который ушел на плотину «в воду глядеть», проник в конюшню «хозяин» -- «клубком из окошка скатился в стойло вороному старичок и засмеялся, заскрипел». Лошади перепугались:

Вороной стал как вкопанный, мелкой дрожью дрожит.

Рыжая кобыла легла со страха, вытянула шею.

Караковый забился в угол [13, 89].

Домовой «заскрипел»:

— Вороненький, соколик, (...) гривку тебе заплету, -- боишься меня? А зачем козла звал?.. Не зови козла; не пугай меня... -- и, с вывертом, с выщипом, ухватил вороного [13, 89].

О том, что «творилось» вне конюшни, смотревший через окно караковый сообщал остальным:

— Ну и лупят... пыль столбом... под горку закатились. Смотри-ка. На горку вскакнули, стали; «хозяин» шею ему грызет; лязгается вороной; поскакали к пруду [13, 90].

Вернулся козел; услышав, что произошло, пошел обратно. «Перебежал плотину, стал -- кудластый, и пошел от козла смрад -- в пруду вода зашевелилась, и отовсюду (...) повылезла вся нечисть болотная, поползла по полю, где вороной под хозяином бился» [13, 90]. Домовой свалился с коня; его ухватили «лапы» этих животных и «потащили в пруд». Вороной «в мыле» прибежал в конюшню, а козел, как ни в чем не бывало, «лег в сено» и чесался -- донимали его блохи» [13, 90].

Наши наблюдения над Сорочьими и Русалочьми сказками А. Н. Толстого хочется закончить словами М. А. Волошина:

«В сказках Алексея Толстого нет ни умной иронии Сологуба, ни сиротливой, украшенной самоцветными камнями, грусти Ремизова. Их отличительная черта -- непосредственность, веселая бессознательность, полная иррациональность всех событий. Любая будет понятна ребенку и заворожит взрослого. Но это потому, что они написаны не от ущерба человеческой души, а от избытка ее. (...) В них пахнет полевым ветром и сырой землей, а звери говорят на своих языках, все в них весело, нелепо и сильно; как в настоящей звериной игре, все проникнуто здоровым звериным юмором.

Он умеет так рассказать про кота, про сову, про мышь, про петуха, что нехитрый рассказ в несколько строк может захватить и заставить смеяться, а для этого нужен очень здоровый, а главное подлинный талант» [4].

Эта «своеобразная анималистика, как заметил С. Г. Боровиков, -- будет то и дело мелькать у Толстого в самых разных произведениях. И комарики, которые толкутся над головой, и тот же комар, выждав нужное время, жалобно просит у бога попить крови, и глупая курица, непонятно как не попавшая в суп, и собачонка на возу с сеном, которой ветер задирает ухо, и старый мрачный бык на пароходе, очевидно думающий: «Съедят, завтра непременно съедят», и еще много-много такого, что может подметить или выдумать лишь очень жизнерадостный, талантливо жизнерадостный и уважающий жизнь человек» [3, 19].

Работа в области фольклорной стилизации имела существенное значение для А. Н. Толстого. И это не касалось только его приобщения к художественным богатствам народного творчества; дело в другом -- ознакомление с фольклорными произведениями помогло ему четко определить свой, авторский, взгляд на вещи, несмотря на, казалось бы, ограничивающие рамки народной поэтики.

Литература

1. Толстой А. Н. о литературе и искусстве. Очерки. Статьи. Выступления. Беседы. Заметки. Записные книжки. Письма. - М., 1984.

2. Баранов В. И. Революция и судьба художника. А. Толстой и его путь к социалистическому реализму. - М., 1967.

3. Боровиков С. Г. Алексей Толстой. Страницы жизни и творчества. - М., 1984.

4. Волошин М. А. Гр. Ал. Ник. Толстой. «Сорочьи сказки» // Апполон. - 1909. - № 3.

5. Кондаков И. В. Культура России. Краткий очерк истории и теории: учебное пособие. - М., 2007.

6. Кравцов Н. И., Лазутин Г С. Русское народное творчество: учебник для филол. фак. унт-тов. - М., 1977.

7. Јuzny R., Rosyjska literatura ludowa, Warszawa 1977.

8. Петелин В. В. Жизнь Алексея Толстого. «Красный граф». - М., 2001.

9. Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. - М., 1975.

10. Скобелев В. П. В поисках гармонии. Художественное развитие А. Н. Толстого 1907- 1922 гг. - Куйбышев 1981.

11. Толстая Т Н. «Русский мир»@2010- 2015, Народный литературный театр. - Калининград, Россия. Site - Info. ru.

12. Толстой А. Н. Полное собрание сочинений. Т 1. - М., 1949.

13. Толстой А. Н. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 8. - М., 1958.

14. Трояков А. П. От этнографических реалий к сказочному рассказу // Фольклор. Поэтическая система, - М., 1977.

15. Щербина В. Р А. Н. Толстой. - М., 1956.

16. http://bibliogid.ru/podrobno/1409-tolstoj-a-n-sorochi-skazki

Размещено на Allbest.ru

...