А.С. Пушкин и пушкинский миф в русской поэзии периода "оттепели"

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

по направлению подготовки 45.03.01 «Филология»

образовательная программа «Филология»

А.С. Пушкин и пушкинский миф в русской поэзии периода «оттепели»

Коновалова Юлия Юрьевна

Научный руководитель

К.ф.н., ординарный проф. НИУ ВШЭ

А.С. Немзер

Москва 2018



Аннотация

В настоящей работе речь идет о пушкинском мифе в русской поэзии «оттепели». По материалам ведущих литературных изданий за период с 1956 по 1968 год (альманах «День поэзии», журналы «Новый мир», «Юность», «Знамя», «Нева») выясняется степень присутствия А.С. Пушкина в актуальных дискуссиях, стихах и научных исследованиях. Ключевым элементом пушкинского мифа в журнальной поэзии 1960-х годов является трагическая смерть Пушкина (в интерпретации, приближенной к официальной, ? в результате санкционированного монархом заговора против поэта, в котором принимала участие и его супруга Н.Н. Гончарова; по другой версии - из-за предопределенной трагичности судьбы поэта в России). В самом начале «оттепели» А.Т. Твардовский высказывает идею о том, что только сейчас Пушкин понят по-настоящему, только теперь он открывается нам во всем своем величии. Отсюда берет начало образ Пушкина как современника. Согласно стихам некоторых поэтов «оттепели», Пушкин предчувствовал революцию, посвящал вершины своей любовной лирики женщинам-космонавтам и т.д. Особым разделом работы является анализ индивидуальных концепций пушкинского мифа, созданных мало изученными с этой точки зрения поэтами - Юрием Левитанским, Германом Плисецким и Леонидом Губановым. Каждый из поэтов представляет разное поколение (20-х, 30-х и 40-х), что обеспечивает панорамный взгляд на проблему рецепции пушкинского образа в 60-х.



Введение

Пушкин в 60-е годы ХХ века (как и в любое другое время) принципиально не сводим к единой универсальной схеме. Однако, несмотря на все пушкинское многообразие, набор мифов о первом поэте, составляющих его облик в журнальной поэзии «оттепели», поддается описанию. Писать стихи о Пушкине в период «оттепели» стало почти модным. Многие из поэтов, регулярно печатавшихся в значимых литературных изданиях этого времени, «отметились» стихотворениями о Пушкине. С одной стороны, «оттепель» наследовала традиции «юбилейного» восприятия поэта, начавшейся с открытия памятника в его день рождения (26 мая 1880) и особенно прочно закрепившейся в 1937-м году. В год 125-летия пушкинской дуэли - в 1962-м - не только была отреставрирована сожженная усадьба в Тригорском, не только были изданы одни из первых путеводителей по «пушкинским местам», но и напечатана ставшая хрестоматийной статья Ю.М. Лотмана «Идейная структура “Капитанской дочки”». С другой же стороны, Пушкин послужил поводом, напротив, оттолкнуться, отмежеваться от заклейменного тоталитарного прошлого. Так, например, альманах «День поэзии» начал свою историю с публикации «Стихов к Пушкину» до тех пор запрещенной Марины Цветаевой, в том же юбилейном 1962-м появился в печати и отрывок из ее эссе «Мой Пушкин». В 1964-м «День поэзии» среди современных критических статей помещает раннюю статью Ивана Бунина «Недостатки современной поэзии», опубликованную в 1888 (еженедельник «Родина»), где пушкинские «Эхо» и «Пророк» приводятся в качестве поэтического эталона. Итак, Пушкин превращается не только в мерило всех добродетелей, но и в почти современника. Как иронически замечает Станислав Рассадин, «и Пушкину приходилось бывать “шестидесятником”» .

У настоящей работы нет амбициозной цели предложить исчерпывающий анализ всех стихотворений о Пушкине, созданных в период, именуемый «оттепелью» (интересующие нас временные рамки - с 1956 по 1968 гг.). Для этого следовало бы в той или иной степени затронуть творчество каждого поэта, писавшего в это время, ибо, как свидетельствуют о том первые исследователи пушкинского влияния на поэзию 1960-х, «нет, пожалуй, такого советского поэта, у которого не было бы ни одного стихотворения, посвященного великому поэту». Цель наша - с учетом достижений предшественников, исследовавших роль пушкинского мифа в поэтике Б. Окуджавы, Д. Самойлова, Б. Ахмадулиной, попытаться заполнить лакуну в изучении образа Пушкина у менее прославленных поэтов «оттепели». Для достижения цели потребовалось решить ряд задач:

1. На основе ведущих литературных изданий («Новый мир», «Знамя», «День поэзии», «Юность», «Нева»)1956-1968 гг. выяснить степень присутствия Пушкина в печати: в опубликованных стихах, в критических статьях, актуальных дискуссиях;

2. Составить корпус поэтических текстов и проанализировать основные тенденции в интерпретации пушкинского мифа в них;

3. Исследовать пушкинский образ в художественной системе поэтов трех разных поколений - Юрия Левитанского, Германа Плисецкого и Леонида Губанова.

Основной интерес для данной работы представляют три поэта - Юрий Левитанский, Герман Плисецкий и Леонид Губанов, выбранные по следующим критериям. Во-первых, каждый из них испытал исключительное влияние пушкинского образа и поэзии и создал ряд ориентированных на Пушкина текстов, в которых по-своему интерпретировал миф о поэте. Во-вторых, названные поэты представляют три поколения (рожденных в 1920-е, 1930-е и 1940-е), а, значит, позволяют проследить зависимость пушкинского мифа 60-х от жизненного и литературного багажа его создателей, понять его пестроту даже в едином временном пространстве «оттепели»: Пушкин фронтовика-Левитанского не похож на Пушкина ровесника «шестидесятников» Плисецкого и, тем более, разительно отличается от Пушкина основателя поэтического объединения СМОГ Губанова, дебютировавшего только в середине 60-х. В-третьих, принципиальной для нас была неизученность выбранных поэтов, по крайней мере, с точки зрения пушкинских мотивов в их творчестве. Таким образом, проанализировав «механизмы», опорные точки пушкинского мифа у каждого из трех поэтов, мы надеемся максимально полно представить себе место Пушкина в поэзии периода «оттепели». Перед тем, как приступить к исследованию пушкинского образа у Ю. Левитанского, Г. Плисецкого и Л. Губанова, необходимо, насколько возможно, восстановить литературный фон эпохи нас интересующей - по материалам журналов «Новый мир», «Знамя», «Юность», «Нева» и альманаха «День поэзии» ? и ей предшествующей. К столетнему юбилею Пушкина в печати появился сборник стихотворений, отсылающих к Пушкину, с 1815 до 1899 гг., составленный В. Каллашем. Он одним из первых осознал «большое историко-литературное значение такого собирательства», как спустя не одно десятилетие, в 1934 году, писал о нем И. Розанов, объявивший первой своей целью - «дать библиографический список дополнений к Каллашу». Благодаря этим изданиям мы имеем представление о пушкинском образе в поэзии не только его современников, но и нескольких последующих поколений. Академия наук СССР продолжила выпуск антологий произведений о Пушкине, которые, помимо прочих разделов, включали перечень посвященных поэту стихов на русском, на языках народов Советского Союза и иностранных языках. Библиографический том, вышедший в 1955 году , накануне «оттепели», также послужил существенным пособием в нашей работе.

Каждая эпоха стремится видеть в Пушкине своего современника, что, как правило, удается благодаря пушкинской универсальности. Советская идеология приватизировала «наше все»: из него хотели сделать борца с царским режимом, самоотверженно и трагически погибшего в этой неравной борьбе. Официальный пушкинский портрет, преисполненный героической патетики, «зацементировала» статья в 47-м томе Большой Советской Энциклопедии 1940 года издания. Биография «гениального народного поэта» объясняла, ни больше, ни меньше, историческую необходимость социалистической революции: «Творчество Пушкина приобрело такой могучий характер благодаря тому, что он активно боролся против крепостничества, ненавидел рабство и произвол…Чтобы сделать его великие произведения действительно достоянием всех, нужна борьба <…> нужен социалистический переворот» . В самом начале «оттепели», в 1955 году в новом, пересмотренном издании Большой Советской Энциклопедии подвергся изменениям и официальный пушкинский миф. Смягченный пафос революционной борьбы с лихвой компенсировался изображением «гнусных интриг», приведших перового поэта к смерти: «Реакционная придворная клика искала способов погубить великого национального поэта. Была пущена сплетня о близости жены Пушкина с царем» . Ж. Дантес в этой версии дуэльного мифа играет не более чем инструментальную роль. Неотъемлемой частью канона становится стихотворение «Смерть поэта» Лермонтова, которое в Энциклопедии служит лучшим примером «горечи и негодования всех прогрессивных людей России». Базовые элементы пушкинского мифа, на который ориентировалась поэзия «оттепели», намечены уже здесь. А.Т. Твардовский в 1962 году на торжественном заседании в Большом театре по случаю 125-й годовщины со дня смерти Пушкина декларировал исключительность современного восприятия пушкинского наследия:

«Пушкин, пользовавшийся уже и при жизни безусловным признанием лучших людей своего времени и огромной по тому времени популярностью в обществе <…>, ? это еще вовсе не был тот Пушкин, который предстает нашей эпохе во всем беспримерном объеме своего национального и мирового значения. …Когда преграды, стоявшие на этой дороге поэта к народу, <…> были сняты Октябрьской революцией и последующими десятилетиями хозяйственного и культурного строительства великой социалистической державы, тогда-то и увиделось всеми воочию: что это, в сущности, за чудо такое -- Пушкин!» . пушкин литературный поэзия оттепель

Обретенный в «оттепель» Пушкин был лучшей версией настоящего хотя бы потому, что соотносился не с мрачным царствованием, которое «рявкало строго, озирало зло, / мытарило по острогам и головы секло» , а был «у нас, в Стране Советов», где «можно жить, работать можно дружно» .

В связи с пушкинской темой в первую очередь вспоминаются прославленные тексты поэтов-звезд «оттепели». Хрестоматийными стали строки-формулы Евгения Евтушенко, определяющие участь русского поэта: «Поэт в России - больше, чем поэт» и «Поэты в России рождались с дантесовской пулей в груди» и его же светлая зависть к пушкинскому уменью «как бы шаля, глаголом жечь» . Похожее чувство доброй зависти к пушкинской судьбе звучит и в знаменитом тексте Булата Окуджавы «Счастливчик Пушкин»: «Александру Сергеичу хорошо! / Ему прекрасно! / Гудит мельничное колесо, / боль угасла…». Это и несколько других стихотворений с прямым упоминанием пушкинского имени (например, «На фоне Пушкина снимается семейство», 1970) исследовательница Окуджавы С.С. Бойко называет ироническими, несерьезными, тогда как «самый значительный массив реминисценций у Окуджавы связан с поэзией Пушкина». Таким образом, плотное, вдумчивое взаимодействие с пушкинским творчеством у Окуджавы перенесено на внутренний уровень его текстов, а именем Пушкина называется расхожий, вошедший в культуру образ, который непредставим «без падающего снега:«бронзовый Пушкин, что в плащ укрыт» (1966). Однако «ни бронза и ни мрамор / не спасают от забот», и «возле самого Арбата снова в Пушкина палят» в стихотворении «На углу у гастронома…» (1969), посвященного Давиду Самойлову. В «истории русской литературы по Самойлову»«Пушкин (в полном соответствии с национальной традицией) занимает совершенно особое место», ? уверен А.С.Немзер . Пушкинский образ у Самойлова эволюционировал. От безоблачно счастливого и как будто бессмертного Пушкина в стихотворении 1961 года «Болдинская осень» («И за полночь пиши, и спи за полдень, / И будь счастлив, и бормочи во сне, / Благодаренье Богу - ты свободен - / в России, в Болдине, в карантине…»), через влюбленного и тоже счастливого Пушкина в стихотворении «Пестель, поэт и Анна» (1965) к настоящим, вопреки мифу, несчастью и смерти в «Святогорскоммонастыре» (1968) - «Здесь - на шаг от злой судьбы, / от легенд о счастье мнимом». В статье, специально посвященной пушкинскому мифу у Самойлова, М.М. Гельфонд подводит итог: «От пушкинского мифа Самойлов шел к осмыслению собственной судьбы - не потому, что ставил себя рядом с Пушкиным, а потому что эта мерка оказалась поистине всеобщей» . Настойчиво желала быть соотнесенной с Пушкиным Белла Ахмадулина, отсюда и «интенсивность» ее диалога с первым поэтом: «Явные или скрытые обращения к Пушкину можно встретить едва ли не на каждой странице книг Ахмадулиной», ? утверждает исследователь поэтессы Р. Мустафин . Ахмадулина стремилась переписать трагическую пушкинскую историю. В ее известных стихах 1962 и 1964 годов «Дуэль» и «Приключение в антикварном магазине» прямо констатируется: правнук Ганнибалов одержал на дуэли победу:

Дантес лежал среди сугроба,

Подняться не умел с земли,

А мимо медленно, сурово,

Не оглянувшись, люди шли.

Он умер или жив остался --

Никто того не различал,

А Пушкин пил вино, смеялся,

Друзей встречал, озорничал.

Ахмадулинский исход дуэли, в котором Пушкин становится триумфатором (и убийцей!), исследовательницаее творчества Т. Алешка считает просветленным: поединок поэта представляется борьбой со злом, которая завершается «в пользу добра и справедливости» . Подобная интерпретация трагедии Пушкина в стихотворении Александра Николаева «Поэтам русским» (1965) оборачивается воинственным призывом: «Но все-таки не так широк наш круг. / Умей стрелять без роковой осечки, / когда тебя возносят на Машук / и приглашают в лес / на Черной речке» .



1. Пушкинский миф в журнальной поэзии «оттепели»

В 1956 году на историческом XX съезде КПСС Н.С. Хрущев впервые публично заявил о развенчании «культа личности» И.В. Сталина. В самом начале 60-х А.Т. Твардовский в уже упомянутой речи провозгласил иной культ: «Власть музы Пушкина над эстетическими вкусами и симпатиями миллионов людей всех поколений нашего общества так обширна и велика, что характеризовать ее можно, пожалуй, лишь при помощи слов, хотя и прикрепленных в последние годы исключительно к известным отрицательным явлениям, но совсем по-другому звучащих в данном случае, -- культ Пушкина» [везде, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой. - Ю.К.]. «Оттепель» стремилась модифицировать «солнце русской поэзии». Если первые советские десятилетия превозносили Пушкина-революционера, врага царей, то в 60-е поэт поэтов стал нравственным образцом, мерилом всех добродетелей и первым гуманистом. «Вся высокая человечность, вся несравненная красота, все идейное богатство гармонической лирики Пушкина по-настоящему раскрываются лишь теперь, когда мы перестали сводить его гражданственность только к оде “Вольность”, “Деревне”, “Посланию в Сибирь” и т.п. <…> Для нас высшая гражданственность поэзии Пушкина в ее гуманизме, в том, что ее наполняет вера в красоту человека» , ? объясняет поэт Николай Рыленков в статье «Вторая жизнь поэта». Ранжирование пушкинских современников зависит от вражды или дружбы с ним: «в ушах зазвучат голоса друзей Пушкина и шипение недругов» . Например, большая статья о Е. Баратынском в «Дне поэзии» напоминает сравнительное жизнеописание двух поэтов - настолько много в ней Пушкина: «Что греха таить - сегодня Боратынский кажется иногда гораздо старше, “мраморней” не только младшего своего современника Лермонтова, но и Пушкина, родившегося годом раньше…»; «Ведь сам Пушкин в ту пору жил еще иллюзиями начала века, иллюзиями, унаследованными от русского восемнадцатого столетия…»; «Гибель Пушкина была воспринята Боратынским как “общественное бедствие”» и т.д. Для противников Пушкина не жалели черных красок. К примеру, ФаддейБулгарин не единожды получал свою долю презрения от авторов 60-х:

Ты все на свете понимал,

И понимал, как ты бездарен.

Ты презираем, жалок, мал, -

Пиши донос, ВидокФиглярин!

Полночный мрак удушлив, мглист.

Нева глухие волны катит…

Спеши, рептильный журналист,

Пиши! Сам царь тебе заплатит .

Пушкин претендовал на роль универсального гения. В 1963 году «Новый мир» публикует доклад академика Е.В. Тарле, доказывавшего, что «в А.С. Пушкине мы потеряли великого историка-неспециалиста» . В следующем году выходит знаменитая работа исследовательницы Пушкина Т.Г. Цявловской «Рисунки Пушкина», в которой она утверждает, что «Пушкин-художник, как и писатель, на столетье опередил свою эпоху». По замечательному выражению Ю.Н. Тынянова, «это лицо колебалось, этот голос колебался от поэмы к поэме, пока голос не стал тысячью голосов и лицо - лицом, знакомым через сто лет» .

1.1 Пушкин и Н.Н. Гончарова

«Оттепель» переживает новый всплеск стихов, обличающих Наталью Николаевну Гончарову. Особенно немилосердными к жене Пушкина были русские поэтессы. Марина Цветаева в 1916 году писала:



Счастие или грусть --

Ничего не знать наизусть,

В пышной тальме катать бобровой,

Сердце Пушкина теребить в руках,

И прослыть в веках --

Длиннобровой,

Ни к кому не суровой --

Гончаровой .

И с большей суровой определенностью - в очерке «Наталья Николаевна» (1929): «Тяга Пушкина к Гончаровой… ? тяга гения - переполненности - к пустому месту. <…> Он хотел нуль, ибо сам был - всем» . В сильно повлиявшем на поэтов «оттепели» эссе «Мой Пушкин» Цветаева и вовсе изгоняет ее из пушкинского мифа: «О Гончаровой не упоминалось вовсе, и я о ней узнала только взрослой. <…> Мещанская трагедия обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было» . Анне Ахматовой в ее «Пушкинских штудиях» хоть и «чужда прямая автобиографизация» , однако в заметках «Наталия Николаевна» она нелестно характеризует Гончарову: «Н.Н. любила деньги, светские успехи, тряпки. Хорошей матерью ее трудно назвать. <…> Она вела себя все время как союзница Г<еккер>нов, а не П<ушкин>на» . Называя себя последовательницей П.Е. Щеголева , Ахматова делает выбор в пользу мифологемы о Пушкине-мученике, в котором Гончаровой естественным образом достается роль мучительницы. Супругу Пушкина невзлюбили и в женской поэзии 60-х. Светлана Евсеева не скрывает сожаления: «Наталья удостоена руки. / И шлейф ее - опалы царской версты, / И драгоценности ее - долги - / Сверкают, как бессонницами звезды» . В тексте Татьяны Глушковой прекрасная Наталья также представлена монаршей сообщницей в заговоре против Пушкина:



Она была как облака,

Глядела длинными глазами,

Его тоска - ее рука

Его словами и слезами

Еще влажна, еще жива,

Еще отыщет постоянство,

И пощадит ее молва -

И лебединость, и лукавство .

Пушкин, в видении Т. Глушковой, сознательно пошел на гибель: «Он знал свой час», «когда он к женщине приник, / Что всех враждебней и прекрасней» и «когда слагал в своей ночи / Жестокосердцу восхваленье». По всей видимости, здесь имеются в виду пушкинские «Стансы», взывающие царя проявить милосердие к мятежникам-декабристам: «Семейным сходством будь же горд; / Во всем будь пращуру подобен: / Как он, неутомим и тверд, / И памятью, как он, незлобен» . Прочная связка Гончаровой с хитрыми кознями царя реализуется в и «Пушкинском вальсе для школьников» Варлама Шаламова: «Зачем он очарован / Натальей Гончаровой! / Зачем ему так дорог высший свет? // Зачем ясна погода / Романовым в угоду? / Зачем не поднимается метель? // Метели бы летели / Препятствовать дуэли, / Любую загораживая цель» . Метель в поэзии 60-х имеет устойчивую положительную окраску: этот хронотоп не только естественен, но дружественен Пушкину, как, например, в стихотворении «Черная речка» (1959) Павла Антокольского: «Длинный ящик прикручен к полозьям, / И оплакан метелью навзрыд, / И опущен, и стукнулся оземь, / И в земле святогорской зарыт». В тексте «Проводы Пушкина» Валерия Бармичева метель сопровождает Пушкина не к могиле, а к бессмертию:

Пошел, ямщик! Во весь разбег!

Да так, чтобы в глазах рябило.

Через мосты, через могилы,

Через рябой и подлый век!

Да будет так! И на пределе,

Сквозь эхо наших бренных слав,

Из века в век, под свист метели

Скачи, не требуя подстав!

Автором, пожалуй, самой нашумевшей анафемы Наталье Николаевне был Ярослав Смеляков, в 1959 году не поскупившийся не резкие слова о ней: «Мы не забыли и сегодня, / Что для тебя, дитя балов, / Был мелкий шёпот старой сводни / Важнее пушкинских стихов» . Но благородный гнев стихотворца не снискал поддержки, напротив, на поэта обрушились с критикой, и уже через несколько лет Смеляковупришлосьсочинить«Извинение перед Натали» (1966), не свидетельствующее, однако, об изменении его позиции:

Я Вас теперь прошу покорно

Ничуть злопамятной не быть

И тот стишок, как отблеск чёрный,

Средь развлечений позабыть.

Ах, вам совсем не трудно это:

Ведь и при жизни Вы смогли

Забыть великого поэта -

Любовь и горе всей земли .

Подтверждением обвинительного приговора звучит перифраз «удачной афористической формулы» Ф.И. Тютчева из стихотворения на смерть Пушкина: «Тебя ж, как первую любовь, / России сердце не забудет». Согласно интерпретации А.А. Долинина, «для Тютчева поэзия Пушкина и его безвременная гибель не имеют прецедента в отечественной традиции (“первая любовь”) и потому не могут быть ни с чем в ней соотнесены». У Смелякова уникальность Пушкина усилена расширением масштабов (вся земля вместо одной России) и гаммы переживания («любовь и горе»), так что о прощении «предательницы» не может идти и речи. Тем не менее, у Н.Н. Гончаровой в 60-х находились редкие заступники, среди которых был Владимир Соколов, напомнивший, что «Пушкин завещал друзьям хранить ее честь» :

«Натали, Наталья, Ната...»

Что такое, господа?

Это, милые, чревато

Волей божьего суда.

<…>

Есть прямое указанье,

Чтоб её нетленный свет

Защищал стихом и дланью

Божьей милостью поэт.

«Прямым указаньем» можно считать слова умирающего Пушкина, обращенные к жене и переданные А.И. Тургеневым в письме к А.И. Нефедьевой: «Будь спокойна, ты невинна в этом» .

Не новый миф о заговоре царского двора против Пушкина, в котором была задействована и Наталья Николаевна, очень прижился в поэзии «оттепели» и органично встроился в общую концепцию противостояния власти и поэта. «Загубленных десятилетий, / Что отнял вражеский заряд / У лучшего певца на свете, ? / Тысячелетья не простят!» , ? предупреждает Самуил Маршак. В радикальной версии заговорщического мифа волна тайной интриги, утопив Пушкина, дохлестнула и до Лермонтова, который, согласно статье Ираклия Андроникова, «разоблачил тайный заговор вокруг Пушкина» своей нашумевшей «Смертью поэта», за что и был наказан. Этот извод мифа находит отражение в тексте Александра Николаева:

Поэзия всегда из первых уст.

В России, к сожаленью, знали это.

Подлейшее из всех земных искусств -

искусство закрывать уста поэта.

<…>

…А не Мартынов, так найдутся вдруг

иные подставные человечки.

У каждого своя гора Машук,

у каждого свой лес на Черной речке .

Сенсационным стихотворением, доказывающим, что «Пушкина довели до гибели люди из высших слоев петербургского общества, они преследовали Пушкина клеветой и злоречием», Лермонтов навлек на себя ненависть Николая I, более сильную, «чем ненависть его к Пушкину». В 1962 году в «Новом мире» появились новые материалы о пушкинской дуэли, по мнению публикаторов, не оставляющие сомнений в существовании заговора против Пушкина с участием высочайших лиц государства. Обвинение опирается на дневниковые записи императрицы Александры Федоровны, скомпилированные в довольно прихотливом порядке, позволяющем расставить выгодные акценты. Вывод подсказан издателями: «Даже над гробом национального поэта все ее [Александры Федоровны. - Ю.К.] сочувствие на стороне убийцы, а не жертвы». Аттестация Пушкина как жертвы свидетельствует об особой популярности в 60-е «мифологемы о поэте-жертве, восходящей к предшествующему, “серебряновечному” этапу канонизации Пушкина, и, вероятно, поэтому обладающей особой устойчивостью» , ? полагает М.М. Гельфонд. Как кажется, укреплению этой мифологемы способствовало также и постоянное пополнение списка поэтов-жертв, продолжавшегося и после «серебряного века» (одной из последних «жертв» был Пастернак, погибший уже в период «оттепели»).

1.2 Пушкин-памятник

По иронии судьбы, Пушкину в русской культуре пришлось принять на себя роль ожившей статуи, тогда как в собственном его творчестве ожившие памятники, как правило, наделялись губительной, разрушающей силой, что продемонстрировал Р.О. Якобсон в программной статье «Статуя в поэтической мифологии Пушкина». В монографии «Пушкин в 1937 году» Ю.А. Молок обстоятельно исследует репутацию опекушинского Пушкина и приходит к выводу: «Памятник Пушкину становится литературным образом, который органически врос в жизнь Москвы, стал своего рода восклицательным знаком в тексте города и укоренился в русской поэзии и прозе, в русском искусстве» . Внушителен список литераторов только первой половины ХХ века, писавших о памятнике на Тверском бульваре: В. Хлебников, Б. Пастернак, В. Маяковский, И. Бунин, М. Цветаева, С. Есенин, А. Платонов, М. Булгаков, И. Ильф и Е. Петров.

В стихах «оттепельных» поэтов появляются и менее легендарные пушкинские монументы, но без тенденции к одушевлению. Так, для Анатолия Софронова пушкинский памятник в Шанхае хоть и «жив неиссякаемою верой», но кажется застывшим в своем казенном величестве:

Спустился вечер нал Шанхаем,

Зажгли фонарики суда,

Шум площадей, в пути стихая,

Не добирается сюда,

Где постамент из камня серый,

На нем - поэта голова,

Неиссякаемою верой

Через столетие жива .

Софронов в 1957 году захватил редкий момент, когда шанхайский памятник Пушкину был цел: установленный русскими эмигрантами в Китае в юбилейном 1937 году, бюст был дважды разрушен - в 1944-м и 1966-м (во время китайской культурной революции памятник сломали хунвейбины ). Недвижимую голову Пушкина Виктор Бершадский застает и в Одессе:

Вернулись негры из Москвы,

И каждый так смотрел на эту

Литую бронзу головы,

Как будто отвечал поэту:

? Я буду, Пушкин, много дней,

Припоминая сны живые,

Под небом Африки моей

Вздыхать о солнечной России!

Марина Цветаева в эссе «Мой Пушкин», впервые напечатанном в отечестве в «Дне поэзии»-1962, утверждает, что опекушинский «памятник Пушкина явно стоит “под небом Африки моей”»: «чудная мысль - чернотой изваяния дать Москве лоскут абиссинского неба». Более существенна приуроченность стихотворения к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов в Москве в 1957 году. «Негры» у Бершадского перефразируют пушкинские строки из первой главы «Евгения Онегина» (вместо сумрачной России - солнечная) и первый стих «Примет»: «Я ехал к вам: живые сны…». Итак, в этих текстах бронзовые бюсты Пушкина не собираются оживать, служа лишь символически нагруженной частью пейзажа. Сойти с гранитного пьедестала только во власти Пушкина на Тверском бульваре.

С ним связана возродившаяся в журналах 60-х легенда о встрече на Тверском тракте бронзового Пушкина с гробом А.П. Керн, заведомо неправдоподобная хотя бы потому, что А.П. Керн похоронили в самом начале лета 1879 года, а установка монумента велась в 1880-м. В «Дне поэзии» был републикован текст Георгия Шенгели, написанный еще в феврале 1948 года, где символическая встреча Пушкина и Керн отнесена к концу мая 1880-го: «Через неделю вскипят орифламмы, / Звезды и фраки склонятся к венцам, / Будут блистать адъютанты и дамы, / И Достоевский рванет по сердцам…» . Пушкин въезжает в Москву с торжеством Медного Всадника:

Кони гремят за Тверскою заставой,

Давит булыгу дубовый полок:

Ящик, наполненный бронзовой славой,

Сотней пудов на ободья налег.

Пушкин вернулся в свой город престольный -

Вечным кумиром взойти на гранит,

Где безъязычный металл колокольный

Недозвучавшую песнь сохранит.

Ср. с тяжелой, величественной поступью петербургского Всадника: «Как будто грома грохотанье -- / Тяжело-звонкое скаканье / По потрясенной мостовой», «Кумир с простертою рукою / Сидел на бронзовом коне» . Заставляет вспомнить о «Медном всаднике» и «Баллада о чудном мгновении» (1954) Павла Антокольского со столь же наивной авторской игрой с достоверностью. Тексту Антокольского предпослана «историческая» справка: «...Она скончалась в бедности. По странной случайности гроб её повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву. Из старой энциклопедии» . Антокольский поддается соблазну еще больше мифологизировать и без того фантастическую встречу, выбирая отчетливо пушкинскийхронотоп - зиму, метель:



Так метель крылом своим безрассудным

Осенила их во мгновенье чудном.

Так метель обвенчала нежно и грозно

Смертный прах старухи с бессмертной бронзой…

Тривилизации этой легенды поспособствовал спектакль «молодого и совсем нового» московского «Театра поэзии», поставленный в 1964 году «по письмам, стихам А.С. Пушкина, по воспоминаниям А.П. Керн, писательницы Алтаевой-Ямщиковой, встречавшей Керн, и по стихам Павла Антокольского». Музыкальная постановка (без романса М.И. Глинки, разумеется, не обошлось) завершалась появлением на сцене «громадной тени памятника Пушкину» и декламацией из Антокольского: «Только страшно вырос, ? прикиньте, смерьте, / Сколько весит на глаз такое бессмертье! / Только страшно юн и страшноспокоен, / Поглядите, правнуки, точно такой он!». Я вление статуи в финале достойно сцены из пушкинского «Каменного гостя»:

Лепорелло

Нет; посмотрите на его статую.

Дон Гуан

Что ж?

Лепорелло

Кажется, на вас она глядит

И сердится .

Именно с устрашающей целью тень опекушинского монумента являлась в совсем не «оттепельные времена» ? в пьесе М.А. Булгакова «Последние дни», поставленной в 1943 году во МХАТе: «Чугунный человек, чуть наклонив голову, смотрел в зрительный зал» . Проекция на театральный задник силуэта знаменитого памятника Пушкину была единственным появлением поэта на сцене во всей пьесе. Об аллюзии на «Каменного гостя» можно говорить, опираясь на слова самого Булгакова, который в письме к П. Попову от 19 марта 1932 г. назвал Пушкина «командором нашего русского ордена писателей» . В 1968 году по булгаковской пьесе был снят телеспектакль (режиссер-постановщик А. Белинский).

Первопроходцем в «сплетении топографических координат памятника и биографических - поэта» был Б.Л. Пастернак , написавший о пушкинском монументе как о «воплощении посмертного бессмертия поэта» , по формулировке К.М. Поливанова: «Во-первых, он помнит, как началось бессмертье / Тотчас по возвращеньи с дуэли, дома, / И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих, / Она из Гончаровых, их общая знакомая!». Столь же стремительно превращение поэта из участника дуэли в памятник в раннем тексте Иосифа Бродского «Памятник Пушкину» (1958) с эпиграфом из Багрицкого ? «И Пушкин падает в голубоватый снег…» (впервые текст был напечатан в «Русской мысли» в 1964 году):

Им было дико, холодно

и странно.

Над ними наклонялись безнадежно

седые доктора и секунданты.

Над ними звезды, вздрагивая,

пели,

над ними останавливались

ветры...

Пустой бульвар.

И пение метели.

И голова

опущена устало.

...В такую ночь

ворочаться в постели

приятней,

чем стоять

на пьедесталах .

Финал текста Бродского, во-первых, переосмысляет естественную для Пушкина привязанность к метели, а, во-вторых, заставляет вспомнить реплику Велимира Хлебникова по адресу бронзового Пушкина: «Только почему вы сняли шляпу и держите ее сзади? Это нехорошо и вы простудитесь, дорогой мой, и они (прохожие) не стоят вашей вежливости» . Бродский сознательно игнорирует связанные с памятником Пушкину топосы - слава и величие, грандиозность монумента, а бессмертие не приносит поэту ничего хорошего: и до дуэли, и после ? те же холод и усталость. Вероятно, мотив несчастливого и одинокого в полной тишине Пушкина-памятника подсказал Бродскому крайне популярный в списках текст, датированный тем же 1958 годом, лично знакомого с ним неподцензурного поэта Сергея Чудакова, которого Бродский назвал «сочинителем лучшей из од на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой»:

Небольшой чугунный знаменитый

В одиноком от мороза сквере

Он стоит (дублёр и заменитель)

Горько сожалея о потере

Юности и званья камер-юнкер

Славы песни девок в Кишинёве

Гончаровой в белой нижней юбке

Смерти с настоящей тишиною

Вопреки традиции, Чудаков развенчивает физическое величие пушкинского монумента, в котором привыкли видеть гиганта: М. Цветаева называет поэта «гигантом среди цепей», Николай Асеев слагает гимн грандиозности Пушкина: «Бешеной царской собакой укушен, / Лишь пред народом он шляпу снял; / Так его и вознес Опекушин /На всенародной любви пьедестал» . Кроме того, неофициальный поэт отказывает монументу в аутентичности: перед нами «дублер и заменитель», что компрометирует возможность говорить с ним на равных и, тем паче, желать его доли.

Бродский и позднее, в стихотворении «Перед памятником Пушкину в Одессе» (1969-1970) будет помнить об антиторжественном Пушкине Чудакова, однако это не помешает ему почувствовать «тоску родства». Сразу не уловить, где проходит граница между лирическим субъектом и пушкинским монументом. Строфа, данная после авторского монолога, поначалу «прячет» свою направленность на внешний объект: «Один как перст, / как в ступе зимнего пространства пест, / там стыл апостол перемены мест / спиной к отчизне и лицом к тому, / в чью так и не случилось бахрому / шагнуть ему». «Апостолом перемены мест» назван Пушкин вслед за его собственными словами из«Евгения Онегина» («Охота к перемене мест / (Весьма мучительное свойство, / Немногих добровольный крест)» ), реминисценции из которого наполняют текст с самой первой строки. «Не по торговым странствуя делам», сходит на берег ранним утром лирический субъект Бродского, в отличие от героев Пушкина: «Дитя расчета и отваги, / Идет купец взглянуть на флаги, / Проведать, шлют ли небеса / Ему знакомы паруса» . Основа для со-чувствия - выпавшая обоим поэтам невозможность уехать из России: «Поди, и он / здесь подставлял скулу под аквилон, / прикидывая, как убраться вон». Замыслы отъезда за границу впервые посетили Пушкина в Одессе, что и отразилось в строфеL первой главы его романа в стихах:

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! -- взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Под ризой бурь, с волнами споря,

По вольному распутью моря

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Мне неприязненной стихии…

Не надеющийся на публикацию своих стихов, ограниченный в возможности зарабатывать трудом переводчика, в 1970 году Бродский «тоже чувствовал, что дело дрянь, / куда ни глянь» (но для него желание отъезда обернется драмой: 1972 году он будет выслан из СССР). «Тоже», «узаконенное» в поэтических беседах с памятником Пушкину, у Бродского приобретает иную окраску. Во-первых, это не панибратские попытки свести с Пушкина «хрестоматийный глянец» у Маяковского («Вы по-моему при жизни - думаю - / тоже бушевали. Африканец!» ) и не педалирование сходства поэтических репутаций у Есенина («О Александр! Ты был повеса, / как я сегодня хулиган» ). «Тоже» Бродского - в пойманном единстве страдания (одиночества и отчуждения), в котором Маяковский, во многом уступая («Я даже ямбом подсюсюкнул, / Чтоб только быть приятней вам»), Пушкину отказывает: «Битвы революций посерьезнее “Полтавы”, / и любовь пограндиознее онегинской любви». Во-вторых, и Маяковский, и Есенин с увлечением рассматривают перспективу тоже «побронзоветь» (для обоих - вполне осуществившуюся): первый - сочетая с кокетством лозунг («Мне бы памятник при жизни полагается по чину. / Заложил бы динамиту -- ну-ка, дрызнь! / Ненавижу всяческую мертвечину! / Обожаю всяческую жизнь!»), второй - с нескрываемой надеждой, «Чтоб и мое степное пенье / Сумело бронзой прозвенеть». Для Бродского пушкинский памятник - продолжение его обреченной несвободы. Об этом невозможно мечтать: и так слишком велик риск утратить волю - «чего нельзя не ждать от жизни».



И отлит был

из их [оков] отходов тот, кто не уплыл,

тот, чей, давясь, проговорил

"Прощай, свободная стихия" рот,

чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,

где нет ворот.

Неудавшиеся попытки Пушкина уехать из России стали неотъемлемой частью мифа о нем. Друг Бродского Евгений Рейн в стихотворении «Взгляд с крыльца дома поэта в селе Михайловском», написанном раньше, еще в конце 60-х, вменяет Пушкину мучительные мечты о загранице как о недостижимом, небывалом пространстве:

А дальше что? Пойдет тайга, чащи,

Балтийский брег или чухонский омут.

Но даже конь и аппарат летящий

Преодолеть пространство это могут.

А дальше что? Стоит сырой Лондон,

Зеленый лавр венчает путь к Риму.

Среди холмов латинских торф болотный,

Столь не похожий на родную глину .

Чем дальше уводят поэта грезы о нездешнем, тем больше родные просторы походят на западню, из которой нет выхода: «И жизнь тиха - от кабинета / Вся умещается - и до порога». Аллюзия на «19 октября 1825 г.» («Я пью один; вотще воображенье / Вокруг меня товарищей зовет; / Знакомое не слышно приближенье, / И милого душа моя не ждет») в финале лишь довершает ощущение безысходности:



Когда метель стучит, как дождь с громом,

А жар от печек, что тоска, угарен,

Сидит и цедит кипяток с ромом

В селе Михайловском его барин.

Знаменитый первый стих послания Пушкина «К морю» переосмыслен здесь именно трагически: «Нет в нашем грустном языке строки / отчаянней и больше вопреки / себе написанной, и после от руки / сто лет копируемой». «К морю» ? пограничный текст Пушкина (с Черным морем поэт прощается уже из Михайловского), с которым С.Г. Бочаров связывает и изменение в значении слова «свобода»: оно «постепенно исчезает из “торжественного словаря”, где символами свободы как раз были море и близкие образы». Распрощавшись с морем, а значит со свободой, Пушкин, по Бродскому, обретает вечную муку заключения в оковы чугуна. Интерпретация памятника Пушкину как вечности «со знаком минус», бессмертия, продлевающего прижизненную несвободу, которая намеренно опровергает «положительную» репутацию монумента, созвучна написанному немногим ранее стихотворению Давида Самойлова «Святогорский монастырь» (1968), деконструирующему миф о счастье творчества в изгнании. Бездомность Пушкина («Мёртвым быть ему легко, / Ибо жить нигде не надо») отзывается и у Бродского, который в то время жил, «разбрасывая по чужим углам свой жалкий хлам». Принадлежащие к периоду «поздней оттепели», эти стихи Самойлова и Бродского уже не обольщаются оптимистичным пушкинским мифом. В писавшейся уже в «застойные» годы статье (больше похожей на художественное эссе), сопровожденной замечательными рисунками РезоГабриадзе, Андрей Битов говорит: «По Пушкину можно судить, мы ему доверяем. Рассчитываясь с ним, мы отвели ему первое место во всем том, чему не просоответствовали сами… В этом же ряду Пушкин - первый наш невыездной» . В легком и ироничном тексте Битовапреодолена трагичность, которая звучит в стихотворениях Бродского и Самойлова.

Лишенным внешнего драматизма, просветленным рисуется, пожалуй, самый обаятельный и прославленный Пушкин «оттепели», созданный Булатом Окуджавой: «У него ремесло - первый сорт, / и перо остро... / Он губаст и учен, как черт, / все ему просто». Миф о счастливом Пушкине, преодолевшем трагедию изгнания и смерти, в противовес концепту «Пушкин-жертва» поддержан и в ряде стихотворений Давида Самойлова, например, в «Болдинской осени» (1961). В этом тексте «соединение свободы и счастья, достигнутое Пушкиным единственный раз, в предсмертном стихотворении “Из Пиндемонти” (“Вот счастье!Вот права!…”), перенесено Самойловым в мир болдинских карантинов» , ?пишет М.М. Гельфонд.Под похожим углом зрения Пушкин увиден в знаменитой биографии Ю.М. Лотмана, который спустя много лет, в 1986-м, писал Б.Ф. Егорову: «Щеголев со товарищи много вреда наделали: следуя в русле либеральных штампов начала века, они создали миф «поэт и царь» и представили Пушкина замученным интеллигентом.<…>а на мой взгляд, лучше всех Пушкина понял не исследователь, а поэт -- Булат Окуджава», сумевший постичь «пушкинское торжество в момент дуэли -- наперекор всему и всем!» . Мифу о счастливчике-Пушкине посвящена статья М.А. Александровой, не упускающей и лотмановский извод мифа .

Светел у Окуджавы и памятник Пушкину: в отличие от Чудакова и Бродского, бронзовому счастливчику и не холодно («Звени, звени, бронза. Вот так и согреешься. / Падайте, снежинки на плечи ему… / У тех - всё утехи, у этих - всё зрелища, / а Александра Сергеевича ждут в том дому» ), и не одиноко («По Пушкинской площади плещут страсти, / трамвайные жаворонки, грех и смех… / Да не суетитесь вы! Не в этом счастье… / Александр Сергеевич помнит про всех» ). По мнению исследовательницы Б. Окуджавы С.С. Бойко, в его пушкинских стихах «преобладает иронический мотив», а образ Пушкина в них «примерно такой, какой фигурировал в анекдотах в 1960-х годах»: «речь идет об имени, которое “твердят как брань площадную - попугаи”» . Трудно не почувствовать иронию, например, в стихах: «Похудевший и небритый, / приложась щекой к земле, / он опять лежит убитый / с грустной думой на челе», где вместо появляющегося в аллюзивном плане ужасного, «мощного властелина судьбы», Медного всадника - «Какая дума на челе!» ? перед нами «похудевший и небритый» монумент Пушкина, которого даже бронза и мрамор «не спасают от забот» («На углу у гастронома…», 1969, с посвящением Давиду Самойлову). Тем не менее, высказывание, пусть и созданное средствами иронии, звучит отнюдь не анекдотично. Вопрос Окуджавы горек «Пушкин, Пушкин, счет обидам - / очень грустная статья. Но неужто быть убитым - / привилегия твоя?» и требует серьезного ответа:

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,

От поспешных приговоров, от слепых подруг.

Берегите нас, покуда можно уберечь.

Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.

Даже в легком стихотворении с поминутно «вылетающей птичкой» «Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину» (1970) Пушкину-памятнику удается сотворить совсем не анекдотическое чудо: преображение.

Мы будем счастливы (благодаренье снимку!).

Пусть жизнь короткая проносится и тает.

На веки вечные мы все теперь в обнимку

на фоне Пушкина!

И птичка вылетает.

1.3 Пушкин и ХХ век

Пушкин и золотой век русской литературы являются частым предметом размышления «шестидесятников». Так, Белла Ахмадулина смотрит на прошлый век с особой ностальгией по не-пережитому. «С нежностью в глазах» она освежает в памяти «старомодность вековую»: «И нежный вкус родимой речи / так чисто губы холодит» . Пристрастие Ахмадулиной к пушкинскому словарю было замечено современниками, реагирующими на него по-разному. Примечательна в этом плане пародия Юрия Левитанского(как и в других текстах его цикла пародий «Сюжет с вариантами», «переписывается» здесь детское стихотворение Ф.Б. Миллера «Вышел зайчик погулять»):

Душа твоя звериная чиста.

Она наивна и несовременна.

Длина твоих ушей несоразмерна

внезапной лаконичности хвоста.

<…>

Я стану говорить старинным слогом, --

иди ко мне, играй со мной в игру!

Ностальгия и по пушкинской эпохе и ее идеализация чувствуются и в некоторых стихотворениях Булата Окуджавы, тенденция эта мерцает уже в стихах 1960-х гг., усиливаясь и проясняясь в позднейших, например, в «Батальном полотне» (1973): Вслед за императором едут генералы, генералы свиты

Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.

Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.

Все они красавцы, все они таланты, все они поэты .

Однако поглощенность очаровательным XIX веком и декларация гармоничной преемственности были довольно редким явлением в поэзии 60-х. Больший интерес для «оттепельных» поэтов представляло противопоставление прошлого и нынешнего века, причем, преимущество могло отдаваться как первому, так и второму. Из этого столкновения, из неравного распределения поэтических симпатий вырастают несколько магистральных сюжетов поэзии «оттепели», так или иначе обращенной к Пушкину.

ХХ век заставил человека пережить целый ряд беспрецедентных, уникальных по своему масштабу событий: революцию, гражданскую и две мировые войны, прорыв в космос. Как ни странно, Пушкин совсем не казался лишним в новом мире, творимом на глазах у современников. Более того, согласно современной риторике, «полнота величия» Пушкина стала возможной только сейчас, в слиянии «одного из вершинных достижений художественной культуры человечества с социализмом и коммунизмом» . Потому перового поэта охотно делали первым революционером:

Он во дворце у Николая.

- Ты где бы был? - пытает царь.

Что думает, он не скрывает:

- Я был бы с ними, государь!

Неслыханная дерзость, смелость

Царю в лицо сказать о том,

Что в нас в семнадцатом запелось,

Что к нам ко всем пришло потом!

(Виктор Боков, «Стихи о Пушкине», 1969)

Мифологизированная трагическая гибель Пушкина в некотором смысле «играла на руку» первому поколению советских идеологов, предоставляя удобную возможность упрекнуть XIX век в жестокости к своим поэтам. Этот ход использовал Демьян Бедный в остервенелой агитке 1929 года, посвященной 130-тилетнему юбилею Пушкина:



…Не эти каналии,

Так иные, каналиям этим подобные,

Еще не подохшие, мрачные, злобные,

Изнывающие по гнилой старине,

Погубившей, отдавшей на поношение

Величайшее свое украшение,

Гений Пушкина, - пусть «насладятся» вполне,

Видя нынче, какое в пролетарской стране

К поэтам своим отношение!

Как очень быстро выяснилось (в следующем 1930-м году), «пролетарская страна» не уберегла от самоубийства даже самого ярого своего поэтического сторонника (уже не говоря о «не своих» поэтах - расстрелянном в 1921-м Н. Гумилеве, ссыльном О. Мандельштаме, повесившейся М. Цветаевой), и выгодное для советского ХХ века противопоставление стало нерелевантным. В журнальной поэзии 60-х становятся популярными мечты об альтернативной биографии погибших поэтов. Так, все стихотворение Степана Щипаева «Поэты» выдержано в сослагательном наклонении:

К Черной речке

вплотную придвинулся лес.

Я б не выдержал,

кинулся наперерез.

Я кричал бы,

повиснув на морде коня:

«Ради бога,

послушайте, Пушкин, меня!

Поверните назад,

поверните назад!

Распахните в века

голубые глаза!

Честь поэта?

Она перед нами чиста,

словно утренняя

звезда» .

Список поэтов-жертв удлинился: к самоубийцам Есенину и Маяковскому добавился еще и затравленный Пастернак. Трагичность его гибели заставила поменяться местами полюса антитезы прошлого и нынешнего века в тексте Ильи Сельвинского, написанном вскоре после смерти Пастернака в 1960 году: дуэль - пусть и вздорный предрассудок наших темпераментных предков, но предрассудок чести ; новый век убивает по-иному - исподтишка. Прямо противоречащие друг другу стихотворение Сельвинского «Дуэль» и опус Д. Бедного были опубликованы в одном и том же выпуске альманаха «День поэзии» за 1966 год.

Текст Бедного предваряла подборка его ранее не публиковавшихся писем, которые, наряду со стихотворением «В этот день», должны были войти в «восьмитомное издание сочинений Демьяна Бедного», завершающегося в 1966 году . Год написания «Дуэли» Сельвинского альманах не сообщал, но у современников, очевидно, не вызывало труда понять, о ком идет речь:

Дуэль... Какая к черту здесь дуэль?

На поединке я по крайней мере

Увидел бы перед собою цель

И, глубину презрения измерив,

Как Лермонтов бы мог ударить вверх

Или пальнуть вкольчужницу, как Пушкин...

Но что за вздор сходиться на опушке

И рисковать в наш просвещенный век!

Врагу сподручней просто кинуть лассо,

Желательно тайком, из-за стены,

От имени рабочего-де класса,

А то и православной старины .

С презрением осуждая тайные методы некоего «врага», сам Сельвинский всего год назад, в 1959-м, «когда толпа Учителя распяла», «пришел забить свой первый гвоздь», ? как сказал об этом в эпиграмме Михаил Левин, имея в виду осуждающие Пастернака статью и стихотворение Сельвинского . Приняв участие в травле, когда Пастернака травили, Сельвинский заступился за поэта, когда он уже погиб.

Закономерно вспоминая две самых громких дуэли русской литературы, Сельвинский не свободен от расхожих апокрифических выдумок о них. Судя по замечанию Якова Гордина в его разгромной статье «Пушкин и современная романистика», версия о том, что Пушкин «стрелял в кольчужницу», была настолько распространенной, что нуждалась в серьезном опровержении. Но «только что удалось похоронить легенду о кольчуге Дантеса, как на смену ей явилась история с убийством Лермонтова, согласно которой убил Лермонтова не Мартынов, а жандармский агент» , ? сокрушается Я. Гордин. Во многих «оттепельных» стихах о Пушкине убийцы-жандармы неотделимы от проклятий «царскому режиму»; показательно, что нет их у Сельвинского, преследующего противоположную цель: объяснить, что «в наш просвещенный век» поэтов убивают и гаже: «от имени рабочего-де класса, / а то и православной старины».

Отрадно видеть, как он захлебнется,

Вот этот ваш прославленный поэт,

И как с лихой осанкой броненосца

Красиво тонет на закате лет.

Бушприт его уходит под волну,

Вокруг всплывают крысы и бочонки.

Но, подорвавшись, он ведет войну,

С кормы гремя последнеюпушчонкой.

Морская тематика (в частности, профессионализм «бушприт» ? «брус, выступающий вперед с носа корабля») отсылает к поэме Пастернака «Лейтенант Шмидт», изобилующей флотской лексикой: «Ура - ударом в борт, в штурвал, / В бушприт! / Ура навеки, наповал, / Навзрыд! / Над крейсером взвился сигнал: / КОМАНДУЮ ФЛОТОМ. ШМИДТ»; «Грядой пристаней не граничился клин, / Но, весь громоздясь Пелионом на Оссу, / Под лад броненосцам / Качался и нёсся / Обрывистый город в шпалерах маслин» . Но более актуальным, чем поэма 1926-1927 гг., подтекстом «Дуэли» Сельвинского кажется перевод стихотворения «Мое завещание» польского поэта Юлиуша Словацкого, выполненного Пастернаком еще в годы войны, но оказавшегося в печати только в 1960-м, в вышедшем уже после смерти Пастернака двухтомнике «Избранных сочинений» Ю. Словацкого. Именно после этой публикации текст польского поэта стали проецировать на судьбу Пастернака:

Вы же, знавшие близко меня, расскажите,

Как любил я корабль натерпевшийся наш,

И до этой минуты стоял на бушприте,

Но тону, потому что погиб экипаж.

<…>

У какого другого хватило б порыва

Одиноко, без всякой подмоги чужой,

Неуклонно, как кормчие и водоливы,

Править доверху душами полной баржой .



Стилистически выделенного «бушприта» в польском оригинале, что неудивительно, нет; вместо него менее окрашенная «мачта» («namaszcie» ? на мачте). Реминисценции из переводного, но подчеркнуто пастернаковского текста обусловливают образность «Дуэли» Сельвинского, бывшего свидетелем, как поэт «красиво тонет на закате лет». Текст Сельвинского, появившийся в печати почти сразу после относительного потепления в оценках Пастернака (только в 1965 году вышел его том в серии «Библиотека поэта») конфликтует с популярным мифом о Пушкине, имевшим в числе сторонников Марину Цветаеву («Зорче вглядися! / Не забывай: / Певцоубийца / Царь Николай / Первый»): жестоким веком «певцоубийц» объявляется век двадцатый.

1.4 Пушкин и война

Тема войны, игравшая в советской мифологии одну из важнейших ролей, с новой силой актуализировалась в поэзии «оттепели». Чаемая и предрекаемая главными советскими глашатаями «единственная великая война из всех, которые знала история» , свершилась, и еще семь послевоенных лет гремели славословия победителям - вождю и народу, неразлучным и почти неразличимым:

...