Ф.М. Достоевский и русская проза последней трети ХХ века

М. Лермонтов». Связь между индивидуализмом Печорина и нравственной позицией Подпольного была замечена самим Ф. М. Достоевским и нашла отражение в «Записках из подполья» в виде полемически-пародийных реминисценций из «Героя нашего времени». Печорину близки активные и волевые идеологи Ф. М. Достоевского - Раскольников, Ставрогин (в особенности), Иван Карамазов. Типологическое родство их было впервые определено

Л. П. Гроссманом: «сверхчеловек-неудачник - это любопытнейшее национально-знаменательнейшее явление русской литературы, это излюбленный духовный тип Достоевского и самая устойчивая психологическая модель в его портретной галерее, идет по прямой линии от Печорина» Гроссман Л. П. Библиотека Достоевского. - Одесса, 1919. - С. 81. .

К герою «Андеграунда» это типовое определение «сверхчеловека-неудачника» очень подходит. Как характер он совсем не похож на подпольного героя Достоевского с его неспособностью четко осознать, понять самого себя, с его потенциальными склонностями стать и фанатиком зла, и конформистом, готовым приспособиться к другим, если будет удовлетворено его мелкое самолюбие. Петрович ближе к активному, бескомпромиссному, целеустремленному Раскольникову и, подобно Раскольникову, испытывается преступлением. Сравнение Петровича с Раскольниковым позволяет, на наш взгляд, лучше понять специфическую психологию «агэшника» как феномен культуры. Петрович близок Раскольникову и тем, что он разработал оригинальную жизненную философию - философию «удара», права на преступление.

В принципе эта философия не агрессивна, не опасна и означает напряжение и прорыв паутины обволакивающих человека чужих рутинных «режимных мыслей», духовное пробуждение, прозрение и свободу от всех догм. Это напоминает философию Ивана Карамазова: жить по принципу «все позволено», т.е. независимо от обветшалых традиций, от «несостоятельной» веры.

А на деле, в повседневной житейской практике, философия «удара» оборачивается примитивным «рукосуйством» (как удар в челюсть милиционеру в отделении) и убийством: подкрепленный этой философией Петрович убивает двух человек. Разумеется, Петрович помнит о заповеди «Не убий», но, в отличие от Раскольникова, воспринимает ее как социальную заповедь (даже табу), а не религиозную. В сознании Раскольникова сталкиваются два подхода к нравственной максиме. Он помнит, что с точки зрения социальной это требование лишь для слабых, обыкновенных людей, не имеющих никакого внутреннего права или разрешения на убийство. Сильные же люди давно от этой заповеди отказались. В ответ на отчаянный упрек сестры: «Но ведь ты кровь пролил! - Которую все проливают, - подхватил он чуть не в исступлении» (6; 400). Вину свою он сознает лишь тогда, когда судит об убийстве с религиозной точки зрения (при объяснении с Соней). Ф. М. Достоевский всем своим творчеством убеждает в том, что истинно моральной может быть лишь религиозная позиция. А Петрович эту точку зрения начисто отметает. По его глубокому убеждению, современный человек давно не руководствуется словом Божьим, и он (Петрович) в этом отношении - как все. В аспекте социальном он рассуждает по-другому, чем Раскольников. Он тоже полагает, что в современном обществе право на убийство - привилегия немногих. Но эти немногие - не одаренные благодетели человечества, а те, кто узурпировал власть: «убийство было и есть всецело в их компетенции. Они (государство, власть, КГБ) могли уничтожать миллионами. Ты убивать не смог и не смел. Они могли и убивали. Они рассуждали - надо или не надо. А для тебя убийство даже не было грехом, греховным делом - это было просто не твое, сука, дело» (С. 156) Здесь и далее роман В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего вре-мени цитируется по изданию: В. Маканин «Андеграунд, или Герой на-шего времени». - М., 2003.. Стало быть, и в убийствах своих он видит тот же необходимый для самостояния «удар», взрывающий прежние запреты. Эти убийства для него - знаки, отмечающие правду нового времени: наступила пора «целить в лбешник». Поэтому он совсем не мучается после первого убийства: «Сожалеть да, но не каяться … Убийство на той скамейке … меня не тяготило» (С. 157, 162). Но после второго убийства в Петровиче наконец пробудилась совесть. Его все больше угнетает, обессиливает мысль, «что, убив человека, ты не только в нем, ты в себе рушишь» (С. 254). Примечательно, что новое отношение к Петровичу «соседей», вытесняющих его из общаги, Петрович склонен объяснять тем, что «эта нынешняя и всеобщая … перемена … вспыхнувшая нелюбовь инстинктивно связана у людей как раз с тем, что я сам собой выпал из их общинного гнезда. Сказать проще - я опасен, чинил самосуд, зарезал человека, оставил детей без отца» (С. 250-251). Словом, Петрович начинает, наконец, чувствовать то же, что испытал Раскольников после убийства старухи-процентщицы - свою разобщенность с людьми, свою отрезанность («как ножницами»!) от «компании человеческой». И он уже не смог, как прежде, после убийства кавказца, исключить из сюжета дальнейшей жизни свои человеческие переживания: «Забыть. Не знать. Не помнить» (С. 142), как в свое время продиктовал он самому себе и сумел уйти от всякой ответственности, заставив свою совесть уснуть: «Спи, подружка, спи крепко» (С. 143). Но теперь она не засыпала и мучительно требовала облегчения - не раскаянием, а признанием. Удивительно в этом аспекте совпадение с психологическим анализом преступной совести у автора «Преступления и наказания». Раскольников не мог вынести внутреннего наказания, не признавшись в убийстве Соне, не явившись с повинной в полицию. Но и совершив все это, он вовсе не раскаивался в преступлении. Однако и Петровича терзает невозможность рассказать другому о своем преступлении (не встречает он человека, который мог бы выслушать его исповедь с сочувствием) - оттого он захвачен психическим приступом и оказался в психушке. Петрович не раз потом думает о том, что если бы ему удалось выговориться (пусть даже перед ничего не понимающей инфантильной Натой), не было бы этого срыва, не было бы психушки.

Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» структурно схож с произведениями Достоевского: он также двупланов, обращен одновременно к быту и бытию - сквозь житейские бытовые отношения проступают некие экзистенциальные явления и законы. Но бытовой план здесь совсем иной, чем у Достоевского, для которого быт - это по преимуществу социально-психологические взаимоотношения людей: их антипатии, вражда, зависимости, связи, привязанности, страсти. Приметы материального быта даны у него отдельными штрихами, емкими деталями. У Маканина быт акцентировано материален, наполнен вещами - одеждой, мебелью, интерьером комнат, - свидетельствующими либо о бедности, скудности жизни рядового «общажника», либо об удобствах квартир состоятельных людей, которые сторожит Петрович. Этот колорит притягателен: изысканная мебель, роскошные люстры, книжные шкафы с дорогими книгами и альбомами радуют глаз, вызывают восхищение. Уют богатых квартир - вроде бы эмблема желанного гармонического мироустройства, но для Петровича это чужой быт, а чтобы его обрести, ему пришлось бы отказаться от главного духовно-душевного уюта - от постоянно оберегаемой им внутренней самостоятельности. Уютный быт и бытийное самоутверждение героя предстают в «Андеграунде» как антитеза.

Социальный быт общежития - это модель всего современного социума, всего мира. «Общага» воспринимается Петровичем тоже как андеграунд - как подполье социума, противостоящее интеллигентскому подполью духа. «Общага» в романе Маканина - место, зримо представляющее все уродства социально быта, являющееся своего рода прикровенной антиутопией социализма.

Но два подполья не только противостоят, но и соприкасаются. Безработные, а подчас и бездомные «агэшники» ищут в «общаге» временный приют, их интеллигентская богема легко сближается с общежитской гульбой. Художников как эстетов влекут квартиры бывших коммуналок, вечный быт «бедных людей». Но для настоящего писателя Петровича это не просто быт ? это бытие людей. Он здесь, как подпольный парадоксалист Ф. М. Достоевского, восходит от «колорита» дна к главным, не меняющимся законам человеческой природы. Поэтому он не просто прикровенный карикатурист или ироник - он вдумчивый созерцатель, исследователь и «модельер» изображаемого мира. «Общага», какой мы видим ее в романе «Андеграунд, или Герой нашего времени», в значительной степени и плод творческого воображения Петровича. И в этом воображаемом мире он чувствует себя Хозяином, Демиургом, искусно, крепко «лепящим» характер за характером.

Но блуждания в лабиринтах андеграунда приводят Петровича в страшную «гиперреальность» ? психиатрическую больницу, в которой его хотят сломить, превратить в безвольное существо.

Таким образом, андеграунд духовный - племя отказавшихся освящать советский строй интеллигентов, родственных внутренним эмигрантам, диссидентам, отступникам - соотносится с подпольем социальным («общагой») и подпольем власти ? следователей КГБ, врачей-психиатров («психушкой»). Андеграунды соприкасаются, контактируют не только в историческом разрезе, но и в структуре существующего общества.

Как и Ф. М. Достоевский, В. Маканин использует прием параллельных сцен и типов (двойников), которые обнажают в главном герое то, что поначалу могло показаться недосказанным, «двоящимся», «мерцающим».

Двойники Петровича всегда представляют собой другие варианты его судьбы, несостоявшиеся возможности его биографии. Первым и главным двойником является родной брат Петровича Веня. В отличие от Петровича, у него есть имя, причем не простое, а имя-символ, отсылающее к Вечному Веничке - самой культовой фигуре русского андеграунда. Это человек редкой одаренности и смелости, оказавшийся «не столько в ловушке чьего-то доноса, сколько в ловушке своего собственного превосходства над людьми», в ловушке своего «я».

Сюжет, связанный с братом, возникает как контрапункт по отношению к сюжетной линии Петровича, как другая, самостоятельная интрига, но «которая кажется откопированной на первой», обе они «создают игру двух противостоящих зеркал, посылающих друг другу одно и то же изображение» (Е. М. Vogue). Это раздвоение - один из «законов композиции» (Л. П. Гроссман ) Ф. М. Достоевского, «тонкий художественный прием, заимствованный у мастеров музыки: главная драма пробуждает вдали эхо; этот мелодический рисунок воспроизводит в оркестре голоса хора, раздающиеся на сцене» (Е. М. Vogue). Историю брата Петрович воспринимает как возможный, нравственно пережитый им, вариант его собственной жизни.

Но история преуспевающего в последнее время писателя Зыкова - тоже возможный вариант жизни Петровича. Зыков относится к разряду бывших «агэшников», обласканных нынешней властью. Это серьезный двойник и антипод Петровича одновременно: он тоже талантлив.

Отношения Петровича с писателями Смоликовым и Зыковым, с одной стороны, и бизнесменами Дуловым и Ловянниковым - с другой, уточняют позицию протагониста романа как Героя времени. При встрече со Смоликовым - одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза писателей - определяется литературный статус Петровича. Смоликов мелок и ничтожен, бездарен и продажен, успех его мимолетен, поэтому, несмотря на свою литературную известность и соответствующий имидж, он втайне завидует настоящей силе «агэшника». Он карикатурен, как карикатурен у Достоевского Лебезятников, поклоняющийся модному нигилизму.

У Ф. М. Достоевского двойники выполняют более разнообразные функции. Так, двойники Раскольникова («овеществленные проекции его души» - П. Вайль, А. Генис) - Лужин и Свидригайлов - доводят до крайности его идеи. Двойник Ивана Карамазова Смердяков - воплощение всего гадкого, низкого, что накопилось в душе мыслителя. Двойник Версилова - проявление необузданности его нрава. Двойник Голядкина - выражение «иных» стремлений его души.

В главе сопоставлены также «самоизвольные мученицы» Ф. М. Достоевского и В. Маканина. Женщины в романе «Андеграунд, или Герой нашего времени», которых Петрович относит к категории жалких и падших, совсем не похожи на женщин в произведениях Ф. М. Достоевского - «гордых язычниц» (вроде Настасьи Филипповны или Катерины Ивановны Мармеладовой) или «греховных христианок» (Сони Мармеладовой, Грушеньки). Они духовно слабее мужчин - героев андеграунда: озабоченные проблемами сего дня, они не способны выйти к бытию, к проблемам экзистенции.

В жалости, которую испытывает Петрович к своим женщинам, есть нечто родственное всепрощающему состраданию Мышкина Настасье Филипповне и Алеши Карамазова психическим изломам Лизы Хохлаковой, на которой он хочет жениться. Но как только героини перестают быть жалкими, любовь Петровича к ним мгновенно пропадает.

В сюжете отношений Петровича с Лесей Дмитриевной обнаруживается очень важный и для творчества Ф. М. Достоевского мотив добровольного самоунижения женщины (ярко проявившийся в поведении Нелли Смит, Катерины Ивановны Верховцевой, Настасьи Филипповны), сознательного усиления обиды, наслаждения обидой. Но данные ассоциации позволяют увидеть прежде всего глубокое различие в характере внешне похожих переживаний у героинь Достоевского и Маканина, различие в их судьбах, а также в типах духовной культуры: самоунижение Леси Дмитриевны выглядит как жажда покаяния, в нем нет ничего трагического. Все сказанное об отношениях героя Маканина с женщинами свидетельствует и о специфическом характере быта в романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» (и в других, написанных после этого романа, произведениях В. Маканина).

Петрович, как и Подпольный, мало верит в Бога. Причем маловерие Петровича «извинительнее» атеизма Подпольного, ведь герой Маканина большую часть жизни прожил в эпоху массового безверия, официально узаконенного атеизма. Поэтому даже в дни особых бедствий, бездомных мытарств в холодную осень, когда его «попросту потянуло (сквозняками и голодом) к теплу московских церквушек», он не испытал духовного просветления. Однако чрезвычайно важно то, что Петрович не поддался Антихристову соблазну, не принял квазирелигию социализма за истинную веру, а верящих в социализм было немало среди литературной интеллигенции, причем часть этой квазиверующей интеллигенции с наступлением либеральных перемен объявилась в роли рьяных христиан. О глубинной христианской религиозности Петровича свидетельствует его идеал личности, близкий провозглашаемому Достоевским (а идеальное воплощение такой личности Достоевский видел в Христе). Отказ Петровича от публикаций, его принципиальное пребывание в андеграунде мотивировано прежде всего высокой этической нормой - личным бескорыстием. Этот принцип сближает его с христианством, а авторитет большой литературы все-таки ведет его к потребности сказать нечто важное людям. Литература оказывается дорогой к «другому», причем не только к единомышленнику-интеллектуалу вроде Михаила или Вик. Викича, но и к человеку массы, к недавнему «совку», который прежде лишь раздражал Петровича.

Еще после первого убийства Петрович утверждал, что сам он ответственен лишь перед собой - не перед Богом. Но после второго убийства он приходит к заключению, что его собственная самость, его пишущее «я» - это Божий дар: «Бог много дал мне в те минуты отказа (когда в новых условиях он отказался печататься - Р. С.). Он дал мне остаться» (С. 374). Петрович сознает, что в его попытке «попробовать жить без слова» (т. е. без писательской публикации), в сущности, проявилась верность изначальному Слову - Слову Божьей истины. Этот вывод Петрович сделает позднее, когда уже чудом спасется из психиатрической больницы. Спасение его действительно представлено как «чудо», как вмешательство Божье. Но в глубинном сюжете (спасения безбожника, сближающем все же «Андеграунд» с историей Раскольникова) оно детерминировано не иначе, как «искрой Божьей», вспыхнувшей в душе Петровича. «Искра» эта - способность сострадать другому. Петровича спасла главная христианская заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф., 23:39). При виде санитаров, тащивших за седые волосы старика Сударикова, он пережил болевой шок и, не выдержав, набросился на них. Избитый Петрович оказался в другой больнице, а оттуда, после сращения костей, и был выписан как вполне здоровый.

Стало быть, христианское чувство сострадания живет в Петровиче (как и в Веничке) изначально, как «генетическая информация». Герой и признается в этом на первых же страницах книги - правда, полагая источником этого чувства в себе не Новый Завет, а русскую классическую литературу - единственную авторитетную для него духовную инстанцию.

Четвертая глава «В диалоге мотивов: Ф. М. Достоевский и Ю. В. Мамлеев» начинается с рассмотрения проблемы соотношения литературы и метафизики. Для Ю. Мамлеева литературный текст - Текст Бытия - нередко бывает глубже в метафизическом отношении, чем текст собственно философский (или, по крайней мере, равноценен ему), а образ - глубже и «выше» идеи (ибо он более многопланов, более парадоксален, чем просто мысль), и именно образ может лучше всего выразить таинственный метафизический подтекст. Но вопрос даже не в этом, а в том, что литература и метафизика являются творчеством «интуитивным и мистическим», возникающим в чистом мире духа и не подчиняющимся терминам объективной реальности. И речь идет не просто о пересечении или слиянии «в общем проблемном поле» литературы и метафизики, а о выявлении у них единосущностного свойства, «родового качества». «Высший градус» литературы и метафизики определяется их принадлежностью к духовному творчеству и метафизической рефлексией, основанной на Интуиции и Сверхсознании.

Однако истинный смысл взаимоотношений метафизики и литературы видится в другом. М. Хайдеггер, вынесший «приговор» классической метафизике, утверждает, что «в свете своего раннего начала метафизика … пришла к концу. Конец может длиться дольше, чем вся предыдущая история метафизики» Хайдеггер М. Преодоление метафизики // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М. 1993. С. 177. . Если преодоление метафизики в хайдеггеровском понимании - это «пре-дание метафизики ее истине», то литература как попытка осмыслить то бытийное озарение, в свете которого метафизика только и могла вести свое истолкование мира, - не только «место проявления», но и одна из форм преодоления метафизики.

Необходимость исследования философского и художественного модусов творчества Ю. Мамлеева в их сцеплении и взаимопроникновении диктуется особой природой его «гибридного дискурса» (или «художественно-нехудожественнного текста» ?И. Скоропанова).

Сочинения Ю. Мамлеева насыщены цитированием, погружены в широчайший культурный контекст. В цикле рассказов «Конец века» обнаруживаются следы разных веков и литературных традиций. Явственна, например, связь с традицией античной мениппеи («Свадьба», «Крутые встречи») и с традицией карнавально-смехового гротеска, с карнавальной идеей близости пира и смерти («Свадьба»). Исследование «жизни» мотива в интертексте открывает возможность определения и сравнения фабульных вариантов и инвариантов мотивов в текстах Ф. М. Достоевского и Ю. В. Мамлеева, что, в свою очередь, способствует описанию их неявных смысловых (метафизических) уровней.

В цикле «Конец века» можно типологически классифицировать сюжетные перипетии и коллизии, отражающие текст

Ф. М. Достоевского, выделить ряд типологически сходных мотивов.

1. Фантастические превращения, метаморфозы, совершающиеся с людьми (мистическое озарение и преображение человека) - своеобразные реплики на характерную для Ф. М. Достоевского и сквозную для русской классики вообще идею духовного возрождения человека.

2. Мотив детства. В произведениях Ф. М. Достоевского и Ю. Мамлеева дети - «великие метафизики» - обладают удивительной способностью к сверхчувственному мировосприятию, к пониманию тайны трансцендентного бытия.

3. Жизнь после смерти, оживление покойников, возвращение их к живым людям - многократно откликнувшаяся в рассказах Ю. Мамлеева ситуация из новеллы «Бобок».

4. Метафизические путешествия - трансформация сюжета Ф. М. Достоевского о «духовном скитальчестве» русского человека.

5. Встречи с метафизическими существами, ведающими, подобно старцам Ф. М. Достоевского, правду о запредельном, с «вестниками миров иных».

6. Испытание веры.

7. Духовное экспериментаторство (опыты над собой с целью понять свою природу).

Отметим и повторяющиеся образы-коды Ф. М. Достоевского, взятые Мамлеевым на «вооружение»: образы Бездны, живого кладбища, «великих старичков», мудрствующих младенцев и подростков, в особенности воспринимаемый как символ России образ «худенькой девочки» со взглядом, выражающим бесконечную любовь к людям. Рассказы цикла «Конец века» («Удалой», «Вечерние думы», «Случай в могиле», «Простой человек», «Черное зеркало» и др.) рассмотрены в диссертации как деконструктивные парафразы на очерково-беллетристические сюжеты «Дневника писателя».

В диссертации отмечена дна из важных точек соприкосновения текстов Ф. М. Достоевского и Ю. Мамлеева - концепция детства. Феномен детства осмыслен писателями в русле христианской культуры, в рамках которой разрабатывалась концепция априорной духовной одаренности и метафизической мощи детства. У Мамлеева погруженность в тайну трансцендентного - особое свойство детей. Они, несмотря на кажущуюся примитивность и простоту, способны чувствовать, слышать, воспринимать голоса иного бытия. В изображении таких детей, являющихся «выявленной мыслью Божьей … единственной бесспорной безгрешностью» (Н. Бердяев), проявляется, на наш взгляд, переосмысленная традиция Ф. М. Достоевского. Известно, что Достоевский изображает необыкновенных детей, носителей мировой скорби, вроде Нелли Смит, рано задумавшихся детей (Неточка Незванова, Илюшечка Снегирев), пораженных неблагообразием своих отцов, философствующих подростков (Коля Крясоткин). У Мамлеева необычные дети подобны умудренным тяжким опытом «метафизическим старичкам»: незадолго до всякого опыта чувствуют скрытую от других высшую правду. Особую функцию в произведениях писателей играют образы хрупких вещих метафизических девочек.

Герои Ф. М. Достоевского и Ю. Мамлеева никогда не забывают о смерти («жизнь абсолютно связана со смертью» - Мамлеев): смерть есть неотъемлемая часть жизни, составляющая с жизнью органическое единство, из жизни вытекающая и жизнь пересекающая. Поэтому метамотив смерти как радикальной метафизической метаморфозы человека, как качественно иного состояния жизне-смерти, после-жизни - один из главных в метатекстах Ф. М. Достоевского и Ю. Мамлеева. Кладбище - особое архетипическое пространство жизни человеческой, сакральный участок земли, которая, по словам Достоевского, все для русского народа. Писатель, как известно, дает два варианта посмертного кладбищенского существования - в рассказах «Бобок» и «Сон смешного человека».

Самым странным и загадочным произведением о жизнесмерти на кладбище является рассказ «Бобок» об оживших в могилах мертвецах, которые затеяли циничный разговор, «услышанный» подвыпившим и задремавшим репортером. В достоевсковедении установилась традиция трактовки этого рассказа как сатирической аллегории, в которой ставится мучительная для Достоевского проблема бессмертия человека.

Последняя фраза героя рассказа «Бобок»: «Заключаю невольно, что все-таки у них должна быть какая-то тайна, неизвестная смертному и которую они тщательно скрывают от всякого смертного» (21; 53), - вполне может служить метафизическим прологом ко всему творчеству Ю. Мамлеева. Герои Мамлеева как бы продолжают «исследование» тайны, к которой прикоснулся персонаж новеллы «Бобок», чтобы «составить понятие» о внезапно открывшемся им «мире» и, может быть, найти нечто «утешительное».

Автор цикла «Конец века» наследует не только проблематику «Бобка», но и жанровые традиции мениппеи и карнавализованной литературы. Особенно наглядно эти традиции проявились в рассказе «Свадьба», сюжет которого буквально повторяет историю репортера в новелле «Бобок»: «Ходил развлекаться, попал на похороны» (21; 43). Некоторые герои Мамлеева изначально, с раннего детства, испытывают чувство священной привязанности к родным могилам. Таков подросток в рассказе «Люди могил», ищущий могилу матери, на которой он надеется получить не только утешение, но и обрести смысл своего бытия. Таков Андрюшечка Куренков, желающий лечь в могилу рядом с покойницей-матерью. Эти люди инстинктивно сознают, что с могилами родных их связывают более важные, поистине живые нити, нежели с окружающими их грубыми и примитивными людьми. От могил они надеются получить жизненные силы, ответы на мучительные вопросы бытия.

У Достоевского с посещением Алешей Карамазовым по возвращении в родной город могилы родной матери связан мотив благодатности соприкосновения с Матерью-сырой землей. Весьма символичен эпизод в главе «Канна Галилейская», когда Алеша по завету старца целует землю и «обливает» ее слезами: он воспринимается как ритуал очищения-обновления землей. Не случайно и Дмитрий Карамазов в «Исповеди горячего сердца» цитирует отрывок из баллады Шиллера «Элевзинский праздник» о возможности обновления человека через соприкосновение с Матерью-сырой землей.

Наоборот, трагически непоправимо отпадение от Матери-сырой земли, показанное в судьбе Раскольникова и особенно Ставрогина.

Другая, весьма оптимистичная, картина послежизненного существования дается в рассказе «Сон смешного человека». Во-первых, в рассказе происходит чудо: героя, решившего уйти из жизни, спасает девочка. Детская духовная одаренность и святость, вдруг открывшаяся «смешному человеку» как Дар, как Богоданность, «очищает» его сознание от мрака рассудочного помутнения и направляет его мысли «в другую сторону». И герой, - это во-вторых, - оказывается на удивительной планете, очень похожей на планету Земля и населенной такими же существами, как и земные люди. Но есть существенное отличие: на этой планете царят гармония и благодать, добро и любовь. А смерть люди этой планеты встречают с радостью, потому что счастливы осознанием того, что Там их ждет еще более совершенное и вечное бытие.

Варианты осмысления жизни-после-смерти у Ю. Мамлеева тоже тяготеют к двум полюсам. С одной стороны, в мире персонажей Мамлеева существует весьма характерное для людей бездумное, рационально-равнодушное и вместе с тем успокоительное неверие в бессмертие («потому что если нет идеи бесконечного, то смерти нечего бояться») и, как разновидность его, либо плоско-материалистическое представление о смерти (смерть лишь превращение одной формы материи в другую), либо примитивно-прагматическое отношение к своей кончине (как умереть легче, быстрее, без мук физических и нравственных - см. рассказ «Жу-жу-жу»). С другой стороны, автора чрезвычайно интересует сознание людей, глубочайшим образом привязанных к бытию и к идее бессмертия, жаждущих понять законы вечной жизни и задающихся вопросами, на которые разум не в состоянии ответить, более того, уже здесь, на земле, пытающихся приобщиться к сверхреальному, стать существами нового мира. Тип этого мироощущения тоже представлен у Мамлеева в разных вариантах.

Значительная группа героев Мамлеева переживает экзистенциальное страдание от тоски по невозможности приобщиться к сверхреальности уже на земле. Для Мамлеева такая тоска - специфика сознания именно русского человека, отмеченная еще Достоевским. Это вечная религиозно-метафизическая неутоленность, желание выйти за пределы возможного и мыслимого, «просочиться», «соскользнуть» в Бездну. Но при этом вечен страх смерти.

У Мамлеева влечение к загадкам трансцендентного - общее свойство всех людей, от философов-теоретиков до практиков-интеллигентов. Но встречаются и весьма простые, казалось бы, примитивные персонажи, которые изначально, по природе своей, способны чувствовать, слышать, воспринимать голоса иного бытия (Вася Куролесов, Костя Пугаев и т. д.). Среди восприимчивых к инобытию, прозревающих тайну трансцендентного бытия, оказываются у Мамлеева и дети, почти младенцы. Особую функцию играют образы хрупких вещих девочек в рассказах «Люди могил», «Простой человек», «Дикая история» - это очень важные, знаковые фигуры создаваемой писателем новой метафизики.

Таким образом, «достоевская» тема жизни после смерти приобретает у Мамлеева иной характер. Для Достоевского кладбище - метафизическая воронка-ловушка естественной почвы, профетическое предупреждение об угрозе выпадения из мира вертикальной суетности в мир горизонтальный. Поскольку писатель дает два варианта жизни после смерти, закономерно возникает вопрос: как же все-таки достичь в «новой жизни» «совершенного бытия», Вечной Гармонии? Если перевести этот вопрос из сферы социально-психологической в сферу метафизическую, то ответ на этот вопрос дает один из «метафизических путешественников» Ю. Мамлеева Андрей, герой рассказа «Дорога в бездну»: «Высшее “Я” … и есть … не подверженное смерти “Я”, все остальные твои “я” … его тени, даже антитени … Их надо … “устранить” … путем истинного знания и реализации этого скрытого “Я”». У героев Достоевского представление о мире ином связаны с христианской традицией. У персонажей Мамлеева эти представления многовариантны: в них слышны отголоски древних индуистских текстов, индийских мифов и новейших философских систем.

Таким образом, самый сложный мотив в художественном космосе Ф. М. Достоевского и Ю. Мамлеева связан с ситуацией прорыва в трансцендентное, вечное через прах земной. Кладбищенская «щель» для героев Достоевского и Мамлеева - еще одна возможность Сопричастности к Вечному, «живого беспрерывного единения с Целым». Однако Совершенное Инобытие достигается (или не достигается), проживается (или не проживается) ими по-разному. Это Инобытие и показано у писателей по-разному: у Достоевского оно обнаруживается в снах, кошмарах, грезах и фантазиях, а у Мамлеева вестники «другой реальности» врываются в повседневную жизнь героев, изменяя их «человеческую алхимию».

В произведениях Ю. Мамлеева, в частности, в рассказах цикла «Черное зеркало», особую роль играют многочисленные утопические и антиутопические сюжеты космических путешествий и знакомства с жителями Неведомых ареалов. Сюжетные вариации этих путешествий также представляют собой своеобразные отклики на мотивы русских классиков, прежде всего Ф. М. Достоевского. Герои рассказов «Бездна», «Бегун», «Люди могил», «Дорога в бездну», «О чудесном» ассоциируются с персонажами новеллы «Сон смешного человека», с рассуждениями на космическую тему в разговоре черта с Иваном Карамазовым.

В соответствии с литературной традицией в образе Васи Куролесова (рассказ «Бегун») представлен вариант «мудрого безумца» (как, например, Поприщин в «Записках сумасшедшего» Гоголя): одержимый маниакальным психозом, Вася не только не теряет способности делать острые и меткие наблюдения - он также склонен к анализу и оценке увиденного. Болезнь Васи - не художественная условность, как у Достоевского, не только «средство показа крайних, скрытых сторон человеческой души, трагедии бытия, исканий метафизически неизвестного» (Ю. Мамлеев), а одна из форм восприятия современным «средним человеком» (обывателем) традиционных утопий и религиозных мифов. Есть, на наш взгляд, здесь и отклик на утопию «золотого века», изображенного Достоевским в «Сне смешного человека». В новелле Достоевского дети прекрасной звезды, на которую попал «смешной человек», «жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем … знание их восполнялось и питалось иными прникновениями, чем у нас на земле и … стремления их были тоже совсем иные» (25; 112, 113). На наш взгляд, описание одного из пластов Вселенной, в который заглянул Вася Куролесов, представляет собой пародийный отклик на утопию Достоевского.

Однако определить рассмотренные нами сюжеты сходных по проблематике произведений словами «космическое путешествие» будет не точно, т.к. речь в них идет о путешествии не космическом, а трансцендентном, не о дороге в космос, в галактику, во Вселенную, а о пути к сверхреальному, пути в бездну внешнюю - за пределами всего известного и мыслимого, и в бездну внутреннюю - в тайны души человеческой. Можно выделить четыре сюжетных мотива рассказов Ю, Мамлеева о таком путешествии: мотив ухода, бегства, полета в беспредельное Вечное, Потустороннее («Бегун», «Дорога в бездну», «О чудесном»); мотив открытия Высшего «Я» в себе («Дорога в бездну», «Черное зеркало»); мотив готовности к Великому Переходу: границы между жизнью и смертью («Жу-жу-жу», «Коля Фа», «Простой человек»); мотив поиска тайн человеческого бытия в могилах, в земной бездне - Первоначале жизни на земле («Люди могил», «Случай в могиле», «Дикая история»).

Кроме вариативного характера типов мироотношения, психологических коллизий, Мамлеева сближает с Достоевским и использование провокативно-экспериментального сюжета, подвергающего испытанию позицию человека (у Достоевского зачастую испытывается вся система героев-личностей, решающих одну и ту же проблему). У Мамлеева одни провокативные сюжеты связаны с возвышением ушедшего к жизни иной, другие - с искушением в вере, третьи представляют собой провокацию самопознания, четвертые - провокационное приобщение к мирам иным.

В цикле «Конец века» Мамлеев разрабатывает и специфически важную для Достоевского проблему страдания как фактора, провоцирующего неверие в высшие ценности, и вместе с тем как состояния души, необходимого для прозрения вечности. Пафос этого рассказа особенно близок пафосу Достоевского, хотя онтология Мамлеева, разворачивающая непрерывную цепь превращений умерших, весьма далека от христианской онтологии Достоевского. По христианским представлениям, душа грешников после смерти тела испытывает мытарства, т. е. подвергается истязаниям еще до Божьего суда. Таким истязанием может оказаться и внезапная метаморфоза. Так, в рассказе «Бобок» благочестивый лавочник воспринимает перевоплощение погребенных «добропорядочных» господ в циников и развратников как начало мытарства их душ. В ответ на взвизгивания Авдотьи Игнатьевны: «Да поскорей же, поскорей! Ах, когда же мы начнем ничего не стыдиться!» - простолюдин вздыхает: «Ох-хо-хо! Воистину душа по мытарствам ходит!» (21; 53). Наступает, таким образом, «не конец жизни, а начало бесконечной адской муки» (Л. Карсавин).

У Достоевского идея бессмертия души - это идея существования Бога: человек, верящий в Бога, верит и в бессмертие, «в человеке может вместиться Бог» (25; 228). Суть метафизики Мамлеева - в обретении человеком Бога внутри себя. Причем это обретение не искры Божьей, не осознание Бога, а обретение Бога целиком, полностью совпадающего с Абсолютом. Это концепция «Бога в себе», Великого Тождества, излагаемая Андреем Артемьевичем в рассказе «Дорога в бездну».

Таким образом, метафизическое учение Ю. Мамлеева представляет собой сложный синтез восточной метафизики, Адвайте-Веданты, догматического христианского учения об обожении человека, ницшеанского самообожения, элементов философии Хайдеггера об обретении человеком самого себя и, разумеется, убеждения Достоевского в необходимости для человека, всегда имеющего искру Божью в душе своей, обрести прочную внутреннюю связь с Богом и Сыном Его. Но это отнюдь не игра в варианты, не утверждение мысли о невозможности обретения абсолютной Истины, наконец, не выражение релятивистской тенденции, характерной для постмодернизма. В сложном синтезе учений моделируется собственная моноидея писателя-антрополога: мысль о таком хаосе и тьме в душе современного человека, которые не всегда могут быть преодолены светом христианской любви: сегодня человек, и признавая Христа, даже принимая его как идеал, еще не спасается этим признанием, так как «идет дальше», оказывается на перепутье между Богом и Бездной.

Проведенный анализ открывает (еще раз) Ю. Мамлеева именно как метафизического реалиста, прозревающего метафизические пласты в современном человеке и мире. И при всех «невозможных вымыслах» за ними стоит «самая фантастическая реальность». Достоевский однажды заметил по поводу «фантастической повести» И. С. Тургенева «Призраки», где автор будто бы летает над землей в объятиях женщины-призрака Эллис: «В “Призраках” слишком много реального. Это реальное - есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все “Призраки”. Это “струна звенит в тумане” (здесь Достоевский цитирует «Записки сумасшедшего» Гоголя - Р. С.), и хорошо делает, что звенит» (28/2; 61). Достоевский высоко оценил в повести Тургенева «стихийную … неразрешенную мысль (ту самую мысль, которая есть во всей природе), которая неизвестно, разрешит ли когда людские вопросы, но теперь от нее только сердце тоскует и пугается еще более, хоть и оторваться от нее не хочется. Нет-с, такая мысль именно ко времени и этакие фантастические вещи весьма положительны» (28/2; 61). Эта распространенная цитата еще раз подчеркивает, что мысли, высказанные Достоевским о «Призраках» Тургенева, вполне применимы к оценке творчества Мамлеева, к пониманию реалистической основы его творчества.

Соотнесение же произведений Ю. Мамлеева с творчеством Ф. М. Достоевского открывает общее и различное в метафизических устремлениях писателей. Достоевский «прозревает и благовествует сокровенную волю сущностей», «понимает смысл форм и разум явлений» (Вяч. Иванов), ощущает прорывы Инобытия в этом, реальном, мире - но на разных уровнях реальности. В этом смысле его метафизика имманентна. Его герои соприкасаются со сверхреальным в снах, кошмарах, грезах и фантазиях. И если появляются в его романах вестники Инобытия (например, «вышедший из земли» мещанин в романе «Преступление и наказание»), то так же и исчезают, а метафизический смысл этого появления очевиден. У Мамлеева герои выходят за границы возможного опыта, их «наличного» бытия - в трансцендентное, стремятся раздвинуть границы этой реальности до метафизических глубин и широт.

Автор цикла «Конец века» считает себя реалистом прежде всего потому, что с реализмом его связывает стремление высказать свою собственную мысль о мире, свою философскую космологию, - это во-первых; во-вторых, основа его произведений - реалистическое описание обыденной жизни, но с присутствием в ней метафизических реалий, которые не являются результатом игры воображения или фантастики, а возникают в результате огромного опыта и знаний о невидимом мире, которыми богата человеческая история, и, благодаря особой мистической способности писателя, - интеллектуальной интуиции. Таким образом, неведомое предстает у Мамлеева не как нечто фантастическое, а как «умопостигаемая интуитивная реальность» - это, в-третьих.

В Заключении представлены итоговые обобщения и выводы. Творческие связи с Ф. М. Достоевским представителей трех основных течений современной русской прозы (постмодернизма, постреализма и метафизического реализма) вполне отвечают все более себя утверждающему соотношению новаторских и классических традиций в искусстве ХХ века: это не нигилистическое отталкивание и не буквальное повторение мотивов, а отношения взаимопроникновения, взаимодействия традиционного и поискового - причем не только в области стиля и жанра, а в сфере художественного метода, в моделировании взаимосвязи и взаимопрониконовения реального, повседневного с бытийным, метафизическим.

Это отчетливо проявляется в трех рассмотренных нами текстах: в поэме «Москва - Петушки» Вен. Ерофеева - произведении, с которого начинается история русского постмодернизма, в романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Маканина, представляющем собой одну из вершинных точек в развитии постреализма в России, и, наконец, в цикле рассказов «Конец века» Ю. Мамлеева - представителя и теоретика метода метафизического реализма.

СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ ОТРАЖЕНО В СЛЕДУЮЩИХ РАБОТАХ

Публикации в изданиях, рекомендованных ВАК Минобрнауки РФ

Семыкина, Р. С.-И. «Записки из подполья» Ф. М. Достоевского и «Москва - Петушки» Вен. Ерофеева : диалог сознаний / Р. С.-И. Семыкина // Изв. Урал. гос. ун-та. Сер.: Гуманитарные науки / УрГУ. - Екатеринбург, 2004. ? № 33. ? С. 74?86. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизика инобытия в творчестве Ф. М. Достоевского и Ю. В. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Ползунов. вестн. / АлтГТУ. - Барнаул, 2005. - Вып. 3. ? С. 244?247. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Мотив фантастических путешествий в цикле Ю. В. Мамлеева «Конец века» / Р. С.-И. Семыкина // Вестн. НГУ. Сер.: История, филология / НГУ. - Новосибирск, 2008. ? Т. 7, вып. 2 : Филология. ? С. 123?128. (0, 7 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизические встречи в творчестве Ф. М. Достоевского Ю. В. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Искусство и образование. ? 2008. ? № 3. ? С. 28?34. (0, 8 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Ф. М. Достоевский и Ю. В. Мамлеев об «изменении лика человеческого» : метафизика превращений /

Р. С.-И. Семыкина // Вестн. // Вестн. Ленингр. гос. ун-та. Сер.: Филология / Ленингр. гос. ун-т. - СПб., 2008. ? № 1. ? С. 16?22. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизика детства в творчестве

Ю. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Мир науки, культуры, образования. - Горно-Алтайск, 2008. ? № 4. ? С. 76?77. (0, 5 печ. л.). Семыкина, Р. С.-И. Новый подпольный человек в романе

В. С. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» / Р. С.-И. Семыкина // Изв. Урал. гос. ун-та. Сер.: Гуманитарные науки / УрГУ. - Екатеринбург, 2008. - Вып. 16 (№ 59). ? С. 173?183. (1 печ. л.).

Монографии

Семыкина, Р. С.-И. О «соприкосновении мирам иным» :

Ф. Достоевский и Ю. Мамлеев / Р. С.-И. Семыкина. - Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та ; Барнаул : Изд-во БГПУ, 2007. - 241 с. (15, 2 печ. л.). Семыкина, Р. С.-И. В матрице подполья: Ф. Достоевский - Вен. Ерофеев - В. Маканин / Р. С.-И. Семыкина. - М. : Флинта : Наука, 2008. - 176 с. (11, 5 печ. л.).

Статьи в сборниках и периодических изданиях

Семыкина, Р. С.-И. О комическом в эстетике и творчестве Ф. М. Достоевского / Р. С.-И. Семыкина // Новая школа : науч.-публ. сб. - Барнаул, 1996. ? Вып. 1. ? С. 60?62. (0, 5 печ. л).

Семыкина, Р. С.-И. Поэтика комического характера в повести Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон» / Р. С.-И. Семыкина // Новая школа : науч.-публ. сб. - Барнаул, 1996. ? Вып. 1. ? С. 63?65. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Поэтика хронотопа в сибирской повести Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон» / Р. С.-И. Семыкина // Литературный процесс Алтая : поэтика, стилистика и творчество / АГИИК. - Барнаул, 1996. ? С. 14?22. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Поэтика хронотопа в романе Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» /

Р. С.-И. Семыкина // Культура и текст : материалы Междунар. науч. конф. / РГПУ, БГПУ - СПб. ; Барнаул, 1997. ? Вып. 2 : Литературоведение, ч. 2. ? С. 14?18. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Комический хронотоп в повести

Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон» / Р. С.-И. Семыкина // Филологический анализ текста : сб. ст. / БГПУ. - Барнаул, 1998. ? Вып. 2 : Ф. М. Достоевский. ? С. 33?40. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Специфика комического мира в повести Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон» / Р. С.-И. Семыкина // Культура и текст : сб. науч. тр. / РГПУ, БГПУ. ? СПб. ; Барнаул, 1998. - Ч. 2 : Литературоведение. ? С. 89?92. (0, 3 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Структура и типология комического характера в романе Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» / Р. С.-И. Семыкина // Филологический анализ текста : сб. ст. / БГПУ. - Барнаул, 1999. ? С. 89?92. (0, 4 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Посторонний человек» в творчестве

Ф. М. Достоевского и А. Камю / Р. С.-И. Семыкина // Текст : проблемы и методы исследования / БГПУ. - Барнаул, 2000. ? С. 39-44. (0, 4 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Н. Бердяев и С. Булгаков о «русской трагедии» / Р. С.-И. Семыкина // Текст : проблемы и методы исследования / БГПУ. - Барнаул, 2001. ? С. 34?39. (0, 4 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Одоризм романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» / Р. С.-И. Семыкина // Проблемы литературного образования : материалы VIII Всерос. науч.-практ. конф. «Актуальные проблемы филологического образования : наука ? вуз ? школа / Урал. гос. пед. ун-т. - Екатеринбург, 2002. ? Ч. 1. ? С. 190?196. (0, 3 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Поэтика запаха в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» / Р. С.-И. Семыкина // Текст : проблемы и методы исследования / БГПУ. - Барнаул, 2002. ?

С. 84?91. (0, 7 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Исповедальный дискурс в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского и «Москве - Петушках» Вен. Ерофеева / Р. С.-И. Семыкина // Текст : проблемы и методы исследования : межвуз. сб. науч. тр. / БГПУ. - Барнаул, 2003. ? С. 3?18. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизика подполья в творчестве

Ф. М. Достоевского и Вен. Ерофеева / Р. С.-И. Семыкина // Дергачевские чтения 2002: Русская литература и региональные особенности : материалы междунар. конф., 2 окт. 2002 г. / УрГУ. - Екатеринбург, 2004. ? С. 331?334. (0,4 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Ф. М. Достоевский и русский постмодернизм / Р. С-И. Семыкина // Филология: ХХЙ в. : (теория и методика преподавания) : материалы Всерос. конф., посвящ. 70-летию БГПУ / БГПУ. ? Барнаул, 2004. ? С. 170?172. (0, 3 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Записки из подполья» Ф. М. Достоевского и «Москва - Петушки» Вен. Ерофеева как «романы самосознания» / Р. С.-И. Семыкина // Вестн. БГПУ. Сер.: Гуманитарные науки / БГПУ. - Барнаул, 2004. - Вып. 4. ? С. 45?49. (0, 7 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. От «фантастического реализма»

Ф. М. Достоевского к метафизическому реализму Ю. В. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Русская словесность в мировом культурном контексте : материалы ЙЙ Междунар. конгр. - М., 2004. ?

С. 132?134. (0, 3 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Достоевский и Мамлеев : деконструкция и пересечение мотивов / Р. С.-И. Семыкина // Культура и текст - 2005 : сб. науч. тр. междунар. конф. / РГПУ, СамГПУ, БГПУ. - СПб. ; Самара ; Барнаул, 2005. ? Т. 1. - С. 174?184. (0, 9 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Мы на земле существа переходные»: о метафизическом реализме Ф. М. Достоевского и Ю. В. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Текст : проблемы и методы исследования / БГПУ. - Барнаул, 2005. ? С. 318?331. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Человек - «семя из миров иных» : метафизическая антропология Достоевского и Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Русская классика : динамика художественных систем / УрГУ. - Екатеринбург, 2005. ? Вып. 1. ? С. 145?160. (1 печ. л.).

Мамлеев, Ю. «Я не изображаю типичных людей» : беседа с писателем Ю. Мамлеевым / беседу вела Р. С.-И. Семыкина // Вестн. БГПУ. ? Барнаул, 2006. ? С. 146?150. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Достоевский и Мамлеев : к типологии мотивов / Р. С.-И. Семыкина // Достоевский и современность : материалы ХХ Междунар. Старорус. Чтений, 2005 г. - Великий Новгород, 2006. - С. 318?331. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Кладбищенские фантазии» в творчестве Достоевского и Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Дергачевские чтения 2004: Русская литература и региональные особенности : материалы Междунар. конф., 2?3 окт. 2004 г. / УрГУ. - Екатеринбург, 2006. ? С. 120?126. (0, 5 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизика кладбища в творчестве

Ф. М. Достоевского и Ю. В. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Филология и человек : науч. журн. / АГУ. - Барнаул, 2006. ? № 1. ? С. 51?60. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Великие метафизики» : дети в творчестве Достоевского и Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Детский текст. Детская литература. Детское чтение : материалы междунар. науч.-практ. конф., 14?16 марта «Воспитание читателя : теоретический и методический аспекты» / БГПУ. - Барнаул, 2007. ? С. 216?220. (0, 4 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. «Кто есть я?» : метафизическая антропология Ю. Мамлеева / Р. С.-И. Семыкина // Октябрь. - 2007. ?

№ 3. ? С. 175?181. (1 печ. л.).

Семыкина, Р. С.-И. Метафизика «русской трагедии» : роман Ф. М. Достоевского «Бесы» в оценке Н. Бердяева и С. Булгакова / Р. С.-И. Семыкина // Теоретические и методические проблемы русской филологии на современном этапе : сб. материалов Междунар. науч. конф., 8?9 нояб. 2007 г. / СПГИ. - Семей, 2007. ? С. 135?138. (0, 6 печ. л.).

Размещено на Allbest.ru