Заговоры и заклинания в русской литературе XIX-XX веков

Специфика использования заговоров определяется в ней авторским стремлением к реконструкции “народного мифа путем синтеза его реликтов, обнаруживающихся в различных фольклорных жанрах”. Поэтому русская словесная магия становится в “Посолони” материалом, применяющимся по любому назначению, в том числе и довольно далекому от ее изначальных функций.

Например, довольно часто Ремизов использует прием, который, по аналогии с реализацией метафоры, можно было бы назвать “реализацией заговора”. Так, в сказке “Разрешение пут” знахарка шепчет над ребенком, только начинающим ходить: “Пунтилей, Пунтилей, путы распутай, чтобы Вольге ходить по земле, прыгать и бегать, как прыгает в поле зверье полевое, а в лесе лесное. Сними человечье проклятье с младенца…” Любой писатель-этнограф ограничился бы простой передачей этого ритуала разрезания пут, однако Ремизов придает метафоре, лежащей в его основе, универсальный характер: незримые веревки начинают опутывать не только ноги младенца, но и другие части его тела. Как результат - маленькая девочка, получившая возможность ходить, начинает просить у вещей старухи большего: “Бабушка, ты за плечами распутай, бабушка… чтобы летать…”

Совершенно особый вариант “реализации заговора” продемонстрирован Ремизовым в сказке “Купальская ночь”, где послезакатный пейзаж волшебного леса создается с помощью образов и мотивов заклинательной поэзии. Так, фраза “в чаще расставлялись столы, убирались скатертями” отсылает нас к мотиву столы набранные, в котором недугу или нечистой силе предлагают обильное угощение, веселье и отдых; дубы, в корнях которых лежит руно, “растут” из заговоров от змеиного укуса и т.п.

Широко использует Ремизов и “транспозицию” заговорных формул. Например, в сказке “Ночь темная” детский заговор “С гуся вода, с лебедя вода…” превращается в средство избавления от ожившего мертвеца.

Однако чаще всего писатель обращается к изощренной контаминации заговорных мотивов, вступающих между собой в чрезвычайно сложные отношения. Эта тенденция объясняется тем, что на заговоры, как и на все остальное, что поставляла ему действительность, Ремизов смотрел “подстриженными глазами”, дающими возможность судить о целом лишь по его фрагментам. Но эти разрозненные фрагменты, словно поворачиваясь в мифологическом калейдоскопе “Посолони”, складывались в новые, самые разнообразные и причудливые узоры.

Глава шестая второй части посвящена заговорному компоненту в литературном наследии Евгения Замятина.

Как уже говорилось, художественный вариант заговора “на покраденную вещь” был впервые создан в романе М.Н. Загоскина “Аскольдова могила” (1833). Спустя почти восемьдесят лет, в 1912 году, Евгений Замятин опубликовал повесть “Уездное” (с нее и начался его путь в большую литературу), где в одном из эпизодов исполняется магический текст аналогичной функциональной направленности.

Если Загоскин, создававший “Аскольдову могилу” еще до начала систематических публикаций фольклорных текстов магического характера, был вынужден “конструировать” свой заговор совершенно самостоятельно, то Замятин уже имел в своем распоряжении такой источник, как сахаровские “Сказания русского народа”. Именно оттуда он и заимствовал “заговор на покраденную вещь”, который лег в основу соответствующего заклинания.

При сопоставлении обоих текстов становится очевидным, что Замятин не только подверг исходный заговор значительным сокращениям, но и попытался подчинить его определенной ритмической и рифменной схеме, создав в итоге стиховую полиметрическую композицию

Опубликованный Сахаровым “заговор на покраденную вещь”, как и другие тексты его подборки, не содержит каких-либо указаний на те обрядовые действия, которыми он сопровождался. Иначе обстоит дело в “Уездном”, где равное внимание уделено и вербальной, и акциональной части магических процедур. Все это дает основания предполагать, что кроме материала, предоставленного “Сказаниями русского народа”, Замятин воспользовался и какими-то другими источниками. Отсутствие прямых параллелей к соответствующему эпизоду его повести в этнографической и фольклорной литературе позволяет прийти к выводу, что писатель опирался либо на личные наблюдения, либо на уже проанализированную нами сцену в романе Загоскина, где для обнаружения вора колдунья предпринимает во многом схожие действия. Однако тот факт, что словесная составляющая обряда была заимствована Замятиным из достаточно популярного печатного источника, заставляет отдать предпочтение второму варианту. Вместе с тем, это ни в коей мере не принижает автора “Уездного”, так как созданной им картине колдовского ритуала, безусловно, нельзя отказать в убедительности.

В главе седьмой второй части вскрыт заговорный “слой” в демонологическом романе Александра Кондратьева “На берегах Ярыни” (1930).

Тематика представленных в Кондратьевском романе заговоров достаточно велика. Об этом говорит хотя бы то, что она практически полностью соответствует тем разделам, которые были предложены Л.Н. Майковым в его классификации великорусских заклинаний. Как и у Майкова, мы встречаем у Кондратьева заговоры на любовь, связанные со здоровьем и болезнями, имеющие отношение к частному быту, промыслам, занятиям, природе и сверхъестественным (что вполне закономерно для “демонологического” романа) существам. Единственная группа текстов, которая отсутствует на “Берегах Ярыни”, ? это те, что обслуживают, по определению Майкова, “отношения общественные” (подход к властям, умилостивление судей и т.д.). Такое положение дел объясняется очень просто: мир “Ярыни” имеет какие угодно измерения: природные, метафизические, литературные, ? но только не социальные. Персонажи романа больше сталкиваются с лешими, водяными, русалками и ведьмами, чем с представителями какой-либо власти.

Однако большинство заговорных текстов присутствует в романе Кондратьева как бы “за кадром”: о них упоминается, они пересказываются, подразумеваются, но сами при этом не звучат (таковы, например, чары на след, заговоривание охотничьего ружья, насылание порчи и т.д.). Наконец, в кондратьевском тексте присутствуют заклинания в эмбриональной форме, выглядящие как иллюстрация к теории происхождения заговоров из поясняющих магический обряд словесных формул.

Большинство полноценных романных заговоров закреплено за сферой любви. Так, помимо “закадровых” текстов, направленных на достижение взаимности между мужчиной и женщиной, с этой сюжетной линией связаны присушка на ивовый прут и приворот с корнем “обратим”.

Первый заговор восходит либо к присушке из материалов П.С. Ефименко, либо к ее перепечатке (с незначительными изменениями) в “Русском народе” М. Забылина. Что касается приворота с волшебным корнем, то ближайшим источником для него послужил все тот же сборник Забылина, где и характер действий, и приворотные слова практически совпадают с романными. Ситуация, правда, осложняется тем, что описанный Забылиным обряд является очередным этнографическим “фантомом”, возникшим в результате последовательного искажения сведений, содержащихся в статье И.Е. Забелина “Сыскные дела о ворожеях и колдуньях при царе Михаиле Федоровиче”. В диссертации доказывается, что львиная доля этих искажений приходится на такие работы А.Н. Афанасьева, как “Ведун и ведьма”, “Колдовство на Руси в старину” и “Поэтические воззрения славян на природу”.

Особняком в романе Кондратьева стоит заговор на закрутку, исполняемый двумя ведьмами в полнолуние. Он примечателен не только своим внушительным объемом и редкостью тематики, но и тем, что представляет собой уникальный пример кондратьевского “заговоротворчества”.

По своей структуре данный заговор представляет собой набор трансформированных авторской целевой установкой реальных заклинательных формул и мотивов, правда относящихся совсем к иному кругу обрядов, чем заломы, завитки и закрутки. Среди них можно выделить молитвенные обращения к луне, фрагменты севернорусского заговорного зачина, перечни болезней и вредоносных мифологических персонажей и т.д. Дополнительное единство образной системы заговора на закрутку обеспечивается подчинением его словесных элементов ритму пятистопного хорея.

Некоторые заговоры в романе Кондратьева словно поддерживают размеренное движение действия по календарному кругу. Это магические формулы, являющиеся постоянным компонентом таких праздников, как, например, дожинки и Покров.

Подводя итоги, следует сказать, что Кондратьев не только сумел вставить в “оправу” своего демонологического романа реальные заклинательные тексты (подчинив их при этом и течению сюжета, и задаче создания достоверных, запоминающихся образов соответствующих персонажей), но и смог осуществить нечто большее - в русле жанровой традиции создать искусственное ответвление, имеющее все признаки подлинности.

Седьмая глава второй части снабжена также экскурсом, посвященном выявлению тех эпизодов романа Кондратьева, которые восходят к материалам “Трудов этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край” (1872).

Предметом исследования в восьмой главе второй части стала заговорные тексты в мемуарной прозе Георгия Иванова.

В очерке “Магический опыт”, впервые опубликованном в 1932 году, Иванов воспроизводит фрагмент заклинания, призванного обеспечить “оживление” мумифицированной руки древнеегипетской принцессы (к петербургскому колдуну ее доставляет известный ассириолог и поэт-акмеист Владимир Шилейко).

Связь данного текста с подлинно фольклорной традицией является очень условной, поскольку “вызывание” мертвой руки лишено какого бы то ни было места в жанровом и ритуальном пространстве устного народного творчества. Восточнославянским магическим практикам присущ предельный прагматизм, а те процедуры, которые реализуются в их границах, направлены на достижение исключительно утилитарных целей. При таких правилах “игры”, практически невозможно допустить наличие в заговорном фонде различного рода балаганных “трюков”, удовлетворяющих не насущным жизненным потребностям, а жажде чудесного и необычного.

В диссертации выдвигается и обосновывается предположение, что что непосредственным источником “Магического опыта” стали популярные до революции “медиумические” статьи Николая Петровича Вагнера, в которых постоянно встречается образ материализовавшейся руки.

Весьма умеренная фольклоризация приведенного Ивановым заклинания достигается за счет вкраплений тех лексических единиц, которые принято считать неотъемлемым признаком народно-поэтического творчества. К ним относятся прежде всего такие устойчивые выражения, как “мать сыра земля”, “белые руки” и “море-океан”, рассеянные по всему пространству фольклорных жанров, включая и те, что обслуживают магические функции. Однако в своем в своем нагнетании формул народной поэзии Иванов допускает и ряд художественных просчетов. Выражение “сахарная рука” воспринимается, например, как искусственная конструкция, возникшая в результате контаминации пресловутой “белой руки” с “устами сахарными” или “ествушкой сахарной”.

В наследии Георгия Иванова есть еще несколько текстов, в которых тем или иным образом присутствуют жанры “фидеистического”, то есть сверхъественного слова. Так, “Петербургские зимы” содержат рассказ об “апокрифической” молитве, присланной Николаю Гумилеву по почте. Существует мнение, впервые высказанное и отстаиваемое Вадимом Крейдом, что она “стилизована” под мистико-философский трактат Якоба Бёме “Аврора, или Утренняя заря в восхождении”. Однако данное предположение является абсолютно ошибочным, потому что по своей структуре (об этом можно судить даже по тому незначительному фрагменту, который “процитировал” писатель) полученная Гумилевым молитва больше всего напоминает, конечно же, не медитации Бёме, а так называемые “святые” или “счастливые” письма. В ней, как и в других произведениях этого жанра, изложено, во-первых, требование переписать и разослать письмо в определенный срок, а во-вторых, обещана кара за отказ распространять письмо дальше.

Начало другой неканонической и даже кощунственной “молитвы” приведено в очерке “Человек в рединготе”, где списанный с Александра Тинякова персонаж обращается за дарованием различных благ к “преподобному” Григорию Распутину (в раннем варианте очерка к разряду “преподобных”, то есть святых, подвиг которых заключался в монашеском подвижничестве, был причислен Валерий Брюсов).

В неоконченном романе “Третий Рим” Георгий Иванов демонстрирует, как магические способы воздействия на окружающий мир, включающие различные предписания, табу, приметы, обереги и талисманы, регулируют повседневное существование высшего слоя петербургской знати. К числу тех вербальных апотропеев, которые в ней циркулируют, относится, например, инверсия фамилии человека с дурным глазом. Этот оберег, являющимся реализацией мотива отворачивания / переворачивания опасности, имеет аналогии как в обрядовой практике (здесь можно назвать призывание покойников-утопленников для защиты от града в западной Сербии), так и в художественной литературе (схожий эпизод зафиксирован в романе Андрея Белого “Петербург”).

Все это лишний раз свидетельствует о том, что магические верования и практики, принадлежащие архаичному традиционному мировоззрению, и в начале XX века продолжали успешно функционировать в рамках светской городской культуры.

Девятая глава второй части преимущественно посвящена воплощению русской “живой старины” конца XIX - начала XX столетия в сборнике рассказов Тэффи (Надежды Александровны Лохвицкой) “Ведьма” (1936). По утверждению самой писательницы, “в этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как встречалось мне в русской провинции, в детстве”.

Живут эти “боги”, а точнее, полубоги и в тех словесных формулах, которые помогают избавиться от регулярно повторяющихся житейских неприятностей: ячменя, порезов, зубной боли, детской бессонницы, пропажи необходимых в хозяйстве вещей и т.д.

Некоторые из этих формул (“Черт, черт, поиграй, да и мне отдай”, “Ячмень, ячмень, вот тебе кукиш…”) приведены в рассказах Тэффи “Домашние” и “Банный черт”. В диссертации, с одной стороны, выявлена степень их укоренённости в реальной фольклорной традиции, а с другой - рассмотрено их отражение как в текстах современников Тэффи (в частности, в “демонологической” лирике поэта-оккультиста Бориса Лемана), так и в произведениях писателей, принадлежащих к иным литературным поколениям.

Проделанный анализ показал, что даже самая простейшая заговорная формула может выполнять в художественном тексте сразу несколько функций. Она пригодна и для воссоздания специфических признаков давно ушедшего быта (рассказы Тэффи), и для построения разветвленной эзотерической системы (оккультные стихотворения Лемана), и для характеристики душевного склада неповторимой в своей индивидуальности личности (“Очарованный странник” Лескова), и для насмешливых фантазий-пророчеств об отдаленном будущем (“Кысь” Татьяны Толстой), и для многих других вещей, которые только способна вместить в себя литература.

В десятой главе второй части подвергнуты анализу заговоры в “Тихом Доне” Шолохова и “Докторе Живаго” Бориса Пастернака.

Как уже говорилось, в полном объеме заговоры и заклинания стали включаться в произведения изящной словесности еще в первой трети девятнадцатого века. Однако в сознании большинства читателей такого рода опыты ассоциируются прежде всего с двумя крупнейшими текстами русской (и, конечно же, мировой) литературы века двадцатого - “Тихим Доном” Михаила Шолохова и “Доктором Живаго” Бориса Пастернака. Знаменательно, что к введению в структуру художественного произведения такого экзотического (а для советской фольклористики - даже “отреченного”) жанра, как заговор, обратились писатели диаметрально противоположных взглядов, творческой манеры, происхождения и судьбы

Видимо, на территории архаических представлений и потаенного знания, где не имеют никакой силы законы повседневного рассудка и где кончается власть поставляющей готовые схемы холодной рациональности, они сошлись не случайно: она могла казаться последним прибежищем человека в “чистом виде” - человека, свободного от классовой принадлежности, влияния предвзятых теорий, господства культуры над природой и, пользуясь выражением Пастернака, различных мировых дрязг “вроде перекройки земного шара”.

В “Тихом Доне” заговоры и заклинания приведены дважды. Во-первых, это обряд “отливания”, который по просьбе Аксиньи проводит знахарка Дроздиха.

Так как в тексте романа вербальный компонент данного обряда воспроизведен крайне фрагментарно, в диссертации предпринята попытка его “реконструкции”, выполненная на основе выявления тех имплицитных связей, которые существуют между “опорными” лексемами знахарских “нашептываний”.

Исходя из анализа их соотношений, сделан вывод, что заговор Дроздихи имел трехчастный характер. Первая часть представляла собой стандартное для заговоров такого типа обращение к водной стихии, в котором перечислялось то, что она “смывает” на своем пути (пенья, коренья, пески, берега и т.д.). Вторая часть заключала в себе просьбу к той же самой стихии смыть с рабы Божьей Аксиньи тоску и печаль, чьи симптомы, судя по всему, описывались очень подробно. В последней части своего заговора Дроздиха, насколько это можно судить, взывала за дополнительной помощью к атрибутам и персонажам христианской религии - святому кресту и Богородице (что, безусловно, частично нейтрализует языческий колорит всего текста). Именно они должны помочь Аксинье окончательно забыть “Раба Божия Григория”.

Второе включение заговорных текстов в романное повествование происходит в VI главе третьей части первого тома. В ней старый казак, участвовавший еще в русско-турецкой войне, дает переписать призывникам с хутора Татарского три воинских оберега: “Молитву от ружья”, “Молитву от боя” и “Молитву при набеге”.

В диссертации опровергается господствующее в фольклористике мнение, что эти “молитвы” являются результатом творческой переработки Шолоховым заговоров от оружия, опубликованных В. Орловым и Л.Н. Майковым.

Тщательное сопоставление “молитв” из “Тихого Дона” с аутентичными текстами аналогичной направленности показывает, что все три воинских оберега, включенные Шолоховым в роман-эпопею, имеют не литературную, а подлинно фольклорную “родословную”: писатель - и это можно утверждать с полной уверенностью - использовал в ходе работы над романом какую-то совершенно реальную заговорную рукопись, тексты которой практически не подвергались редактированию или переделке (за исключением, может быть, упорядочения синтаксического членения).

В “Докторе Живаго” приведен заговор, предназначенный для лечения коровы, потерявшей молоко. Этот текст не имеет близких параллелей среди известных нам заговорных публикаций. Можно предположить, что он восходит к тем фольклорным записям, которые Пастернак вел в Чистополе в 1942 г. В композиционном плане данный заговор включает в себя призвание чудесного целителя, формулы изгнания и уничтожения болезни, мотив “программирования” желаемого поведения, характерный именно для скотоведческих заговоров, и стандартную закрепку.

Как и в “Тихом Доне”, в “Докторе Живаго” содержится оберег от оружия. Это извлечения из девяностого псалма (“Живый в помощи Вышнего…”), функционирующие в качестве письменного талисмана. Пастернак показывает, как с течением времени менялась сфера его применения: в тридцатые годы, например, этот псалом из воинского оберега превратился в заговор, обслуживающий подход к властям, умилостивление судей и, видимо, желание “оттерпеться” во время пытки (приобрести нечувствительность к боли во время истязаний).

В одиннадцатой главе второй части дана интерпретация стихотворения Анны Ахматовой “Заклинание”.

Композиция этой лирической миниатюры четко делится на две части. Первая часть (стихи 1 - 4) соотносится с такой морфологической единицей традиционного заговора, как зачин. Однако это зачин не “белого” заговора, а заговора “черного”, в котором исполнитель (в нашем случае - лирический герой) выбирает путь, чьи вехи ведут в сторону, противоположную благочестивому “паломничеству” к светлым силам. Поэтому параллелью к образной структуре ахматовского текста может быть, например, начало заговора для раздора между новобрачными, приведенного у Майкова: “Стану я, раб дьявольский (имя рек), не благословясь, пойду не перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота новобрачных, и выйду я во чисто поле, во дьявольско болото”.

Вторая часть, представляющая собой, по сути дела, возвращение лирического героя из мира мертвых, ориентирована на такую вербальную формулу, как приглашение жениха на святочный ужин (“Суженый, ряженый! Приди ко мне поужинать”). Однако принадлежность погибшего возлюбленного к потусторонним силам маркируется добавлением к характеризующим его эпитетам отрицательных частиц: он становится “незваным” и “несуженым”.

Таким образом, связь ахматовского “Заклинания” с магическим фольклором поддерживается сразу на нескольких уровнях: во-первых, с помощью заглавия, заставляющего работать “память жанра”, во-вторых, через “прикрепленный” к нему текст (являющийся заклинанием в своей целостности), и, в-третьих, благодаря финальным строчкам, образующим автономное заклинание, восходящее к обрядовым приговорам.

Двенадцатая глава второй части посвящена промысловой магии в произведениях Виктора Астафьева.

В главе показано, что при включении заговоров и заклинаний в структуру художественного текста Астафьев всегда стремился к тому, чтобы превратить словесную магическую формулу в средство нравственной и мировоззренческой характеристики персонажей.

С этим приемом мы сталкиваемся уже в одной из ранних вещей писателя - повести “Стародуб” (1960). В этом тексте противопоставляются “древлеотеческие устои” староверов и “природная” вера охотников, живущих по таежным законам (симпатии Астафьева, безусловно, на стороне последних).

Использование отрицательным персонажем повести различного рода магических текстов ? заговора на приманивание зверей к ловушкам и заговора на успешный охотничий промысел ? входит, во-первых, составной частью в его индивидуальную “неправедность”, а во-вторых, становится разновидностью тех приемов, с помощью которых Астафьев формирует у читателя представление о нравственном превосходстве “природного” человека (положительный герой повести никогда не обращается к “заветным” словам и молитвам).

Иной подход к характеристике взглядов и привычек «природного» человека мы наблюдаем у зрелого Астафьева, в частности, в его, пожалуй, главном произведении - повествовании в рассказах “Царь-рыба” (1977). Если сравнить этот текст со “Стародубом”, то можно выделить три принципиальных отличия, касающихся использования заговоров. Во-первых, в “Царь-рыбе” внимание уделено магическому “обслуживанию” не только охотничьего, но и рыболовного промысла. Во-вторых, воспроизведению подлинных текстов, характерному для “Стародуба”, Астафьев позднее предпочитает создание искусственных заговоров (например, заговор на успешную зимовку сконтаминирован писателем из шести пословиц, напечатанных в классическом собрании В.И. Даля). В-третьих, он постоянно подчеркивает, что поведение любого охотника и рыбака всегда обставлено различными обычаями и ритуалами.

Подводя итог анализу промысловой магии в произведениях Астафьева, необходимо отметить, что ее элементы как бы сгруппированы вокруг двух “полюсов”. На одном из них - квазифольклорные конструкции, сооруженные писателем из “обломков” устной народной поэзии (к ним относятся не только заговорные формулы как таковые, но и единицы пословичного “фонда”), а на другом - аутентичные фольклорные тексты и обряды, с которыми он, безусловно, сталкивался как опытный охотник и рыболов. Однако природное “чутье” писателя к истинно народному слову - и магическому, и самому простому - делает пространство между этими двумя полюсами не дискретным, а гомогенным, допускающим свободное взаимопроникновение этнографических и художественных начал.

В тринадцатой главе второй части проанализированы образцы заговорной поэзии в романе Саши Соколова “Между собакой и волком”.

Как в менипповой сатире, средневековом персидском дастане или произведениях Александра Зиновьева, прозаическое повествование в романе Саши Соколова “Между собакой и волком” перемежается стихотворными вставками (всего их 37), которые имеют общее название “Записки охотника”, что, естественно, отсылает к одноименному произведению Тургенева. Каждая из них снабжена не только порядковым номером, но и подзаголовком, указывающим на ее жанровую (например, “Эклога”, “Баллада о городнищенском брандмайоре”, “Эпитафии Быдогощенского погоста”), эмоциональную (“Философская”, “Впечатление”) или содержательную, как правило, ситуативно обусловленную направленность (“Снаряженье патронов”, “Подледный лов” и т.д.).

Записка № 11 обозначена как “Заговор”. Она вмещает в себя десять четверостиший, смысловым центром которых является широко распространенный заговор от боли у ребенка при ушибе. Столь важная роль незатейливой заговорной формулы, известной почти каждому ребенку и напрочь лишенной ауры какой бы то ни было сакральности и герметизма, обусловлена постмодернистскими установками автора. Его повествовательная техника предполагает постоянное использование тех анонимных речевых формул, которые предоставляет человеку язык: знаковых имен, готовых риторических конструкций, пословиц, поговорок, отрывков популярных песен, хрестоматийных стихотворений, знакомых с детства сказок, расхожих цитат и т.п. Когда возникает необходимость, они без малейших раздумий пускаются в ход, заменяя собой события сюжета, монологи и диалоги персонажей, авторские лирические отступления - все те “ингредиенты” повествования, которые в традиционном реалистическом романе было принято изготавливать в индивидуальном порядке.

Третья часть диссертации посвящена заговорам и заклинаниям в постсоветской литературе.

Первая глава третьей части представляет собой анализ послания Тимура Кибирова “Денису Новикову. Заговор”.

Стихотворение это примечательно уже парадоксальностью (“оксюморонностью”) своей жанровой природы. Изначальная категоричность видовой принадлежности текста (“послание”) мгновенно уничтожается подзаголовком (“заговор”), переносящим нас из области индивидуального художественного мышления в стихию коллективного творчества. Благодаря этой потенциальной “амбивалентности” произведения и возникает необычайно широкая амплитуда гипотетически допустимых жанровых толкований. С одной стороны, можно выдвинуть на первый план такой аспект, как вероятный изоморфизм послания и заговора (в этом случае сущностные признаки обоих жанров присутствуют в стихотворении в равной мере). С другой стороны, ничто не мешает объявить доминантой стихотворения разговор автора с воображаемым собеседником, а заговорные “вкрапления” ? факультативным элементом. Наконец, a priori мы имеем полное право считать, что по своему характеру стихотворение Кибирова - заговор и только заговор, ничего не имеющий общего с посланием за исключение указания адресата (конечно, в чисто логическом плане нет препятствий и для того, чтобы полностью пренебречь авторскими определениями и поместить опыт Кибирова вне каких-либо традиционных жанров).

Количественный анализ показывает, что из всех предполагаемых вариантов действительности наиболее соответствует второй: объем стихотворения составляет 128 стихов, а собственно заговорная часть, почти механически присоединенная к основной, включает в себя лишь 27 строк. Впрочем, присоединение генетически чуждого текста к основному корпусу стихотворения вполне соответствует наклонности Кибирова к полижанровым центонам.

Все, что предшествует заговорной концовке, проникнуто тютчевским ощущением эфемерности дневного существования, представляющего собой блестящий, но тонкий и непрочный покров, наброшенный на пучину первобытного хаоса, безымянную бездну со “своими страхами и мглами”.

Если для Тютчева внешним проявлением этой потаенной жизни был “чудный, еженочный гул”, то у Кибирова свидетельством ее наличия становится навязчивое представление о подступающей со всех сторон и безумолчно капающей крови (столь необычный образ можно расценивать как метафору трагической российской истории). Для избавления от этой напасти лирической герой стихотворения и произносит свое заклинание, восходящее к сахаровскому “Заговору от пореза”.

Присутствие заговора в послании Денису Новикову, как это ни парадоксально, дает возможность хотя бы частично, через “правильные” логизирующие ритмы” (они воплощены прежде всего в динамике прозрачного и последовательного сюжета) переработать “непрерывное в дискретное, сложное в простое, иррациональное в умопостижимое, невыразимое в вербализуемое”. В таком случае трансформированный сахаровский текст является подлинным оберегом от изводящей лирического героя душевной смуты.

Во второй главе третьей части подробно рассмотрены те тексты из поэтической книги Владимира Строчкова “Наречия и обстоятельства” (2006), которые имеют непосредственное соприкосновение с русским магическим фольклором.

Это стихотворения “Заклятие” и “Словослов”, включенные автором в раздел “Коды и чуры”.

С канонами заговорной поэтики “Заклятие” роднит не столько название, сколько заклинательный (“остинатный”), основанный на постоянных повторах ритм, поддерживающий незначительные морфологические вариации «ключевого» глагола «отвали». Последний, в свою очередь, обеспечивает тот императивный настрой, который пронизывает все стихотворение в целом. Кроме того, рудиментами заговорной традиции в “Заклятии” являются подробные перечни частей тела, из которых должна быть изгнана болезнь (“От нащупанной жилы, от красной горячей руды, от волос, от ногтей, от живого меня отойди”), и паронимическая аттракция, столь характерная для так называемой “этимологической магии”. Именно паронимическая аттракция делает возможным совмещение двух основных кодов стихотворения: “горнопромышленного” (процесс поэтического творчества уподобляется Строчковым, как когда-то Маяковским, трудоемкому добыванию металлосодержащей руды) и собственно “заклинательного”.

В “Словослове» магическую функцию обеспечивает варьирование формулы “зачурания”, которая превращается не только в оберег от возможных негативных последствий предпринимаемых действий, но и от самих произносимых слов, способных при определенных условиях стать полновесным делом, изменяющим ситуацию поступком.

Третья глава третьей части посвящена заговорной традиции в таких современных антиутопиях, как “Кысь» Татьяны Толстой, “День опричника” Владимира Сорокина и “ЖД” Дмитрия Быкова.

В диссертации показано, что главная особенность заговоров в произведениях Владимира Сорокина и Татьяны Толстой заключается в их уникальной хронологической “привязке”: они не выдаются писателями за достоверную реконструкцию магических текстов архаического фольклора, не пытаются репрезентировать наследие фольклора классического, не претендуют на то, чтобы казаться непосредственным воплощением фольклора современного, а своим наличием выполняют, казалось бы, совершенно невыполнимую задачу - задачу создания фольклорного репертуара относительно недалекого будущего, пусть даже предстающего в облике антиутопии. Несмотря на ироничный подход, и Сорокину, и Толстой удалось почувствовать, что любое произведение постфольклора (воображаемое или предоставляемое действительностью) - это царство стереотипов, общих мест, сюжетных и стилистических трафаретов.

Что касается стилизованных заклинаний в произведениях Дмитрия Быкова, то они представляют собой даже не пародии на магические произведения народной поэзии, а шуточные словесные эксперименты, лишенные каких бы то ни было фольклорных реминисценций.

Разумеется, наличие заговоров и заклинаний в наиболее известных современных антиутопиях нельзя считать простым совпадением. Это, вероятно, объясняется тем, что их авторы солидарно трактуют будущее как царство мифологического сознания, покончившее с контролем рационального мышления (в том числе и с его положительными сторонами). Массовый всплеск интереса к магическим и оккультным практикам, наблюдающийся в наше время, как будто бы подтверждает столь неутешительные пророчества.

Предметом исследования в четвертой главе последней части является словесная магия в романе Алексея Иванова “Золото бунта”. Её главной особенностью следует считать уникальную функциональную направленность: автор дает читателю возможность ознакомиться с таким необычным текстом, как «Лодья несгубимая», представляющим собой тайный заговор речных лоцманов-“сплавщиков” (он должен обеспечить беспрепятственное прохождение судна через наиболее опасные места). Значение указанного обстоятельства определяется крайней скудостью фольклорного материала, связанного с деятельностью каких-либо замкнутых, узкоспециальных «корпораций». Ремесло сплавщика, которым Алексей Иванов наделил главного героя своего произведения, также обладает этнографической «непроницаемостью», поскольку сведений о его ритуальной стороне, к сожалению, не сохранилось. Поэтому заговор, помогавший уральским лоцманам восемнадцатого века в их нелегком и опасном деле, писателю пришлось изготавливать «вручную».

Исходным материалом для этого послужили заговоры, опубликованные в собраниях Даля и Сахарова. Правда, в отличие от своих многочисленных предшественников на ниве самостоятельного «заговоротворчества», Алексей Иванов пытался выйти за пределы простой контаминации нескольких аутентичных фрагментов, надеясь подчинить текст новой доминанте.

Так, во вступлении к «Лодье несгубимой» стандартный маршрут привычного заговорного зачина («Встану я, раб твой, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверьми, из ворот воротами…») корректируется перемещением к месту «работы» сплавщика: «…на чистую реку, на каменный берег, на дощатый помост, на нешатучий челн». К именам святых, фигурирующих в использованных писателем сахаровских текстах (Козьма, Демьян, Лука и Павел), он добавляет, например, Николая Угодника - покровителя моряков и рыбаков, спасающего их корабли во время бури.

Однако колоссальная тематическая разнородность исходного материала (в “Лодью несгубимую включены фрагменты “Заговора на отгнание черных муриев”, “Заговора на укрощение злобных сердец”, “Заговора охотника на постановных клетях для зайцев”, “Заговора на воду”, “Заговора красной девицы от недугов полюбовного молодца”, “Заговора красной девицы о сбережении в дороге полюбовного молодца”, “Заговора на поход”, “Заговора от пищалей и стрел”, а также заговоров от поруба и ружья из коллекции Даля) не позволила автору превратить “Лодью несгубимую” в ту целостную структуру, которой, как правило, и является аутентичный заговорный текст. Кроме того, его подвело чрезмерно формальное отношение к сахаровской заговорной номенклатуре. Именно оно побудило писателя увидеть, например, в названии “Заговора на воду” непосредственную связь с речным делом, включая искусство судовождения. Но все дело в том, что в указанном заголовке Сахаров обозначил не иллокутивную предназначенность произведения, а субстанцию, на которую осуществляется наговаривание. Сам же текст является оберегом от лихорадки и потому, разумеется, мало пригоден для включения в состав “Лодьи несгубимой”.

В пятой главе разбирается заговорная тематика в романах и рассказах Михаила Елизарова - одного из наиболее самобытных современных прозаиков. В частности, в его рассказе “Нагант” слегка видоизмененный заговор от ружья, впервые опубликованный В.И. Далем, а затем перепечатанный Майковым, используется в качестве средства, повышающего шансы на выигрыш при игре в “русскую рулетку”. В романе “Pasternak” описывается обряд избавления от “обмена” - детеныша нечистой силы, подброшенного людям вместо похищенного младенца. Обряд этот сопровождается заклинанием (“Вода-водица, красная девица, течешь-омываешь зелены бережочки, желты песочки, пенья и коренья, белые каменья…”), восходящим к формулам-обращениям, испрашивающим у воды избавления от всякого зла: болезней, бед, порчи, тоски и т.д. Включая в роман приговор данного типа, Елизаров мог воспользоваться множеством источников, в том числе и не обязательно научных (например, публикациями заговорных текстов в различных изданиях, пропагандирующих так называемое “народное целительство”).

Совершенно по-особому заговорная тема раскрывается в романе “Библиотекарь”. Действие в нем определяется борьбой за обладание книгами заурядного советского писателя Дмитрия Александровича Громова. Для непосвященных они носили ничем ни примечательные названия: “Пролетарская”, “Счастье, лети!”, “Нарва”, “Дорогами труда”, “Серебряный плес”, “Тихие травы” и т.д. Однако среди собирателей громовского наследия в ходу были совсем другие обозначения - Книга Силы, Книга Власти, Книга Ярости, Книга Терпения, Книга Радости, Книга Памяти, Книга Смысла. Это объясняется тем, что при соблюдении условий Непрерывности и Тщания, то есть при чтении громовских повестей без остановки и без каких-либо пропусков, они неожиданным образом давали тот эффект, о котором, собственно, и говорилось в их потаенных названиях. Вместе с тем полное собрание громовских сочинений рассматривалось как своеобразное гигантское заклинание, обеспечивающее защиту всей страны огромным незримым куполом. В “Библиотекаре” постоянно подчеркивается функциональная связь громовского Семикнижия с покровом Богородицы, что, конечно же, не может не вызвать ассоциаций с таким распространенным заговорным мотивом, как “чудесное одевание”. Примечательно также, что в славянской заговорной традиции существуют тексты, в которых Богородица читает какую-то книгу, чем и достигается магический эффект (особенно часто они встречаются в белорусских “замовах”).

Если подыскивать к текстам Громова типологические параллели, то, разумеется, нельзя обойти вниманием и различные проявления веры в чародейную силу индивидуального художественного слова. Среди них можно назвать, например, исландскую поэзию «сильных скальдов», известную под названием kraftavнsur или бkvжрavнsur. Однако следует подчеркнуть, что содержательная сторона в стихах «сильных скальдов» полностью коррелировала с теми целями, ради которых они и были созданы. Книги же, написанные Громовым, подобной связи, как уже указывалось, были абсолютно лишены.

Использованный в “Библиотекаре” прием (наделение литературного текста Нового времени магической функцией) частично предвосхищается и в драме Федора Сологуба “Ночные пляски”, где стихотворение Лермонтова “Выхожу один я на дорогу…” становится инструментом колдовского воздействия. Но и здесь, аналогично предшествующему случаю, присутствует определенная связь между содержанием текста и тем эффектом, который дает его воспроизведение.

Как бы то ни было, произведения Дмитрия Громова (взятые и отдельно, и в своей совокупности) не только прекрасно иллюстрируют неисчерпаемые функциональные возможности любого художественного текста, но и служат косвенным напоминанием, что “книга” - “это слово, первоначально означавшее “магию”, “божество”, “тотем”, “колдун” и т.п.”

В заключении диссертации сформулированы те закономерности, которым подчиняется инкорпорация заговоров и заклинаний в произведения художественной литературы.

Результаты проделанного анализа позволяют говорить о том, что заговорные тексты являются поливалентными в жанровом отношении: возможна их успешная пересадка на почву исторического романа, романа-эпопеи, литературной сказки, этнографической прозы, юмористического рассказа, мемуарного повествования, антиутопии, стихотворного послания и т.д. Не меньшую “приживаемость” они демонстрируют и по отношению к литературным направлениям, чей диапазон в этом случае простирается от романтизма до постмодернизма.

Что касается самого механизма заговорной «трансплантации», то здесь допустима реализация нескольких основных вариантов. Во-первых, в ход может быть пущен прием “украденного объекта”, при котором произведение магической поэзии переносится в пространство художественного текста без каких-либо изменений. Во-вторых, многие писатели практикуют использование искусственно созданных заговоров и заклинаний. С этой целью они обращаются к технологии монтажа тех формул, мотивов и образов, которые предоставляет им как аутентичная заговорная традиция, так и жанровое пространство русского фольклора в целом. При этом органичность и достоверность вновь созданного текста зависят не от удельного веса собственно заклинательных конструкций, а от степени мотивированности каждого элемента композиции. В-третьих, и заговор, и его отдельно взятая часть, не попадая в произведение напрямую, могут выступать либо в роли сюжетообразующего фактора, либо в качестве стимула для лирических медитаций и различных формальных экспериментов.

Перемещение заговоров и заклинаний в художественную литературу нельзя рассматривать как однонаправленный процесс, поскольку существует несомненное обратное влияние: магические тексты, получившие первоначальную “прописку” в изящной словесности, способны с течением времени приобрести ложный статус полноценного фольклорного факта. Все это делает неизбежным соотнесение изучения устно-поэтического творчества с историей литературы Нового времени.

Содержание диссертации отражено в следующих публикациях

Монографии

1. Заговоры и заклинания в русской литературе XIX-XX веков. М.:

Издательство Кулагиной - Intrada, 2009. - 364 с.

2. Нижегородские заговоры (в записях XIX-XX веков). Нижний Новгород: Издательство Нижегородского государственного университета, 1997. - 127 с.

Статьи в рецензируемых научных изданиях, включенных в реестр ВАК Министерства образования и науки РФ

3. “Теркин на том свете” А.Т. Твардовского: фольклорные параллели // Традиционная культура. Научный альманах. М., 2001. № 1. С. 107-111.

4. Суеверная терапия “Доктора Живаго” (Заговоры и обереги в романе Б.Л. Пастернака) // Традиционная культура. Научный альманах. М., 2005. № 1. С. 96-102.

5. Из наблюдений над заговорными текстами в художественных произведениях: 1. “Доктор Живаго” Бориса Пастернака // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. Серия Филология. Вып. 6. 2005. С. 68-74.

6. Из наблюдений над заговорными текстами в художественных произведениях: “Посельщик” Николая Щукина // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2007. № 5. С. 202-206.

7. К интерпретации “Заклинания” Ахматовой // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2008. № 3. С. 285-290.

8. “Коды” и “чуры” Владимира Строчкова // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2008. № 4. С. 210-213.

9. Заговорная поэзия “Между собакой и волком” // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2008. № 5, С. 273-277.

10. Как стать волшебником, или “Чуранья” Сергея Максимова // Традиционная культура. Научный альманах. М., 2009. № 1. С. 62-67.

Статьи и тезисы в иных изданиях

11. Б.П. Пастернак и фольклор // Традиционное искусство и человек. Тезисы XIX научной конференции памяти А.А. Горковенко. СПб., 1997. С. 34.

12. Доктор Георгий: к анализу «Сказки» Бориса Пастернака // Материалы научной конференции «Фольклор и современность» (памяти Н.И. Савушкиной). М., 2002. С. 158-161.

13. Словесная магия в русском фольклоре // Программы общих и специальных курсов: Учебное пособие. Нижний Новгород, 2007. С. 55-58.

14. Заговоры и заклинания в мифотворчестве Алексея Ремизова // Актуальные проблемы современной фольклористики и изучения классического наследия русской литературы. Сборник научных статей памяти профессора Евгения Алексеевича Костюхина (1938-2006). СПб., 2009. С. 331-341.

15. Заговоры в научном и художественном наследии В.И. Даля // Русская речь. М., 2010. № 1. С. 82-86.

Размещено на Allbest.ru