Традиция экзистенциализма в польской прозе второй половины XX века

Экзистенциалистские искания Херлинга ограничены рамками эстетического неотрадиционализма. В поисках ответов на экзистенциальные вопросы писатель обращается к традициям религиозно-философской, литературно-философской мысли и сакрального искусства, представленным книгами Ветхого и Нового заветов, «Записками из мертвого дома», «Записками из подполья», «Великим инквизитором» Достоевского, сочинениями Кьеркегора, Шестова, Камю, произведениями мастеров европейской живописи.

Анализ проблематики творчества польских писателей позволяет сделать три обобщающих вывода. Во-первых, проблемной доминантой польского экзистенциализма являются взаимоотношения «я» с «другими». Польская литература обладает «восточноевропейской» спецификой (см. размышления по этому поводу Гомбровича, Милоша): проблема психологии «чистого» индивидуализма, самосознания одиночества представляется абстрактной. Человек рассматривается в теснейших взаимоотношениях, в единстве и борьбе, в диалоге с другим человеком, отсюда формула-афоризм «человеческое есть межчеловеческое». С «межчеловеческой» точки зрения показательно творчество Гомбровича в созданной им оригинальной концепции «земной», «человеческой», «межчеловеческой» церкви и Анджеевского в проповедовании «солидарности», «братства» людей, в общем для них самоощущении «трагической» надежды. Творчество польских писателей экзистенциалистского типа приближается к исканиям русских философов-экзистенциалистов Бердяева и Шестова, для которых, при свойственной им персоналистической ориентации, значимыми представляются традиционные для русской философии концепты «соборности», всеединства. Ввиду межчеловеческой специфики польского экзистенциализма типичный герой национальной прозы - часто не романтический «аристократ духа», а обычный, даже заурядный человек: в этом отношении особо показательны произведения Анджеевского из циклов «Неизбежные пути» и «Ночь», повесть «Взлет» Ивашкевича, да и образ автора в «Дневнике» Гомбровича - это скорее портрет обычного человека, пытающегося «сконструировать себе талант», выделившись среди коллег-литераторов, чем прирожденного гения-сверхчеловека.

Во-вторых, один из ключевых вопросов польского экзистенциализма является вопрос о страдании, который в польской традиции ассоциируется с романтическим мессианизмом. В творчестве экзистенциалистски ориентированных прозаиков второй половины XX века вопрос о страдании лишен мессианского подтекста «Большой импровизации» Мицкевича. Например, герои Анджеевского всегда задают вопросы о страдании как частные лица, а не как представители народа и тем более всего человечества, хотя героиня повести «Страстная неделя» говорит от имени не только себя, но и повстанцев гетто. Гомбрович в «Дневнике» задает вопрос о боли, которой подвержен «рой земных тварей», десакрализируя страдание и, таким образом, целенаправленно избегая романтическо-мессианистской риторики. Для Херлинга-Грудзиньского центральным является вопрос о страдании, поэтому важнейшим текстом для него становится Книга Иова. Будучи традиционалистом, Херлинг ориентируется на сакрализацию страдания, но не в национально-мессианистической, а в общечеловеческой интерпретации.

В-третьих, для экзистенциализма в теистической и атеистической модификации характерно обращение к мифу, интерпретируемому как парабола экзистенциального состояния человека. Не является здесь исключением и художественный опыт польских писателей, которые, как и их предшественники, обращаются к Библейским историям: грехопадению Адама и Евы, жертвоприношению Авраама, страданию Иова, а также к мифообразам античности: трудящегося Сизифа, бунтующего и жертвующего собой Прометея. Польские писатели не только воспроизводят, но и создают мифические конструкции: это, прежде всего, «родственник» Иова и Сизифа Пилигрим Свентокшиский Херлинга-Грудзиньского - корни этого мифообраза, вероятно, следует искать в польском романтическом представлении об эмиграции как «странствовании во имя свободы» (см. «Книги народа польского и польского пилигримства» Мицкевича). Мифотворческие тенденции есть и у Анджеевского, для которого дети, идущие в крестовый поход, напоминают «коллективного» Сизифа. Гомбрович создает не столько аутентичную, сколько пародийную версию экзистенциального мифообраза, вариантом которого является уже упомянутая «рука официанта» («Дневник»). По Гомбровичу, кристаллизационным центром мифа может стать даже, на первый взгляд, бессмысленная мелочь, что побуждает писателя не только к демонстрации знака и поискам его значений, но и к углублению в механизм мифотворчества.

В главе второй «Дневник как форма экзистенциального самовыражения в творчестве В. Гомбровича, Е. Анджеевского и Г. Херлинга-Грудзиньского» подчеркивается, что в творчестве польских писателей экзистенциалистской направленности ведущее место занимает дневник, воспринимаемый уже не как вид писаний «для себя», а как произведение, предназначенное для публикации. Эксперименты художественного самовыражения в дневниковом жанре рассматриваются как эстетическая проекция проблемы взаимоотношений «я» и «других», «я» и «читателей».

Параграф первый «Дневниковая проза и экзистенциализм. Жанровые модификации дневника». В культуре Нового времени литературное гражданство «человеческого документа»: дневников, мемуаров, писем, - связывается, прежде всего, с эпохами Просвещения и Романтизма. Экзистенциализм как литературно-философская доктрина, в которой акцентируется единство мысли и бытия человека, содействовал органическому вхождению «человеческого документа» в литературное сознание XX века. К записным книжкам, дневникам и романам в форме дневника обращались философы-экзистенциалисты (Шестов, Марсель, Камю, Сартр) и писатели, творчество которых ассоциируется с экзистенциализмом (Кафка, Жид). Естественно, наиболее близка экзистенциалистам модификация «интимного» дневника-исповеди как одной из жанровых форм психологического самоанализа. Однако форма экзистенциального выражения «я», названного Кьеркегором «нашим владением, нашим бытием», выходит за рамки дневниково-исповедального симбиоза, о чем свидетельствует оригинальный и разносторонний опыт польских классиков дневникового жанра. В дневниковой прозе, связанной с традициями экзистенциализма, сообщаются субъектная и «интерсубъективная» (К. Помян) перспективы и именно в этом взаимодействии жанр дневника получает полноценный художественный статус дневника-романа, «литературного» и даже «металитературного» дневника.

Параграф второй «“Дневник” Гомбровича: образ “я” и реформа жанра». Гомбрович стал реформатором жанра, соединившим дневниковые эксперименты с рефлексией над проблемами экзистенциализма. Трехтомный «Дневник» (1953-1969), часто называемый в критике «романом» Гомбровича о себе, программно отрицает идею аутентичного самовыражения авторской личности. Жанр дневника будто выходит за пределы себя, обогащаясь романными и драматургическими чертами. Как и в романах, героем «Дневника» выступает Гомбрович-герой в его неоднозначных отношениях с миром: дружественных, враждебных или равнодушных. Как и в драматургии, слова «Дневника» будто расписаны по полям: «я» автора, «ты» читателя и «он» критика. Девиз четверного «я» - знак «Дневника» как художественного целого - выступает в роли стержня художественной конструкции, без которого дневник рассыпался бы на фельетоны. Без четырех «я» в начале дневника («Понедельник. Я. Вторник. Я. Среда. Я. Четверг. Я») невозможна авторская самоидентификация, самосознание личной автономии в мире порабощающих стереотипов-схем. Поскольку в авторском представлении граница между «быть» и «казаться» крайне нестабильна и даже трудноопределима, Гомбрович воплощает идею автоконструирования, т. е. трансформации «я» кажущегося в «я» действительное, демонстрируя механизм «борьбы» честолюбивого литератора «за собственную знаменитость». По М. Черминьской, это была новаторская комбинированная (экстравертно-интровертная) разновидность дневника-«вызова», в котором доминирует не автономное «я», а «я» автора в диалоге с «ты» читателя. На страницах «Дневника» Гомбрович полемизирует со многими «оппонентами» - с экзистенциализмом, марксизмом, католицизмом, структурализмом, бросает вызов польскому националистическому сознанию, выступает «против поэтов» (см. одноименное эссе, вошедшее в «Дневник»), против живописцев, ученых, против Парижа как культурной столицы Европы, но кульминацией «вызывающего» диалога Гомбровича с читателем становится дерзкий выпад против Данте, причину которого можно найти в естественной для творческого человека «ревности» по отношению к непревзойденному гению, о которой писал в свое время известный философ-экзистенциалист Унамуно См. Унамуно М. О трагическом чувстве жизни. М.,1996. С. 70.. Феномен гения подчинен у Гомбровича принципу относительности: гениальность в современном мире обратно пропорциональна количественному «горизонту», т. е. потенциальной множественности мнений, оценок и комментариев разных читетелей. Противодействуя межчеловеческому давлению извне, Гомбрович берет на себя роль автокомментатора, автокритика, «верховного гомбровичеведа», борясь с критиками, пытаясь отнять у них право на авторитетность суждений. Как следствие, Гомбрович пытается создать противоположность «открытого произведения», указывая читателю, как следует читать его книги.

Творчество Гомбровича как реформатора дневникового жанра имеет только один знакомый нам аналог - прозу известного русского эссеиста «серебряного века» В.В. Розанова. Эта типологическая параллель дает возможность обнаружить специфику авторского самовыражения под тремя масками: автора как «маргинального» литератора (минималистическая установка), как национального «вождя» или «пророка» (максималистическая установка), как шута или юродивого (карнавально-амбивалентная установка). Стратегия авторского самовыражения сводится к совмещению функций актера и режиссера, к попыткам эпатировать толпу, намеренно вызывая удивление и даже отторжение. Гомбрович и Розанов не исповедуются, а выражают себя в дневниках, «человеческий документ» (дневники, письма, воспоминания) осознается ими как специфически литературный феномен, сродни роману или поэме. Художественная речь Гомбровича и Розанова отражает их отход от абстракций, тенденцию к «опредмечиванию» философского мышления, что является характерным свойством эссеистики. В литературном отношении к «окололитературным» жанрам заключается сущность реформ, проводимых Гомбровичем и Розановым.

Экзистенциализм, прежде всего в репрезентации Сартра, оказывается одним из главных «партнеров» Гомбровича в интерсубъективном полилоге «Дневника». Экзистенциализм может восприниматься как соперник, но с ним писатель постоянно заключает тактическое перемирие или даже идейный союз. Чтобы не оказаться в тени европейских знаменитостей, Гомбрович высказывается в «антиэкзистенциалистском» духе. Но по мере того как экзистенциалисты выступают в защиту суверенности «я», Гомбрович приближается к экзистенциализму и даже примыкает к нему.

Самовыражение автора «Дневника» как «экзистенциалиста до Сартра» является амбивалентным: с одной стороны, Гомбрович как автор «Фердидурке» утверждается в роли едва ли не первооткрывателя экзистенциализма, с другой, преклоняется перед Сартром, видит в нем авторитетнейшего мыслителя. Подобное противоречие объясняется фактом, что именно экзистенциализм придал «фердидуркизму» Гомбровича вес солидной литературно-философской доктрины: то, что в момент создания романа могло показаться шуткой, розыгрышем, провокацией, впоследствии во многом благодаря экзистенциализму стало обсуждаться как серьезная интеллектуальная проблема. Однако «самоуничижение» перед Сартром вовсе не есть действительный признак вторичности творчества Гомбровича, а одна из ролей, масок автора «Фердидурке». Роль цитат и парафразов из Сартра и Хайдеггера сводится не к констатации историко-генетической преемственности «экзистенциалисты» > «Гомбрович», а к обратной субъективистской перспективе «Гомбрович» > «экзистенциализм». Игровая стратегия Гомбровича заключается в том, чтобы убедить читателя: для него экзистенциализм уже не так нов, как в глазах «других». «Экзистенциалист» до экзистенциализма и вне его - вот один из искомых образов автора «Дневника». «Дневник» Гомбровича имеет параллели с романом «Тошнота» Сартра, написанном в форме дневника главного героя Рокантена: в обоих произведениях отсчет времени ведется по дням недели, герой-эготист противопоставлен социуму. Но если герой Сартра сознательно обособляется, пытаясь воссоздать свою «самость» в чистом виде, то Гомбрович как автор и одновременно герой «Дневника» искусственно навязывает себя читателю, конструируя свой образ в системе межчеловеческих отношений. Если «Тошнота» Сартра является иллюстративным, образным выражением философской теории, то философские открытия Гомбровича делаются интуитивно, без теоретического фундамента, что неприемлемо для философа академического типа, но вполне естественно для философа-художника или философа-эссеиста.

Параграф третий «Концепция “литературного дневника” Е. Анджеевского: “День за днем” и “Игра с тенью”». Анджеевский вел «интимные» дневники на протяжении всего творчества, но восприятие жанра дневника в его интеграции с литературно-художественными исканиями связывается лишь с поздним этапом его творчества. Ввод дневника в арсенал литературных жанров сопряжен с экзистенциальным и творческим кризисом автора: попытка установить первопричину кризиса и преодолеть его, пожалуй, и является главным заданием жанра. Создавая дневник, предназначенный для публикации, Анджеевский отрицает целесообразность исповедальных признаний перед зеркалом общественного мнения, полагая, как и Гомбрович, что искусственность авторского «я» является неизбежной, что литературный «эксгибиционизм» не свидетельствует о наличии вкуса, и что автор, как и любой человек, не может и не обязан «выворачивать себя наизнанку». Образ Анджеевского в «литературных дневниках» «День за днем» (1972-1979) и «Игра с тенью» (1979-1981) есть, прежде всего, динамический автопортрет писателя, дневник-«лаборатория», включающая анализ творческого состояния и процесс создания произведений от первоначального сбора материалов до реализации замыслов или, наоборот, до отказа от их осуществления. Синтез форм дневника и романа осуществляется сначала в романе «Месиво» (1970), включившем дневник, затем в дневнике «День за днем», включившем набросок романа. Титульная метафора месива имеет социально-историческую, формообразующую и экзистенциальную проекции. С утратой надежд на гармонизацию общества подрывается и творческая энергия художника, который «блуждает» в сюжетном лабиринте, компенсирует разрывы повествовательной ткани кратким дневниковым пересказом, ставя вместо точки многоточие. Как следствие, хаотическая структура «Месива» является выражением негативного экзистенциального опыта автора, «свидетельством потери веры в объективно существующий порядок мира» Synoradzka-Demadre A. Wstкp // Andrzejewski J. Miazga. Wrocіaw-Warszawa-Krakуw, 2002. S. LXXXI.. Жанровые элементы дневника как «строительные леса» романного сюжета играют подчиненную роль: автор «доверяет» дневнику рефлексию над процессом создания романа, в дневнике излагается история возникновения и развития замысла, приводятся варианты развития действия, решается проблема неясностей и недоговоренностей в создающемся тексте. Именно в «Месиве» формируется авторский жанровый угол зрения, сосредоточенный на творческом механизме: даже отступления, исторические, общественно-политические или бытовые, в конечном итоге, нацелены на реализацию художественного замысла. Метафорическое название «Месиво» характеризует поэтику не только одноименного романа, но и поздней дневниковой прозы писателя: современный литературный процесс понимается им как неизбежный распад «кристаллических» художественных форм, отказ от принципов упорядочивания жизненного материала. Дневник воспринимается как «сильвическая» (Р. Ныч) переходная форма от старого к новому эстетическому порядку. Автор не считает свой «литературный дневник» шедевром, но осознает его неизбежность в современных условиях: свободная форма «фрагментов заметок» как симптом «атомизации» прозы включает в себя заметки на полях прочитанного, метеорологические сводки, рассказы об уличных впечатлениях, отрывки мемуаров, высказывания по поводу музыкальных концертов и телевизионных передач, даже фрагменты спортивной хроники. Однако при всех тенденциях распада автор предпринимает целенаправленную попытку реализации в рамках «литературного дневника» традиционного историко-психоло-гического романа в духе Жеромского «Сто лет тому назад и теперь» (1973-1975) о трагической смерти юноши-крестьянина из белорусской деревни в чуждой ему Варшаве. «Сто лет тому назад…», роман-вставка в «литературный дневник», - сюжетная вариация на важнейшую в творчестве Анджевского тему смерти в молодые годы. Здесь обозначается сюжетный перекресток романов «Месиво» и «Сто лет тому назад…»: смерть Мацея Зарембы (вымышленного «двойника» Збигнева Цибульского) и Сократа Слушко. Анджеевский уже на новом уровне возвращается и к собственному межвоенному «католическому» роману «Лад сердца».

В «литературном дневнике» Анджеевского много «постмодернистских» пессимистических деклараций о кризисе традиционной литературы, о потере источников художественного вдохновения, о «смерти романа». Временем, благоприятным для рождения шедевров, Анджеевский считает классические эпохи «лада», «порядка»: Ренессанс, Реализм. Однако, несмотря на постмодернистские заявления, нельзя не учитывать ориентации Анджеевского на традиционную эстетику, сопряженную с религиозно-этической категорией надежды.

Второму тому «литературного дневника» присущи мотивы творческого кризиса, «болезни стены», несостоятельности, обреченности произведений и даже умирания замыслов при их рождении. Восходящая к идеям Кьеркегора метафора «болезни стены» связана с экзистенциалистским обоснованием процесса творчества, хотя Анджеевский подчеркивает отличие собственного мышления от доктрины экзистенциализма, разграничивая жизненные и литературные проблемы, оговаривая, что сознание творческого тупика никогда не свидетельствует об экзистенциальной безнадежности. Предметом внимания немногих произведений периода кризиса являются связанные с ним проблемы художественной «маски» и действительного лица писателя, его биографической легенды и подлинной биографии, проблема взаимоотношений художника-«демиурга» и создаваемых им героев, способных или прославить имя творца, или вызвать в нем чувство неправоты и даже угрызения совести (см. последние повести писателя «Уже почти ничего» (1976), «Никто» (1981) или «дневниковый» рассказ без названия о «неудавшемся» герое Глиноецком). Повесть «Никто» о последнем странствии Одиссея генетически связана с вынашиваемым Анджеевским, но так и не осуществленным замыслом произведения по мотивам последнего путешествия Мицкевича из Парижа в Стамбул. Следовательно, повесть «Никто» есть двойная парабола: сюжет последнего путешествия, приложимый к биографии Мицкевича и реинтерпретированному мифу об Одиссее, косвенно отражает экзистенциальную ситуацию автора в работе над своим последним произведением. По Анджеевскому, видение человеческой судьбы в ее динамичности, свойственное христианским представлениям о смерти и воскресении, ближе к истине, чем статический образ олимпийского пантеона. В глазах писателя, даже при его частых обращениях к «античным» сюжетам, высшей инстанцией остаются не Афины, а Иерусалим, в чем прослеживается аналогия с философией Шестова.

Параграф четвертый «“Дневник, писавшийся ночью” Г. Херлинга-Грудзиньского: рефлексия над жанровой традицией». Весь творческий путь Херлинга-Грудзиньского связан с дневниковым жанром: с «интимными», путевыми дневниками, с записными книжками. «Дневник, писавшийся ночью» (1971-2000) представляет суммарный «портрет эпохи», жанровый синтез, объединивший черты публицистической хроники, дневника-«лаборатории», путевых очерков, мемуаров и записной книжки любителя живописи. По тем же соображениям, что Гомбрович и Анджеевский, автор «Дневника…» избегает исповедальных признаний. Херлинг даже придерживается некоего эталона объективистской хроники, однако его произведение никак нельзя назвать «безличным», наоборот, «Дневник…» пронизан духом интимности, например, в связи с памятью о покойной жене Кристине, но все интимное, по Грудзиньскому, во-первых, должно передаваться сверхкратко, а во-вторых, адресатом дневниковых «посланий» является проницательный «внутренний» читатель «Дневника…». Как и у Гомбровича, задание «Дневника, писавшегося ночью» связано с комбинированной интровертно-экстравертной жанровой моделью, но не в вызывающе-эксцентрической форме, а в поэтике немногословных высказываний, приближающихся к молчанию.

Одна из специфических граней «Дневника, писавшегося ночью» заключается в жанровых возможностях «дневника о дневниках». Грудзиньский читает и оценивает дневники Пеписа, Стендаля, Льва Толстого, Кафки, Жида, Павезе, Лехоня, Стемповского, Гомбровича, Стахуры, отвечает на вопрос, почему, несмотря на кажущуюся элементарность ежедневных записей, впечатлений, наблюдений, мыслей, трудно написать высокохудожественный дневник. Столь же внимательно автор разбирает смежные с дневником жанры: автобиографию, мемуары, эссеистику, эпистолярное наследие, записные книжки. Принадлежность произведений к тому или иному классу Херлинг определяет коммуникативной направленностью выбора адресата: «Разговоры с собой, с миром, с другими, с Богом» Herling-Grudziсski G. Pisma zebrane. Warszawa, 1996. T. 6. S. 189..

Херлинг-Грудзиньский уделяет большое внимание русской «философии исповеди», проявления которой он обнаруживает не в дневниках, а в романах, повестях, рассказах: от «Первой любви» Тургенева до «Записок из подполья» Достоевского. По мнению Шестова, русская исповедальная традиция состоит в том, чтобы «говорить одну только правду», тогда как «европеец все силы своего ума и таланта, все свои знания, все свое искусство направляет к тому, чтобы сделать себя и все окружающее возможно менее обнаженным, естественным» Шестов Л.И. Философия трагедии. М., 2001. С. 473.. Грудзиньский, имея за плечами опыт «Иного мира», считает справедливым представление об изначальной открытости русской души. Исповедальная «философия» русской литературы оставила свой отпечаток на «Дневнике писателя» Достоевского. Это не просто политическая публицистика, а художественная «лаборатория»: вышедшие из нее рассказ отражают стремление героев «излить душу». С другой стороны, «Дневник писателя» Достоевского далек от исповедально-эготической «откровенности» автора, что не может не импонировать Херлингу. «Дневник, писавшийся ночью», как и «Дневник писателя», многожанров: в обоих текстах сочетаются философские диатрибы и полемические реплики, литературно-критические очерки и фельетоны, мемуары, некрологи, анекдоты. Главной аналогией дневников Достоевского и Херлинга-Грудзиньского является наличие рассказов, включенных в «материю» дневника не механическим, а органическим способом, предваряемых серией «эскизов», т. е. как бы вырастающих из дневниковой хроники. Одно из отличий Достоевского и Херлинга определяется стилевой манерой: Достоевский как автор дневника предельно эмоционален, Херлинг, наоборот, сдержан и немногословен.

Реалистический неотрадиционализм Херлинга проявляется также в обращении писателя к опыту «Итальянских хроник» Стендаля. Для Грудзиньского они являются, прежде всего, школой «аскетического» стиля, сочетающегося со скрытой эмоциональностью, которая у Стендаля и Херлинга присутствует в хрониках о любви. Традиции Стендаля прослеживаются на примере рассказов Грудзиньского «Арка Правосудия», «Траурный мадригал», «Зима на том свете». Херлинг не копирует произведений Стендаля, он трансформирует их, извлекая новые смыслы из «Итальянских хроник». Исследуя вечные, неизменные законы человеческой психики, Херлинг входит в противоречие со взглядами французского реалиста-психолога, для которого в определении законов человеческой души была важна ее историческая, эпохальная специфика. Хроники Грудзиньского об Италии - это своего рода экзистенциалистские притчи о любви, страдании, вине, отчаянии и смерти, в которых часто проводится аналогия между человеком современности и исторического прошлого.

Анализ польской дневниковой прозы позволяет придти к выводу, что все три изучаемых автора отходят от модели дневника-исповеди. Гомбрович создает новую в польской прозе разновидность «диалогического» дневника-«вызова». Анджеевский выводит формулу «литературного» дневника-«лаборатории». Наибольшей многогранностью отличается жанр «Дневника...» Херлинга-Грудзиньского: это и писательская «лаборатория», и общественно-политический дневник-хроника, и дневник с исповедальным «подводным течением». Все три дневника являются экспериментальной площадкой создания рассказов, повестей и даже романов, но для Гомбровича произведения литературы вымысла - это спонтанный эффект авторской самопрезентации, для Анджеевского - целеполагающая программа «литературного дневника», для Херлинга-Грудзиньского - органическое развитие и дополнение дневника-хроники. «Металитературная» рефлексия как проявление памяти дневникового жанра свойственна всем трем произведениям, но особенно показателен в этом отношении «Дневник, писавшийся ночью» Херлинга-Грудзиньского.

В заключении подводятся итоги проделанной работы. Экзистенциализм в Польше не сформировался как цельное направление: в отличие от французского экзистенциализма, отсутствует единство взглядов в рамках теоретической программы, отсутствуют организационные формы экзистенциалистского направления (журнал, литературное объединение). И все же есть основания для того, чтобы вести речь о национальной традиции экзистенциализма, которая восходит к опыту польского романтизма (Мицкевич, Словацкий), «помноженному» на общеевропейские литературно-философские поиски XIX и XX века. У польских писателей различается выбор традиции: Гомбрович в большей мере ориентируется на Сартра, Анджеевский и Херлинг-Грудзиньский на Камю, Марселя и Бердяева. Также различается отношение к традиции: от ее пародийного обыгрывания в творчестве Гомбровича до рефлексивного традиционализма Херлинга-Грудзиньского. Для всех трех авторов в одинаковой мере значимы традиции Достоевского и Кьеркегора, типологически близок польским прозаикам опыт парадоксалистского мышления Шестова.

Исследование показало, что творчество польских писателей органически вбирает проблематику экзистенциализма, но не в «догматическом», а в рефлексивно-критическом выражении. Традиция экзистенциализма в этом случае может быть понята достаточно широко: не только как обращение к опыту предшественников и его наследование, но и как диалог, игра, как попытка «преодоления экзистенциализма», неоднократно постулировавшегося в литературно-критической, литературоведческой и историко-философской мысли послевоенной Польши. Специфика польского экзистенциализма заключается и в том, что он затрагивает литературно-художественные искания как в жанровых формах традиционной эпики, так и в модернизированной литературе «человеческого документа».

польский литература дневник жанр

Работы по теме диссертации

1. Мальцев Л.А. Между Россией и Западом: традиция экзистенциализма в творчестве Г. Херлинга-Грудзиньского. Монография. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. 244 с.

Публикации в изданиях по списку, утвержденных ВАК РФ:

2. Мальцев Л.А. Экзистенциальная концепция романа Е. Андже-евского «Лад сердца» // Вестник Поморского государственного университета. Сер. «Гуманитарные и социальные науки». 2008. № 13. С. 213-218.

3. Мальцев Л.А. В. Гомбрович и И.А. Ильин о самоопределении славянских культур // Вестник Поморского государственного университета. Сер. «Гуманитарные и социальные науки». 2009. № 6. С. 289-292.

4. Мальцев Л.А. Историософские прогнозы Н.А. Бердяева в интертекстуальной проекции Г. Херлинга-Грудзиньского // Вестник РГУ им. И. Канта. Серия «Гуманитарные науки». 2009. № 6. С. 26-31.

5. Мальцев Л.А. Цикл «Ночь» Е. Анджеевского: экзистенциальный аспект // Вестник Челябинского государственного университета. Сер. «Филология». Вып. 33. 2009. № 22. С. 72-75.

6. Мальцев Л.А. «Мрак покрывает землю» Е. Анджеевского и «Великий инквизитор» Ф.М. Достоевского: искушение как экзистенциальная проблема // Вестник РГУ им. И. Канта. Серия «Филологические науки». 2009. № 8. С. 79-83.

7. Мальцев Л.А. «Дневник» Витольда Гомбровича: реформа жанра // Славяноведение. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. № 5. С. 69-77.

8. Мальцев Л.А. Экзистенциальный смысл повести Е. Анд-жееевского «Страстная неделя» // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2009. Сер. «Филология и искусствоведение». № 2(2). С. 179-182.

9. Мальцев Л.А. Повесть «Врата рая» Е. Анджеевского и русский экзистенциализм: проблема грехопадения // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. «Филология и искусствоведение». 2009. Вып. 3. С. 22-28.

10. Мальцев Л.А. Дневник «День за днем» Е. Анджеевского: поэтика «незавершенного произведения» // Вестник РГУ им. И. Канта. Серия «Филологические науки». 2010 (в печати).

11. Мальцев Л.А. В. Гомбрович и Л.И. Шестов о творчестве Ф.М. Достоевского: генезис польского и русского экзистенциализма // Вестник РГУ им. И. Канта. Серия «Гуманитарные науки». 2010 (в печати).

Публикации в других изданиях

12. Мальцев Л.А. Итальянские мотивы в «Дневнике, писавшемся ночью» Г. Херлинга-Грудзиньского // Миф Европы в лите-ратуре и культуре Польши и России. М.: «Индрик», 2004. С. 271-280.

13. Мальцев Л.А. Г. Херлинг-Грудзиньский: диалог с Ф.М. Досто-евским // Культурный слой. Вып. 3. Калининград: КРМОО, 2005. С. 4-11.

14. Мальцев Л.А. В. Гомбрович и Г. Херлинг-Грудзиньский: диалог с экзистенциалистами // Витольд Гомбрович в европейской культуре. Сборник статей. М.: Институт славяноведения РАН, 2006. С. 94-110.

15. Мальцев Л.А. В. Гомбрович и экзистенциализм // Зборник Матице српске за славистику. В. 69. Београд, 2006. С. 187-197.

16. Мальцев Л.А. В. Гомбрович и В.В. Розанов: борьба с формой // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2005. № 5. С. 303-311.

17. Мальцев Л.А. Witolda Gombrowicza i Wasylego Rozanowa walka z form№ // Przegl№d Humanistyczny. Warszawa: Wyd. UW, 2006. Nr 4(397) / Rok L. S. 7-16 (статья на польском языке в переводе И. Ауляк).

18. Мальцев Л.А. Витольд Гомбрович о славянских литературах // Acta Polono-Ruthenica XI. Olsztyn: Wyd. UWM, 2006. S. 191-198.

19. Мальцев Л.А. Г. Херлинг-Грудзиньский и Стендаль: хроники о любви // Studia Polonica. Materiaіy naukowo-dydaktyczne. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2007.С. 36-51.

20. Мальцев Л.А. Hiob Herlinga-Grudziсskiego: miкdzy egzys-tencjalizmem ogуlnoeuropejskim i literatur№ polsk№ // Literatura, kultura i jкzyk polski w kontekstach i kontaktach њwiatowych. Poznaс: Wyd. UAM, 2007. S. 309-316 (статья на польском языке в переводе автора).

21. Мальцев Л.А. «Пан Тадеуш» А. Мицкевича, «Транс-Атлан-тик» В. Гомбровича, «Братья Карамазовы» Ф. Достоевского // Адам Мицкевич и польский романтизм в русской культуре. Сборник статей. М.: «Наука», 2007. С. 254-262.

22. Мальцев Л.А. „Miіoњж w zaњwiatach”: G. Herling-Grudziсski i Stendhal // Slavia Occidentalis. Poznaс: Wyd. Towarzystwa Przyjaciуі Nauk. 2007. T. 64. S. 49-57 (статья на польском языке в переводе автора).

23. Мальцев Л.А. Г. Херлинг-Грудзиньский и Иоанн Павел II // Jкzyk religijny dawniej i dziњ. III. Poznaс: Wyd. “Polskie Studia Polonistyczne”, 2007. S. 517-522.

24. Мальцев Л.А. И.А. Ильин и В. Гомбрович о взаимосвязи конфессионального выбора и национальной ментальности // Идейное наследие И.А. Ильина и современность. Сборник статей. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. С. 46-50.

25. Мальцев Л.А. Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» в интерпретации и трансформации В. Гомбровича // Русская культура в польском сознании. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. С. 199-208.

26. Мальцев Л.А. Экзистенциальная парадигма польского романтизма: Мицкевич и Достоевский // Балтийский регион: лики русского мира. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. С. 175-185.

27. Мальцев Л.А. Вокруг рассказа-апокрифа Г. Херлинга-Груд-зиньского «Жертвоприношение»: конфликт и компромисс ценностей // Оценки и ценности в современном научном познании. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. Ч. 1. С. 178-184.

28. Мальцев Л.А. „Poїar w Kaplicy Sykstyсskiej” G. Herlinga-Grud-ziсskiego wobec „Tryptyku rzymskiego” Jana Pawіa II // Jкzyk religijny dawniej i dziњ. V. Poznaс: Wyd. “Polskie Studia Polo-nistyczne”, 2009. S. 373-376 (статья на польском языке в переводе автора).

29. Мальцев Л.А. От экзистенциализма Л.И. Шестова к постэкзистенциализму В. Гомбровича // Балтийский филологический курьер. 2009. № 7. С. 339-348.

30. Мальцев Л.А. «Практический» экзистенциализм: польская модель // V Международная научная конференция «Язык, культура, общество». Тезисы докладов. Москва: РАН - РАЛН - МИИЯ - «Вопросы филологии», 2009. С. 282.

31. Мальцев Л.А. Историософская модель повести Е. Анджеев-ского «Вот конец тебе» // Модели в современной науке: единство и многообразие. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта (в печати).

32. Мальцев Л.А. Традиции Ю. Словацкого в творческом самосознании В. Гомбровича // Юлиуш Словацкий и Россия. Москва (в печати).

Подписано в печать 18.05.2010

Объем 2 п.л. Тираж 100 экз.

Компьютерный центр ИСл РАН - ritlen@mail.ru

Размещено на Allbest.ru