Самосознание поколения в творчестве писателей-младоэмигрантов

Интереснейшим примером освоения французского мира является проза Г. Газданова, писателя, сохранившего русский язык и верность русской культуре, но в то же время многое в них привнесшего из культуры Запада и Востока, более же всего - из культуры Франции. Присутствие западного (в основном французского) мира, отношение к нему в творчестве писателя претерпели большую эволюцию: от резкого противопоставления российского и европейского менталитетов, топосов и героев в ранних рассказах - к изображению универсального вненационального бытия, скрепленного общечеловеческими законами экзистенциального чувствования. Это понимание и, главное, адекватное художественное воплощение взаимопроницаемости и взаимоперетекаемости национальных и культурных миров стало своеобразным открытием Газданова. Одну из наиболее устойчивых стилевых закономерностей газдановской прозы можно определить как прием культурного параллелизма, прием культурной рифмовки, когда по принципу ассоциативного стяжения, ассоциативной аналогии «рифмуются» явления и реалии, принадлежащие Космо-Психо-Логосу Востока и Запада, Франции и России.

Проживши большую часть жизни за рубежом, «сыновья» эмиграции обостренно чувствовали степень и качество тех культурно-языковых трансформаций, которые с ними происходили, а те из них, кто, пережив годы войны, остался на Западе, смогли по достоинству оценить неожиданную «изнанку» собственной судьбы. С другой стороны, очень сильный, а главное, ранний заряд русских воспоминаний, переживаний, впечатлений, российское воспитание и русско-эмигрантский круг общения сделали русский субстрат в творчестве «сыновей» не только неистребимым, но чаще всего базовым, фундаментальным основанием для всех позднейших напластований. Полученное русское наследство они ценили и умели ценить, прекрасно сознавая, что оно составляет их главный капитал в Европе, их духовное своеобразие, их уникальность, их l'autre patrie, теперь уже, правда, в ином, противоположном смысле.

Четвертая глава «Литература как форма инобытия: В. Емельянов, Н. Берберова» посвящена проблемам, которые глубоко волновали молодых пишущих эмигрантов: что значит - быть причастным литературе, где находится водораздел между жизнью и литературным творчеством, в чем состоит истинный смысл писательской деятельности.

Генетически принадлежа традиции русского литературоцентризма, многое унаследовав от русского символизма и акмеизма, вобрав в себя атмосферу исканий и открытий европейской словесности 1910-20-х годов, «сыновья» эмиграции придавали литературному творчеству значение совершенно особое - скорее онтологическое, нежели профессиональное. Для большинства из них литература стала не профессией и даже не призванием, но местом самопознания и самораскрытия, способом превращения «неподлинного» (по терминологии К. Ясперса) бытия в «подлинное», а значит - наиболее адекватной формой личного участия в мире, наиболее адекватной формой создания и пересоздания себя. Такое понимание литературы постулировали в своих статьях Г. Адамович, В. Вейдле, Н. Оцуп, Б. Поплавский, оно было близко «молодым» русским писателям разных взглядов, идейных позиций, эстетических установок, профессионального уровня, силы дарования. В данном случае тезис о нерасторжимом единстве для младоэмигрантов этих двух субстанций - подлинной и литературной, эмпирической и художественно преображенной, рассматривается на примере творчества двух совершенно разных авторов: В. Емельянова и Н. Берберовой. Предметом внимания стали повесть В. Емельянова «Свидание Джима» и автобиография Н. Берберовой «Курсив мой» - книги, задуманные и созданные не просто в качестве предмета словесного творчества, но и в качестве особой формы инобытия для их создателей.

Повесть В.Н. Емельянова «Свидание Джима» (1938) рассматривается в контексте немногочисленных сведений о писателе, позволяющих, однако, уловить общие контуры его судьбы, направление его творческой инерции. Для понимания повести важно, что она была написана в ситуации если не экстремальной, то весьма напряженной, в годы безработицы («с 34 по 37 - безработица - невольный и невеселый отдых» (В. Емельянов)), и, по свидетельству О. Можайской, жены писателя, Емельянов пожертвовал для ее создания многим, сконцентрировав свое бытие в книге.

В результате В. Емельянов написал «очаровательную книгу» (В. Варшавский) - историю о вечной и верной любви, о любви возвышенной, идеальной, представления о которой из века рыцарства, из времен романтики и эпохи символизма пришли к автору почти нерастраченными. Повествователем здесь является сеттер Джим, который на склоне дней, «когда все прошло», повествует о судьбе своего хозяина, о его «необычном и печальном счастье» и о собственной «счастливой звезде» - быть этого странного счастья соучастником и свидетелем. На поверхности лежат рыцарская куртуазная образность, романтический сюжет и стилистика, сентиментальное содержание. Ничего актуального, ничего социально значимого, ничего модного. Однако в случае В. Емельянова фактическая, историческая, этнографическая точность преднамеренно и непреднамеренно уступает точности другого порядка - психологической и эмоциональной. На самой глубине, в подводном течении, в подтексте она прорывается сквозь все структурно-содержательные оболочки и заставляет читать произведение как повесть об одиноком и несчастном человеке, чье одиночество и обреченность стремительно нарастают и чья душа судорожно ищет спасения. По сути своей книга Емельянова есть не что иное, как поиск опоры, опоры в самом буквальном, а с другой стороны, и в самом глобальном экзистенциально-метафорическом смысле этого слова. Именно поэтому в ней чувствуется что-то невыразимое, что дальше, глубже, существеннее использованного арсенала формальных возможностей. Именно в этом заключается секрет безусловной, как писал В. Вейдле, «душевной привлекательности» книги.

По-видимому, В. Емельянов вообще не мыслил себя в качестве писателя-профессионала, даже в годы вынужденной безработицы - иначе О. Можайская не говорила бы о написанной им книге как о добровольной жертве. Никакой писательской программы у него явно не было. Не случайно вторая задуманная им повесть «Рейс», насколько можно судить по единственному напечатанному отрывку «Ночь на Босфоре» (Грани. 1959. №41), совершенно не состоялась. «Изъявительно и программно» (В. Варшавский) В. Емельянов мог сделать в литературе только одно - воссоздать себя, свой жизненный опыт, свой духовный состав.

Образ Н. Н. Берберовой - совсем иной. Ее литературное наследие разнообразно и многочисленно, продолжительное и деятельное участие в литературной жизни эмиграции несомненно, стремление приобщиться к культуре европейской и американской налицо. Если у В. Емельянова понимание того, что акции приватного человеческого опыта в литературе бесспорно возрастают, проступало лишь косвенно и опосредованно, в зашифрованной, затранскрибированной форме, то в писательском сознании Берберовой всеобщее желание рассмотреть «под светом искусства» (В. Набоков) явления, лежащие вне сферы эстетических переживаний, рано обрело конкретное наполнение в виде жанровых и стилевых дефиниций. Это прежде всего ее романы-биографии (о П. И. Чайковском, А. П. Бородине, А. Блоке, М. И. Закревской-Бенкендорф-Будберг), неуклонно совершенствующие технику «документального» письма. Вершиной творчества Н. Берберовой, (как стилистически, так и концептуально), главной книгой ее жизни стала книга «Курсив мой», реализовавшая, как и повесть В. Емельянова, автобиографический фонд писательницы.

В отличие от В. Емельянова, Н. Берберова в своей книге-автобиографии открыто говорит о себе, воплощая, с одной стороны, идею самопознания, а с другой - идею выстраивания собственного мифологического образа. Приняв в качестве рабочего определения мифа определение, данное А. Ф. Лосевым («миф есть не субстанциальное, но энергийное самоутверждение личности», «это лик личности»), мы попытались проанализировать те его грани, на которых настаивает сама Берберова (связь с современность, со своим веком; развенчание стереотипа женственности, «буржуазных предрассудков» относительно женского счастья, норм женского поведения; почти ницшеанское утверждение собственной силы - духовной и физической; умение быть свободной, умение и способность меняться, быть «рекой», а не «скалой»).

Как и повесть В. Емельянова «Свидание Джима», «Курсив» писался с намерением высказать о себе главное. Однако и в том и в другом случае книга оказалась для автора не только творческим, но и жизненно важным шагом. И если для Емельянова его повесть была единственно возможным способом прорваться из грубой обыденности в потерянный рай духовного бытия, то для Берберовой ее автобиография в известной мере стала попыткой объяснить себя другим, внести ясность о себе там, где это было необходимо: взаимоотношения с В. Ходасевичем, с Н.В. Макеевым, скандал 1945, связанный с обвинениями в коллаборационизме. Воплотившись биографически и духовно в своих литературных текстах, и В. Емельянов, и Н. Берберова тем самым «получили право на биографию» (Ю. М. Лотман). В результате сложилась ситуация, воспроизведенная Ю. М. Лотманом, когда «биография автора» сделалась «постоянным - незримым или эксплицированным - спутником его произведений» Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте. (К типологическому соотношению текста и личности автора) // Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1993. Т. 1. С. 369. .

Предметом анализа в пятой главе «Гностика на краю жизни: «Приглашение на казнь» В. Набокова, дневник и письма из тюрьмы Б. Вильде» стали философские идеи, эмоциональная аура, духовно-ценностные ориентиры, присущие поколению младоэмигрантов и выраженные с максимальной отчетливостью в романе В. Набокова «Приглашение на казнь» и дневниковых записях Б. Вильде.

Мысль о сопоставлении двух имен - В. Набокова и Б. Вильде - возникает при чтении книги В. Варшавского «Незамеченное поколение», где в контексте разговора о «молодой» эмигрантской литературе выделяется и акцентируется роман Набокова «Приглашение на казнь», а в главе, посвященной Второй мировой войне и деятельности русских антифашистов, укрупняется образ Бориса Вильде. Воссоздавая энтелехию поколения во всем многообразии ее жизненных проявлений, Варшавский повсюду старается выделить духовное наполнение, идейную платформу. Это в равной мере относится и к анализу литературного творчества, и к рассказу о самоотверженном участии «молодых» русских эмигрантов в борьбе с фашизмом. Во всех вышеназванных сферах самопроявления «незамеченного поколения» Варшавского прежде всего интересует элемент «духовного творчества». Поэтому «героическая смерть» для него - «особая форма культуры», а «жертвенная смерть каждого человека» имеет «творческое значение». Конечно же, В. Набоков-Сирин и Б. Вильде ничем не связаны в его книге. Но если, как утверждают В. Варшавский и Г. Адамович, в сфере «духовного творчества» сходятся разные вещи и явления, само собой напрашивается сравнение: литературный герой и реальный человек, оказавшиеся в одной чудовищной ситуации. Сопоставление это сделалось очевидным после выхода сначала на французском, а потом и на русском языке дневников и писем Б. Вильде, написанных во время его заключения по делу Музея человека (записи велись с июля 1941 г. по январь 1942 г., последнее письмо было написано в день казни, 23 февраля 1942 г.) Vildй B. Jurnal et lettres de prison 1941-1942. Paris: Editions Allia, 1997; Вильде Б. Дневник и письма из тюрьмы, 1941-1942 / Пер. с фр. М. И. Иорданской. М.: Рус. путь, 2005..

То, что в творческом воображении смог «проиграть» В. Набоков, Б. Вильде пережил в своей реальной судьбе. Однако поражает здесь не столько трагическое совпадение ситуации внешней (обреченный на гибель и ни в чем не повинный с точки зрения гуманизма узник), сколько сходство внутренних переживаний, поразительное подчас совпадение в логике мышления и поведения антифашиста Вильде и «непрозрачного» Цинцинната. Вильде, чтобы приготовить себя к смерти, Набоков, чтобы раскрыть сознание приговоренного, оба они, пребывая в одном культурном контексте, интуитивно становятся в одну и ту же позицию гностика, желающего дознаться до ответов на вопросы предельного уровня Оговоримся, что, употребляя этот термин, мы скорее вкладываем в него некий общефилософский, нежели точный историко-философский смысл. Было бы совсем неубедительно назвать гностиками в буквальном смысле этого слова Б. Вильде и В. Набокова, чье сознание сформировалось на пересечении сложных культурных и философских тенденций начала ХХ столетия. При этом ясно, что в том и другом случае определяющим стало влияние идеалистической традиции, в которой немалое значение имели и собственно гностические учения. . Именно поэтому невольные переклички между дневниками Вильде и художественным текстом Набокова кажутся по-особому значительными. При том, что Вильде входил в редакцию «Чисел», состоял в объединении «Круг», был членом Союза молодых писателей и считался своим человеком на Монпарнасе, т. е. формально принадлежал к лагерю набоковских противников, его автодокументальные свидетельства отчетливо коррелируют с романом Набокова.

Прежде всего, сближает вымышленного Цинцинната Ц. и политзаключенного тюрьмы Санте, а затем тюрьмы Френ тема смерти и ее преодоления, которая является главной и в романе Набокова, и в дневниковых записях Вильде. Для обоих узников, оказавшихся перед лицом собственного уничтожения, время одиночного заключения становится чем-то вроде аскезы, жизнь событийная, светская и реальная постепенно устраняется, в права вступает жизнь духа, в полной мере обнаруживая кантовскую «автономию воли». Тюрьма усугубляет, катализирует мистическую интуицию и стремление к чисто гностическому объяснению мира и самих себя. Оба узника вполне отчетливо это сознают, с той лишь разницей, что герой Набокова подобных слов не произносит, обходясь намеками и обиняками в виде описательных конструкций и неопределенных местоимений. Что касается Б. Вильде, он о собственном «мистическом опыте» и о мистическом опыте вообще пишет и рассуждает неоднократно.

Погружаясь в мир чистой духовности, оба узника претерпевают целую череду озарений, заново переживают прошлое, открывают для себя область сновидений и медитаций. При этом ни о Цинциннате Ц., ни о Б. Вильде нельзя сказать однозначно, что они следуют лишь путем отречения и духовного прозрения. Каждый из них переживает на этом пути свою внутреннюю трагедию, ведь любому, ставшему на путь гносиса, нужно совершить огромное усилие - усилие по преодолению своей телесной и чувственной инерции, своей дуалистической природы. Можно сказать, что подобное преодоление исконной двойственности становится главной задачей самосознания Цинцинната Ц. (как его изобразил Набоков) и «героя без кавычек» (А. Бахрах) Б. Вильде (как оно представляется сквозь призму его записей). «Я, можно сказать, возвращаюсь к истокам, высвобождаюсь из своего общественного “я”, восстанавливая “я” личное», - пишет Б. Вильде (15 сентяб. 1941). После оглашения приговора «высвобождается» «из своего общественного “я”» и набоковский Цинциннат.

Однако и в тексте Набокова, и в записях Вильде первостепенным становится это самое «“я” личное», ибо то, что в нем происходит, и есть настоящая борьба внутреннего и еще более внутреннего, инстинкта самосохранения и духовной интуиции бессмертия, страха и бесстрашия. Борьбой с самим собой занят Цинциннат, она же составляет центральную тему в дневниках Б. Вильде. Причем и тот и другой проходят общий путь мистического преодоления себя, оба почти все время колеблются между экзистенциальным отчаянием и гностическим озарением. Обоим преодоление двойственности дается трудно. При том, что отношение к миру, да и к собственной участи Б. Вильде гораздо более выверенное, более «готовое», нежели у нервного Цинцинната, он тоже непрерывно изобретает способы выяснения отношений с самим собой (драматический диалог двух «Я» в его дневнике).

В конце концов и Цинциннат Ц., и Б. Вильде, проделав очень схожий путь духовной эволюции, утверждаются в своем бессмертии: покидая этот мир, оба - словно распахивают врата: человек тоскующий, плотский остается по эту сторону, человек взыскующий и духовный переступает порог, идя навстречу неведомому. Ориентиры, которые дает своему герою В. Набоков, в целом романтические по духу и гностические по сути, во многом совпадают с экзистенциальными и философскими установками Б. Вильде.

Неожиданное созвучие этих двух миров - Набокова и Вильде - подтверждает и еще одна вещь - поразительная схожесть интеллектуальной структуры мышления набоковского персонажа и записывающего свой дневник узника тюрьмы Френ. И тот и другой по большому счету являются носителями книжного и в целом интеллектуального сознания. (Образ книги, книг, мотив чтения и у Вильде, и у Набокова играют совершенно особую роль.) Не случайно оба переживают свою трагедию в письменной форме, хотя сама стилистика их письма скорее указывает на кардинальную разницу двух типов мышления. Форма дневника для обоих стала не только формой спасения от одиночества, безумия и тоски («написанная мысль меньше давит»), но и формой сохранения духовной энергии, формой претворения вырванного из тайников бытия гностического знания.

Так изначальная романтическая уверенность в гностическом расширении бытия сблизила, казалось бы, несоединимых людей, позволила соотнести и поставить в единый контекст совершенно разноприродные тексты. Безусловно, за всем этим стоит предельное обострение духовной чувствительности, такое узнаваемое, на взгляд русского читателя, в поколенческой когорте Б. Вильде и В. Набокова.

Вторая часть работы «Мироощущение как основа художественного миростроения: Гайто Газданов» на материале творчества Г. Газданова обращается к специфическим для всей «молодой» эмигрантской литературы чертам поэтики и стиля, в которых проступает уклад поколенческого мышления и мирочувствования.

Первая глава «Мистическая интуиция бытия» начинается с характеристики той интеллектуальной и эмоциональной атмосферы, которая повлияла на формирование «молодых» эмигрантских писателей. Основополагающим фактором видится общая потеря доверия в первые десятилетия ХХ века ко всему рациональному, материально детерминированному, правдоподобному. «Молодое» поколение русской пореволюционной эмиграции ощущало это особенно остро. Его представители восприняли теорию интуитивизма А. Бергсона, моду на индийскую философию, сюрреалистический манифест А. Бретона, беспредельный субъективизм М. Пруста. Совершенно естественно, что к искусству они предъявляли требования особого характера: о «мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» писал Б. Поплавский (1930), «лирическое визионерство» в прозе «младших» эмигрантских писателей анализировал В. Варшавский (1936), утверждал, что «великая литература идет по краю иррационального» В. Набоков (1944). Вообще русские писатели-младоэмигранты обладали, «кроме чувственного и интеллектуального созерцания» (С.Л. Франк), «особым и, притом, первичным типом сознания, который может быть назван живым знанием или знанием-жизнью» Франк С. Л. Реальность и человек. (Метафизика человеческого бытия). Париж, 1956. С. 30.. К писателям, в высшей мере наделенным этим «живым знанием» и воплотившим в своем творчестве сокровенный опыт души, принадлежал и Гайто Газданов. В реферируемой главе речь идет о формах художественного претворения мистической интуиции писателя.

Прежде всего, мистическое сознание реализовалась в прозе Газданова через манеру повествования (поток сознания, который на уровне слова переводит все внешнее в план внутреннего переживания), а кроме того, через содержательные черты этого «льющегося» сознания, а значит, через внутренний образ героя, им наделенного, который чаще всего у Газданова является лирическим alter ego автора. Не случайно своим любимым героям писатель почти всегда дарит способность мистического познания и мистического понимания жизни, ощущение бытия как неостановимого и в то же время неосуществимого и от этого невероятно печального движения к чему-то неведомому, незримому, хоть и непременно должному существовать. Все эти герои - своего рода «очарованные странники» во времени и пространстве. Отсюда сквозной у Газданова и неоднократно отмеченный критикой мотив странствия и странничества, постоянный мотив недостижимой или несостоявшейся любви, мотив поиска любви совершенной.

Создает Газданов и особую действительность. Эта действительность лишена твердости, стабильности, определенности и однозначности. Все в ней «зыбко», «хрупко», непрочно, ненадежно, призрачно. Зачастую это действительность, увиденная изнутри одухотворенного сознания героя, которая непрестанно «ускользает», в которой «все иллюзия и обман», в которой все «неправдоподобно» и случайно. Именно через слово «казалось» опосредуется сознанием газдановского героя все то, что связано с реалиями внешнего мира. Поэтому Газданов так любит вводные слова типа «может быть» и «наверное»; сравнительные обороты: «точно», «словно», «как»; сослагательное наклонение. Ими буквально наводняется его лексика, его синтаксические конструкции. Все это создает особый, колеблющийся стиль, из которого, в свою очередь, рождается зыбкость газдановского мироустройства.

Еще более расшатывает реальность у Газданова тот импрессионистический взгляд, которым наделены его герои: одни и те же предметы, вещи и явления они непрестанно видят по-новому, в зависимости от состояния, периода жизни, времени года или суток.

Кроме мистической интуиции, символико-идеалистического и импрессионистского восприятия, своих героев Газданов наделяет еще одной особенностью, которая, собственно, и приобщает их к миру ирреальному, создавая тем самым столь очевидную «мистическую атмосферу» его прозы. Речь идет о феномене «измененных» состояний сознания. К ним относятся сновидения, галлюцинации, медитации, болезненное ощущение единовременной множественности сознаний. Все они создают эффект «мерцающего взгляда», который осуществляет некую «аккомодацию между реальностью и фантазмом» (Е. Ю. Деготь): соотношение реальности и сновидения рассматривается на примере романов «Вечер у Клэр» и «Призрак Александра Вольфа», болезнь множественного или раздробленного сознания - на примере романа «Возвращение Будды».

В конце главы делается вывод о том, что мистическое отношение к жизни и мистическое начало в творчестве обладают для Газданова не только эстетической притягательностью, но и вполне конкретным этическим значением: не таинственность сама по себе привлекает художника, но духовный и человеческий свет этой таинственности. И если мистический мир - это «тонкий» мир, то Газданов, видит его глазами тонкого, рафинированного этика, извлекая из него некий позитивный и созидательный смысл.

Вторая глава «Романтическое сознание» логически продолжает первую, ибо самым прямым образом со всем мистическим сопрягается романтическое мировосприятие, включающее и подразумевающее мистику. И все-таки это не одно и то же: определение «мистическое», более глубинное и родовое, больше соотносится с понятиями - мирочувствование и мироощущение, в то время как «романтическое» скорее характеризует мироотношение, мировоззрение. В художественном творчестве элементы романтического облекаются гораздо большей эстетической ответственностью, ибо вбирают в себя, пользуясь известной мыслью М. Бахтина, формы не только архитектонические, но и композиционные. А потому, говоря о сформировавшемся в среде младоэмигрантов типе художественного сознания, можно допустить следующую характеристику - это сознание мистическое, романтическое и экзистенциальное одновременно. Мистическое - в непосредственном осязании действительности; романтическое и экзистенциальное - в формах ее освоения. Характерно, что многие молодые художники Русского Зарубежья в своем творчестве удивительно «совпадали» с традиционными представлениями о романтизме. В данном случае осуществляется анализ элементов классической романтической поэтики в прозе Г. Газданова.

Доказательством того, что романтизм для Газданова отнюдь не был случайным наслоением, но являлся подлинной, органической частью его личности, доминантой его натуры и отличительным признаком его творчества, служит в его текстах обилие самых внешних, а потому самых заметных «привязок» к литературному и культурному романтическому прошлому: имена писателей и философов романтического склада, цитаты и эпиграфы из романтической литературы, упоминание традиционно романтических персонажей, обыгрывание традиционно романтических сюжетов. Романтическое двоемирие можно считать главным структурообразующим принципом в творческом сознании художника, во многом определившим его стилевую манеру, систему образов, систему оценок. Конфликт заурядного и духовного неизменно присутствует во всех произведениях Газданова, обретает первостепенное и самостоятельное значение в рассказе «Воспоминание» (1937), в романе «Ночные дороги» (1939).

Этот видимый и вполне откровенный романтизм у Газданова очень силен. Его черты не утратил писатель и в самых поздних своих вещах, и, надо полагать, что все эти безыскусные, давным-давно проработанные литературой «штампы», были ему особенно дороги. Рано сложившийся и уцелевший в течение всей жизни «романтический комплекс» Газданова разбирается на примере его ранних экспрессивно-романтических рассказов («Повесть о трех неудачах», «Общество восьмерки пик», «Рассказы о свободном времени», «Товарищ Брак», «Мартын Расколинос»). Отдельно рассматривается в творчестве писателя роль музыкального начала, которое, с одной стороны, организовывает непроизвольно лирический, ассоциативно-импульсивный способ письма Газданова, а с другой - служит неотъемлемым компонентом содержания (духу музыки поклоняется лирический герой, музыкальная одаренность, как и музыкальная бездарность - отсутствие слуха, отсутствие мелодизма, беззвучие, безгласие - всегда оказываются лучшими характеристиками персонажей).

В какой-то мере можно говорить о романтическом стиле Газданова, которому свойственны причудливая ассоциативность логических сцеплений, постоянный многоуровневый принцип контраста, ярко выраженная романтическая метафорика, употребление романтической лексики с обилием определений, с «ключевыми» словами, создающими поле особого эмоционального напряжения. Отдельное внимание уделяется газдановской иронии, которая имеет все свойства иронии романтической, но одновременно и полемизирует с ней.

Третья глава «Экзистенциальное мышление» развивает две предыдущие, ведь саму философию экзистенциализма можно считать своеобразным продолжением романтического мышления с его пристальным вниманием к глубинам человеческого «я», а также - своеобразным результатом поисков мистического сознания, по-новому реализовавшего неутолимую жажду человека разрешить тайные смыслы своего бытия. Литература же Русского Зарубежья от экзистенциального миропонимания неотделима. Еще в 1930 г. Г. Адамович писал о конце в русской литературе периода «тяжб с Богом» и наступлении в ней новой эпохи, той, что обязывает литературу «быть с человеком с глазу на глаз». Признанными теоретиками такого мышления стали Н. Бердяев и Л. Шестов, по-своему преломили его И. Бунин, М. Алданов, Г. Иванов. «Молодым» авторам Зарубежья экзистенциальный взгляд на мир был присущ органически. И недаром, оглядываясь уже в середине 1950-х годов в ретроспективу «опыта молодых», В. Варшавский назовет главное в нем уже сформировавшимся термином «экзистенциальное беспокойство». В высшей степени присуще «экзистенциальное беспокойство» и прозе Г. Газданова, которого первый его биограф Л. Диенеш не случайно назвал русским Камю.

На протяжении всего творчества Газданова в его романах, рассказах, критических эссе неизменно главными, смыслообразующими и гипнотически-притягательными оказываются вопросы чисто экзистенциального порядка: человек перед лицом смерти, человек перед лицом судьбы, человек и устройство окружающего мира, человек и история. Вначале, в прозе 1920-х - первой половины 1930-х гг., проблемы эти прорываются у Газданова совершенно стихийно. В более позднее время они все более структурируются, начинают диктовать форму и жанр повествования, и уже романы «Полет», «Призрак Александра Вольфа», «Пилигримы», «Пробуждение» можно объединить под одним жанровым определением экзистенциального романа. Еще до публицистических и писательских выступлений Ж.-П. Сартра и А. Камю Газданов в своих «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929) ясно назвал сферу приложения ищущей человеческой мысли, которая позднее обретет статус мысли экзистенциальной. Для Газданова это - страх, смерть, предчувствие. Чтобы очертить границы именно газдановского своеобразия, выявить точки его пересечения с другими художниками и философами, в работе предлагается взглянуть на творчество писателя сквозь призму важнейших для него проблем: смерти и небытия, Бога и веры, личностного самоопределения. Анализируется большое количество произведений, в центре внимания находится роман «Призрак Александра Вольфа». Рассматривается также философский контекст творчества Газданова, соотношение исканий и выводов писателя с философией К. Ясперса, А. Бергсона, М. Хайдеггера, Н. Бердяева, Л. Шестова, Ж.-П. Сартра, А. Камю.

Отдельно анализируется движение экзистенциальной мысли писателя, ее эволюция. В целом экзистенциальное мышление Газданова все более и более гуманизируется в том смысле, что помимо озабоченности последними вопросами человеческого бытия оно все чаще начинает включать в себя и поиски возможных ответов. В конце концов Газданов приходит к более позитивному разрешению экзистенциальных проблем. Два классических в этом смысле текста - «Пилигримы» (1954) и «Пробуждение» (1966). Оба являются образцовыми философскими романами, где образная система и весь внутренний строй «работают» на раскрытие идеи и где Газданов-художник уступает место Газданову-экзистенциальному мыслителю, для которого главным становится моралистический смысл происходящего. Декларативно писатель здесь подводит черту под наиважнейшими для него идеями экзистенциального порядка.

В Заключении проговариваются основные обобщения и выводы, подводятся итоги исследования.

Младшее поколение писателей-эмигрантов в силу вполне объективных причин оказалось довольно закрытым. Плохо уцелели, трудно доступны, разрозненны документальные свидетельства; внутренний мир, эмоциональный состав и элементарные факты биографий многих «молодых» творцов вообще не оставили по себе почти никаких следов. И даже те, кто долгие годы был на виду, кто в разных обстоятельствах и жанрах сам о себе рассказывал (В. Набоков, Н. Берберова, Г. Газданов, Р. Гуль, В. Яновский), даже они хранят свои, как писала Берберова, «600 страниц умолчаний», невзирая на возрастающий интерес нынешних литературоведов. Однако принципиальная незавершенность, отсутствие какой бы то ни было окостенелости, духовная и интеллектуальная открытость, вечный поиск, вечная рефлексия, почти сейсмическая чувствительность к политическим, культурным, историческим событиям и процессам - все это делает генерацию молодых эмигрантских писателей особенно привлекательной.

Задачей данного исследования было посильное восстановление утерянных смысловых сцеплений между разными текстами и разными авторами, а еще точнее и определеннее - стремление показать, что такое восстановление, такая реконструкция возможны и плодотворны, ибо дают перспективу ощутить главенствующие в сознании поколения духовно-ценностные ориентиры, увидеть одно через другое, одно рядом с другим, рассмотреть замысловатую связь человеческих судеб, спаянных временем и историей. Результаты исследования таковы: в прозаическом, поэтическом, публицистическом творчестве младоэмигрантов несомненно сохранились следы их личного жизненного опыта и связанных с ним переживаний; «сквозной» темой для многих «молодых» авторов стала гражданская война, которая оказалась для них мощным источником впечатлений и вдохновения; структурообразующим в творчестве большинства художников младшего эмигрантского поколения явился мотив странствия, связанный с ним мотив пути, символами которого стали образы уходящих поездов и отплывающих пароходов; особо значимой темой для «молодых» авторов эмиграции оказалась тема соединения разных культурно-национальных начал, а также связанная с ней тема культурной и национальной самоидентификации; отношение к собственному литературному труду у младоэмигрантов было особенным: в нем «молодые» авторы пытались воссоздать, воплотить и даже мифологизировать себя, свою биографию, свой душевный состав; в системе постепенно сформировавшихся у них духовно-нравственных ценностей превалировала идея относительности посюстороннего материального бытия, мысль о возможном его преодолении; стилевое единство младшего эмигрантского поколения проявляется в настойчивом стремлении реализовать в формах поэтики доминирующие черты поколенческого мировоззрения и мироощущения.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ ОТРАЖЕНО В СЛЕДУЮЩИХ РАБОТАХ

Статьи, опубликованные в ведущих рецензируемых научных журналах, определенных ВАК

1. Матвеева Ю. В. Международная научная конференция «Гайто Газданов: писатель на пересечении традиций, культур, цивилизаций. Взгляд из ХХI века» (обзор работы конференции) / Ю. В. Матвеева // Новое лит. обозрение. - 2004. - № 65. - С. 439-441.

2. Матвеева Ю. В. «Молодые» писатели первой русской эмиграции: к вопросу поколенческой идентификации / Ю. В. Матвеева // Вестник Челяб. гос. ун-та. Филология. Искусствоведение. - 2008. - № 20. - Вып. 22. - С. 59-64.

3. Матвеева Ю. В. Гностика на краю бытия («Приглашение на казнь» В. Набокова и дневник и письма из тюрьмы Б. Вильде) / Ю. В. Матвеева // Известия Урал. гос. ун-та. Серия 2: Гуманитарные науки. - 2008. - № 55. - Вып. 15. - С. 153-165.

4. Матвеева Ю. В. Гражданская война как метатема «младшего» литературного поколения первой русской эмиграции: В. Андреев, Г. Газданов / Ю. В. Матвеева // Вестник Челяб. гос. ун-та. Филология. Искусствоведение. - 2008. - № 30. - Вып. 26. - С. 87-93.

5. Матвеева Ю. В. Творчество Бориса Поплавского: к вопросу культурной и языковой идентификации / Ю. В. Матвеева // Сибирский филологический журнал. - 2008. - № 3. - С. 75-81.

6. Матвеева Ю. В. Русский эмигрантский писатель В. Емельянов и его повесть «Свидание Джима» / Ю. В. Матвеева // Филол. науки. - 2009. - № 1. - С. 31-39.

7. Матвеева Ю. В. Писатели-эмигранты о России и Франции / Ю. В. Матвеева // Известия Урал. гос. ун-та. Серия 2: Гуманитарные науки. - 2009. - №63. - Вып. 17-18.

Монографии

8. Матвеева Ю. В. «Превращение в любимое»: Художественное мышление Гайто Газданова / Ю. В. Матвеева. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2001. - 100 с.

9. Матвеева Ю. В. Самосознание поколения в творчестве писателей-младоэмигрантов / Ю. В. Матвеева. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2008. - 196 с.

Другие публикации

10. Матвеева Ю. В. В. Н. Емельянов и его роман «Свидание Джима» / Ю. В. Матвеева // Дергачевские чтения - 1996: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: Тез. докл. и сообщ. науч. конф. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1996. - С. 68-70.

11. Матвеева Ю. В. О «мистической атмосфере» в творчестве Г. Газданова / Ю. В. Матвеева // Дарьял. - 1996. - № 2. - С. 106-119.

12. Матвеева Ю. В. Стилевая «незавершенность» и способы эстетического «завершения» в мире Гайто Газданова. / Ю. В. Матвеева // ХХ век. Литература. Стиль: Стилевые закономерности русской литературы (1900-1930). Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1996. - Вып. 2. - С. 73-80.

13. Матвеева Ю. В. Гражданская война в художественном восприятии первой русской эмиграции. (На примере творчества Г. Газданова.) / Ю. В. Матвеева // Литература русского Зарубежья. Часть IV. - Тюмень: Изд-во Тюменского гос. ун-та, 1998. - С. 57-62.

14. Матвеева Ю. В. Экзистенциальная концепция Г. Газданова: мотив религиозного беспокойства / Ю. В. Матвеева // ХХ век. Литература. Стиль. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999. - Вып. 4. - С. 223-226.

15. Матвеева Ю. В. «Дух музыки» в прозе Г. Газданова / Ю. В. Матвеева // Гайто Газданов в контексте русской и европейской культур: Тезисы докладов Междунар. науч. конф. - Владикавказ, 1998. - С. 31-32.

16. Матвеева Ю. В. Владимир Набоков и его поколение / Ю. В. Матвеева // Русская литература ХХ века: итоги и перспективы: Материалы Междунар. науч. конф. Москва, МГУ им. М. В. Ломоносова, 24-25 ноября 2000 г. - М.: МАКС Пресс, 2000. - С. 76-79.

17. Матвеева Ю. В. Классическое литературное наследие в творчестве писателей русского зарубежья (Гайто Газданов) / Ю. В. Матвеева // Дергачевские чтения - 2000. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Материалы Международной научной конференции. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. - С. 202-205.

18. Матвеева Ю. В. Экзистенциальное начало в творчестве Гайто Газданова / Ю. В. Матвеева // Дарьял. - 2001. - № 2. - С. 146-179.

19. Матвеева Ю. В. В. Набоков и Г. Газданов - «метафизическая связь» творчества / Ю. В. Матвеева // Художественная литература, критика и публицистика в системе духовной культуры. - Тюмень: Изд-во Тюменского гос. ун-та, 2001. - Вып. 5. - С. 154-157.

20. Матвеева Ю. В. «На освещенной сцене» - Чернышевский. Образ Чернышевского в романе В. Набокова «Дар» / Ю. В. Матвеева // Филологический класс: Региональный методический журнал учителей-словесников Урала. - Екатеринбург: Уральский гос. пед. ун-т, 2001. - № 6. - С. 46-49.

21. Матвеева Ю. В. Восток - Запад в пространстве «новой прозы» Русского Зарубежья / Ю. В. Матвеева // ХIV Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры: Сборник статей и материалов. - М.: МПГУ, 2002. - Т. 1. - С. 198.

22. Матвеева Ю. В. Жизнь, «поднятая» «под свет искусства»: жанр литературной биографии в творчестве Н. Берберовой / Ю. В. Матвеева // Вестник русского христианского движения. - 2004. - № 187. - С. 223-235.

23. Матвеева Ю. В. Корабли и поезда «сыновей» эмиграции / Ю. В. Матвеева // Русское Зарубежье: приглашение к диалогу: Сб. научн. тр. - Калининград: Изд-во Калинингр. гос. ун-та, 2004. - С. 28-36.

24. Матвеева Ю. В. Восток и Запад в творчестве Гайто Газданова / Ю. В. Матвеева // Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересечении традиций и культур: Сб. научн. тр. ИНИОН РАН. - М.: ИНИОН РАН, 2005. - С. 16-26.

25. Литовская М. А., Матвеева Ю. В. Незамеченный контекст незамеченного поколения: Г. Газданов и А. Гайдар / М. А. Литовская, Ю. В. Матвеева // Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересечении традиций и культур: Сб. научн. тр. ИНИОН РАН. - М.: ИНИОН РАН, 2005. - С. 103-129.

26. Матвеева Ю. В. Предисловие к публикации повести В. Н. Емельянова «Свидание Джима» / Ю.В. Матвеева // Урал. - 2006. - С. 98-99.

27. Литовская М. А., Матвеева Ю. В. Литература как жизнетворчество: Н. А. Островский, В. Н. Емельянов / М. А. Литовская, Ю. В. Матвеева // Русская литература ХХ - ХХI веков: направления и течения. Выпуск 9. - Екатеринбург: Изд-во Уральского гос. пед. ун-та, 2006. - С. 102-120.

28. Литовская М. А., Матвеева Ю. В. Н. Берберова и В. Катаев: самоизмерение на фоне эпохи / М. А. Литовская, Ю. В. Матвеева // Русская литература ХХ - ХХI веков: направления и течения. Выпуск 10. - Екатеринбург: Изд-во Уральского гос. пед. ун-та, 2007. - С. 137-146.

29. Матвеева Ю. В. «Обживание» Франции: Опыт писателей-эмигрантов «младшего» поколения / Ю. В. Матвеева // Франция - Россия: Проблемы культурных диффузий: Сб. научн. ст. и сообщений. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2007. - С. 80-92.

Размещено на Allbest.ru