Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века

Размещено на http://www.allbest.ru/

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века

Специальность: 10.01.01 - русская литература

На правах рукописи

Зверева Татьяна Вячеславовна

Ижевск - 2007

Работа выполнена в ГОУВПО «Удмуртский государственный университет».

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Елена Константиновна Созина (ГОУВПО «Уральский государственный университет»).

доктор филологических наук, доцент Татьяна Ивановна Печерская (ГОУВПО «Новосибирский государственный педагогический университет»);

доктор филологических наук, доцент Татьяна Анатольевна Ложкова (ГОУВПО «Уральский государственный педагогический университет»).

Ведущая организация: ГОУВПО «Воронежский государственный университет».

Защита состоится 30 октября 2007 года в 10 часов на заседании диссертационного совета ДМ 212.275.06 в ГОУВПО «Удмуртский государственный университет» по адресу: 426034, г. Ижевск, ул. Университетская, 1, корп. 2, ауд. 204.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГОУВПО «Удмуртский государственный университет».

Автореферат разослан________ сентября 2007 г.

Ученый секретарь, кандидат филологических наук, доцент Н.И. Чиркова.

Актуальность темы. В последние десятилетия в отечественном литературоведении наблюдается возрастание интереса к феномену XVIII столетия. Переизданы и вновь изданы классические труды Г.А.Гуковского, Л.В.Пумпянского, Ю.Н.Тынянова, Б.М.Эйхенбаума и др., в которых заложена основа изучения русского классицизма. «Классическая» традиция русского литературоведения в осмыслении истории литературы XVIII века была продолжена Ю.М.Лотманом, Б.А.Успенским, В.М.Живовым, В.Н.Топоровым, И.З.Серманом, В.Э.Вацуро, Н.Д.Кочетковой, Т.Е.Автухович, Н.Ю.Алексеевой, М.П.Одесским, С.И..Николаевым, Е.А.Погосян, А.Л.Зориным, П.Е.Бухаркиным, О.М.Гончаровой и др. В последние годы появилось множество новых исследований, в которых представлен нетрадиционный взгляд на классическое наследие XVIII века (В.Ю.Проскурина, Т.И.Смолярова, А.Шенле, К.Осповат, и др.).

Вместе с тем история русской литературы эпохи Просвещения по-прежнему не завершена. Настоящее диссертационное исследование обращено к динамике русской литературы второй половины XVIII века (1750 - 1790-е гг.). Именно в этот период происходит окончательное формирование принципов классицизма (1750 - 1760-е гг.) и становление сентиментализма (1770 - 1790-е гг.).

Работа нацелена на выявление фундаментальных законов, лежащих в основании литературного развития эпохи Просвещения. В отечественной филологии сложилась блестящая школа культурно-типологических исследований: идея исторической обусловленности художественной формы в разной степени развивалась в трудах М.М.Бахтина, А.Я. Гуревича, С.С.Аверинцева, Д.С.Лихачева, А.В.Михайлова, Ю.М.Лотмана и др.

В реальной истории культуры всегда найдется множество фактов, которые противоречат логическим схемам и разрушают их. Вместе с тем путь к осмыслению неминуемо связан с теми или иными формально-логическими построениями, посредством которых исследователь приближается к «моменту истины».

В настоящей работе мы исходим из общего принципа, в соответствии с которым всякая смена эстетических воззрений обусловлена глубинными переживаниями, связанными со Словом, Пространством и Временем, то есть первичными категориями человеческого бытия. Речь в данном случае идет о понятиях особого рода. Это некие универсалии культуры, положенные в ее основание. История русской литературы XVIII века до сих пор не прописана в соответствии с этими основаниями. Нас интересует взаимодействие языка и пространства, их сосуществование в пределах того или иного культурного порядка. Каждая культурно-историческая эпоха ставит свои водоразделы между текстом и миром. Однако вне зависимости от установленного тем или иным историческим временем типа отношений (подобие или тождество) слово и мир находятся в непрерывном встречном движении. В истории человеческой культуры эпохи безраздельного господства Слова сменяются другими, в которых определяющим оказывается язык пространства.

Объектом исследования является русская литература второй половины XVIII века. Исследовательское внимание сосредоточено на осмыслении творчества крупнейших писателей столетия: В.К.Тредиаковского, М.В.Ломоносова, Д.И.Фонвизина, Г.Р.Державина, Н.М.Карамзина, И.А.Крылова. Сосредоточившись на описании динамики литературного процесса, мы выбрали наиболее репрезентативные тексты, позволяющие наиболее наглядно обозначить вектор эволюции. Основной материал рассматривается в широком культурно-историческом и литературном контексте XVIII века. Для уяснения действия основных смыслопорождающих механизмов потребовалось обращение к последующей романтической эпохе.

Предмет исследования - слово и пространство в русской литературе второй половины XVIII века.

Цель настоящего исследования показать, как в художественной практике русской литературы второй половины XVIII века реализует себя механизм смены «языков», каким образом слово и пространство обретали, а затем утрачивали смысло- и текстопорождающие функции, какую роль в этой динамике сыграла категория времени.

Поставленной целью определяются и основные задачи исследования:

1) обозначить формативную функцию слова в системе русской культуры 1750 - 1770-х гг. XVIII века, обосновать ритуальность ведущих классицистских жанров - торжественной оды и надписи на «иллуминацию».

2) определить и охарактеризовать тексты, в которых обнаруживается присутствие до-словесных структур, обладающих собственной логикой и не подчиненных пространству языка;

3) показать становление новой пространственной перспективы, объяснить перестройку системы субъектно-объектных отношений в тексте;

4) дать обоснование живописного кода русской культуры второй половины XVIII века; выявить ведущую роль пространственных представлений;

5) обнажить механизм возникновения «руинного текста» в русской литературе 1770 - 1800-х гг. и очертить его параметры.

Методологическая основа определяется сочетанием историко-литературного подхода с методами типологического и историко-культурного анализа. В работе также применены методы культурологического, структурно-семантического подходов, учитывается сфера гуманитарного междисциплинарного знания. Методологической базой исследования являются труды П.А.Флоренского, М.М.Бахтина, В. фон Гумбольдта, Э.Гуссерля, М.Мерло-Понти, Э.Панофского, Г.Башляра, М.Фуко, Л.В.Пумпянского, С.С.Аверинцева, Д.С.Лихачева, Ю.М.Лотмана, А.В.Михайлова, Б.А.Успенского, В.Н.Топорова, В.М.Живова, Б.О.Кормана, В.Подороги, М.Б.Ямпольского, М.Н.Виролайнен. Применение различных подходов определяется характером материала и конкретными задачами, стоящими перед автором исследования.

Поставленные цели и задачи, в комплексном виде еще не применявшиеся при изучении русской литературы второй половины XVIII века, определяют научную новизну диссертационного исследования.

В работе представлены теоретические и методологические обоснования изучения истории русской литературы XVIII века с точки зрения специфики взаимодействия слова и пространства, показана взаимообусловленность и взаимообращенность данных категорий, предложен ряд новых интерпретаций как отдельных литературных феноменов, так и феномена литературы в целом; выявлены механизмы смысло- и текстопорождения. Новизна исследования обусловлена также тем, что в работе дана нетрадиционная целостная концепция литературного процесса второй половины XVIII века.

Теоретическая значимость диссертационной работы заключается в том, что в ней установлены теоретические основания новой концепции литературного развития; обозначены фундаментальные принципы становления и развития литературного процесса второй половины XVIII века, значительным образом меняющие представления об историческом функционировании нормативной эстетики, намечены новые подходы к изучению и интерпретации литературы XVIII века, обозначены перспективы изучения последующего этапа литературного развития в свете выявленных механизмов культуры.

Достоверность научных результатов обеспечивается обширностью исследовательского материала, внутренней непротиворечивостью результатов работы и их соответствием теоретическим положениям литературоведения, культурологи и философии.

Практическая значимость работы состоит в том, что материалы исследования могут быть использованы при чтении лекций по истории русской литературы XVIII века в практике вузовского преподавания, а также при разработке спецкурсов и спецсеминаров.

Апробация работы. Материалы и результаты диссертационного исследования использовались при составлении программ учебных курсов и дисциплин, при чтении лекций и спецкурсов на филологическом факультете Удмуртского госуниверситета и Института усовершенствования учителей (г Ижевск). Основные положения диссертации в виде докладов были представлены на научных конференциях различного уровня: «Кормановские чтения» (Ижевск, 2000, 2002, 2005, 2006), «Текст - 2000: Теория и практика. Междисциплинарные подходы» (Ижевск, 2000), «Филологический класс: наука - вуз - школа» (Екатеринбург, 2002), «Дергачевские чтения» (Екатеринбург, 2004, 2006), «Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе. Проблемы теоретической и исторической поэтики» (Гродно, 2005), «Восток-Запад: Пространство русской литературы и фольклора» (Волгоград, 2004, 2006), «Грехневские чтения 2006» (Нижний Новгород, 2006), «Проблемы современной филологии в вузовском образовании» (Ижевск, 2006).

Результаты исследования представлены в монографии «Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века» (Ижевск, 2007) и 25 научных и учебно-методических публикациях.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

1. Развитие литературного процесса второй половины XVIII века обусловлено перераспределением функций между категориями Языка и Пространства.

2. Русская культура первой половины XVIII века характеризуется ведущей функцией слова, которое не только являлось отражением идеологии Власти, но и само оказывало существенное воздействие на мир, определяло параметры восприятия окружающего пространства. Сокровенной целью литературы 1740-1760-х гг. явилось создание образа идеального мира, лишенного параметров времени.

3. В 1740-1760-е гг. словесность смыкается с ритуально-обрядовыми формами. Ведущая роль жанров торжественной оды и «надписи на иллуминацию» может быть объяснена их особыми функциями в составе государственного церемониала.

4. Середина столетия отмечена появлением текстов, в которых слово обнаруживает свою вторичную природу по отношению к миру («Ода, выбранная из Иова» М.В.Ломоносова). Русская культура впервые сталкивается с реальностью, подчиненной собственной логике, а не логике языка.

5. Во второй половине XVIII века осуществляется переход от вне-телесного восприятия мира к телесному, что приводит к перестройке всей системы субъектно-объектных отношений в поэтическом тексте. Результатом этого процесса явилось открытие «близкого» пространства, ранее располагавшегося в «сфере слепоты».

6. В 1780-1790-е гг. происходит становление «живописного кода» русской культуры. Для того чтобы быть увиденным, мир должен быть переведен в статус живописного полотна. В конце XVIII века пространство обнаруживает свою иллюзорную (живописную) природу. Именно эти первичные пространственные «импульсы» обеспечили глобальный кризис риторической культуры. «Обретенное зрение» - это зрение Художника, уже не заговаривающего мир, а пытающегося сделать изменчивую реальность подвластной описанию. Данные тенденции нашли свое наиболее полное воплощение в творчестве Н.М.Карамзина.

7. Язык пространства становится определяющим в условиях русской культуры конца столетия. Мир окончательно вырывается из под власти слова и обнажает свою временную сущность. Именно конец столетия отмечен формированием «руинного текста». Итог столетия - «Подщипа» И.А.Крылова, текст, в котором процесс «распада» затрагивает само слово.

Структура диссертации определена целями и задачами исследования.

Работа состоит из Введения, пяти глав, Заключения и Библиографии (список использованной литературы включает 496 наименования).

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во «Введении» обосновывается актуальность темы, определяются цель и задачи работы, уточняется терминологический аппарат и методологические принципы исследования.

Глава первая «Проблема слова в эпоху Просвещения» состоит из трех разделов, в которых последовательно осмысляется функция слова в русской культуре первой половины XVIII века. Постановка этой проблемы имеет культурологические и философские основания. Логоцентризм - характерная черта русской культуры в целом. Существо философии языка заключается в утверждении факта бытийственной причастности языка не только человеческому сознанию, но и самой реальности. В русской философии подобное понимание слова связано с «имясловской традицией», которая сформирована в трудах П.А.Флоренского, С.Н.Булгакова, В.Ф.Эрна, А.Ф.Лосева. Несмотря на то, что в основании всей русской культуры лежат «зримо-вещественные представления» о слове, в некоторые периоды исторического развития роль слова оказывается особенно значимой. Задача первой главы («Проблема слова в эпоху Просвещения») - выявить формативную функцию слова в русской поэзии 1740 - 1760-х годов.

В первом параграфе «Об основополагающих функциях слова в эпоху Просвещения» мы обратились к общим принципам, лежащим в основании нового понимания слова. В целом ориентированная на западно-европейскую культуру, русская литература эпохи Просвещения, с одной стороны, неразрывно связана с христианскими традициями, с другой - тяготеет к языческим корням, к чувственно-материальной стихии языкового бытия. Слово и Текст реализуют магическую функцию языка, стремясь к прямому и непосредственному воздействию на окружающую реальность.

Ориентация поэтов-классицистов на языческие представления о слове, казалось бы, расходится с устоявшимся мнением о «прозрачности» языка Нового времени «…язык становится невидимым или почти невидимым. Во всяком случае, он стал настолько прозрачен для представления, что его собственное бытие перестает быть проблемой <…> До предела заостряя мысль, можно сказать, что классического языка не существует, но что он функционирует: все его существование выражается в его роли в выражении представлений, оно ею точно ограничивается и в конце концов исчерпывается» (Фуко, М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / М.Фуко. - СПб.: A-cad, 1994. - С. 112.).. Развернувшаяся в середине XVIII столетия борьба за неизменность и однозначность слова, есть скрытая борьба стихотворца со временем. Термин - ловушка для времени, невластного над «застывшим» смыслом. Слово, обращенное в Термин, и Термин, неожиданно для себя ставший Словом, - основная антиномия русской литературы данного периода.

Следует обратить внимание на неоднозначность понятия «термин». Апеллируя к этимологии, П.А.Флоренский обнаружил связь данного слова с индоевропейским корнем ter, означающим: «перешагивать, достигать цели, которая по ту сторону». С точки зрения философа, «terminus» неразрывно связан с «границей», некоей священной полосой, которая символически разграничивает пространство и не может быть нарушена: «…термин есть хранитель границы культуры, он противостоит нерасчлененному Хаосу и, не допуская всеобщего смешения, тем самым, стесняя жизнь, освобождает ее к дальнейшему творчеству» Флоренский, П.А. Имена: Сочинения / П.А.Флоренский. - М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 1998. - С. 147.. В данном аспекте русская литература, которая в силу исторических причин оказалась вне традиции, представляется магическим обрядом установления незыблемых и священных границ. Стремление к идеальной упорядоченности пространства, неотъемлемое от данной эпохи, обеспечило ведущую роль принципа разграничения, который уже к началу XVIII столетия становится все более и более универсальным и начинает постепенно охватывать все области как социофизического, так и духовного бытия. «Поэтики» Ф. Прокоповича и А.П.Сумарокова, регламент о чинах Петра I, нормативные государственные акты, застройка и архитектура Петербурга - все это мучительные поиски предела/границы, все это бегство от открывшейся пустоты и беспредельности мира. Жанр в XVIII в. есть та неприкосновенная межа, за пределы которой не должен переступать поэт, чтобы не столкнуться с Иным - изменчивым бытием, в котором отсутствуют какие бы то ни было границы.

Принцип границы является ведущим эстетическим принципом в классицизме и реализуется на всех уровнях художественной структуры: окончательное закрепление функции «автор», разграничивающей литературное пространство по субъектному принципу; стилистическое (жанровое) сознание, исходящее из абсолютности иерархических границ, которые оно конституирует; принцип единства места, времени и действия, исходная функция которого - установить пределы события текста; незыблемость этических полюсов, их принципиальная несводимость друг к другу и т.д.

Таким образом, словесность этого времени решает уникальнейшую по своей сути задачу: отвергнув прошлое и оказавшись перед пугающей пустотой, она определяет свою собственную структуру и свои пределы. Классицистская литература очерчивает некий священный круг, отделяя себя от до-культуры - той кромешной тьмы, какой представляется теперь допетровская эпоха. Именно в очерчивании известных пределов и заключается исходная функция русского классицизма.

Во втором параграфе мы переходим к рассмотрению ритуальных аспектов торжественной оды М.В.Ломоносова.

Торжественная ода - один из самых репрезентативных жанров в русском классицизме. Смыкаясь по своим функциям с гимном, ода была песнопением Нового времени. Именно по этому «сакральному» Тексту и должно развернуться будущее России в его идеальной перспективе. Поэзия вершила судьбу России. Уникальность историко-культурной ситуации эпохи Просвещения определяется именно этой призванностью поэта государством, декларируемой нерасторжимостью поэзии и истории.

Ориентация на структуру и семантику обряда - одна из отличительных особенностей одических текстов. Наряду с аграрной и календарной магиями необходимо выделять государственную магию, призванную определить структуру зарождающейся империи. Обрядовая сфера светского церемониала по своим функциям смыкалась с литургическим действом. Самые ранние варианты русской оды примыкали к религиозному корпусу текстов. В Петровскую эпоху получают развитие так называемые панегирические канты, которые, с одной стороны, восходили к литургическому пению, с другой - включали в себя стандартные «официозы»: «Орле, российский, пусти свои стрелы!», «Радуйся, Россие, радости сказую!», «Виват, Россия, именем преславна!». «Сопряжение» церковнославянского и официозного стиля - характерная черта переходной эпохи.

Важной становится сама регулярность написания одических текстов, благодаря чему социальные события приобретали характер ритмических явлений жизни. Тем самым зарождался ритм новой истории, который пытался осознать и обозначить в своих одах поэт. При этом ритуально-религиозное действо не только обнажало исходную связь ритма государственной жизни с ритмом космогонического бытия, но и являлось необходимым условием сохранения порядка Космоса, в первую очередь - космоса Российской империи. Существенно, что историческое время в одах Ломоносова прерывает свое линейное движение и оказывается соотнесенным с циклическим временем природной жизни. Именно это отождествление истории и природы составляет отличительную особенность творчества Ломоносова. Являясь органичной частью праздников годового цикла, государственные праздники осуществляли ритуальное воспроизведение «раннего времени» - прецедента сотворения мира. Возвращение к «началу» не только определяло структуру настоящего, но и являлось источником сохранения «златого века».

«Златой век» связывается Ломоносовым с эпохой Петра Первого. Нет ни одной (!) оды Ломоносова, где не было бы упомянуто имя Петра I. По отношению к оде XVIII века уместно говорить о магической функции первоимени. Поэтическое слово «возвращает» миру имя, воскрешает не только «златое время», но и самого Творца; текст становится ежегодным торжественным напоминанием о воскресении Петра как центральном событии и догмате новой государственной религии. Сотворение мифа о «возвращении» Петра Великого - одна из характерных особенностей русской культуры XVIII века.

Торжественная ода Ломоносова оказывается также изофункциональна магическому обряду, направленному на укрепление государственных территорий.

Очерчивание пространства - одна из основных функций всякого одического текста. Художественная реальность оды оказывается уподобленной «ландкарте», географическому атласу. Поэтику Ломоносова отличает тяга к двумерности, устремленность к миру, лишенному перспективы. Умопостигаемая реальность - плоскость точек и линий: географических названий, бесконечных перечислений стран, городов, рек, морей. На поэтической «карте» Ломоносова значим только один вид ориентации в пространстве - широта («пространность»). Ода лишена объемного видения предметов, сокровенной осязаемости вещей; ее мир находится за пределами чувственного постижения. Ломоносовская поэзия - это поэзия дальнего плана, недоступная ничему, кроме взгляда. Здесь поэт максимально отдаляется от классической (античной) традиции, ориентированной на чувственно-материальное постижение Космоса. Классицизм, напротив, дематериализует видимое. Отсюда его недоверие к тому, что стоит за пределами видимого очами, - слуху, осязанию, обонянию. «Планиметрический ландшафт» - это в первую очередь торжество взгляда, абсолютная победа субъекта над пространством. Панорамные изображения, ставшие отличительным жанровым признаком, продиктованы желанием визуально подчинить себе низлежащий объект, охватить его взором, сделать реальность оче-видной. «Сие ясно показывает География, которая всея вселенныя обширность единому взгляду подвергает», - писал Ломоносов в «Слове похвальном Ея Величеству Государыне Императрице Елисавете Петровне, Самодержице Всероссийской, говоренном ноября 26 дня 1749 года», очевидно, осознавая эту основополагающую функцию всякого «географического написания».

Похвальные оды Ломоносова, с одной стороны, конституировали настоящие границы Российской империи, с другой - являлись своеобразными набросками планов, в которых был намечен захват чужих территорий. «Одическая» карта предшествовала реальному геополитическому расчленению мира. Обращает на себя внимание и наличие «египетского комплекса» в составе данного жанра: «пирамиды», «Египет», «брега Нила» и т.д. В похвальных одах Ломоносова Россия не раз отождествляется с Египтом, который в свою очередь является символом вечности.

Покорение пространства - внешняя цель эпохи Просвещения. Ее внутренней сокровенной мыслью была мысль о покорении времени, его окончательном преодолении. Египет - символ Вечности, воплощенный в камне; здесь происходит победа пространства над временем. Идеальное государство для Ломоносова - мир социума, находящийся не только за пределами исторического времени, но и времени как такового. Таким образом, поэт вычерчивает магическую карту, руководствуясь которой, Россия может обрести искомое пространство Вечности.

В свете ритуальных аспектов уточняется и специфика словесной организации оды. Слово Ломоносова носит молитвенный характер; заклинание мира и мольба о его преображении - одна из ведущих линий государственной оды. Молитва оказывается не только органичной частью поэтического текста, но и определяет его структуру: «Да движутся светила стройно / В предписанных себе кругах, / И реки да текут спокойно / В Тебе послушных берегах».

Важнейшим средством «ритуализации языка» можно считать используемую Ломоносовым синтаксическую инверсию, приводящую к «лирическому беспорядку» и глобальной бессвязности синтаксиса. Отказ от синтаксически организованного слова, уход от логических связей в предложении приводит к возрастанию магической силы слов. Подлинный сюжет оды рождается из звукового и ритмического состава оды. Закономерно, что в «Риторике» Ломоносов акцентирует семантический ореол звука и метра.

Наиболее важными в обозначенном аспекте оказываются просодические элементы оды. Необходимо учитывать наличие реально-звукового комплекса (живая интонация, тембр, дыхание, мимика), на сегодняшний день, к сожалению, безнадежно утраченного. Воздействие ритмико-интонационного фона и составляет важнейшую жанровую характеристику текста. Ода была не Словом, но живым Голосом, который жаждал быть услышанным. Голос пиита/жреца звучал в небывалой атмосфере праздника, сливался с великолепным зрелищем, уподобленным чуду. Именно в этой высшей соотнесенности Слова, Голоса и Жеста и зарождалась магия оды.

Предметом исследовательского внимания в третьем параграфе («Иллуминационный текст» в системе русской культуры XVIII века) является один из самых «непрочитанных» жанров - «надпись на иллуминацию».

«Фейеричные театры», пользовавшиеся в России огромной популярностью, были частью грандиозного «театра власти». Фейерверки демонстрировали не только победу человека над огненной стихией, но репрезентировали идею власти как таковой. «Восшествия», в честь которых и устраивались главным образом фейерверки, получают свой смысл от литургических религиозных процессий. В них не только воплощалась идея движения души к Богу, феерия сохраняла и другой магический элемент - она создавала «освященное» (sacrum) пространство власти, как бы очищенное ритуальным огнем. Жанр «надписи» в обозначенном контексте восходит к идее «огненного текста» - письмен, выводимых рукой Бога. В XVII веке огненно-световые зрелища в русской культуре были напрямую связаны с церковью: фейеричный огонь использовался в мистериальных театрализованных постановках «пещного действа» - сюжетов из «Страшного суда». Разворачивающаяся на глазах «светофония» напоминала архаические мистерии.

Сакральный характер фееричных представлений подтверждается и тем, что во время их проведения устанавливалась традиция раздачи «хлеба» и «вина». «Преломление» хлебов и вкушение вина восходит не только к имперскому дискурсу (Д.Зелов) См.: Зелов, Д.Д Официальные светские праздники как явление русской культуры конца XVII - первой половины XVIII века (история триумфов и фейерверков от Петра Великого до его дочери Екатерины) / Д.Д.Зелов. - М.: Едиториал УРСС, 2002. - С. 117., но и к евхаристии. В составе фееричных празднеств символика разделения хлеба получает новую интерпретацию: «тело Господне» подменяется «телом Государства». Причащение к «хлебу» и «вину», таким образом, знаменует собой акт причащения к «телу Власти», в результате чего и осуществляется «теологическое» единство части и целого.

Фейерверки XVIII столетия проецируются во множество текстов («надпись на иллуминацию», «проекты иллуминаций», «описания иллуминаций», специальные пояснительные брошюры, в которых была представлена вся эмблематика фейерверка, тексты технического характера, обеспечивающие реализацию зрелищного проекта, газетные сообщения о ходе фееричного праздника и т.д.). Ограниченный временем сгорания, праздник стремится увековечить себя во множестве вторичных «текстов».

Первичная функция всякой «надписи» - пояснение, комментарий к огненным сюжетам. Однако если первоначально «надпись» являлась текстовым эквивалентом «зрелища», то после завершения праздничного действа она утрачивала свой исходный статус. Приуроченность «надписи» к времени «иллуминации» делает ее одним из самых эфемерных словесных жанров в истории культуры. Уникальность подобных текстов как раз и заключается в том, что они разделяют «судьбу» фейерверка.

В дальнейшем жанр «надписи на иллуминацию» функционирует в пределах совершенно иного контекста и начинает восприниматься в качестве редуцированного варианта оды. Соответственно, оказывается полностью утраченной первичная функция данного жанра. После завершения праздника «надпись» обретает иную - мнемоническую функцию: она уже не является воспроизведением Текста в его феноменологической полноте, она - всего лишь знак, метонимически этот Текст замещающий. Вторичная функция данного жанра - напоминание об иллюминации.

Словесный план в «надписях» является сопровождением плана огненного. В этом случае можно говорить об изоморфности Слова и Света (=Огня). Категория света - одна из важнейших в системе русской культуры XVIII века. Само терминологическое обозначение эпохи (Просвещение) было напрямую связано с концептом `свет'. В данном аспекте иллюминации становятся буквальным воплощением Просвещения - идеи Света, преображающего мир. Существенно, что понятие illuminatio было введено Августином. Речь в данном случае, однако, шла не о внешнем огне, а о внутреннем свете. Этот внутренний свет имеет ту же основу, что и божественный, но пребывает не в универсуме, а в душе. XVIII век явился возрождением ослепляющих огненных пророчеств.

По своей внутренней сути «иллуминационное» слово оказывается ближе всего к так называемому «онтологическому» звучанию Слова. Ода светоносна в метафорическом смысле, «иллуминация» - в буквальном. Запечатленное «надписью» слово - это слово, не утратившее связи с породившим его Светом. Слово в «надписи» обнаруживает свою исконную свето-звуковую природу. Именно в пределах данного жанра нашла свое отражение взаимообусловленность `сияния', `блеска', `света', `яркого звука' и `мысли', т. е. тот синкретический характер Слова, о котором впоследствии мечтали романтики и символисты. Подобная нерасчлененность (синкретичность) как нельзя лучше характеризует раннюю стадию формирования нового искусства.

Изоморфной фейерверку является не только поэтическая надпись, но и гравюра. Воспроизведенный на гравюре «фееричный текст» обретал право на дальнейшее существование, как бы преодолевал присущую ему эфемерность. На гравюре, как правило, изображался не только сам фейерверк, но и окружающий его антураж - пирамиды, статуи, вензеля, надписи и т.д. Визуально фейерверк существовал в двуедином пространстве - в идеальном пространстве гравюры и в реальном пространстве, отмеченном движением времени.

На первый взгляд, гравюрный вариант иллюминации вторичен по отношению к «живому» действу. Однако существуют достаточные основания для того, чтобы признать гравюру в качестве ведущего «жанра». Мы полагаем, что именно гравюры воплощают присущие XVIII столетию представления об идеальном пространстве. Действительные иллюминации в силу самого разного рода причин (технических, погодных) уклонялись от первоначального сценария. В гравюрах же получал непосредственное отражение идеальный план фейерверка. Именно здесь с наибольшей отчетливостью очерчивались параметры идеального пространства: статичность, симметрия, соразмерность.

Таким образом, и торжественная ода, и надписи на «иллуминацию» восходят к особому типу слова, ориентированного на постижение эйдетической (идеальной) сущности явлений, преображение существующего порядка вещей. Язык русской поэзии XVIII века - это язык Власти. Дело не только в том, что государственный пафос объемлет поэзию этого времени, и литература становится сферой приложения официальной идеологии. Здесь, прежде всего, сказывается установка на овладение пространством и подчинение его Языку. Как показала Р.Лахманн, уже Феофан Прокопович стремился к построению такого пространства, в котором «общественное, частное, религиозное коммуникативное поведение предстает как управляемое, как подвластное управлению риторикой» Лахманн, Р. Демонтаж красноречия: Риторическая традиция и понятие поэтического / Р.Лахманн. - СПб.: Академический проект, 2001. - С. 169.. Мир всецело оказывается во власти словесной стихии.

Образ пространства в человеческой культуре связан с определенной системой представлений, которую вырабатывает та или иная историческая эпоха. Человеческое зрение исключает из сферы видения то, что располагается за границей культурного космоса. Задача классицизма сводилась не только к созданию образа вневременного неподвижного пространства, демонстрирующего окончательную победу космоса над хаосом. Эпоха Просвещения формирует и «сферу слепоты»: недоступными описанию оказываются прогоревшие иллюминации и разрушительные наводнения; поэтические тексты XVIII века не несут «следов» лиссабонского землетрясения За исключением «Поэмы на разрушение Лиссабона» И.Богдановича. и знаменитых петербургских пожаров. Именно природные катаклизмы обнажали пространство, над котором не властны ни империя, ни поэтическое слово.

Во второй половине XVIII столетия все более становится очевидным, что у мира есть свой собственный голос. Мы имеем в виду наличие реальности, обладающей своей собственной логикой, которая принципиально несводима к языку. Если в первой половине столетия обнаруживается господство языка над пространством, то с 1770-х гг. само пространство оказывает существенное воздействие на поэтический текст. Оно вырывается из-под власти языка, обретая самостоятельный онтологический статус.

Во второй главе диссертационного исследования («Образ пространства в одах М.В.Ломоносова») поставлен вопрос о «первичных» пространственных ощущениях, не зависящих от официального языка эпохи. В истории всякой культуры неизбежно наступает момент, когда «пространственные интуиции» начинают «улавливаться» языковыми формами, несмотря на то, что само пространство детерминировано языком.

Данная глава состоит из трех параграфов, первый из которых («Архитектоника ломоносовской оды») обращен к «официальному» образу пространства, а второй («Пространство «зыби»: мотив воды в творчестве М.В.Ломоносова») и третий («О принципиальной двухчастности «Оды, выбранной из Иова» М.В.Ломоносова») - к тому «тайному» языку пространства, который подготавливает грядущие изменения культурной парадигмы. В задачи настоящей части работы входит описание переходной стадии культуры, когда поэтическое сознание еще не направлено на темпоральные объекты, поскольку эти объекты еще не существуют, они представлены «первичными ощущениями», которые только впоследствии найдут свое завершение в слове.

В первом параграфе торжественная ода М.В.Ломоносова рассмотрена с точки зрения ее «взаимодействия» с архитектурой Петербурга. Сама постановка вопроса о соотношении пространственных и словесных видов искусства оказывается актуальной для эпохи классицизма, проникнутой духом пространства.

Ориентация культуры на пространственную парадигму сказалась не только в строительстве Петербурга, города, который, как известно, был изначально задуман как воплощение идеальной пространственной структуры. Господство архитектуры оказало влияние на различные виды искусств, в том числе и словесное. Для человека эпохи Просвещения статусом подлинной реальности обладает лишь явленное, то, что находит свое непосредственное во-площение в пространстве. Здания, храмы, монументы - и есть те «столпы», на которых зиждется классицизм. Это зримые и весомые доказательства того, что данный мир есть и что он может быть развернут в пространстве.

В системе ломоносовского творчества возникает изофункциональность оды и здания. Ода выстроена в соответствии со строгими законами архитектонического целого. Мы показали, что в основании архитектурных ансамблей и литературных текстов лежат единые принципы, восходящие в свою очередь к мировидению эпохи. Пространство ориентировано на воплощение идеи вечности и неизменности. Внутренние механизмы, лежащие в основе архитектонической организации текста, восходят, в конечном счете, к скрытой конфигурации мира. За очерченными, предельно выверенными формами пространства усматривается та «воля к порядку», которая предопределила специфику века Просвещения. Архитектура противостоит порождаемой временем энтропии. Однако всегда следует помнить, что, чем сильнее устремленность к форме, тем трагичнее лежащее в основе этого стремления осознание того, что мир лишен твердых начертаний.

Образы пространства, культивируемые той или иной эпохой, как правило, не совпадают с подлинной реальностью. Более того, сам текст является не чем иным, как формой преодоления этой данности - неоформленного и стихийного мира, стоящего за пределами поэтической реальности. За строгими формами ломоносовской оды скрывалась темнота первозданного мира. «Здание» оды покоилось на крайне неустойчивом фундаменте. Твердь возводимого Петербурга противостояла зыбким и дрожащим очертаниям Невы, постоянно напоминавшим об истинных истоках Нового времени.

Второй параграф ориентирован на «деконструкцию» одического пространства.

Л.В.Пумпянским был отмечен следующий любопытный факт: тексты XVIII века в силу не совсем ясных причин не несут в себе памяти о петербургских наводнениях. См.: Пумпянский, Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / Л.ВПумпянский. - М.: Языки русской культуры, 2000. - С. 175. Строительство первого русского флота, «начертание во влаге Петрова града», поиски новых морских путей и «проходов», водные каналы, знаменитые фонтаны - всё это не что иное, как отражение борьбы человека с водной стихией, которая не только была «изнанкой» каменного Петербурга, но и олицетворяла «изнанку» мира как такового, напоминала о первичном Хаосе. Одним из первых поэтических текстов, посвященных покорению водной стихии, является «надпись» Ф. Прокоповича «На Ладожский канал».

Мотив преодоления водной стихии становится одним из ведущих мотивов в поэзии М.В.Ломоносова. Показательно, что победы русского флота в его одах описываются не только как военные. Флот, созданный гением Петра, сокрушает не столько близлежащие морские державы, сколько саму морскую стихию.

Покорение воды всегда сопряжено в творчестве Ломоносова с преодолением Хляби как некоей изначальной неустойчивости бытия. Оппозиция хлябь/твердь не только определяет ценностные параметры поэтической реальности, но и отделяет прошлое от настоящего. При этом «влага», «зыбь», «пучина», «бездна», как правило, соотнесены с прошлым России, уже окончательно преодоленным. Как только речь в тексте заходит о настоящем (=идеальном) моменте, так тотчас же исчезают мотивы текучести и изменчивости, неизменно сопровождающие водную тему. «Ясные» и «тихие» воды ломоносовской поэзии были олицетворением подлинной Натуры.

Экзистенциальное беспокойство субъекта перед текучестью и вечной изменчивостью окружающего его бытия нашло свое отражение в желании приостановить движение временного потока. Противостояние воде - есть противостояние Времени, под знаком которого проходил век Просвещения. В поэзии Ломоносова рождались идеи, в целом созвучные просветительскому пафосу эпохи. Природа должна быть пересоздана, лишь в этом случае она обретает свойства подлинности. Вода наполняется позитивным смыслом, только будучи покоренной, чудесным образом изменившей свое природное течение: «О полны чудесами веки! О новость непонятных дел! Текут из моря в землю реки, Натуры нарушив предел!», «“Великой в похвалу Богине Я воды обращу к вершине: Речет - и к небу устремлю”». Изменение течения реки - это в первую очередь попытка изменить однонаправленный ход времени, преодолеть его линейность.

Борьба со временем - основная составляющая всякой абсолютистской культуры, ее исходная онтологическая функция. Воля к власти, неотделимая от форм монархического правления, отнюдь не сводится к покорению пространства. Всякая Империя претендует на высшую власть - власть над временем. Значимо, что в творчестве поэтов-классицистов проблема времени всегда опосредована. Эпоха Просвещения «уклоняется» от описания «временны» параметров пространства.

Таким образом, в системе русской культуры XVIII века обнаруживаются особые темы, не получившие своего воплощения непосредственно в слове. Постановка данного вопроса адекватна по отношению к литературе XVIII века. Невысказанное - такая же равноправная часть культуры, как и то, что сказано и сделано ею. Здесь следует говорить не об отсутствии языка, а о его «тайном» присутствии, его тесной связи с тем, что высказывается.

В 3 параграфе («О принципиальной двухчастности «Оды, выбранной из Иова» М.В.Ломоносова») поставлена проблема «до-словесных» структур.

Уникальность данного ломоносовского текста заключается в его «выбранности». Ода состоит из двух частей: текстовой и за-текстовой, при этом вторая, безусловно, является не менее важной. С точки зрения поэтической структуры, это один из самых новаторских по своей природе текстов, а все значение «выбранной» формы станет видимым только в условиях последующей - романтической - культуры.

В за текстовом пространстве ломоносовской «Оды» осталась едва ли не самая важная в смысловом отношении часть - вопрошание Иова, его «дикие слова», разрушающие структуру ветхозаветного космоса. Сфера вопрошания это сфера неупорядоченного мира, ибо всякий вопрос на мгновение выводит мир из состояния равновесия. Ответ - отсечение альтернативной реальности и возвращение мира к его исходному состоянию. «Невыбранное» указывает на наличие иной, иррациональной логики, в сфере которой обнаруживается бессилие рационализма. В открытии этого за-предельного (до-словесного) мира и заключался важнейший смысл «Оды».

Вместе с тем, классицизм живет верой в то, что Сущее способно обрести себя в Слове. Данный тезис связан с эпохальным пониманием пространства как непреложного устойчивого порядка вещей. Мыслимое как статическое пространство находит свое воплощение в таком же статическом неподвижном слове. Результатом подобного понимания `слова' и `вещи' становится то, что в 40 - 60-е гг. XVIII века в условиях русской культуры устанавливается известное равновесие между реальностью и текстом: в мире нет ничего, чего бы не было в языке, и, напротив, в языке нет ничего, чего бы не было в мире. Эта принципиальная «переводимость» `языков' - свойство «классической» эпохи, ориентированной на словесное выражение смысла. Русская словесность верит в свою возможность быть «местом», в котором пространство обретает свои вечные очертания.

Именно с этим связано стремление про-говорить и до-говорить, характерное для XVIII столетия в целом. Вплоть до второй половины XVIII века в русской поэзии царствует это проговариваемое слово. Откровенность отрицательных персонажей может показаться чрезмерной и искусственной читателю, принадлежащему иной эстетической системе. Весьма показательна в данном аспекте трагедия А.П.Сумарокова «Димитрий Самозванец». По меткому замечанию И.З.Сермана, злодеи Сумарокова знают, что они злодеи. Саморазоблачение зла - необходимое условие всякой классицистской трагедии. Как нам кажется, дело здесь в свойственной веку инерции языка, всегда стремящегося выговориться до конца. И Димитрий Самозванец А.П.Сумарокова, и Тарас Скотинин с госпожой Простаковой Д.И.Фонвизина не в состоянии молчать, поскольку всецело погружены в стихию проговариваемых смыслов. Очевидно, что для классицистской эстетики вполне приемлемо следующее правило: если явление действительно существует, то непременно существует и слово, это явление обозначающее. Нет, и не может быть реальности «по ту сторону» текста. В соответствии с этой исходной эстетической посылкой сокровенное становится откровенным, внутреннее - внешним.

Вместе с тем в истории всякой культуры неминуемо наступает время, когда происходит встреча с иным Словом - Словом, которое не договаривает, умалчивает, а, говоря или высказывая, указывает на присутствие каких-то иных, не проговариваемых смыслов. С точки зрения последующего (романтического) этапа литературного развития, реальность непереводима на язык поэтического текста. Сущее всегда избыточно по отношению к Слову. Вещь утрачивает свою «хору», а между миром и словом образуются скорее отношения изоморфности, нежели эквивалентности. В «Выбранной оде» М.В.Ломоносова впервые намечен отказ от проговаривания. Именно здесь возникают условия для разрушения формативной функции слова. Недоговоренность оды разрушает риторику как таковую, всегда ориентированную на словесное выражение смысла. Подлинная история Иова располагается за пределами текста.

Обнаружение реальности, стоящей по ту сторону слова, было важнейшим итогом «ломоносовского периода» русской литературы. Но для того, чтобы эта реальность стала непосредственным объектом поэтической рефлексии, потребовалась перестройка всей системы субъектно-объектных отношений.

Третья глава диссертационной работы («Телесный код русского классицизма») посвящена онтологии тела в классицистком дискурсе. Постановка данной проблемы обусловлена тем, что «язык тела» относится к сокровенному языку любой эпохи. Подлинность времени всего более раскрывается в подлинности телесных жестов. История культуры - это не в последнюю очередь история различных объективаций тела. В силу самого разного рода причин русская культура не знала той космизации тела и отелесивания космоса, о которых писал в своих работах М.М.Бахтин. XVIII век характеризуется внешним отсутствием телесного символизма, «табуированностью» тела. Парадокс, однако, заключается в том, что эпоха Просвещения, тем не менее, замкнута на проблеме тела: культура данного периода обнажает свою телесность тем, что тщательно скрывает ее. Условием «тайного» присутствия тела является фигура умолчания. Мы посчитали необходимым выявить те причины, вследствие которых тело оказывается исключенным из зоны видения.

Русская культура второй половины XVIII века осуществила переход от вне-телесного восприятия мира к телесному, в результате чего была не только преодолена абсолютная дистанция между человеком и миром, но и определена новая перспектива взгляда. Данная проблема рассматривается в первом параграфе «Чувство телесности в творчестве поэтов-классицистов (В.К.Тредиаковский, М.В.Ломоносов, Г.Р.Державин)».

Классицизм лишен античной веры в пластически-телесное оформление мира. За волей к форме скрывается трагическое неверие эпохи в способность бытия (в том числе и телесного) быть. Петербург, явившийся символом эпохи, - всегда лишь усилие формы по направлению к бытию, но никогда не само бытие. Изначальная неустойчивость Петербурга в пространстве, его пребывание вне места и составляют суть новой мифологии. Классицизм есть отражение безграничной веры в возможность формы, но за этой безграничной верой таится и величайшее сомнение в возможности ее существования. «Воля к форме» является, таким образом, оборотной стороной страха перед изначальной бесформенностью мира.

Телесные аффекты находятся за пределами изображения в произведениях писателей-классицистов. Тело погружено во тьму Близкого, неразличимого на данном этапе историко-культурного развития.

Присутствующие в поэзии М.В.Ломоносова жесты менее всего соотносятся с реальной пластикой образа. Более того, они вообще не принадлежат области телесного в привычном понимании. «Авторское тело» исчезает во Взгляде. В результате подобной «регрессии» предлежащая реальность оказывается принципиально недоступной для непосредственного чувственного восприятия: автор как бы не обладает опытом телесной жизни в тексте. Не случайно предметом изображения в торжественной оде всегда является предельно удаленный мир: «Воззри на света шар пространный, / Воззри на понт, Тебе подстланный, / Воззри в безмерный круг небес».

Соответственно можно говорить об особом, принципиально не телесном, характере зрения, представленного в оде. Несмотря на то, что слова «взирать» «воззри», «взор», «око» являются едва ли не самыми употребительными в поэтическом словаре Ломоносова, речь здесь, однако, не идет о привычных для современного читателя формах телесного зрения. Речь скорее идет об особом активном зрении, основная функция которого - воздействовать на окружающую реальность. Ода Ломоносова - исключительное господство Взгляда, который не столько видит, сколько овладевает пространством. В этом очерчивании пространства усматривается архаическая функция взгляда, неизбежно присваивающего себе обо-зримое.

Несмотря на то, что в оде постоянно декларируется открытость пространства взгляду, оно никогда не приближено к воспринимающему его субъекту. Специфика ломоносовского зрения заключается в том, что оно не столько приближает, сколько удаляет читателя от чувственно-осязаемой реальности. Объект созерцания всякий раз задан, но никогда не дан в опыте телесного познания. Даже в том случае, когда Ломоносов подключает «близкое зрение» и абстрактные картины сменяются предметным и более детальным изображением, близкое пространство по-прежнему остается недоступным для пластического восприятия. Принцип панорамного изображения, занимающий исключительное место в ломоносовском творчестве и являющийся отличительным признаком одического жанра, - это экспансия зрения, наименее чувственного из всех органов чувств. В то же время в оде почти отсутствуют слуховые впечатления, и, конечно, в ней совсем нет места для впечатлений осязательных и обонятельных. «Зона касания» - это terra incognita, та сфера, пересечение границ которой знаменует собой кризис классицизма. Важно, что из пространства классических текстов навсегда изгоняются чувства обоняния и осязания, которые в силу своей ментальной природы открывают возможности для самого интимного диалога между человеком и миром.

Вместе с тем в торжественной оде иногда встречаются описания близкого пространства. Однако, во-первых, подобные описания не занимают существенного места в составе данного жанра, их присутствие - скорее исключение, которое является подтверждением более общей закономерности. Во-вторых, картинам «близкого» свойственна совершенно иная функциональность. Как правило, эти картины являются воплощением образа преходящего мира, находящегося во власти времени.

Принципиальная бестелесность мира есть необходимейшее условие его вечности. Мир ставшего (явленного, материально воплощенного) - это мир, подверженный неминуемому телесному распаду, обреченный быть знаком все разрушающего хода времени. Только не-явленное, лишенное какой бы то ни было телесной оболочки, обладает, с точки зрения человека рационалистической эпохи, подлинным онтологическим статусом.

Итак, Ломоносов лишен материального воображения в силу эпохального страха перед тьмой и бесформенностью первородной материи. Напротив, поэзия Г. Р. Державина, казалось бы, всецело основана на материальных фантазиях. Именно Державин возвращает русской словесности всю полноту чувственно-материального бытия, его исходную онтологическую тяжесть. Взгляд "сквозь" и "по ту сторону" вещи, характерный для ломоносовской оды, сменяется взглядом, как бы наталкивающимся на плотность окружающей среды. Именно тектоническая напряженность видимого отличает Державина от предшествующих поэтов.