А.С. Пушкин и пушкинский миф в русской поэзии периода "оттепели"

В петле качается Есенин,

И Мандельштам лежит на льду.

А мы рассказываем сказки,

И, замаскировав слезу,

Опять сосновые салазки

Куда-то Пушкина везут.

Не пахнет мясом ли палёным

От наших ветреных романов?

И я за кровью Гумилёва

Иду с потресканным стаканом…

По важности со смертью поэта может сравниться только его творчество, и Губанов составляет очередной список, но на этот раз, с точки зрения «инструментов» поэзии:

Они сидят все в белом, первом,

и на столе у них горят

седые Пушкинские перья,

и Лермонтова гордый яд.

Какую Славу смертным дашь?

Ведь неизвестно, что случится?

И Мандельштама карандаш

в волшебном зеркале стучится.

Но знаю - что должны, получим.

Недаром в небе сняли угол.

Шумят Есенинские ручки

на мой разжалованный уголь.

Прямым продолжением строк Кюхельбекера звучат стихи Губанова: «О, родина, любимых не казни. / Уже давно зловещий список жирен. / Святой водою ты на них плесни, / ведь только для тебя они и жили». Особый мартиролог создает идеолог СМОГа для поэтов, погибших от пули. Объединенные расстрельная и пушкинская тема вводятся уже в названии - «Выстрел». Новелла Пушкина отзывается и в самом тексте:

Я - выстрел. На меня сегодня клюнули.

Я вижу сам за мёртвою опушкою,

Как сладко зарастает чёрной клюквою

Заснеженный сюртук слепого Пушкина.

В тексте срабатывает установка на постоянное наложение разных судеб: шутливая лицейская дуэль Пушкина с Кюхельбекером на пистолетах, заряженных клюквой, наслаивается на дуэль героев «Выстрела», один из которых произносит: «Жалею, что пистолет заряжен не черешневыми косточками... пуля тяжела» . А оборачивается все страшной действительностью: «черная клюква» оказывается выразительной метафорой крови, тем более реалистичной, что клюква (на самом деле, красная) называется черной, почти натуралистично изображая ранение. Ср. строки из стихотворения Губанова «Черная речка»: «Речка Черная, как чуден твой свет, / Ты - Наташа, но когда не блудит. / Не прострелен, дорогая, о нет, / Просто маки проросли на груди». В пушкинский миф вошла другая ягода - морошка, о которой умирающий поэт просил жену (ср. у Сергея Чудакова:«Попросив тарелочку морошки, / он скончался возле книжной полки»). Морошка появляется и у Губанова, но в связи с Мариной Цветаевой, которой было некого попросить - муж поэтессы, «белый офицер» Сергей Эфрон был арестован, а через несколько месяцев после самоубийства Цветаевой - расстрелян: «Мой первый выстрел не угадан, / и смерть напрасно ждет свиданья. / Я заколдован, я укатан / санями золотой Цветаевой. // Марина! Ты меня морила, / но я остался жив и цел. / A где твой белый офицер / с морошкой молодой молитвы?» Следующей жертвой в «Выстреле» Губанова становится Лермонтов: «Конечно, лето, и, конечно, Лермонтова / Я навещаю под горой Машук». Атрибуты поэта полностью соответствуют словам Пастернака из стихотворения 1931 г. «Любимая, молвы слащавой...»: «Теперь не сверстники поэтов, / Вся ширь проселков, меж и лех / Рифмует с Лермонтовым лето / И с Пушкиным гусей и снег» . Об роковой очередности этих двух дуэлей помнит Губанов в стихотворении «Болдино» из сборника стихо 60-х годов «Кольчуга»:

Он жив, он носит эполеты

И скоро, скоро наяву

листовкою - "На смерть Поэта"

откроет первый свой триумф.

И после нас, да, Саша, после...

Он встретит тот же пистолет,

и скажет - здравствуй, как ты поздно!

Как ты, бедняжка, постарел.

Соседствуют два застреленных поэта и в стихотворении Булата Окуджавы «Размышление возле дома, где жил Тициан Табидзе» (1961), где обреченность поэтической судьбы, унаследованная от Пушкина и Лермонтова, грозит и поэтам ХХ века, и автору, объединенным Окуджавой в «мы»:

Берегите нас с грехами, с радостью и без.

Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.

Он минувшие проклятья не успел забыть,

Но велит ему призванье пулю в ствол забить.

Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь.

Он уже убил надежды, он не хочет вновь.

Но судьба его такая, и свинец отлит,

И двадцатое столетье так ему велит .

Открывается стихотворение Губанова совсем уж небывалым наслоением: текст написан от имени выстрела, который сам принимает на себя роль ссыльного поэта: «Я выслан, дорогая, словно выстрел, / В таёжную провинцию виска».Возможно, так актуализируется установившаяся в советское время идея о равенстве дуэли и самоубийства, сформулированная М.О. Чудаковой: «Самоубийство могло быть увидено как дуэль с властью “до повала”, но смерть предрешена при этом лишь для одного дуэлянта» . Несмотря на то, что власть в поэтической концепции Губанова играет второстепенную роль, в предрешенность смерти поэта он верит. Так, в положении жертвы выстрела, наряду с убитыми на дуэли Пушкиным и Лермонтовым, оказывается и самоубийца-Маяковский:

Ну, а придёт в Москву апрель пристыженный,

Рябую морду к ветру приколотит,

Я подарю себя тому остриженному,

Которого зовут - Володя.

Самоубийственные обертоны сквозят и в финале «Выстрела». В строках «Усну я тихо на плече Губанова / И, может, пропущу его по блату» слышится амбивалентность. В оптимистичном прочтении «пропущу» может быть понято как «пропущу его имя в расстрельном списке, не стану убивать». Но пессимистичная версия - «пропущу его вне очереди», хоть и оставлял его на десерт, «после всех себя немного балуя» ? подтверждается другим текстов Губанова, в котором его смерть как будто уже свершилась: «Я уже хожу по тому свету. / Знайте, знайте, что умер-то я по блату. Над моей башкою порхает лето / Молодых безбожников алым матом». Многократно повторяющиеся мотивы, кочующие из одного текста в другой образы, взаимопроясняют поэзию Губанова: прочитанные все вместе, его тексты комментируют сами себя. Исходя из этого «автокомментария», понимаем, что соседями Губанова после смерти остаются все те же Лермонтов и Пушкин: первый - через свое перифрастическое именование (лето), второй - по ассоциации нецензурной брани с Пушкиным в стихотворении «Жизнь - это наслаждение погоста…»: «Словно Пушкин, кровь ругается матом / сквозь белое мясо всех моих белых поэм!». Оказываясь в одной очереди с Пушкиным, Лермонтовым и Маяковским к смертельному выстрелу, Губанов продолжает традицию мрачного панибратства с Пушкиным в смерти, порожденную и Маяковским («После смерти нам стоять почти что рядом - вы на Пе, а я на эМ»), и Есениным, очень почитаемым создателем СМОГа («О Александр! Ты был повеса, / Как я сегодня хулиган. <…>Я умер бы сейчас от счастья, / Сподобленный такой судьбе»).

В 60-х в связи с расцветом пушкинских заповедников (прежде всего, в Михайловском) особое значение в восприятии Пушкина приобретает музейный контекст; это был еще один новый путь к «консервации» образа поэта (наряду с памятниками). Губанов откликается на эту тему стихотворением «В музее» значительно позже. К живому Пушкину в стихотворении Губанова приходится продираться сквозь перенасыщенное предметами музейное пространство, увиденное ложно профанным взглядом: «Чубук с янтарным мундштуком, / Портрет с каким-то мужиком / Да канапе, обитый кожей / невинной, словно день погожий, / Ружье, ореховое ложе, / И мебель, только подороже». Дистанцию между автором и лирическим субъектом, неискушенным посетителем музея, подчеркивает авторская ирония, восходящая к Б. Окуджаве: «По стенкам разные портреты, ? / все лейб-гусары да корнеты / или убитые поэты». Ср. с «Батальным полотном» (1973): «Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты. / Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты. / Все они красавцы, все они таланты, все они поэты ». Не менее важен более ранний текст Д. Самойлова «Дом-музей» (1961), провозглашающий, согласно А.С. Немзеру, «недоверие к “материальным” и “документальным” свидетельствам, задающим лишь внешнее (на грани пародии) представление о поэте» . Портреты украшают стены дома-музея и у Самойлова: «Это вот безымянный портрет. / Здесь поэту четырнадцать лет. / Почему-то он сделан брюнетом. / (Все ученые спорят об этом.) / Вот позднейший портрет - удалой. / Он писал тогда оду “Долой”…», которая, по наблюдению М.М. Гельфонд, «отчетливо апеллирует к “Вольности”», и «круг пушкинских аллюзий этим не исчерпывается» . Похожим образом действует Губанов: не называя прямо имя Пушкина, он апеллирует к его изображениям и сочинениям.

Лукавый взгляд, высокий лоб,

и пальцы, словно бы артиста,

"Тропининского гитариста",

что молодым упал в сугроб.

<…>

Тетрадь в сафьяновой обложке.

Дам нарисованные ножки

и посвященный им сонет.

Но кто сквозь кляксы, словно крошки,

Здесь нацарапал лапой кошки,

Что "без свободы счастья нет"?

Кто б ни был, знаю, он поэт.

Как первый снег, что свеж и чист,

Ребенок. Или декабрист.

Портрет Пушкина работы В.А. Тропинина может соперничать по популярности разве только с портретом О.А. Кипренского, о котором Пушкин оставил благодарный отзыв: «И я смеюся над могилой, / Ушед навек от смертных уз» . Пушкин назван гитаристом, так как изображение гитариста было визитной карточкой Тропинина; к этому сюжету он обращался многократно. Возможно, именно портрет работы этого художника висел в квартире Губанова, о чем вспоминает знакомая поэта Наталья Шмелькова: «Одно время в его комнате висел замечательный портрет Пушкина. Автора не помню.Внизу картины бросалась в глаза размашистая надпись: “Гениальному Губанову”» . О такой преемственности Губанов мечтал всегда, воплощая ее в стихах: «А осень снова хочет в избранное, / переменив размер и почерк» («Болдино»).

В финале стихотворения «В музее» Губанов отсылает не только к знаменитым строфам о дамских ножках из «Евгения Онегина» («Ах! долго я забыть не мог / Две ножки...» и далее), но и к метаавторской реплике Пушкина: «Пишу, и сердце не тоскует, / Перо, забывшись, не рисует, / Близ неоконченных стихов, / Ни женских ножек, ни голов». Перифразируя знаменитые пушкинские строки «На свете счастья нет, но есть покой и воля» (или их онегинский вариант:«Вольность и покой / Замена счастью» ), Губанов заставляет их звучать по-декабристски революционно. «За нее», то есть за свободу, поднимали бокал в Михайловском опальный поэт и И. Пущин , не упомянутый Губановым, в отличие от других декабристов - «полковника царского Павла Пестеля» и «храброго генерала Волконского». Пушкину, как и каждому гениальному поэту в видении Губанова, подобает быть декабристом: бунтовать, быть в изгнании и в установленный судьбой срок «Умирать из века в век / На голубых руках мольберта», как предрекал (обязался?) поэт еще в юности.

Заключение

«Оттепель» много говорила о себе и своей поэзии. Выйдя из летаргического сна позднесталинской эпохи, лирика жадно приникла к Пушкину, «очнулась» пушкинистика.В 1956 году Б. Пастернак с раздражением писал: «Не знал бы никто, может статься, / В почете ли Пушкин иль нет, / Без докторских их диссертаций, / На все проливающих свет». «Великое множество стихов написано о Пушнине, а удачных очень мало -- по пальцам можно перечесть. <…> И стихи, в сущности, не о Пушкине, а о том монументе, который стоит в Москве, на Пушкинской площади. Но, пожалуй, еще хуже, когда поэты вторгаются в личную жизнь Пушкина, обличая Наталью Николаевну» , ? писал критик в 1966 году, подмечая действительно самые навязчивые сюжеты в журнальной поэзии 60-х годов. Обвинения Н.Н. Гончаровой в смерти Пушкина, как видно из ей посвященных стихов и статей, принадлежит к более обширному комплексу мифологем о тайном заговоре против поэта, санкционированным самим царем, имевшим целью погубить Пушкина. Зарождению мифа поспособствовала книга П.Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» (1916). К «мученическому» образу Пушкина, созданному в ней, с большим участием отнеслись великие поэтессы ? А. Ахматова и М. Цветаева, а уличение Натальи Николаевны в близости с царем даже вошло в статью о Пушкине в Большой Советской Энциклопедии (1955). С энтузиазмом нападали на жену Пушкина и поэты «оттепели», среди которых самой громкой оказалась инвектива Ярослава Смелякова.

Еще более солидную традицию имеет в поэзии обращение к Пушкину-памятнику. В стихах некоторых «оттепельных» поэтов (к примеру, В. Бершадского и А. Софронова) Пушкин «забронзовел» окончательно. Пушкин Булата Окуджавы, будучи бронзовым, на Тверском бульваре, остается теплокровным и даже хрупким. Для Иосифа Бродского памятник Пушкину в Одессе явился, одновременно, и «коротким путем» к живому поэту, который, как и Бродский, «подставлял скулу под аквилон, / прикидывая, как убраться вон», и жутковатым напоминанием о вечной несвободе, сковавшей поэта. Величественный образ памятника на Тверском бульваре, формировавшийся с самого его открытия в 1880 году, был развенчан неофициальным поэтом Сергеем Чудаковым, заметно повлиявшим на некоторых своих современников, в том числе, и на Бродского: «Небольшой чугунный знаменитый / В одиноком от мороза сквере / Он стоит (дублёр и заменитель)…».

Уникальным восприятие Пушкина в 60-е сделала война. Поэтам-фронтовикам (Д. Самойлову, Е. Винокурову) война как сверхъиспытание, как акт внутренней инициации позволяла «дорасти до Пушкина», в первую очередь, как до поэта, обладателя исключительного взгляда на мир. Война внесла коррективы и в «петербургский текст», зачинателем которого был Пушкин. Об этом стихотворение из «Ленинградской тетради» (1957-1960) Семена Кирсанова, бывшего военным корреспондентом: «Но пушкинской строфой / тут все уже воспето: / громады темные / вдоль Невского проспекта, / тень золотой иглы, / секиры на ограде… / И что сказать еще / о спящем Ленинграде?». Всеобъемлющая поэзия Пушкина не вмещает только рассказа о блокадном Ленинграде, который обязаны досказать современные поэты:

Что Невский говорит,

кварталы удлиняя?

Не снится ли ему

Дорога Ледяная?

Растаяла?.. Но сон

тревожит мостовую --

проспекту не забыть

подругу фронтовую…

А не болят ли в ночь

под вывеской нарядов

заделанные швы

пробоин от снарядов?

Страшная блокадная страница, по Кирсанову, именно дополняет, а не перечеркивает «петербургский текст», потому что, даже называясь Ленинградом, он остается городом, «где статуи проснулись»: Пушкин (с его «Медным всадником») не теряет на него свои права.

О вечной сопряженности Пушкина и города на Неве пишет и Юрий Левитанский («В Ленинграде, когда была метель», 1963), для которого образ поэта слагается не из мифов о нем, а из его собственных текстов. Пушкинские стихи обретают для поэта значение образца: «Вот Пушкина свободный стих. / Он угрожающе свободен». Но ориентируясь на Пушкина, Левитанский выступает не консерватором, а сторонником экспериментов и настоящей, пушкинской свободы стиха. На бездумное подражание Пушкину, попытку писать его «гусиными перьями», Левитанский не может смотреть без иронии и напоминает: «Огусь, твои вечные перья / лжеца все равно не спасут. / И дело не в перьях, о нет, / а в совести, чести и вкусе».

Для Германа Плисецкого диалог с Пушкиным важен как акт включения в литературную традицию. Ключевые в творчестве Плисецкого тексты непредставимы без пушкинской «оптики». Прославившая имя поэта «Труба» ? поэма о страшной давке в дни похорон И.В. Сталина - строится на метафоре наводнения, которая, совмещаясь с библейским сюжетом о всемирном потоке, отсылает в первую очередь к «Медному всаднику» Пушкина, поэме о петербургской катастрофе 1824 года. В известных стихах Плисецкого «Поэты, побочные дети России! / Вас с черного хода всегда выносили» (1960) смерть Пастернака накладывается на смерть Пушкина и Лермонтова («На кладбище старом с косыми крестами / крестились неграмотные крестьяне. / Теснились родные жалкою горсткой / в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском»). Просвечивают в тексте и другие поэтические некрологи из цикла «смерть поэта» (по Левинтону) - прежде всего, Лермонтова и Пастернака. Связующим звеном между пушкинской эпохой и настоящим становится для Плисецкого именно Пастернак, поэтому в «Михайловских ямбах» так заметно влияние «Темы с вариациями» Пастернака.

Леонид Губанов тоже воспринимает Пушкина вне отрыва от последующей литературной традиции, желая определить в ней и свое место. Но критерием, пропуском в круг избранных, гениев (это слово Губанов, кажется, очень любил ), была трагичность судьбы: Пушкин и в этом смысле был первым. Еще в юности Губанов решил, «делать жизнь с кого»: «Ах, рядом наша мельница, / да только я, увы, не Пушкин. / Ах, Музы где? И где те грации, / которых столько на Руси? / С акцентом осени акации / мне говорят, как я красив!» Не только судьба, но и тексты Пушкина волновали СМОГиста. Особенно много пушкинских реминисценций в стихах Губанова о собственной поэтической репутации: «Я в непонятном буду племени, / я в непонятном буду пламени, / мои поэмы - это пленные / безумной памяти» (ср. «Здравствуй, племя / Младое, незнакомое!»); «Из всего прошлого века выбрали лишь меня. / Из других ? Разина струги, чифирь Пугачева. / Небо желает дать ремня. / Небо ? мой тулуп, дородный, парчовый» (ср. тулуп, подаренный Гриневым Пугачеву в «Капитанской дочке»).

Итак, не задаваясь целью исчерпать огромную тему «Пушкин в поэзии “оттепели”», мы попытались показать, насколько широко и неоднородно трактуется пушкинский миф, а пределы пушкинского образа измеряются только законами поэтики каждого из его интерпретаторов. «Протеистичность» Пушкина позволяет ему гармонировать практически с любой поэтической системой, оставаясь при этом, по выражению Ю.Н. Тынянова, «лицом, знакомым через сто лет» .

Библиография

Источники:

1. Басина М.Я. Там, где шумят Михайловские рощи. Л.: Детгиз, 1962.

2. Булгаков М. Дни Турбиных. Последние дни (Пушкин). М., 1955.

3. Герцен А.И. О развитии революционных идей в России // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 7. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 133-266.

4. День поэзии. 1956-1968.

5. Знамя.1956-1968.

6. Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М.: Слово, 2003-2005.

7. Кюхельбекер В.К. Избранн. произведения: В 2 т. М., Л., 1967.

8. Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Худ.лит-ра, 1955?1961.

9. Нева. 1956-1968.

10. Новый мир. 1956-1968.

11. Плисецкий Г.Б. Я всю жизнь как будто на отшибе… // Плисецкий Г.Б. Приснился мне город: стихотворения, пер., письма / Вступ. ст. А. Немзера. М.: Время, 2006.

12. Плисецкий Д. «Труба»: Март 1953 - август 1968 // Русское слово. 2003. № 2. С. 17-21.

13. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1959--1962.

14. Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. М.: Худ.лит-ра, 1998 (Серия литературных мемуаров).

15. Самойлов Д.С. Избранные произведения: В 2 т. М.: Худ.лит-ра, 1989.

16. Самойлов Д. Поденные записи: В 2 т. / Подгот. к пуб. и сост. Г. Медведевой, А. Давыдова, Е. Наливайко. М.: Время, 2002.

17. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994.

18. Юность. 1956-1968.

Литература:

1. Гельфонд М.М. Пушкинский миф в лирике Давида Самойлова // Новый филологический вестник. 2016. № 2. С. 98-110.

2. Левинтон Г. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. СПб., 1998. С. 190-215.

3. Лотман Ю.М. Пушкин. СПб.: Искусство - СПб, 1995.

4. Молок Ю.А. Пушкин в 1937 году. М.: НЛО, 2000.

5. Поливанов К.М. Канонические тексты Пушкина в лирике и романе Бориса Пастернака // Пушкинские чтения в Тарту 5: Пушкинская эпоха и русский литературный канон: К 85-летию Ларисы Ильиничны Вольперт: В 2 ч. Тарту: TartuЬlikooliKirjastus, 2011.

6. Рассадин С.Б. Время стихов и время поэтов // Арион. № 4. 1996.

7. Чудакова М.О. Самоубийство как дуэль и «список Герцена» в литературном сознании советского времени (Пушкин - Лермонтов - Есенин - Маяковский) // Тыняновский сборник. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М.: ОГИ, 2002.

8. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.: Книга, 1987.

Размещено на Allbest.ru