Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского

В современном литературоведении не ослабевает интерес к проблеме форм воплощения авторской позиции в художественном произведении. В связи с изучением творческого наследия Ф.М. Достоевского эта проблема стоит особенно остро с учетом концепции автора, выдвинутой в известной работе М. Бахтина, утверждавшего, что в условиях новой формы полифонического романа Достоевского автор отказывается от своей эстетической привилегии, от принципиального авторского «избытка». Вопрос о формах и способах воплощения «монологической тенденции» и «субъективности художника» в поэтической системе Достоевского, несмотря на постоянное внимание к нему критики и литературоведения, остается открытым и требует дальнейшего осмысления. В контексте тенденций современной науки в диссертации поставлен вопрос о дискурсивных стратегиях, посредством которых в художественном мире Достоевского получают воплощение личностные, идеологические и эстетические интенции автора.

В связи с вопросом о формах и содержании авторского дискурса Ф.М. Достоевского находится проблема взаимодействия мысли писателя с евангельским Словом. В литературоведении конца XX - начала XXI вв. усилился интерес к духовному содержанию русской литературы, который актуализировал исследование влияния проблематики и поэтики Священного Писания на мировоззрение и художественное творчество русских классиков. Результатом указанного подхода стало прочтение русской литературы как содержащей многослойный библейский подтекст, духовные смыслы которого обнаруживаются посредством анализа библейских реминисценций на мотивном, сюжетном, образном уровнях текста.

Интерес Достоевского к евангельской тематике неоднократно отмечался в литературоведении и, особенно в последние десятилетия, становился предметом специального внимания. По наблюдениям современных исследователей, влияние поэтики Библии проявилось в художественном мире Достоевского в сфере повествования и проблематики (Р.Г. Назиров, В.Н. Захаров, В.Г. Одиноков, Е.Г. Новикова, Б.Н. Тихомиров), в особенностях характерологии и антропологии (Т.А. Касаткина, Г.Г. Ермилова, К.А. Степанян, А.Е. Кунильский, В.В. Иванов, А.Б. Криницын), в онтологичности слова, (Т.А. Касаткина), в христианском хронотопе (В.Н. Захаров), пасхальном архетипе и идее соборности (И.А. Есаулов), в притчевом архетипе, в частности мотиве блудного сына (А.В. Чернов, В.А, Михнюкевич, Ю.В. Шатин, Ф.Б. Тарасов, Т.И. Печерская).

В качестве жанровых образцов повествовательных форм и источников мотивов и образов у Достоевского рассматривались жития и апокрифы (Д.С. Лихачев, В.Е. Ветловская, И.А. Слизина), труды святых отцов (С. Сальвестрони), ветхозаветные книги (Т.А. Касаткина, И.Д. Якубович, М.А. Ионина). Всё это, безусловно, важно и открывает онтологические глубины содержательного и формального планов произведений Достоевского, однако, с точки зрения особенностей авторской стратегии писателя, в первую очередь, необходимо обратить внимание на форму и содержание притчевого дискурса.

В связи с исследованием художественной природы текста Достоевского необходимо говорить о вхождении в него притчевого начала не только в виде архетипа или сквозного мотива (А.В. Чернов, Ю.В. Шатин), не просто указать, что «некоторые сюжетные линии и мотивы у Достоевского представляют собой парафразы известных евангельских притч» и «в жанровом синкретизме романа Достоевского угадываются элементы притчи», а ряд небольших по объему произведений писателя («Бобок», «Влас», «Мальчик у Христа на ёлке», «Мужик Марей», «Сон смешного человека») несет «признаки поэтики притчи» (В.А. Михнюкевич). Очевидно, речь должна идти о более глубоком проникновении притчевого начала в авторское сознание, повлиявшем на форму, содержание и стратегию авторского дискурса.

Таким образом, актуальность диссертации обусловлена, во-первых, полемикой вокруг вопроса об авторской позиции Ф.М. Достоевского, во-вторых, обострившимся интересом современного литературоведения к проблемам нарративных стратегий и, в-третьих, дискуссионностью проблемы функционирования евангельского текста в русской литературе и в произведениях Достоевского.

В качестве научной гипотезы выдвигается мысль, что в организации авторской стратегии в тексте Достоевского, в первую очередь, сказалось влияние притчи, что, как будет показано ниже, связано, прежде всего, с пониманием Достоевским современного «развитого человека» как «блудного сына» - «скитальца в родной земле», изображение духовной драмы которого вызвало интерес писателя к притчевому слову.

Объектом исследования является текст Достоевского в его художественном, публицистическом, эпистолярном и документально-биографическом воплощениях. В поле зрения автора диссертации находится все творчество Достоевского в его хронологической перспективе от ранних произведений к последним романам и выпускам «Дневника писателя».

Материалом исследования являются художественные произведения Достоевского (а также подготовительные материалы к ним), написанные в разные периоды его творчества: ранние романы и повести писателя («Бедные люди», «Двойник», «Неточка Незванова»), а также произведения, написанные в конце 1850 - начале 1860-х гг. («Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели», «Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Игрок»). Во второй главе особое место отводится стихотворениям «На европейские события в 1854 году», «На первое июля 1855 года» и <На коронацию и заключение мира>, которые рассматриваются в контексте эпистолярного наследия писателя периода сибирской ссылки. Главное внимание уделено в диссертации анализу романов, открывающих «великое пятикнижие» Достоевского, - «Преступление и наказание» и «Идиот»; романы «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы» рассматриваются с точки зрения типологии отдельных фаз архетипического сюжета, получивших воплощение в их нарративной структуре. Публицистический пласт текста Достоевского представлен в диссертации фельетонами 40-х гг. («Зубоскал», «Петербургская летопись»), рядом статей 60-х гг. («Книжность и грамотность», «Зимние заметки о летних впечатлениях» и др.); основное внимание уделено анализу глав «Дневника писателя» за 1873, 1876 - 1877, 1880, 1881 гг. В качестве документально-биографического материала для анализа привлекаются письма Достоевского, а также автобиографические заметки писателя и мемуарные свидетельства.

Вопрос о притчевой стратегии авторского дискурса находится на пересечении двух активно обсуждающихся в достоевсковедении литературоведческих проблем: функционирования в художественно-публицистической системе писателя «евангельского текста» и форм воплощения авторской позиции в тексте Достоевского - что в совокупности и представляет предмет исследования.

Цель диссертационного исследования. Исследование притчевой стратегии авторского дискурса направлено как на анализ формальной стороны организации повествовательно-коммуникативной системы текста Достоевского, так и на выяснение содержательного плана авторского дискурса, связанного с духовными и мировоззренческими установками и представлениями писателя.

Задачи исследования:

1. обозначить проблему авторского дискурса в связи с исследованием вопроса о формах авторского присутствия в произведениях Достоевского, разработать терминологический аппарат исследования притчевой стратегии авторского дискурса в тексте Достоевского, выработать методику анализа;

2. рассмотреть трактовки проблемы функционирования «евангельского текста» в тексте Достоевского и обосновать правомерность исследования притчевой стратегии авторского дискурса как повествовательно-коммуникативной установки концепированного автора в результате усвоения им притчевого начала, повлиявшего на формы и содержание авторского высказывания;

3. исследовать креативный уровень авторского дискурса Достоевского представленный системой кодов, среди которых на первый план выступают биографический, философско-идеологический и евангельский коды, наиболее полно отражающие личностные установки автора;

4. рассмотреть мотивную парадигму притчевой стратегии авторского дискурса биографического текста Достоевского на материале эпистолярного наследия писателя 1840 - 1850-х гг.; сделать анализ стихотворных посланий Достоевского из ссылки (1854 - 1855 гг.) в контексте эпистолярного дискурса писателя с учетом общей системы мотивов и кодов (биографического, евангельского, «пушкинского»);

5. проанализировать евангельский контекст публицистики Достоевского с учетом динамики его философско-идеологической концепции, выявить архетипические (притчевые) корни определения типа современного «развитого человека» как «русского бездомного скитальца», используя в качестве инструмента прочтения публицистики Достоевского евангельский код;

6. исследовать притчевую стратегию авторского дискурса на материале художественного творчества Достоевского 1860 - 1870-х гг.; описать становление притчевой стратегии авторского дискурса в произведениях начала 60-х гг. («Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Игрок») как примету складывающейся концепции «почвенничества» в её художественном воплощении;

7. проанализировать притчевую стратегию повествования в романе «Преступление и наказание» в аспекте динамической поэтики, а также рассмотреть фазы архетипического сюжета (искушение - покаяние - воскресение), получившие воплощение в сюжетных коллизиях произведений «великого пятикнижия» Достоевского;

8. сделать анализ материалов «Дневника писателя» с точки зрения воплощения авторской концепции личности писателя как выразителя идей времени и носителя высшего духовного идеала, реализованной в процессе самоанализа автора в подтексте диалога с писателями-современниками (Л.Н. Толстым, И.С. Тургеневым, Н.А. Некрасовым, Жорж Санд);

9. исследовать формы воплощения притчевой стратегии авторского дискурса в главах «Дневника писателя», посвященных Н.А. Некрасову и А.С. Пушкину.

Методология исследования. Методологическую базу исследования составил подход к тексту, учитывающий авторскую интенцию, предполагающий изучение целостности авторского текста, под которым понимается совокупность всех созданных писателем произведений в их жанровом многообразии, объединенных развивающейся авторской позицией, реализованной в авторском дискурсе. Указанный подход предполагает привлечение для анализа методик, позволяющих провести многоуровневое исследование содержательной и формальной стороны текста. Опорным для диссертационного исследования стал феноменологический подход в рамках историко-типологического метода, позволяющий уловить общую сущность явлений, воплощенных в самых разнообразных жанрово-поэтических формах; важную роль для решения поставленных в исследовании задач сыграли принципы мотивного анализа и нарратологии, структурно-семиотического и биографического методов.

Теоретической основой для изучения авторского дискурса Достоевского стали положения, выдвинутые М.М. Бахтиным, Ю.М. Лотманом, В.В. Виноградовым, Б.О. Корманом, В.Е. Ветловской, В.А. Свительским, Р. Г. Назировым, Е. Фарыно, Р. Бартом, М. Фуко, В. Шмидом, Р. Бэлнепом, А. Жолковским; проблема взаимодействия «евангельского текста» с авторской поэтической системой освещается с опорой на исследования К.В. Мочульского, В.Н. Захарова, В.Г. Одинокова, Т.А. Касаткиной, Е.Г. Новиковой, Л. Алена, Р. Лаута, С. Сальвестрони; исследование мотивной парадигмы притчевой стратегии авторского дискурса опирается на идеи в области мотивного анализа и нарратологии А.Н. Веселовского, В.Я. Проппа, Б.В. Томашевского, О.М. Фрейденберг, развитые в теоретических исследованиях Б.М. Гаспарова, С.С. Аверинцева, Н.Д. Тамарченко, Е.К. Ромодановской, В.И. Тюпы, Ю.В. Шатина, И.В. Силантьева.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

1. Авторская концепция, отражением которой является совокупность произведений Достоевского, реализуется в авторском дискурсе как «синтезе художественной и поэтической идеи» (Ф.М. Достоевский), репрезентирующем идеологические, эстетические и духовно-нравственные установки писателя различными способами, в том числе и через систему кодов и сквозных мотивов, организующих биографию и творчество писателя в единый текст.

2. Креативный уровень авторского дискурса Достоевского представлен системой кодов, среди которых на первый план выступают биографический, философско-идеологический и евангельский, наиболее полно отражающие личностные установки автора. При этом евангельский код коррелирует с философско-идеологическим и биографическим кодами как доминантный.

3. Евангельский текст, в частности, притча, входит в авторское сознание, влияя на характер авторского высказывания (как на его форму, так и на содержание), в результате чего возникают принципиально новые качества текста Достоевского: притчевая стратегия авторского дискурса как повествовательно-коммуникативная установка концепированного автора организует текст и метафизический подтекст, а также проявляется в сфере взаимоотношений автора с читателем как адресатом художественного высказывания.

4. Евангельская мотивика и образность писем Достоевского является отражением общего мировосприятия автора и находится в тесной взаимосвязи с художественным и публицистическим вариантами воплощения его духовного опыта. Эпистолярный дискурс становится местом первичного осмысления религиозной идеи, ее индивидуально-авторской адаптации, что обуславливает необходимость интегративного подхода при изучении наследия Достоевского. Прочтение писем из ссылки при помощи евангельского кода позволяет обнаружить в них духовный подтекст, связанный с осмыслением Достоевским собственной биографии и биографии своего поколения в системе нравственных ценностей Священного Писания.

5. Сочетание евангельского кода с биографическим и его инвариантом - пушкинским кодом открывает путь к прочтению стихотворных посланий Достоевского из ссылки как одной из форм воплощения авторского дискурса, что позволяет представить реинтерпретацию «патриотических од» ссыльного писателя как произведений, отражающих его духовные переживания и умонастроения, свидетельствующие о становлении новой идеологической позиции, впоследствии оформившейся в «почвенничестве» 1860 - 1870-х гг.

6. В публицистическом дискурсе Достоевского обнаруживается притчевая парадигма, позволяющая установить связь почвеннической теории с христианской идеей прощения и восстановления «заблудшей души», которую писатель положил в основу своей историософской концепции. В идее отпадения «высшего общества» от своих корней и необходимости его возвращения в лоно почвы, в трактовке писателя, ясно проявляются структурные элементы евангельской притчи, которая многократно интерпретируется и трансформируется на эмпирическом и символическом уровнях сюжетов романов и в подтексте публицистических выступлений Достоевского. Собственно, почвенничество Достоевского - это публицистический вариант авторского алломотива, где «блудный сын» - русская интеллигенция - русский бездомный скиталец, покинувший свой Дом - почву и «расточивший имение свое» - духовное наследие нации, хранимое почвой - русским народом.

7. Притчевая стратегия авторского дискурса даёт себя знать на всех этапах создания художественного произведения: от возникновения замысла до его художественного воплощения. На стадии замысла поэтическая мысль Достоевского содержит «притчевое зерно», то есть представляет собой лаконично оформленное высказывание, где в свернутом виде сконцентрированы потенции двупланового повествования, которое оформляется на следующем этапе художественной обработки поэтической идеи автора.

8. В сюжетных коллизиях произведений романного «пятикнижия» Достоевского, в соответствии с авторской установкой на изображение процесса «восстановления погибшего человека», получили воплощение основные фазы архетипического сюжета (искушение - покаяние - воскресение), наиболее полно и последовательно реализованные в романе «Преступление и наказание» на всех этапах создания произведения, от замысла к каноническому тексту.

9. «Прекровенная» форма исповеди в «Дневнике писателя» явилась проявлением общей притчевой установки авторской стратегии Достоевского. Одним из важнейших аспектов многоуровневой поэтико-идеологической системы «Дневника писателя» является «самоисследование» автора, дающее ключ к интерпретации динамики его творческого развития и содержательной направленности авторского дискурса.

Научная новизна диссертации заключается в исследовании притчевой стратегии авторского дискурса, ориентированной на евангельское Слово как образец создания коммуникативной системы, которая по-разному обнаруживает себя в художественных произведениях, публицистических статьях, черновиках, письмах.

Впервые предпринято комплексное исследование текста Достоевского, под которым понимается совокупность всех созданных писателем произведений (художественных и публицистических), а также подготовительных материалов к ним, наряду с письменными биографическими материалами (письмами и документальными свидетельствами), в их хронологической последовательности, объединённых развивающейся авторской позицией, реализованной в авторском дискурсе. Продемонстрированы принципы взаимодействия и взаимопроникновения биографического и евангельского пластов в авторском дискурсе Достоевского.

В качестве декодирующей системы в процессе анализа текста Достоевского выступают содержание и структура евангельской притчи о блудном сыне. На материале писем, публицистики и записных тетрадей Достоевского вскрыты архетипические основы образной системы почвеннической теории (в первую очередь, в интерпретации понятий почва, Дом, русский бездомный скиталец).

В письмах и публицистике, а также в нарративной структуре произведений Достоевского (как ранних, так и принадлежащих к «послекаторжному» периоду творчества), обнаружен мотивный комплекс, восходящий к сюжету притчи о блудном сыне, что позволяет рассматривать мотив блудного сына как сквозной, объединяющий все творчество писателя в единый текст.

Теоретическая и историко-литературная значимость диссертационного исследования определяется, прежде всего, введением в научный оборот понятия «притчевая стратегия авторского дискурса» в связи с исследованием текста Достоевского, а также уточнением понятий «текст Достоевского» и «авторский дискурс Достоевского». Методика анализа текста Достоевского, содержащаяся в работе, повышает шансы приблизиться к авторскому пониманию в процессе исследовательской интерпретации художественных и публицистических произведений, намечает новый подход в интерпретации динамики творческого развития Достоевского с учетом саморефлексии писателя.

Рекомендации об использовании результатов диссертационного исследования. Результаты и материалы исследования могут быть использованы в преподавательской деятельности: в лекционных теоретико-литературных и историко-литературных курсах, в спецкурсах и спецсеминарах по теории и истории русской литературы. Конкретные результаты применения предложенных подходов при анализе произведений Достоевского могут быть использованы в построении школьных и вузовских учебных программ и учебных курсов по русской литературе XIX века.

Апробации работы. Материалы и результаты диссертационного исследования использовались при чтении лекций, спецкурсов, дисциплин по выбору на филологическом факультете Барнаульского государственного педагогического университета.

Фрагменты исследования опубликованы в материалах международных и всероссийских конференций, научных сборниках и журналах в Барнауле, Новосибирске, Томске, Бийске, Кемерово, Самаре, Семипалатинске, Алматы, Варшаве, приняты к публикации в Санкт-Петербурге, Старой Руссе, Петрозаводске. Основные положения диссертации в виде докладов были представлены на научных конференциях, в частности на Международных научных конференциях цикла «Культура и текст» (БГПУ, г. Барнаул, 1996 - 2008 гг.), а также Международных и Всероссийских конференциях: «Интерпретация художественного текста» (БиГПУ г. Бийск - 1997, 2002, 2004 гг.); «Достоевский и мировая культура» (Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского, г. Семипалатинск - 2003 г.); «Славянская филология: история и современность» (БГПУ, г. Барнаул - 2004 г.); «Русская литература в современном культурном пространстве» (ТГПУ, г. Томск - 2004 г.); «Проблемы трансформации и функционирования культурных моделей в русской литературе» (ТГПУ, г. Томск - 2005 г.); научные конференции, посвященные созданию «Словаря сюжетов и мотивов русской литературы» (Институт филологии СО РАН, г. Новосибирск - 1996, 2005, 2007 гг.); Филологические чтения (НГПУ, г. Новосибирск - 2005, 2006 г.); «Нарративные традиции славянских культур (Средневековье и Новое время)» (Институт филологии СО РАН, г. Новосибирск - 2006 г.); «Воспитание читателя: теоретический и методический аспекты» (БГПУ, г. Барнаул - 2007 г.); «Эго-документ и литература»: «Дневники, записные книжки, письма русских писателей» (Институт русистики Варшавского университета, Польша, Варшава - 2007 г., стендовый доклад); «Достоевский и мировая культура» (Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского, г. Санкт-Петербург - 2007 г.); «Достоевский и современность» (Дом-музей Ф.М. Достоевского, г. Старая Русса - 2008 г.).

В общей сложности по теме диссертационного исследования опубликовано 46 работ, среди них: 8 статей по теме диссертации опубликовано в изданиях, рекомендованных ВАК России: «Вестник НГУ» (2004 г., 2005 г., 2007 г., 2008 г.), «Вестник ТГПУ» (2005 г.), «Вестник ТГУ» (2008 г.), «Сибирский филологический журнал» (2008 г.); учебное пособие «Мотив блудного сына в произведениях Ф.М. Достоевского и И.С. Тургенева» (2006 г.); монография «Блудные дети, двести лет не бывшие дома»: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского» (2008 г.). [Рец.: Кошемчук Т.А. О книге В.И. Габдуллиной «”Блудные дети, двести лет не бывшие дома”: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского» // Филология и человек : научный журнал. - Барнаул, 2008. - № 4. - С. 183-186; Ананьева С.В. Новая книга о Достоевском // Евразия : общественно-политический и литературно-художественный журнал. - № 3. - Алматы, 2008. - С.114-117; То же // Голоса Сибири : литературный альманах. - Вып. 8. - Кемерово, 2008. - С. 273-278].

Объем и структура диссертации. Исследование состоит из Введения, четырех глав и Заключения. Список литературы насчитывает более 400 наименований. Объем диссертации - 387 стр. (Библиографический список с 341 по 387 стр.)

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во Введении определяются актуальность и научная новизна исследования его предмет и объект, задачи и методология, формулируются основные положения, выносимые на защиту.

Первая глава «Проблема авторского дискурса в художественной системе Ф.М. Достоевского» включает в себя историографию критической и литературоведческой разработки проблемы авторского присутствия в тексте Достоевского, а также теоретическое обоснование понятий «авторский дискурс», «текст Достоевского»; историографический обзор изучения мотива блудного сына в нарративе произведений Достоевского и раскрытие содержания дефиниции «притчевая стратегия авторского дискурса».

Вопрос о форме присутствия автора в произведениях Ф.М. Достоевского, пожалуй, один из наиболее спорных и едва ли имеющих окончательное решение вопросов, связанных с различными сферами функционирования авторского сознания, изучение которого невозможно без обращения к проблемам психологии и философии, поэтики и нарратологии.

На современном этапе изучения проблемы авторского присутствия в тексте Достоевского появилось понятие «дискурс Достоевского», интерпретируемое нами как авторский дискурс Достоевского. Представляется, что следует говорить не об отсутствии дискурсивного выражения авторской позиции (Т.А. Касаткина) в тексте Достоевского, а об особых формах его воплощения, создании авторского подтекста, выполняющего дискурсивные функции.

Предложенная в качестве обозначения авторской коммуникативной интенции дефиниция авторский дискурс ориентирует на исследование эксплицитных и имплицитных форм авторского присутствия в тексте Достоевского. Авторский дискурс - это высказывание автора, репрезентированное в тексте в прямой или завуалированной форме. Понятие «текст Достоевского» включает в себя синхронию «биографического текста» и «текста творчества», в том числе публицистического, находящихся у Достоевского в состоянии взаимопроникновения и «прошитых» авторским дискурсом. Под «текстом Достоевского» мы будем понимать совокупность всех созданных писателем произведений (художественных и публицистических), а также подготовительных материалов к ним, наряду с письменными биографическими материалами (письмами и документальными свидетельствами), в их линеарном развертывании и взаимодействии, объединённых развивающейся авторской позицией, реализованной в авторском дискурсе.

В качестве знаковых элементов текста Достоевского выступает система кодов и мотивов, наиболее полно отражающая личностные установки автора - его духовную и философско-идеологическую позицию. Доминантным кодом, представляющим креативный уровень авторского дискурса Достоевского, выступает евангельский (притчевый) код, взаимодействующий с биографическим и философско-идеологическим кодами как отражающими личностные, духовные и идеологические интенции автора. Рецептивный уровень авторского дискурса, организует коммуникативную стратегию текста по отношению к читателю как реципиенту высказывания, вовлекаемому, подобно адресату притчи, в сферу диалогизированного авторского слова.

Описание картины мира Достоевского через систему хронотопов, с учетом «притчевого» образного воплощения константных хронотопов дорога и Дом, ориентировано, прежде всего, на структуру притчи о блудном сыне. Картина мира, отражающая представления писателя и воплотившаяся в его авторском дискурсе, может быть изображена в виде круга, отправной и конечной точкой движения по которому является хронотоп Дом, совпадающий в идеологической концепции писателя с понятием почва. Читательское понимание духовных исканий героя Достоевского и их оценка читателем делается с учетом авторской интенции и созданной автором картины мира.

Притчевая стратегия авторского дискурса проявляется на всех этапах создания художественного произведения: от возникновения замысла до его художественного воплощения. На этапе возникновения замысла авторская задача получает у Достоевского предельно четкое выражение в формулировке идеи будущего произведения, содержащей потенции её развертывания. Зачастую именно на стадии замысла связь с притчевой основой особенно наглядна. Формулируя идею будущего произведения, Достоевский всегда очень точно определяет её зерно, которое впоследствии прорастает в окончательном варианте текста и, несмотря на все напластования, всегда просвечивает в нем. В первоначальном замысле, несмотря на отсутствие сюжетных подробностей, без труда угадывается характер будущего произведения и, главное, очерчено авторское оценочное поле (имеющее в подкладке императивную потенцию) по отношению к герою и изображаемой картине (это в полной мере относится к процессу зарождения идеи и созданию романов «Игрок», «Преступление и наказание», «Идиот»).

Сюжетная схема притчи о блудном сыне (уход - испытания (искушения) - покаяние - воскресение) в принципе совпадает с традиционной для жития сюжетной схемой, в которой можно выделить те же фазы. Притча о блудном сыне близка к житию не только по сюжету, но и по содержащемуся в ней нравственному идеалу. Известно намерение Достоевского написать «Житие великого грешника», прошедшего путь от преступления к покаянию и обращению к Богу. Однако, несмотря на внимание Достоевского к жанру жития, во многом повлиявшего на поэтику романов писателя, с точки зрения авторской стратегии точнее будет трактовать ее как притчевую, а не житийную. Житийное повествование - примета манеры рассказчика-хроникёра, которую не следует смешивать с авторской стратегией и которая зачастую предстаёт в пародийном виде (например, в «Дядюшкином сне», «Бесах», «Братьях Карамазовых»). Житийный нарратив - это линейно-биографическое повествование в рамках жанрового канона; повествовательная форма Достоевского «не дружит» с линейно-биографическим принципом - всякая попытка создания романа-биографии терпела у Достоевского неудачу (роман «Неточка Незванова» не был закончен, «Житие великого грешника» так и осталось замыслом, отдельные эпизоды которого развернулись в романы «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»).

Сложность авторской задачи у Достоевского заключается в том, чтобы скрыть свой «указующий перст, страстно поднятый», подвести героя и читателя к искомой истине, не навязывая им ее (что вовсе не означает, что она не сформирована в сознании автора, так же, как и концепция всего произведения). В литературоведении отмечено, что «жанровая и стилевая форма притчи была органична для творческого метода Достоевского, который всячески избегал прямого авторского дидактизма» (В.А. Михнюкевич). Можно отметить следующие приметы притчевой стратегии авторского дискурса Достоевского, проявляющиеся, в первую очередь, в предоставлении максимальной свободы героям как выразителям определенных жизненных позиций, внешне не регламентированных автором (по образцу взаимоотношений Отца и сына из притчи), в результате столкновений и испытаний которых проявляется авторская интенция, составляющая суть поэтической идеи. Реализация притчевой стратегии осуществляется посредством ряда сюжетно-композиционных приемов, в различных сочетаниях представленных в произведениях Достоевского: метафорическое заглавие произведения, выполняющее функцию авторского ключа-кода к содержанию текста; использование в качестве эпиграфа притчевого императива, совпадающего с авторской позицией («Бесы», «Братья Карамазовы»); метафизический подтекст, выходящего на поверхность благодаря различным формам актуализации евангельского Слова; «притчевые» финалы, эпилоги и другие «монологически оформленные куски текста» (М. Бахтин), в которых указующий перст автора виден наиболее ясно. Притчевая стратегия авторского дискурса проявляется через систему мотивов, восходящих к евангельскому архетипу и пронизывающих текст Достоевского в его художественном, публицистическом и документально-биографическом вариантах.

В произведениях Достоевского наблюдается деструкция архетипического сюжета за счет укрупнения отдельных его структурных фаз, среди которых выделяются две - искушение и воскресение.

Притчевая стратегия авторского дискурса Достоевского организует текст и метафизический подтекст, а также проявляется в сфере взаимоотношений автора с читателем как адресатом художественного высказывания. Авторская дискурсивная стратегия в произведениях Достоевского не совпадает полностью с нарративной стратегией притчи, которая предполагает наличие поучающего и поучаемого. Для стиля Достоевского-художника не характерна моралистическая прямолинейность. Как было убедительно доказано М. Бахтиным, характеристической чертой авторской позиции в произведениях Достоевского является диалогичность по отношению к созданному миру и герою. Отношение автора к читателям также лишено авторитарности. Читатель Достоевского - это активно воспринимающая художественный текст инстанция, он включается в решение нравственных и философских вопросов, занят самоопределением в разрешении вопросов добра и зла, поэтому чтение произведений Достоевского - это всегда большой духовный труд, дающий толчок к самосовершенствованию, - именно такую сверхзадачу ставил перед собой автор.

Активизация восприятия текста достигается у Достоевского путем вовлечения читателя в процесс разгадывания авторской мысли, которая зачастую не лежит на поверхности, не навязывается автором путем авторитарного истолкования или монологического назидания, а скрыта в подтексте, облечена в иносказательную форму, поэтому становится доступной читателю только при условии погружения в «духовную реальность» произведения. В этом отношении текст Достоевского ближе к Евангельскому Слову, нежели, например, литературные притчи Л. Толстого, духовное содержание которых объяснено автором и преподносится читателю в виде готовой истины. Ведь и Христос, рассказывающий свои притчи, не открывал слушателям всей их духовной сути, облекая бытийное содержание в бытовой сюжет (о потерянной драхме, о заблудшей овце, о блудном сыне, о сеятеле). Со стороны воспринимающего притчу сознания требуется умение «отделить универсальную идею от ее эмпирической оболочки, чтобы впоследствии применить в индивидуальной жизненной практике» (В.И. Тюпа). Притчевая стратегия в тексте Достоевского проявляется в той роли, которая отводится автором читателю. Подобно адресату притчи, читатель романов Достоевского вовлекается в сферу диалогизированного авторского слова, подчиняясь скрытой авторской интенции, безошибочно угадывая симпатии и антипатии автора и вынося для себя нравственный урок.

Во второй главе «Притча о блудном сыне: биографический и евангельский коды авторского дискурса Достоевского» представлен анализ эпистолярного наследия 1840 - 1850-х гг. и публицистики Достоевского с точки зрения взаимодействия в тексте Достоевского в сквозном мотиве блудного сына как примете содержательной стороны авторского дискурса биографического и евангельского кодов.

Исследование всего творческого наследия писателя как единого текста - комплекса высказываний позволяет обратиться к прочтению эпистолярия как одного из дискурсов текста Достоевского, обладающего специфическими жанрово-поэтическими приметами и являющегося одной из форм воплощения авторской картины мира. Письма и публицистика Ф.М. Достоевского отражают процесс формирования авторского дискурса, важной характеристической чертой которого является евангельская мотивика и образность, складывающаяся в определенную систему кодов, дешифровка которых имеет значение в интерпретации авторской позиции, как в публицистике, так и в художественном творчестве писателя.

Представляется, что появление в раннем творчестве Достоевского мотива блудного сына обусловлено не только историко-литературной ситуацией (Т.И. Печерская) и потребностями формирующегося творческого метода (Ф.Б. Тарасов), но, не в меньшей степени, связано с автобиографическим контекстом, исследование которого позволяет пролить свет на истоки идей и образов, воплотившихся в его произведениях.

В переписке Достоевского 1840-х гг. с его родными ясно прочитывается евангельский подтекст. Желая начать новую жизнь и выйти из-под опеки родственников, Ф.М. Достоевский потребовал раздела оставшегося после родителей имущества: «Я требовал, просил и умолял три года, чтоб мне выделили из имения следующую мне после родителя часть» (28/I, 93) Ссылки делаются по изданию: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. При цитатах в скобках арабскими цифрами через запятую указываются том и страница, для томов 28-30 - также номер полутома. Текст Достоевского дается курсивом, выделенное Достоевским - подчеркивается, выделенное полужирным шрифтом принадлежит автору диссертации.. Возникшая в семье Достоевского житейская ситуация с разделом имущества проецируется на известный эпизод евангельской притчи о блудном сыне. При этом функции отца берет на себя опекун - Петр Андреевич Карепин. Несмотря на то, что, по отзывам Андрея Достоевского, младшего брата Федора Михайловича, Карепин был «евангельски добрым человеком», в ситуации раздела имущества опекун ведет себя иначе, нежели евангельский отец, отговаривая своего подопечного от опрометчивого, на его взгляд, шага - отказаться от служебной карьеры ради мечты стать писателем. После выхода в отставку будущий писатель оказался в своем собственном семействе в положении блудного сына: «Итак, я со всеми рассорился. <…> все, даже дети, вооружены против меня. Им, вероятно, говорят, что я мот, забулдыга, лентяй, не берите дурного примера, вот пример» (28/I, 104). Тем не менее, начинающий писатель настаивает на праве выбора своей судьбы: «Пусть говорят, что хотят, пусть подождут. Я пойду по трудной дороге» (Там же).

Мотив выбора «трудной дороги» в письмах молодого Достоевского связан с осмыслением своего жизненного пути с двух позиций: с точки зрения патриархальной морали (ориентированной на притчу о блудном сыне), осуждающей своеволие - с одной стороны, и христианской идеи подвижничества (имплицитно присутствующей в Нагорной проповеди Иисуса Христа), совпавшей с бунтарскими настроениями начинающего писателя под влиянием приобщения к социалистическим идеям, - с другой. Первые шаги на трудной дороге связаны у Достоевского с обстоятельствами, которые он описывает явно с ориентацией на содержание притчи о блудном сыне в письме к брату: «…остался один без надежды, без помощи, преданный всем бедствиям, всем горестям <…> ужасного положения - нищете, наготе, сраму, стыду и намерениям, на которые бы не решился <…> в другое время» (28/I, 101).

Отмеченные в эпистолярном дискурсе Достоевского 1840-х гг. мотивы и образы коррелируют с формирующимися в ранней прозе и публицистике писателя образно-семантическими комплексами и сюжетными коллизиями. Жизненные ситуации, пережитые писателем в самом начале поприща, нашли художественное преломление в его произведениях («Двойник», «Белые ночи», «Неточка Незванова»).

В трансформированном виде автобиографический подтекст, в котором прочитывается евангельский мотив блудного сына, обнаруживается в интерпретации Петербурга как своеобразного двойника автора в «Петербургской летописи» (1847 г.). Оппозиция Петербург / Россия эксплицируется Достоевским с помощью агнативных категорий. Представляя взаимоотношения Петербурга с Россией как историю отпадения младшего, балованного сынка от устоев, которым остался верен почтенный папенька (олицетворяющий российскую провинцию), автор обнаруживает в петербургском периоде русской истории коллизию, восходящую к вечному сюжету евангельской притчи о блудном сыне: «Не знаю, прав ли я, но я всегда воображал себе Петербург (если позволят сравнение) младшим, балованным сынком почтенного папеньки, человека старинного времени, богатого, тороватого, рассудительного и весьма добродушного». Сынок этот, как выражается Достоевский, хочет жить сам собою: «…пускается в жизнь, заводит европейский костюм, заводит усы, эспаньолку…» (18, 20-21).

Вместе с тем, нельзя не заметить, что взгляд автора «Петербургской летописи» на взаимоотношения почтенного папеньки и его младшего сынка значительно отличается от заданной евангельской традицией трактовки проблемы отцов и детей. Достоевский склонен признать право сына на свой выбор, замечая, что «у сынка в то же самое время заводится голова, заводится опытность, заводится самостоятельность…» (18, 20-21). Не без иронии Достоевский пишет о папеньке, что тот, «ворчит, сердится, обвиняет и просвещенье, и Запад и, главное, досадует на то, что “курицу начинают учить ее ж яйца”» (18, 21). Заканчивается набросок рассуждением автора, в котором мораль снята иронией, объектом которой становится как сынок, так и папенька.

В указанном отрывке из «Петербургской летописи» при наличии притчевых актантов (отец, младший сын) нарушенными оказываются предикативные отношения между ними, присущие евангельской притче. Деструкция притчевой ситуации обусловлена полемической позицией, которую демонстрирует автор по отношению к традиции. Для ранних произведений Достоевского характерна актуализация первой части сюжетной схемы притчи, интерпретируемой как иллюстрация идеи разрушения сложившихся патриархальных отношений. Вопрос нравственной оценки этого процесса остается для молодого Достоевского открытым; его решение дается в двух взаимоисключающих вариантах: с позиций христианской (патриархальной) морали, в которой будущий писатель был воспитан в Москве, и с точки зрения нового демократического мышления, к которому он приобщился в петербургских кружках Белинского и Петрашевского.

В интерпретации Петербургского текста в публицистике Достоевского 40-х гг. обнаруживаются приметы притчевой стратегии авторского дискурса, которая впоследствии будет положена писателем в основание его идеологической концепции почвенничества.

В ранних произведениях Достоевский эксплуатирует, в основном, эмпирический план сюжета притчи о блудном сыне, изображая попытки своих героев выйти за границы, очерченные устоявшимися семейными и социальными отношениями, что явно имеет под собой автобиографическую основу. В следующий период творчества, наступивший после того, как молодой мечтатель оказался на каторге в результате своего увлечения социально-утопическими идеями, он обращается к интерпретации глубинных философских пластов содержащихся в евангельской притче смыслов.

В связи с переоценкой ценностей, произошедшей в период каторги и ссылки, Достоевский продолжает осмыслять свой жизненный путь в координатах Священного Писания, позиционируя себя как блудного сына, жаждущего прощения и воскресения в Доме Отца, место которого в переписке писателя занимает царь Александр II (в духе народных представлений о сакрализации царя).

Евангельская символика и образность органично входит в исповедальную струю эпистолярия периода ссылки, организуя его текст и подтекст. Прошедший через страшные духовные и физические испытания ссыльный писатель ассоциирует свою судьбу с крестным путем Иисуса Христа и историей блудного сына, причудливо контаминируя два этих евангельских сюжета в интерпретации своей собственной биографии. Каторгу и солдатчину ссыльный Достоевский принимает как свой крест: «Это мой крест и я его заслужил» (28/I, 180). В то же время, называя себя в письме к брату «камнем брошенным» (28/I, 193), Достоевский вводит в контекст своей биографии притчу о «камне, который отвергли строители» (Мф. 21: 42), содержащую метафорический образ Христа - «камня живого», «человеками отверженного, но богом избранного и драгоценного» (1 Пет. 2: 4). Вся система евангельской образности писем семантически связана с идеей притчи о блудном сыне как духовным ориентиром писателя. Прочтение писем из ссылки при помощи евангельского кода позволяет обнаружить в них духовный подтекст, связанный с осмыслением Достоевским собственной биографии и биографии своего поколения в системе нравственных ценностей Священного Писания. Достоевский рассматривает свои духовные искания как путь, пройденный его поколением: «…я - дитя века, дитя неверия и сомнения…» (28/I, 176).

Евангельский код писем из ссылки содержит и другие архетипические мотивы: «лепты», покаяния, милосердия, воскресения - общие и для писем Достоевского, и для его стихотворных посланий монаршим особам. Вступив в диалог с царем, Достоевский, подобно Пушкину, пишет из своей ссылки стихотворные послания «На европейские события в 1854 году», «На первое июля 1855 года» и <На коронацию и заключение мира>. Патриотические оды Достоевского необходимо рассматривать в контексте его духовной биографии, с учетом тех переживаний, которые сопровождали его духовный переворот; именно с этой точки зрения они представляют исследовательскую ценность. Сочетание евангельского кода с биографическим и его инвариантом - пушкинским кодом дает ключ к прочтению стихотворных посланий Достоевского из ссылки как одной из форм воплощения авторского дискурса. Что позволяет представить реинтерпретацию «патриотических од» ссыльного писателя как произведений, отражающих его духовные переживания и умонастроения, свидетельствующие о становлении новой идеологической позиции, впоследствии оформившейся в «почвенничестве» 1860 - 1870-х гг.

Звучание мотива блудного сына усиливается в творчестве Ф. М. Достоевского в связи с осмыслением фактов собственной биографии, «биографии» поколения 40-х гг. и обоснованием теории почвенничества, в центре которой находится идея писателя о разрыве между образованным слоем и народной почвой - хранительницей истинной духовности и христианской нравственности - и необходимости возвращения интеллигенции к свои корням, на свою почву. Евангельский код, таким образом «прошивает» публицистику Достоевского, становясь ключом к прочтению его почвеннической идеологии. Христианская идея прощения и восстановления заблудшей души, лежащая в основе историософской концепции Достоевского, содержит в себе притчевое зерно: почвенничество - это публицистический вариант экспликации евангельского сюжета о блудном сыне. Русская интеллигенция, порвавшая со своим Домом и «расточившая имение своё», блуждающая по миру в поисках истины, по мысли Достоевского, должна вернуться на родную почву.

В результате переоценки ценностей изменилось и отношение Достоевского к Петербургу, воплощающему цивилизаторский период русской истории. Если в 1840-х гг. противопоставление Петербурга деревне и провинции опиралось на литературную и культурную традиции, то в произведениях «второго петербургского периода» оппозиция: Петербург / Россия связывается с почвенническими представлениями писателя, оформившимися в послекаторжный период.

Идея воссоединения русского интеллигентного общества с почвой представляется Достоевскому как соединение Петербурга с Россией, при этом Петербург наделяется комплексом нравственных качеств, отличающих, по Достоевскому, цивилизованный слой русского общества. Автор «Дневника писателя» заявляет о необходимости уничтожения «петербургского взгляда на народ, на Россию и смирение перед нею» (27, 80), восстанавливая тем самым непреложность евангельской истины, проповедуемой в притче о блудном сыне. В «Дневнике писателя» за 1876 г. Достоевский формулирует свою мысль, определяя направление, в котором пойдет «Дневник»: «Одним словом, мы должны склониться, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако же русскими...» (22, 44). В подготовительных материалах к роману «Подросток», Достоевский прямо называет современного человека блудным сыном и описывает общественно-исторический процесс, пережитый Россией, в притчевой парадигме и с использованием образов, заимствованных из Евангелия от Луки: «Он (т.е. современный человек высших классов) как блудный сын, расточивший отеческое богатство. (Двугривенный действительно получили, по сто рублей за него своих заплатили.) Воротится (к народу), и заколют и для него тельца упитанного» (16, 138-139).

В речи о Пушкине (1880 г.) писатель находит точное определение этому социально-психологическому типу русских людей, назвав его русским бездомным скитальцем (дефиниция Достоевского, восходящая к евангельской - блудный сын). Призыв к гордому человеку («Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве») оформлен Достоевским как цитата (заключен в кавычки, стилизован под стиль апостольских Посланий), хотя не является в строгом смысле цитатой из Священного Писания. Таким способом Достоевский апеллирует к читательской памяти, включая механизм читательского восприятия сакральных текстов, который предполагает процесс «угадывания» высших смыслов.

Указывая русскому бездомному скитальцу путь к возрождению, Достоевский следует логике евангельской притчи. Говоря о возможности решения «проклятого вопроса» «по народной вере и правде», автор речи о Пушкине, очевидно, имеет в виду ответ, который дает почитаемое в народе Евангелие. В Евангелии от Луки блудный сын осознает свою вину перед отцом, только «пришед в себя», то есть, заглянув себе в душу, овладев собой (Лк. 15: 17-19). С этим местом из Евангелия перекликается обращение Достоевского к русскому скитальцу: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой - и узришь правду» (26, 139). У Достоевского, как и в Евангелии, речь идет о необходимости труда на ниве отца, чтобы заслужить его прощение. «Русские бездомные скитальцы», в трактовке автора «Дневника писателя», - это представители оторвавшегося от родной почвы интеллигентного слоя - «блудные дети», единственный путь которых Достоевский видит в покаянии и смирении, возвращении в свой Дом и труде на родной ниве.

Рассматривая европейскую цивилизацию как результат искажения христианской идеи свободы человеческого духа, Достоевский в своих публицистических выступлениях противопоставляет Европе Россию, связывая с ней будущее перерождение человечества на основах православия. В контексте притчевой стратегии авторского дискурса каждая из частей оппозиции Россия / Европа воплощает противоположные полюсы этического выбора. Россия ассоциируется с Домом, Европа - с чужбиной. В соответствии с евангельским императивом, с Россией (Домом) связываются надежды на духовное воскресение русского бездомного скитальца, в то время как Европа (чужбина) трактуется как место его духовного развращения и гибели.

Притчевая парадигма авторского дискурса Достоевского, обозначившаяся в письмах 1840 - 1850-х гг. и получившая теоретическое осмысление в публицистике 1860 - 1870-х гг. и в выпусках «Дневника писателя», воплотилась в художественном творчестве на эмпирическом и метафизическом уровнях поэтической системы произведений писателя как раннего, так и послекаторжного периода.

Третья глава «Романы Достоевского: притчевая стратегия авторского дискурса» посвящена исследованию становления притчевой стратегии авторского дискурса в художественной структуре произведений Достоевского начала 60-х гг. и её функционированию в романах «великого пятикнижия».

Становление притчевой стратегии авторского дискурса Достоевского пришлось на эпоху 60-х гг., когда складывалась историософская концепция почвенничества. «Униженные и оскорбленные» стали первым произведением, в котором мотив блудного сына, актуализировавшийся в творческом сознании писателя в связи с осмыслением своего собственного опыта и обоснованием почвеннической идеи как идеологической и эстетической платформы, выполняет сюжетообразующую функцию. В этом романе притчевая стратегия авторского дискурса проявилась как в сюжетно-композиционной организации, так и в риторике текста, что, в частности, В.А. Туниманов счел возможным назвать «лобовым дидактизмом». Притчевая основа романа явственно обнаруживается в организации сюжетно-композиционной структуры, в системе персонажей и в поэтическом контексте («Станционный смотритель» А.С. Пушкина - на уровне интертекста и «Колокольчик» Я.П. Полонского - текстуально).