Проблемы историко-культурного контекста в научной биографии А.С. Пушкина

Первый раздел: «Репутации Пушкина в кругу южных декабристов: К проблеме межличностных отношений в истории декабристского движения». Вопрос о том, почему поэт не был принят в члены тайного общества, был сформулирован М. И. Семевским в статье «К биографии Пушкина» (1867). Семевский, знакомый со многими деятелями тайных обществ, решительно отвергал мысль о стремлении декабристов сберечь поэта и считал, что ими руководило недоверие к нему. В 1875 г. П. А. Вяземский сходным образом формулировал свое мнение, полагая, что А. А. Бестужев и К. Ф. Рылеев ставили свой поэтический дар не ниже пушкинского. При рассмотрении этого вопроса исследователями во главу угла ставится оценка идейных устремлений Пушкина, клонящаяся к различным модификациям консерватизма (либеральный (просвещенный) консерватизм, конституционный монархизм) или же революционного радикализма. Между тем члены тайных обществ не обладали единой идеологией: среди них были люди как весьма умеренные, так и радикально настроенные. Их объединяло недовольство существующим порядком дел в России, и Пушкин своей творческой деятельностью способствовал его распространению. См. одну из последних работ, ярко рисующую вовлеченность Пушкина в атмосферу околодекабристских сообществ: Ильин П. В. Пушкин и И. Н. Горсткин: К интерпретации одного свидетельства // Пушкин и его современники. СПб., 2009. Вып. 5 (44). С. 308-344. Тайные общества были характерной приметой послевоенного десятилетия, придававшей жизни романтический налет, поэтому вполне закономерен вопрос об отношении поэта к своему возможному членству в заговоре. В декабристской мемуаристике не существует свидетельств об индифферентном отношении Пушкина к тайным обществам. В 1874 г. П. В. Анненков, говоря о «постоянных усилиях Пушкина добыть себе место в тайном обществе», считал возможным употребить следующее выражение: «…если бы Пушкину удалось пробраться в область заговора, как он домогался…» Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг. Минск, 1998. С. 63, 64-65. Одним из путей достижения этой цели было вступление Пушкина в 1821 г. в масонскую ложу, куда его влекла деятельность тайная, заговорщицкая. Существуют два свидетельства о негативном отношении декабристов к Пушкину: письмо И. И. Горбачевского к М. А. Бестужеву от 12 июня 1861 г. и высказывание в мемуарах Д. И. Завалишина, написанных в начале 1870-х гг. В этом клубке взаимоотношений зародился крайне болезненный мотив пушкинской лирики преддекабрьского периода, связанный с сожалениями поэта о «небратском» отношении к нему нового дружеского круга. По свидетельству И. Д. Якушкина, Пушкин сказал А. Г. Муравьевой: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество…»; о подобном признании поэта вспоминал и Пущин: «Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою…» В обоих свидетельствах речь идет о недоверии, тягостном для поэта. По мнению Н. Я. Эйдельмана, источником клеветнических слухов о Пушкине, породивших подозрения в среде декабристов, был А. Н. Раевский. В диссертации выдвигается осторожная гипотеза о том, что Пушкин связывал свою негативную репутацию с именем М. Ф. Орлова, авторитетнейшего члена декабристских обществ на юге России.

Второй раздел: «Общественно-исторические реалии в политической лирике Пушкина середины 1820-х гг.». Со стихотворениями, в которых Пушкин делает выпад в адрес высшей российской администрации, связан ряд проблем как текстологического, так и комментаторского характера («Ты и я», «Воспитанный под барабаном…», «Заступники кнута и плети…», «О муза пламенной сатиры!..», «Прозаик и поэт» и др.). В ряде сатирических произведений Пушкина, написанных в Михайловском, был задет Александр I. Отношение к монарху - это индикатор умонастроений дворянина, свидетельствующий о пределах его оппозиционности. Пошатнувшийся авторитет монарха влек за собой мысль о конституционном ограничении самовластия и стремление к разделению полномочий по управлению страной. В подтексте выпадов Пушкина в адрес царя была критика внешней политики, системы внутреннего управления и чиновничье-бюрократического аппарата. Личностная включенность поэта в обсуждение этих проблем российской действительности не позволяет согласиться с мнением о том, что гражданская поэзия Пушкина, в силу своей «поэтической традиционности», находилась «на периферии его творческого развития». См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 2004. Т. 2, кн. 1. С. 267-268.

В русской поэзии существовала традиция изображения Александра I как питомца Екатерины II: «Воспитанник Екатерины!» - обращался к нему Карамзин в оде «Александру I <…> на восшествие его на престол» (1802). В эпиграмме «Воспитанный под барабаном…» Пушкин напоминал об ином опыте юного Александра, которому служба в гатчинской армии его отца, цесаревича Павла, привила увлечение фронтом и солдатской выправкой. Изображение в эпиграмме императора в образе мелкого чиновника «по части иностранных дел» было связано с его неудачей на почве разрешения «восточного кризиса». В 1821 г. Россия предъявила Порте ультиматум, однако ее готовность к началу военных действий против Турции натолкнулась на сопротивление европейских держав. В 1824-1825 гг. в Петербурге были проведены встречи уполномоченных представителей союзных держав, не давшие никаких результатов. Откликаясь на эти события, Пушкин в «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1825) обратил к знаменитому поэту-графоману призыв заменить Байрона на поприще борьбы греков с турками. В условиях, когда русское общество ожидало от правительства решительных шагов по прекращению кровопролития на Балканах, это косвенным образом задевало Александра I, бессильно барахтавшегося в дипломатической возне. В 1827 г. Николай I объявил о подготовке войны с Турцией, которую горячо приветствовал Пушкин.

О делах в высших сферах, в том числе о петербургской конференции 1824-1825 гг., Пушкину, по-видимому, рассказал Пущин в Михайловском 11 января 1825 г. Эта встреча имела в творчестве Пушкина значительный резонанс. Вероятнее всего, именно сообщение Пущина послужило толчком и к созданию эпиграммы «Заступники кнута и плети…». С момента воцарения Александра I был предпринят ряд шагов по смягчению системы телесных наказаний. В 1824 г. в Государственном совете обсуждалось новое Уголовное уложение и проводились прения по вопросу о телесных наказаниях. Решение Совета об отмене кнута не было утверждено, поскольку обсуждение было свернуто. Подлинными «заступниками кнута и плети» выступили в прениях братья кн. Д. И. Лобанов-Ростовский, министр юстиции в 1817-1827 гг., и кн. Я. И. Лобанов-Ростовский, председатель Департамента законов Государственного совета (адресация им эпиграммы установлена И. Л. Фейнбергом в 1976 г.). Прения имели резонанс в близких декабристам кругах, заинтересованно следивших за обсуждением вопроса о телесных наказаниях.

«Заступники кнута и плети…» - подлинно декабристское по своей тематике произведение. Прозвучавшая в эпиграмме убежденность поэта в том, что ему обеспечено участие в «расчете» с «заступниками» телесных наказаний, имеет важный биографический аспект (черновые варианты: а. Когда <по> делу позовут; б. Как для расправы позовут). Текст стихотворения представляет собой исключительно сложный для прочтения и истолкования черновик. В ходе дискуссии о тексте и смысле эпиграммы высказывались порой полярно противоположные мнения такими серьезными исследователями, как П. Е. Щеголев, В. Я. Брюсов, Т. Г. Цявловская, Б. С. Мейлах, П. Н. Берков, В. В. Виноградов, Б. В. Томашевский. Авторитетные издания Пушкина дают отличающиеся друг от друга тексты эпиграммы, наиболее спорным является ее последний стих. Проблема, связанная с текстом и истолкованием этого стихотворения, остается дискуссионной. Он связан с одним из самых сложных моментов биографии Пушкина - его попыткой выезда из Михайловского после смерти императора и письмом к нему Пущина, извещавшего, что из Москвы он «едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем». Об этом, опираясь на Л. С. Пушкина, сообщал Н. И. Лорер. Сообщение, причем, что важно, без вопросительного знака, сопровождающего спорные биографические факты, вошло в «Летопись…» с датировкой «29 ноября - 4 декабря» (написание Пущиным письма в Москве) и «5-13 декабря 1825» (получение его в Михайловском). По-видимому, еще до получения этого письма Пушкин, узнав о смерти Александра I, попытался выехать в Петербург, но повернул назад из-за дурных примет. Об этом упоминали И. П. Липранди, А. Мицкевич, С. А. Соболевский, М. П. Погодин, П. А. Вяземский, Н. И. Лорер, М. И. Осипова; сюда же следует прибавить «билет», написанный рукой Пушкина 29 ноября 1825 г., на проезд в Петербург двух крепостных, в одном из которых узнаются приметы поэта. Сообщения мемуаристов (без учета текста эпиграммы «Заступники кнута и плети…») анализировались С. Я. Гессеном, М. А. Цявловским, В. Э. Вацуро, Н. Я. Эйдельманом, И. З. Сурат. В конце 1824 - начале 1825 г. произошла реорганизация Северного общества, приведшая к образованию, по словам В. М. Боковой, «рылеевской отрасли». См.: Бокова В. М. Эпоха тайных обществ: Русские общественные объединения первой трети XIX в. М., 2003. С. 461-483. В соответствии с идеями Рылеева изменилась кадровая политика заговорщиков, причем ставка делалась на молодежь, более восприимчивую к либеральным идеям, более пылкую: «По сути, вербовали всякого, до кого могли дотянуться, и, хотя формально предполагалось, что кандидат честный, бескорыстный человек и самоотверженный патриот, на практике широко использовалась игра на личных мотивах: тщеславии, самолюбии, обиде, карьерных амбициях и т. д.». Там же. С. 472-473. Следует отметить, что на Сенатской площади 14 декабря активно проявили себя около сорока человек, не состоявших в тайном обществе.

В число острозлободневных стихотворений Пушкина входит, судя по воспоминаниям Д. И. Завалишина, эпиграмма «Прозаик и поэт» («О чем, прозаик, ты хлопочешь?..», 1825). В 1875 г. Вяземский утверждал, что был ее адресатом, однако это опроверг Лернер в статье «Распутанное недоразумение (О пьесе “Прозаик и поэт”)» (1913). Адресована она, как мы полагаем, А. А. Бестужеву, прозаику, издателю (совместно с Рылеевым) альманахов «Полярная звезда» и «Звездочка», члену Северного общества. О поездке Пущина в Михайловское он сообщал в письме к Вяземскому от 12 января 1825 г., где давалась оценка последним публикациям поэта: «Пушкин не в своей колее». Л. Н. Назарова и И. Б. Мушина высказали мнение о том, что поездке Пущина предшествовали переговоры с деятелями тайного общества в Петербурге, в ходе которых была выработана тактика воздействия на Пушкина: издателям «Полярной звезды» нужны были от него произведения определенной идейной направленности. Из переписки Пушкина видно, что члены тайного общества старались направить замысел «Евгения Онегина» в русло гражданского негодования и обличения общественных пороков. В письме от 9 марта 1825 г. Бестужев писал поэту: «…дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? <…> Прочти Бейрона <…> И как зла, и как свежа его сатира!» 24 марта Пушкин ответил на это Бестужеву: «У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире». Н. Я. Эйдельман считал, что в письме поэта «речь идет об эпиграммах, “сатирах”, накопленных и готовых к обращению»: «…если они двинутся, то затрещат <…> царские дворцы и особняки на Петербургских набережных». Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений. М., 1979. С. 293. По-видимому, в ответ на «хлопоты» Бестужева Пушкиным и была написана эпиграмма, адресованная ему как «прозаику». В ней поэт выразил не только готовность к творчеству в сатирическом роде, но и полную уверенность в сокрушительной силе своих сатир.

В воспоминаниях «Пребывание декабристов в тюремном заключении в казематах в Чите и в Петровском заводе» Д. И. Завалишин упомянул о том, что в Сибири одновременно со стихотворением «Во глубине сибирских руд…», т. е. в 1827 г., стало известно «толкование, к кому относилось стихотворение “О чем, прозаик, ты хлопочешь”» и что оно произвело «сильное возбуждение революционного чувства». Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 246. Толкование это шло от кого-то из декабристов. Сомнения автора эпиграммы в возможности ее появления в подцензурной печати, известные из сообщения Вяземского, а также воспоминания Завалишина говорят в пользу того, что стихотворение «Прозаик и поэт» имело самый острый характер.

Третий раздел: «“Пророк” Пушкина в свете трагических реалий заключительного этапа истории декабризма». Для поколения, к которому принадлежал поэт, восстание 14 декабря 1825 г. стало важным жизненным рубежом. Творческая история стихотворения «Пророк» как одного из самых ярких программных выступлений Пушкина является отражением тех мыслей и переживаний, которые стали следствием разгрома декабристского движения. История стихотворения восстанавливается на основании мемуарных свидетельств М. П. Погодина, С. А. Соболевского, С. П. Шевырева, П. В. Нащокина, А. В. Веневитинова (в передаче А. П. Пятковского), А. С. Хомякова, П. А. Вяземского, А. Мицкевича (их анализ дан в работах Н. О. Лернера, М. А. Цявловского, Д. Д. Благого, В. Э. Вацуро, С. В. Березкиной). Первая редакция «Пророка» создавалась в Михайловском, причем какая-то ее часть могла быть написана Пушкиным по пути в Москву 3-8 сентября 1826 г. Мицкевич в лекции, прочитанной в College de France 20 декабря 1842 г., сообщал, что «пьеса» Пушкина написана «после раскрытия заговора 1825 года». Пушкин уезжал из Михайловского в большой тревоге, зная, что в Москве он будет доставлен к дежурному генералу Главного штаба. Из письма Б. А. фон Адеркаса от 3 сентября 1826 г. поэту было известно и то, что его прошение с выражением раскаяния и обещанием не «противуречить <…> общепринятому порядку» дошло до Николая I. Ход положительного решения дела по прошению на высочайшее имя не предусматривал беседы с императором.

Первое сообщение о состоянии, в котором Пушкин пребывал по дороге в Москву, появилось в воспоминаниях Ю. Струтыньского, напечатанных на польском языке в 1878 г. (их достоверность вызывает сомнение из-за мелодраматической передачи слов Пушкина): «…сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который, казалось, призывал меня к роли стоического республиканца, Катона, а то и Брута». Цит. по: Пугачев В. В. Пушкин, Радищев и Карамзин. Саратов, 1992. С. 160. Вполне обоснованными опасения поэта делала «Роспись государственным преступникам…» (напеч. 16-21 июля 1826 г.), в которой среди «преступлений» казненного Рылеева называлось то, что он «сочинял и распространял возмутительные песни и стихи»; то же говорилось и в отношении осужденного навечно в каторгу А. Бестужева. При приезде в Москву 8 сентября 1826 г. Пушкин, по сообщению Соболевского, располагал рукописью «Пророка»; сходное свидетельство содержалось в письме Погодина к Вяземскому от 29 марта 1837 г. В «Прогулке в Тригорское» (1866) Семевский также писал о крамольном сочинении, имевшемся у Пушкина в день приезда в Москву. После знакомства с «Прогулкой…» была написана статья Соболевского «Квартира Пушкина в Москве» (1867), где упоминались в связи с приездом поэта его «стихотворения о повешенных» (при публикации Погодин заменил это выражение на «стихотворение на 14 декабря»). Упоминание «повешенных» связывало произведение с казнью пяти декабристов. Поскольку Пушкин узнал о ней 24 июля 1826 г., Цявловский именно этим числом открыл датировку «Пророка» в академическом издании. Б. В. Томашевский датировал «Пророка» 8 сентября 1826 г. в изд.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М.; Л., 1956. Т. 2. С. 437. В популярных биографиях 1930-х гг. существовала традиция связывать «Пророка» с приездом Пушкина в Москву и считать стихотворение прямо адресованным императору (см.: Чулков Г. И. Жизнь Пушкина. М., 1999. С. 196; Милюков П. Н. Живой Пушкин (1837-1937). М., 1997. С. 134). Со свидетельством Соболевского перекликаются слова Погодина из вышеназванного письма к Вяземскому о том, что из четырех стихотворений первоначального текста «Пророка» появилось в печати только одно стихотворение.

П. П. Каратыгин (со ссылкой на С. А. Соболевского) и А. П. Пятковский (со ссылкой на А. В. Веневитинова) напечатали в 1880 г. четверостишие «Восстань, восстань, пророк России…» в качестве финала первой редакции стихотворения. Декабристский контекст «Пророка» вызвал негодование официозной критики, обрушившейся на отрывок о «пророке России». Особую позицию занял Бартенев, который в 1900 г. опубликовал его по своим записям, показав тем самым полное доверие к свидетельствам М. П. Погодина и А. С. Хомякова (они были зафиксированы в его тетради); позиция Бартенева подкреплялась суждениями о сочувствии поэта к декабристам, которые выражали в связи со спорным отрывком Н. Ф. Сумцов, В. Я. Стоюнин, В. В. Сиповский, Д. Н. Овсянико-Куликовский и др.

В попытках осмыслить мемуарные свидетельства, совместив отрывок с художественным пространством «Пророка», исследователями высказывались различные предположения. В «Летописи…» под датой 24 июля - 3 сентября 1826 г. указано на создание двух произведений Пушкина - стихотворения «Пророк» и цикла из трех неизвестных стихотворений о казненных декабристах, куда входило четверостишие о «пророке России». Эта точка зрения расходится с мемуарными свидетельствами современников Пушкина, которые считали «Пророка», как появившегося в печати, так и не появившегося, одним произведением. Впоследствии комментаторы остановились на мнении, что от слов «И Бога глас ко мне воззвал» отрывок «Восстань, восстань, пророк России…» отделял какой-то массив стихотворного текста.

Цикл «Пророк» носил аллюзионно-политический характер, что позволяло видеть в нем намеки на повешенных декабристов; в отрывке «Восстань, восстань…» это веревка на шее «пророка России». Подобного рода символы встречаются в ветхозаветных пророческих книгах, например в Книге пророка Иеремии (27: 1-2). Особое внимание критиков текста привлекла «неудачная» строка «Иди, и с вервием вкруг выи». Слово высокого стиля «выя» было прочно связано с представлением о гордости и непокорстве субъекта: см. в стихотворениях Пушкина «Воспоминания в Царском Селе» (1814) и «Когда владыка ассирийский…» (1835), а также строки о Рылееве в «Колыбельной песни» (1832) А. И. Одоевского и «Участи русских поэтов» (1845) В. К. Кюхельбекера. Весьма популярной в русской поэзии была рифма «Россия - выя», использованная в стихах В. П. Петрова, М. В. Милонова, П. А. Вяземского, Н. М. Языкова, С. Е. Раича, Ф. Н. Глинки, Ф. И. Тютчева, В. Ф. Ходасевича.

Благополучный исход беседы Пушкина с Николаем I, а также данное поэтом обещание отказаться от сочинения противоправительственных стихов привели к уничтожению первой редакции произведения. Тем не менее еще осенью 1826 г. Пушкин читал своим московским друзьям «Пророка» в отрывках. Для печати стихотворение дорабатывалось, по мнению Благого, в 1827 г., и вернулся Пушкин к нему под впечатлением от общения с Мицкевичем. В начале ноября 1827 г. текст оказался в распоряжении Погодина, которому передал его приехавший из Петербурга Соболевский. Отношение к новой редакции стихотворения выражено в письме Хомякова к И. С. Аксакову (1859): «“Пророк”, бесспорно великолепнейшее произведение русской поэзии, получил свое значение, как вы знаете, по милости цензуры». Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1908. Т. 8. С. 382. Достоверное знание цензурной истории произведения было связано с тем, что С. Т. Аксаков, отец И. С. Аксакова, был цензором журнала Погодина и находился с ним в самых доверительных отношениях. С ноября 1827 г. до выхода «Пророка» в свет прошло почти четыре месяца, в течение которых в журнале печатались стихи, переданные Пушкиным Погодину позднее. Нельзя исключить, что какие-то изменения (в том числе перемена первого стиха) были внесены Пушкиным в текст «Пророка» по требованию цензора. Позднейший характер замены первого стиха определил важную композиционно-стилистическую особенность стихотворения: по мнению В. В. Виноградова, проследившего композиционные сцепления двух частей стихотворения, «слово духовный как качественное определение не находит соответствия» во второй его части (воззвание к пророку Бога). Виноградов В. В. Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. М.; Л., 1935. С. 132. Более ранний вариант с упоминанием «великой скорби» (у героев Библии ее вызывали грехи народа и его правителей) находил оправдание в обжигающем даре «глагола», который был способен утолить ее в воздействии на сердца людей. Сопутствующие дары постижения природных красот мира оправдывались в замысле стихотворения неотъемлемыми от образов библейских пророков представлениями о выдающихся, поистине гениальных художественных способностях. Создавая первую редакцию, Пушкин был вдохновлен идеей социально-исторической миссии библейского пророка-обличителя. После переработки произведение утратило свое злободневное звучание, что придало ему особую философско-эстетическую глубину. Преемственный характер редакций «Пророка» подчеркивается его авторской датировкой в «Стихотворениях» 1829 г., где «Пророк» открывает отдел стихотворений 1826 г.

Четвертый раздел: «Идея империи в откликах Пушкина на польскую военную кампанию 1794 г.». То, что декабрь 1825 г. не был рубежом, определившим начало нового периода в идейном развитии Пушкина, демонстрирует единство подходов поэта к идее империи. В «эпоху тайных обществ» недовольство полонофильскими настроениями и действиями Александра I было той основой, которая объединяла Пушкина с представителями декабристского лагеря. У Николая I Пушкин увидел близкое его убеждениям воззрение на место Польши в Российской империи. Наиболее яркое отражение воззрений Пушкина на идею империи, в его представлении неразрывно связанную с историческим прошлым, настоящим и будущим России, мы обнаружили в преломлениях образа штурма Праги, сопутствовавшего его творческим замыслам на протяжении целого ряда лет.

Ни одна из военных кампаний А. В. Суворова не вызвала столь разноречивых суждений, как кампания 1794 г. по подавлению польского восстания под предводительством Т. Костюшко. Результатом ее стал третий раздел Польши. Большой резонанс в историко-публицистической и художественной литературе имел заключительный эпизод этой кампании - штурм крепости Прага, защищавшей Варшаву с востока. На протяжении XIX в. наиболее популярные высказывания Пушкина по «польскому вопросу» (а они как раз и включают в себя упоминание Праги) многократно цитировались русскими литераторами, философами, историками, причем как сочувственно (И. С. Аксаков), так и критически (Н. И. Костомаров). В разделе дан развернутый комментарий к тем строкам в наследии Пушкина, которые связаны со штурмом Праги.

Победоносное окончание военной кампании 1794 г. было воспето в стихах Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, Н. А. Львова и др. К началу 1820-х гг. взгляд на события 1794 г. перестал быть столь однозначным. Не в последнюю очередь это произошло благодаря западноевропейским публицистам, историкам, поэтам, писавшим о штурме Праги как о самом бесчеловечном кровопролитии. Именно это обстоятельство определило полемический характер всех упоминаний Праги в пушкинских текстах. В сатире на Екатерину II «Мне жаль великия жены…» (1824) Пушкин упомянул Прагу как важную историческую веху: «Мы [Прагой] ей одолжены, / И просвещеньем, и Тавридой…» (ср. в «<Заметках по русской истории XVIII века>», 1822: «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа»). Горько-иронический подтекст, который слышится в стихах Пушкина, - свидетельство важного изменения в сознании русского общества. Другое упоминание Праги находим у Пушкина в обращении к полякам в послании «Графу О<лизару>» (1824): «И вы, бывало, пировали / Кремля [позор] и <русский> <?> плен, / И мы о камни падших стен / Младенцев Праги избивали…». Встречающиеся в мемуаристике жуткие сцены взятия русскими Праги Н. А. Орлов относил к разряду образных преувеличений, поскольку они «повторяются чуть ли не при каждом описании штурмов разных крепостей» Орлов Н. А. Штурм Праги Суворовым в 1794 году. СПб., 1894. С. 91. (то же читаем, например, в сказании Авраамия Палицына, повествующем о Смутном времени и польском нашествии: «…в глазах родителей жгли детей <…> грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни»). Карамзин Н. М. История Государства Российского. СПб., 1829. Т. 12. С. 126. Звучание строк о «младенцах Праги» у Пушкина, как это отмечено И. З. Сурат, было обусловлено библейской реминисценцией (см.: Пс.136:8-9). На послании Пушкина к Олизару лежит отпечаток неутихающего враждебного чувства в отношении Польши, поскольку стихотворение создавалось в условиях продолжавшегося противоборства русских и поляков за земли Украины, Белоруссии, Литвы. Русско-польская тема приобрела в послании заостренность под воздействием неприятия Пушкиным политики Александра, заявившего о своем намерении вернуть Польше земли на востоке (граница должна была пройти по Двине, Березине и Днепру). Напоминание Пушкина в послании Олизару о том, что поляк является «народным врагом», было в александровскую эпоху проявлением оппозиционности. Человеком, решившимся и своей творческой деятельностью и открытым выступлением противостоять наметившемуся в российской политике курсу на федерализацию страны, был Н. М. Карамзин. Его позиция была выражена в записке, которую он прочитал царю 17 октября 1819 г.: «Мы взяли Польшу мечом <…> коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний»; и далее: «…восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровию землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу!» Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 7. В послании Пушкина Олизару ощутимо воздействие десятого и одиннадцатого томов «Истории Государства Российского» Карамзина, вышедших в начале 1824 г. Штурм Праги своими страшными подробностями не ронял в глазах русских писателей значение победы России над Польшей в 1794 г., причем Пушкин в осмыслении событий прошлого высказал мысль, близкую многим его современникам и в частности Карамзину: Прага, знаменующая собой «падение Польши», была расплатой за Смуту - за «русский плен», «позор Кремля» и сожженную Москву. Идеологема «покорение Москвы - покорение Варшавы», освященная поэтической традицией, обладала в пушкинское время полновесной жизнеспособностью и лишь впоследствии, под напором все более и более осложнявшейся жизни Российской империи, начала хиреть и гаснуть.

В «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» (1827) Пушкин высказался по поводу неточностей у Байрона в изображении Суворова, связав их с газетными и даже, можно сказать, низкопробными источниками сведений о нем (Пушкин указал на одну из антисуворовских карикатур, изданных, по его мнению, в Варшаве «во время суворовских войн»). См.: Пушкин А. С. Соч. Л., 1929. Т. 9, кн. 2. С. 94 (примеч. Н. К. Козмина). Победа над польскими повстанцами в 1831 г. вызвала к жизни стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Стихи Пушкина насыщены одическими реминисценциями и образными параллелями из истории русско-польских отношений. В стихотворении «Русская слава» (1831), создававшемся в унисон пушкинским стихотворениям, Жуковский закончил перечисление военных побед Екатерины упоминанием Праги, дав штурму 1794 г. историософское осмысление: «И в Праге, кровью залитой, / Москвы отмщенная обида».

Комплекс проблем, затронутый Пушкиным в «польских» стихотворениях 1831 г., освещен в работах Н. О. Лернера, В. А. Францева, В. Ледницкого, М. Д. Беляева, Б. В. Томашевского, Л. Г. Фризмана, О. С. Муравьевой. Пушкин был возмущен тем, что вопрос о Польше рассматривался европейскими политиками без учета того исторического пути, который был пройден двумя противоборствующими державами: «Вам непонятна, вам чужда / Сия семейная вражда; / Для вас безмолвны Кремль и Прага…» На протяжении всего XIX в. это уязвляло русских авторов, писавших о «польском вопросе», причем безотносительно к принадлежности их к тому или иному политическому лагерю. Для Карамзина, Жуковского и Пушкина «польский вопрос» - это, прежде всего, возвращение России исконно русских территорий. Именно поэтому, говоря о разгроме восставшей Польши и угрожая ей «стальной щетиной» русских штыков, Пушкин начинает в страстном поэтическом пассаже обсуждение сложнейшего вопроса о территориальных претензиях поляков к России: «Куда отдвинем строй твердынь?…». Сам стиль вопрошений Пушкина, постепенно отодвигавших предполагаемую границу Польши («строй твердынь») все дальше и дальше в глубь России (начинает он от Буга, на котором находится Брест, и заканчивает Киевом), говорит о крайней сложности «польского вопроса». В 1819 г. Карамзин вопрошал Александра о его намерениях в отношении Польши: «…и по старым крепостям Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галициею, были некогда коренным достоянием России. Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска: ибо они также долго принадлежали враждебной Литве». Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 6. Впоследствии с территориальной стороной «польского вопроса» мучилась русская общественность, которая к рубежу XIX-XX вв. заговорила повсеместно о необходимости признания независимости Польши, но в границах Царства Польского. В 1937 г. П. Н. Милюков писал о Польше: «…ни Александр с декабристами, ни Николай со сторонниками пушкинской постановки <вопроса> не могли согласиться на возвращение в ее состав границ до 1772 г., т. е. до начала польских разделов, а для поляков это было обязательное условие примирения. И Пушкин <…> формулировал русскую точку зрения с полной определенностью». Милюков П. Н. Живой Пушкин. С. 210-211. Позиция Пушкина, выраженная в стихах 1831 г., соответствовала объективному положению, поскольку территориальная проблема была в тот момент фактически неразрешимой.

Пятый раздел: «Проблема религиозности поэта». Биография автора такого произведения, как «Гавриилиада», не может содержать простого решения проблемы религиозности. «Гавриилиада» была написана молодым поэтом, впоследствии, как это видно из ряда его произведений, пересмотревшим свое отношение к христианской догматике, но не к заповеди Христа: за три дня до смерти Пушкин страстно хотел убить своего врага, однако ему не удалось это сделать. Проблема религиозности Пушкина не может быть решена посредством упрощения пройденного им жизненного пути. Многое в этом процессе запечатлелось как отблески глубокого подсознания, которое, по мнению Ф. Е. Мэньюэла, имеет видимые следы и в творчестве, и в биографии исторической личности и поэтому может быть расшифровано исследователем. Мэньюэл Ф. Е. О пользе и вреде психологии для истории // Философия и методология истории. М., 1977. С. 284.

Научно-биографическое исследование предполагает внимание к культурной обусловленности родительской опеки, воспитания и самоидентификации, к действию подсознательного в менталитете просвещенной элиты, критично относящейся к религиозно-государственному культу. Пушкин родился в семье, представлявшей собой в отношении к церкви в высшей степени традиционное для того времени явление. Церковь занимала в жизни Пушкиных место, которое отвечало ценностям близкого им родственно-дружеского круга: никаких крайностей в виде благочестивого рвения, ярких проявлений «ревности по Бозе» или же, напротив, «площадного» вольтерьянства в семействе, возглавлявшемся С. Л. Пушкиным, не было. Контент-анализ писем Надежды Осиповны и Сергея Львовича к детям обнаруживает высокую степень их соответствия культурной христианской традиции, скрывавшей, однако, сложную картину внутрисемейных взаимоотношений. Самым ярко выраженным религиозным чувством в семействе, из которого происходил поэт, обладала Надежда Осиповна. Хотя оно было вполне традиционным и связывалось с православной церковью, к которой Пушкина относилась с большой любовью, ее религиозное воздействие имело в семье неоднозначный резонанс. Религиозностью матери, обладавшей очень сильным характером, привычно тяготилась дочь (см. письма О. С. Павлищевой к мужу от 20 декабря 1835 г. и 18 февраля 1836 г.), сыновья же не вынесли из родительского дома положительных понятий о религии: старший стал автором «Гавриилиады», а младший, Лев Сергеевич, клялся в 1832 г., по утверждению А. Н. Вульфа, что, после многолетнего перерыва, уже никогда не войдет в церковь.

Первые свидетельства того, что Пушкин тяготился обрядовой стороной церковной жизни, относятся к лицейскому периоду. В 1821 г. религиозное принуждение сыграло в жизни Пушкина роль детонатора. Порожденный им взрыв, по мнению Б. В. Томашевского и М. П. Алексеева, привел к созданию произведений, вобравших в себя кощунственные мотивы. См.: Пушкин А. С. Гавриилиада / Ред. и примеч. Б. Томашевского. Пг., 1922. С. 39; Алексеев М. П. Мелкие заметки о «Гавриилиаде» // Пушкин: Статьи и материалы. Одесса, 1925. Вып. 1. С. 31. В 1821 г. на Страстной неделе, говея, а затем на Светлой, празднуя Пасху, Пушкин написал ряд кощунственных произведений - поэму «Гавриилиада», послание «В. Л. Давыдову» («Меж тем как генерал Орлов…») и мадригал «Христос воскрес». Свое вынужденное «благочестие» Пушкин назвал в послании «Давыдову» лицемерием. К тому же году относится стихотворение Пушкина «Недавно бедный музульман…», представляющее собой начало переложения сказки французского писателя А. Б. де Сенасе «Утерянное доверие, или Змей, любитель каймака, и турок, его поставщик». Смысл сказки заключен в сентенции, которую изрекает змей: «Зачем пускаться в долгое путешествие <…> Главное - бойся Бога, служи ближнему и следи за своим хозяйством» (перевод Н. Л. Дмитриевой). Сказка Сенасе была, по-видимому, созвучна положительному содержанию, усвоенному Пушкиным в религиозной жизни. Отрывок «Недавно бедный музульман…» стал для Пушкина первой попыткой переноса религиозно-рефлективных поэтических экзерсисов в плоскость ориентальной тематики. «Подражания Корану», написанные в Михайловском в 1824 г., - другое свидетельство напряженной духовной жизни поэта, явным образом не удовлетворявшегося учением «афеизма».

Творчество поэта 1824-1826 гг. несет на себе следы сложного взаимодействия с церковью. Одна из малоизученных сторон жизни Пушкина связана с духовным надзором над ним, осуществлявшимся в эти годы настоятелем Святогорского Успенского монастыря игуменом Ионой. Сообщение о том, какую роль играл о. Иона в жизни сосланного поэта, дано в «Записках о Пушкине» Пущина. Поскольку имени Пушкина не удалось обнаружить в исповедальных (духовнических) росписях расположенных по соседству с Михайловским церквей, Новиков Н. С. Летопись сельца Михайловского и окрестностей, которую вели местные священнослужители // Духовный труженик: А. С. Пушкин в контексте русской культуры. СПб., 1999. С. 206. было высказано предположение, что поэт в это время находился под епитимьей. Формальным поводом для ссылки Пушкина было «суждение касательно афеизма», которое неизбежно влекло за собой в александровскую эпоху исправительные санкции. Лицам, определявшимся «на покаяние», в епархиальных управлениях того времени велся учет как по спискам священнослужителей, так и по приговорам светских присутственных мест. В начале 1900-х гг. А. И. Никольский и Л. К. Бродский вели в синодальном архиве поиски документов о духовном надзоре над Пушкиным, однако они оказались тщетными; А. И. Яцимирский высказал в связи с этим предположение, что Пушкин в Михайловском «отдан был конфиденциально под духовное начало святогорского игумена». Яцимирский А. И. Святые Горы - место вечного упокоения Пушкина // Пушкин А. С. [Собр. соч.] / Под ред. С. А. Венгерова. СПб.; Пг., 1915. Т. 6. С. 329. Недовольство духовной опекой породило в душе поэта глубоко скрытый протест, связывавшийся в 1824-1825 гг. с монастырской жизнью. Это видно из наброска «С перегородкою коморки…» (1824), рисующего, по-видимому, какое-то монастырское помещение. Тема «монашеской неволи», скуки, бесцельности жизни нашла свое отражение в трагедии «Борис Годунов», в особенности в сцене «Ограда монастырская», не вошедшей в окончательный текст, ей же посвящены обе песни «бродяг-чернецов» в сцене «Корчма на литовской границе». Пушкин сочувственно понял, что под воздействием монашеской жизни, ставшей следствием ошибки или прямого насилия, в сердце человека могут зародиться невероятные страсти и умыслы, поэтому его Лжедимитрий - это деятельный авантюрист романтического плана, стремящийся вырваться из «неволи» монастыря.

В 1825 г. Пушкин пишет наброски перевода стихотворной сказки Вольтера «Что нравится женщинам» (1763), печатающиеся под заглавием «<Из Вольтера>» («Короче дни, а ночи доле…»). В них оказалась запечатлена важная для Пушкина деталь источника: во времена, когда происходит действие сказки, деньги, по утверждению Вольтера, доставались только служителям церкви. В такого рода заметках, связанных с какими-то личными наблюдениями над жизнью духовенства, таилось зерно замысла будущей сказки «О попе и о работнике его Балде» (1830). В том же 1825 г. появилось «Начало I песни Девственницы» Пушкина. Если Пушкин и хотел перевести какую-то часть антиклерикальной поэмы Вольтера «Орлеанская девственница», то надежды на публикацию перевода у него быть не могло. Обращает на себя внимание то упорство, с которым Пушкин пытался удержаться на стезе, проложенной им при создании «Гавриилиады». У этих произведений сходная тематика (осмеяние девственности) и общие кощунственные мотивы. Всплеск протестных антицерковных настроений был вызван у Пушкина учреждением над ним духовного надзора. Это настроение улеглось под впечатлением от общения с добродушным игуменом. Видимо, поручение, данное архиепископом Евгением (Казанцевым) святогорскому настоятелю, предполагало форму самого деликатного увещания.

Религиозный переворот в сознании Пушкина пришелся, по-видимому, на конец 1828-1829 г. 1828-й был по-особому тяжелым годом в жизни Пушкина, когда в высших инстанциях сошлись два судебных дела против него (о первом из них, связанном с элегией «Андрей Шенье», см. выше). Глумление над верой (и в частности над Божией Матерью) было в Российской империи тяжким уголовным преступлением. Дело о «Гавриилиаде» было заведено по высочайшему повелению после обращения митрополита Серафима. Он сообщил о жалобе дворовых людей В. Ф. Митькова, которые принесли в духовную консисторию украденный у их помещика список «Гавриилиады». Митрополит дал крестьянам расписку в получении рукописи, предполагавшую, что он им ее вернет (таким образом они надеялись скрыть свою кражу). Впоследствии крестьяне под угрозами Митькова попытались вернуть рукопись, но не преуспели в этом. Они были жестоко наказаны своим помещиком, причем их не смогло защитить даже дважды повторенное запрещение императора. Двое жалобщиков поплатились солдатчиной, а третий был высечен на съезжей.

Дело о «Гавриилиаде» вела Временная верховная комиссия, которой Николай I вручил власть в России на период своего отсутствия. Комиссия не намеревалась применить к Пушкину всю тяжесть закона о преступлениях против веры. Речь шла о взятии с Пушкина расписки в том, что он не будет больше писать и распространять подобные произведения (то же решение одновременно, в июле 1828 г., было принято по делу об «Андрее Шенье»). Такой исход ставился в связь с получением признания в авторстве поэмы, однако поэт, испуганный нависшей над ним опасностью, встал на путь его решительного отрицания. Из тупика следствие вывел царь, который через комиссию обратился к Пушкину с выражением полного доверия к его слову и просьбой о помощи в раскрытии автора кощунственной поэмы. Поэт ответил на это конфиденциальным письменным признанием, которое, впрочем, стало известно членам комиссии (оно сохранилось в копии); сомнения в подлинности этого письма представляются нам мало обоснованными.

Прощение за «Гавриилиаду» оказало на Пушкина сильное воздействие. С этого времени в его творчество входит образ Богородицы, о которой он начинает писать стихи, полные любви, рыцарского поклонения и безграничной благодарности (см. стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…», осень 1829). В плане духовного развития это был колоссальный прорыв в область догматики христианской церкви. Прикосновение к личности Приснодевы - это начало постижения тайны Боговоплощения. Размышление о Божией Матери привело к затуханию в сознании поэта негативных ассоциаций, которые были у него связаны с понятием материнства.

В дальнейшем в отношении церкви видимых изменений в жизни Пушкина не происходит. За 1830-е гг. не сохранилось ни одной отметки в церковных архивных документах об исповеди Пушкина См.: Васильева И. В. Пушкин по исповедным росписям петербургских церквей // Временник Пушкинской комиссии. СПб., 2005. Вып. 30. С. 152-159. (за исключением обряда венчания в 1831 г.). Поэтому включенность в религиозные отношения как один из индикаторов религиозного развития в данном случае ничего сказать не может. О напряженной духовной жизни поэта свидетельствует его творчество. И. Ю. Юрьевой замечено, что христианская тематика вторгается в критику и публицистику Пушкина с осени 1830 г., принеся с собой проникновенные характеристики различных сторон истории церкви. См.: Юрьева И. Ю. Христианская тема в критических статьях Пушкина 1830-х годов // Духовный труженик. С. 339-342. Еще более яркое свидетельство крепнущей духовной жизни мы находим в художественных произведениях Пушкина: это и евангельские образы («Как с древа сорвался предатель ученик…»), и библейские сюжеты (стихотворение «Когда владыка ассирийский…»), и, главное, напряженные лирические медитации, связанные с переживаниями греховности, страха, отчаяния, вины, надежды («Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», «Чудный сон мне Бог послал…», «Странник», «Напрасно я бегу к сионским высотам…», «Отцы пустынники и жены непорочны…» и др.). Все большую и большую силу набирает в художественном сознании Пушкина христианское понятие совести как своего рода вектор, устремленный к вечности.

Присутствуют у Пушкина и в конце жизни элементы протеста против религиозно-государственного культа, как, например, в стихотворении «Мирская власть», но в основном им движет сила приятия существующей церкви. Об этом свидетельствует важный момент в религиозных настроениях Пушкина: он старается защитить русского священника, как, например, в письме к Чаадаеву 1836 г. и, в особенности, в повести «Капитанская дочка». Известно, что в ней Пушкин использовал сюжетные элементы, заимствованные из «Рассказа моей бабушки» А. П. Крюкова (напеч. в 1832). Именно из «Рассказа…» в произведение Пушкина попал священник, выходящий с крестом к пугачевцам после взятия ими крепости. Крюков его изображает как «старого святотатца», который «преклоняет колена пред гнусными душегубцами». Пушкин же не просто оправдывает дрожащего священника, принимающего от жителей крепости присягу Пугачеву, но и передает ему честь спасения «капитанской дочки», поскольку она прячется именно в священническом доме (в «Рассказе моей бабушки» ее спасает мельничиха). Поп с попадьей в «Капитанской дочке» - это образы, в которые Пушкиным вложено позитивное приятие их жизни и действий, на их стороне сочувственная мысль создателя повести. См.: Малинин И. А. Дом священника в богоспасаемой крепости // Там же. С. 178-183.

На смертном одре Пушкин с радостью принял прощение Николая I, а затем и возможность исповедаться, поскольку знал: тела убитых на дуэли подлежали захоронению вне церковной ограды. Именно так был похоронен Ленский, могилу которого посещает в романе «Евгений Онегин» Татьяна Ларина. Пушкина ожидала другая участь: он был прощен за дуэль императором, главой Русской православной церкви, им же была обещана помощь всей его сиротеющей семье, и главное, поэт успел простить на смертном одре своих врагов, т. е. он примирился с ними, а значит, и со всеми. Поэт был готов к смерти, не роптал, был мужественен и прост. В связи с картиной его предсмертной болезни, которая вырисовывается из воспоминаний свидетелей, можно подвести важный итог, касающийся проблемы религиозности Пушкина.

Религиозная мотивация, на наш взгляд, не имела приоритетных позиций в поведении поэта ни на одном из этапов его жизни. После изменения в религиозных настроениях, пришедшегося на конец 1828-1829 г., отношение его к церковной традиции оставалось неярко выраженным, что соответствовало образу жизни близкого поэту круга. Официальным представителям церкви, а также защитникам иного стиля церковной жизни эта традиция могла бы показаться подозрительной, если бы она не отвечала культурному уровню того общества, к которому принадлежал Пушкин; с нашей точки зрения, это был очень высокий уровень религиозной культуры. О духовной жизни поэта свидетельствовали не исповеднические росписи с упоминанием его имени, а творческие тексты, запечатлевшие напряженные поиски их автором ответов на самые трудные вопросы о жизни миров горнего и дольнего, а также его проникновенные лирические медитации. К моменту предсмертной исповеди автор «Гавриилиады» проделал путь, в основе которого лежал огромный духовный труд.

Заключение подводит итоги отраженной в диссертации работе и намечает дальнейшие пути научно-биографических исследований. Летописная наполненность трудов, связанных с биографией Пушкина, имеет лишь видимость ее исчерпанности. В действительности, научная биография поэта требует дальнейших усилий по ее разработке.

В Приложении очерчивается круг придворных знакомств поэта по балам императрицы Александры Федоровны в Аничковом и Елагиноостровском дворцах.

лирика пушкин декабризм поэт

Основное содержание работы отражено в следующих публикациях

I. Монография:

1. Березкина С. В. «Так некогда поэт…»: Проблемы научной биографии Пушкина. СПб: Изд-во «Пушкинский Дом», 2010. 320 с.

II. Книги:

2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Вступ. ст. Н. Н. Скатова; Примеч. О. В. Астафьевой, С. В. Березкиной, Е. А. Вилька, О. Н. Золотовой, Р. В. Иезуитовой, Н. Е. Мясоедовой. М.: Классика, 1999. Т. 1. С. 524-567 (примеч. к отделу «Стихотворения»), 568-569 (примеч. к поэмам «Гавриилиада», «Братья разбойники»), 573 (примеч. к поэме «Езерский»), 574-575 (примеч. к поэме «Медный всадник»).

3. А. С. Пушкин: Документы к биографии (1799-1829) / Вступ. ст., сост. В. П. Старка; Подг. текста С. В. Березкиной, И. В. Васильевой, А. В. Дубровского, Т. И. Краснобородько, В. П. Старка; Примеч. С. В. Березкиной, В. П. Старка 1799-1810 С. В. Березкиной (1811-1829). СПб.: Искусство-СПБ, 2007. 942 с.

4. Семевский М. И. Прогулка в Тригорское: Биограф. исследования и заметки о Пушкине / Вступ. ст., сост. и примеч. С. В. Березкиной. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2008. 445 с.

5. А. С. Пушкин: Документы к биографии (1830-1837) / Отв. ред. С. В. Березкина; Сост. С. В. Березкиной, В. П. Старка; Подг. текста С. В. Березкиной, И. В. Васильевой, Н. Л. Дмитриевой, А. В. Дубровского, Т. И. Краснобородько, А. С. Лобановой, В. П. Старка; Примеч. С. В. Березкиной. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2010. 1045 с.

III. Статьи в изданиях, рекомендованных ВАК для размещения научных результатов по докторским диссертациям:

6. А. А. Орлов и антибулгаринская борьба 1830-1833 гг. // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1987. Вып. 21. С. 181-185.

7. Из комментариев к «тверским» стихотворениям А. С. Пушкина 1828-1829 гг. // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 1993. Вып. 25. С. 127-135.

8. «…И сторожит Индеек и Гусей» (Об адресате эпиграммы Пушкина «Приятелям») // Русская литература. 1996. № 3. С. 236-253.

9. Три пушкинских отрывка // Русская литература. 1998. № 4. С. 86-94.

10. «Пророк» Пушкина: Современные проблемы изучения // Русская литература. 1999. № 2. С. 27-42.

11. Екатерина II в стихотворении Пушкина «Мне жаль великия жены…» // XVIII век. СПб.: Наука, 1999. Сб. 21. С. 412-421.

12. Стихотворение Пушкина «Анчар» // Русская литература. 1999. № 4. С. 67-80.

13. Историко-фольклорные источники «Песен о Стеньке Разине» Пушкина // Русский фольклор. СПб.: Наука, 1999. Сб. 30. С. 176-185.

14. О стихотворении Пушкина «Что с тобой, скажи мне, братец…» // Пушкин и его современники. СПб.: Академич. проект, 1999. Вып. 1 (40). С. 155-163.

15. Пушкин в Михайловском: О духовном надзоре над поэтом (1824-1826) // Русская литература. 2000. № 1. С. 3-20.

16. Из комментария к лирике Пушкина // Пушкин и его современники. CПб.: Академич. проект, 2000. Вып. 2 (41). C. 159-170.

17. Мотивы матери и материнства в творчестве А. С. Пушкина // Русская литература. 2001. № 1. С. 167-186.

18. Почему Федора Толстого прозвали «Американцем»? // Русская литература. 2001. № 3. С. 92-95.

19. «Заложенное имение отца очистить от долга…» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2002. Вып. 28. С. 242-248.

20. «Она по-русски плохо знала…» (К портрету О. С. Павлищевой) // Русская литература. 2002. № 2. С. 169-173.

21. Александр Бестужев - адресат эпиграммы Пушкина «Прозаик и поэт» // Русская литература. 2003. № 2. С. 60-66.

22. Записная книжка Пушкина ПД 840 (История заполнения) // Пушкин: Исследования и материалы. СПб.: Наука, 2003. Т. 16-17. С. 76-101.

23. Вокруг запрещения журнала «Европеец» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2004. Вып. 29. С. 229-248.

24. История эпиграммы Пушкина «Литературное известие» // Русская литература. 2004. № 2. С. 145-151.

25. Эпиграмма Пушкина на Александра I «Воспитанный под барабаном…» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2005. Вып. 30. С. 180-187.

26. Воспоминания А. Н. Вульфа и М. И. Осиповой о Пушкине в записи М. И. Семевского 1880 г. // Русская литература. 2006. № 2. С. 118-146.

27. Суворовская военная кампания 1794 г. в творческих откликах А. С. Пушкина // Русская литература. 2007. № 2. С. 21-41.

28. Дело об «Андрее Шенье» Пушкина и его судебно-правовые аспекты // Русская литература. 2010. № 1. С. 26-41.

IV. Статьи:

29. Об эпитимийце Пушкине // Пушкинский музеум: Альм. СПб.: Дорн, 1999. Вып. 1. С. 104-106.