"Никольский" и "георгиевский" комплексы в повестях В.Г. Распутина (канон, народно-поэтическая интерпретация, историософия автора)

Образ Тамары Ивановны - ключевой для всего творчества писателя. Характер героини сформирован всем строем деревенского «лада» («все подвязы имели начало там, в деревне» [146]), она выросла среди суровой сибирской природы, воспитана ею, что позволяет сохранить твердость духа в любых обстоятельствах. Уход в город, продиктованный романтической жаждой «испытать себя», память о деревенском прошлом не искажает, но делает бесценной как родовое «благословение». Идеальное детство героини: мудрый старец-отец, изображенный на фоне сакральных деревьев - сосен (изба Ивана Савельевича в «сосновой рощице», «три прямоствольные сосны с высоко задранными ветками» как свечи во дворе [273]), дар слышать «голоса», тайновидение, «сверхчуткость» к той благодати, что разлита в природе (она «различала запахи даже в ключевой воде»), - все отмечено связью с агиографическим каноном. Свое родовое предназначение - быть женой и матерью - героиня достойно исполняет, но связь с родом утрачивает апотропическую силу. Чтобы выжить в истории, человек сам должен стать крепостью и храмом.

Облик Тамары Ивановны традиционно отмечен «софийной» символикой. Ее постоянно окружают голуби, тело излучает «мягкое свечение» (мотив ассиста), в пророческих снах героиня видит себя в образе священной Пряхи / Богородицы, она подходит к «одной из старых берез с потрескавшейся кориной и видит, что на нижний сук перекинута прялка, за ненадобностью вынесли и пристроили на показ - может кто приберет, чтоб не пропало добро» (177). В образе героини (Тамара - груз. «пальма», символ Богородицы) - подчеркнута связь с поэтическим Словом-Голгофой, она даже мыслит строками из песен. Песенный дар наследуют ее дети: сын Иван увлекается словотворчеством, дочь - Светка - поражает окружающих «чистым, звонким, хрустальным голоском», во время пения она вся превращается «в восторженное сияние» (187). На фоне трикстеризации, «онемения» мужчин (метафора кастрации Ср.: «Говорить - значит иметь потенцию; неспособность говорить - скажем, заикание, немота - означает кастрацию». См.: Feinichel O. The Psychoanalytic Theory of Neurosis. - New York, 1945. - P. 313.) и «ухода» / изгнания святых, дар Тамары Ивановны - свидетельство особой внутренней силы, готовности к подвигу / богатырству. Крепость, мужество матери оттеняют в повести красота и нежность дочери.

Образ непорочной девушки-Девы параллелен образу Пряхи, он подан в окружении мотивов чудесного света - сияния, звона («хрустальный голос») и чистоты, ознаменованной цветами сирени. Сирень (лилия), окружающая Светку в доме деда, из богородичных цветов, «отождествляется с христианской религиозностью, чистотой, невинностью, но также, в старых традициях, ассоциируется с плодородием и эротической любовью» Тресиддер Д. Словарь символов: пер. с англ. С. Палько. - М., 1999. - С. 195. . Трагическая судьба, «блудодейство» Невесты проецируется автором на судьбу страны в целом. Девушка рано, до замужества, убирает косу - символ непорочности (Тамара Ивановна: «Коса на месте - все на месте» [197]). Сама героиня «почти до тридцати годов носила русскую косу во всю спину - из одного только упрямства, из сопротивления моде» (144). В волосах невесты заключен весь природный космос. Нерукотворный мир вплетает в косу девушки мать, а рукотворный создают мастерицы - магические функции древнего узора, вышивки Маркова Е.И. Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского словесного искусства. - С. 101.. Таинство брака заменяет в тексте пленение / овладение - девушка названа «юной пленницей», в ее образе намечены черты сиротства, «босоножия». Образ насильника-кавказца отсылает к мотивам казней Господних и Страшного Суда. Подобно червям, саранче, кавказцы «извиваются», на «бешеных лицах» «кипящие большие глаза». Куртка одного из них (насильника) порвана: «…дыра на рукаве, как уродливая пасть, с жевом открывалась и закрывалась» (181). На иконах «Страшного Суда» ад изображается в виде огнедышащей пасти чудовищного змея См.: Успенский Б.А. О семиотике иконы // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. - Тарту, 1971. - Вып. 284. - С. 178-222. .

Миссию святителя Николая выполняет в повести младший брат Тамары Ивановны - Николай, с которым «в последние деревенские годы очень сдружилась». Лик, судьба героя даны с четкой ориентацией на житийный, иконографический каноны: «…в семье про него говорили, что он не от мира сего: мягкий, затаенный, с постоянной задумчивой улыбкой и продолжительным взглядом» (165). Описание буквально воспроизводит черты святого, сохраненные православной иконографией: «…высокий лоб, мягко круглящиеся линии лика, заботливый взгляд “пастыря”, в котором преобладает то мягкость, то строгая проницательность» Мифологический словарь. - С. 391.. Связь персонажа с небесным эпонимом обнаруживается и через художественное пространство. Топос распутинского героя - лес как храм («где-то там были у него схороны от непогоды, свои, скрытые от чужих глаз, деляны, свои тропы» [275]). В тексте последовательно разворачивается антиномия «лес / деревня - город» как «свое - чужое», «подлинное - иллюзорное». Николай наделен даром пророчества, тайновиденья, душа его томима «неизвестным терзаньем». В тексте указывается на особую связь персонажа с книгой - «он читал книги» (165). Святитель на иконе изображается всегда с Евангелием в левой руке. Чтение сакральной книги и выполняет роль оберега от злых сил, дублируется произнесением проповеди или молитвы. Этого спасительного средства - Слова Божия - народ лишил себя сам. Знаменательна в данном контексте фамилия следователя, устроившего свидание отчаявшейся Светки с матерью, позднее тоже погибшего - Николин.

Функции второго «действующего» святого в повести - Егория Храброго - распределены между другом семьи Тамары Ивановны - Деминым и его возлюбленной Егорьевной, образ которой восходит к архетипу «Солнцевой девы». Взаимосвязанность персонажей Демин / Егорьевна - реализация мотива андрогинности, символизирующего полноту, целостность мироздания. В древнекитайском эпосе бинарные противопоставления (Громовержец - Змей) слиты в едином облике. Связь Егорьевны с Востоком подчеркивается автором: героиня ездит в Китай, Корею за товаром, предпочитает зеленый чай и т. д. В Большом стихе о Егории Храбром антагонист святого назван «Демьяном-Демонищем», отсюда и фамилия Демин, является из земли «басурмянской». Демин в повести, следуя советам Егорьевны, постоянно в пути, его профессия - шофер, уже маркированная судьбами Ильи («Последний срок»), Ивана Егорова («Пожар») и самой Тамары Ивановны. Признавая в Демине героя-избавителя, окружающие ищут его помощи, автор вкладывает в уста персонажа обличительные речи о падении праведности на Руси, грядущем Возмездии, что соответствует духу святого. Подобно Ангелу гнева, герой не говорит, но «вострубляет», он и внешне напоминает юрода Богодула. Егорьевна называет Демина «бурлак» - подвижник в поэтике В. Распутина, тут же, однако, предупреждая: «Он не песенный человек» (266). Сохраняя внешние атрибуты небесного воина, герой лишен дара Слова, его миссия формализована. Парадигма «Демин - Богодул - Егорий» решается на содержательном уровне как «Демин - старик / бомж - “въдмедь”». Функции святого / защитника передоверены женщине-богатырке. Тамара Ивановна не случайно наделена мужскими чертами: она «ходила по-мужски», хорошо стреляла (оружие обладает фаллической символикой), «в парня пошла» (165). Маскулинизация женского образа является «свидетельством ее фаллизации» Ранкур-Лаферьер Д. К постановке проблемы семиотики пениса. - С. 75. Если акт насилия над Светкой есть демонстрация варварами собственной силы, «подлинная мобилизация пениса в качестве оружия» Brownmiller S. Against Our Will: Men, Women and Rape. - New York, 1975. - P. 11., то женское богатырство - вариант отмщения / освобождения.

Образ загадочного старика / бомжа контаминирует черты юрода и медведя: «по углам рта торчали развалины двух клыков» (333), он - «чучело в зимнем бушлате», «обросшее пегой шерстью» с «мохнатым лицом» (332). Двуликость бродяги акцентируется в тексте: «страшный зигзаг на лице», перекосивший его так, «что одна его половина имела страдальчески-беззащитное выражение, как бы говорившее, что человек этот еще не окончательно погиб, а на другой, дергающейся, торжествовал, ухмыляясь и подмигивая, порок» (333). Старик - представитель «разумных» (как их понимал Аввакум), бывший интеллигент и несостоявшийся пророк, в уста которого вложена идея о конце русского народа: «Иссякли. Были, шумели и все вышли» (338). Абсолютность положения героя на самом низу социальной (подвал / «логово») и нравственной иерархии (среди «басурман») - символ Возмездия. В. Распутин продолжает концепцию о вине «мудрых» перед «смирными и негордыми», основополагающую в творчестве протопопа Аввакума См.: Робинсон А.Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания: Исследования и тексты. - М., 1963..

Параллель «Демин - въдмедь-шатун» утверждается автором-повествователем, Егорьевной и самим персонажем: «Шатун, - с напускной мрачностью соглашался Демин» (257). Словарь В. Даля, на который ссылаются герои, определяет связь существительного «въдмедь» с глаголом «въдать». Ведать - передавать весть, вести, пророчествовать. Медведь с дудкой - спутник скомороха, участник ярмарок (образ базара в повести), олицетворение греха в православии (ср. «Демин-Демонище»). Егорий Храбрый на пути к цели - гармонизации Руси - укрощает диких зверей, волков и змей. Демин - подменный Егорий, шут, сам обращается в «въдмедя», как Андрей Гуськов - в волка. В перевернутом мире-балагане пути (веры) нет, только перекрестки, мотивы распятия, «босоножия» многократно повторяются в судьбах героев.

В облике Егорьевны, «Солнцеликой девы», подчеркнуты белизна («сдобная, белотелая» [255]), «круглое лицо с блестящими, искристо просверкивающими глазами», от которого исходит «печной жар» (258). Одновременно героиня наделена мужской статью, волей, решительностью. Одного взгляда на Егорьевну, ее подруг «бокастых, горластых, мужикастых» достаточно, чтобы убедиться: «есть в России сила» (268). Путешествия Егорьевны корреспондируют с поездками св. Егория как покровителя древнерусского государства. Однако совершая челночные туры по миру, Егорьевна не «заставы» покоряет, но личную выгоду блюдет. Отчество «боевой подруги» «Демин любит перекраивать - Объегорьевна» (255), связывая образ с инфернальной стихией, ведьмой: «Они почему-то считают, - Демин намекал на круг новых людей, из которых теперь происходила и Егорьевна, - они считают, что ведьма - это что-то волшебное, хорошее. Не баба-яга, а Василиса Прекрасная» (257). Отсутствующий дар Слова («А я ни одной песни не знаю, - с удовольствием признается Егорьевна и смеется» [264]), заменяет хитрость-волхование: «Я только те песни и знаю, которых нету» (266), - соглашается она. Андрогинный образ Демин / Егорьевна ассоциируется в тексте не с небом, обителью святого, но миром «плоти», гротескного «низа»: квартиру Егорьевны заполняют массивные кресла, огромная «дубовая кровать», «стол от сладостей ломится». Вертикаль нарушается, само «небо стояло высоко, отодвинувшись от большого города» (209). Вместо святых, богатырей спутниками Руси становятся «въдмедь» да баба-яга. С ними, в соответствии со сказочной традицией, связывается функция испытания / инициации персонажа.

Фатальное одиночество Тамары Ивановны подчеркнуто попыткой самоубийства, «онемением» («дома отмалчивался, отвыкая от слов» [276]) и последующим исчезновением брата Николая как Николая Чудотворца. Иссеченный выстрелом лик героя («искривленное, поведенное на левую сторону, обезображенное выстрелом лицо» [275]), напоминает образ убитого на войне друга Гуськова - Николая («на щеке шрам, да так к месту - вроде ямочка» [220]) и старика-бомжа. Постоянные слезы отсылают к участи материнских деда Егора и «немтыря» Коляни. На языке Аввакума тьма обступает Русь со всех сторон: с «басурманского» Востока (кавказцы) и «блудодейского» Запада (прогрессисты). В нравственно-религиозном смысле и «своя» земля, полоненная змеем, обращается в заграницу, наделяется сходными характеристиками. История героини, изначально ориентированная на судьбу Настены (мотивы соблазнения, испытания, одиночества, креста), разрешается не традиционным «уходом», но отмщением. После выстрела в обидчика Тамара Ивановна бросается в окно (мотив гибели / падения), «грохот раздался такой, будто разверзлась земля», она «упала неловко и по-куриному распласталась, разбросав руки, точно крылья, не делая попыток подняться» (238). Образ раненой, падающей птицы объединяет судьбы Егорьевны, Тамары Ивановны, Светки. Открытие пути в преисподню аккумулирует все трагические моменты русской истории: от древних нашествий до раскола и «новин» Петра (образ Медного всадника как воплощение разрушительной воли государства).

Вторая часть повести посвящена самостановлению сына героини - Ивана, наследующего судьбу матери. Юноша постоянно ищет родительского «благословения» (параллель София - Егорий): «…хотелось повидаться с матерью и намекнуть ей, что за летние месяцы, пока ее не было рядом, у него отросли крылья и чешутся, чтобы испробовать себя в полете» (307). В системе книжной образности Древней Руси тема «възвращения» противопоставлена теме «съвращения». В библейской стилистике «похода» вхождение в «пръвую породу» невозможно без духовного воинствования, брани с «прельщающими» Козлов С.В. Символика «пути» в сочинениях Кирилла Туровского // Литературный процесс и творческая индивидуальность. - Кишинев, 1990. - С. 19-36. . Образ юноши подсвечен сказочной и духоборческой традициями: от Иванушки-дурака (устойчивые характеристики героя: «дурачась», «дурашливый») до богатыря / святого. На избранничество персонажа указывают имя, связь с судьбой рода (его дед - тоже Иван). Герой исключен из сюжетного действия, спит или отсутствует. Неучастие дает право «объективной», «надличной» оценки происходящего, максимально приближает к позиции нарратора. Пассивность сказочного персонажа обязательно мнимая, «воспринимается как своеобразный социальный протест против унижения его человеческого достоинства» Сенькина Т.М. Социальные функции «дурачеств» демократического героя русской волшебной сказки // Фольклористика Карелии. - Петрозаводск, 1978. - С. 64.. Дремлющий богатырь ждет своего часа-подвига: Святогор, Илья Муромец, в эту парадигму вписывается и образ Победоносца, заточенного до времени в подвал / темницу См.: Иванов В.В., Топоров В.Н. Инвариант и трансформация в мифологических и фольклорных текстах. - С.65.. Приближение ворога активизирует богатырскую силу - Иван матери: «А нам, мама, теперь некогда до 30 лет на печке лежнем лежать» (224).

Сказочные красота, сила героя не самоценны, суть отражение красоты духовной: Иван - философ, «недорослем его не назовешь» (189). Мудрость, постигаемая интуитивно, созерцанием гармонии природы, крестьянским трудом, ассоциируется в тексте с богатырским подвигом Микулы, что из котомки с родной землей «все законы вывел». В повести Иван назван «бурлаком» - параллель к юроду Богодулу («длинные руки и огромные босые ноги») и Егорию Храброму. Традиционный атрибут святого - конь - заменен лодкой, символом неограниченных возможностей жениха (фольклор), его предназначенности «апостольству». На последнее указывает и голос героя «как труба ерихонская» (187). В Ветхом Завете звук «иерихонских труб» возвещает волю Господа - Возмездие. В этом же контексте бойцовские вылазки Ивана, в одной из которых он готов побить обидчика камнями, что соответствует ветхозаветной форме наказания за богохульство (Лев. 21:16), идолослужение (Втор. 21:18).

Единение с казаками, требующими отмщения кавказцам-наркоманам, прочитывается в близкой семантике борьбы за сохранение национального достоинства, свободы и веры - казаки поддерживали старообрядцев. Основное предназначение сказочно-житийного персонажа - подвиг - сопрягается с освобождением девушки-царевны из плена. Отсюда и странное увлечение Ивана: «…он собирал фотографии принцесс и королев здравствующих монарших семей» (192). Во второй части герой - постоянный участник бесед, споров о будущем Руси, оппонирует идее старика / бомжа о гибели русского народа. К Ивану обращена проповедь самого автора / пророка, призывающего Егория вернуться на Русь.

Мать, взошедшая на Голгофу (тюрьма в повести «высоко поднятое лобное место»), оставляет в дар новым поколениям сына как воскресшего от сна-смерти змееборца («отросли крылья»). Образный дуализм подтвержден и атрибутивно. После освобождения из заключения Тамара Ивановна - бригадир - получает в подарок «простроченную по всем правилам ватную телогрейку, каких на воле не сыскать. Подарок бесценный, неизносимый, с невыветриваемым запахом ее подконвойной жизни» (352). Тюремная телогрейка - знак сопротивления, сохранения лица в творчестве А. Солженицына - бывшего зека и «последнего властителя дум» (В. Турбин) в русской литературе. Учитывая образ-миф знаменитого предшественника, В. Распутин выстраивает парадигму: богатырь Калита - Иван Денисович - Тамара Ивановна - Иван, где солдатская доля героя семантически задана. Тюремная телогрейка матери дублируется солдатским бушлатом сына. Автор завершает повесть возвращением Ивана в деревню, где он строит новый Храм. Этот сюжетный ход никак не мотивирован в тексте - вера не является опорой героев или двигателем экзистенциального поиска, но может быть понят, исходя из символического ряда «георгиевского комплекса».

Разумеется, наш анализ далеко не исчерпывает всех параллелей, связанных с реализацией «георгиевского» и «никольского» комплексов в произведениях автора, лишь намечает основные линии их становления и трансформации. В раннем творчестве комплекс идей, связанных с софийностью национального бытия, выступает как структурный принцип поэтики, приобретая затем отчетливую идеологическую выраженность. Уже в текстах начала 1970-х гг. образы, подсвеченные авторитетом святых Николы и Егория, характеризует принцип «неданности»: малый рост, «шутовство» «Ильи-короткого», страх покаяния Андрея Гуськова. Герои отрекаются от битвы с захватчиками (дезертирство Андрея) или не успевают на поле брани (Илья). Однако здесь есть и воины-освободители: друг Гуськова - Николай, старшие братья и земляки Ильи, не вернувшиеся с войны. Не случайно одна из крестьянок в День Победы прикручивает к шесту вместо флага «сыновью красную рубаху» - знак Победоносца («Живи и помни»).

Повесть «Прощание» демонстрирует внутренний надрыв нации, растерявшей своих защитников, преданной властью. В мужских образах усиливаются черты слезливости, «онемения», безволия и бессилия (мотив кастрации). Они отодвигаются на периферию художественного действия, скрываются в лесах (Иван Петрович Егоров, брат Тамары Ивановны - Николай), подвалах (старик / бомж), баньках (Илья, Михаил), замуровывают себя в углах-квартирах (дед Егор, муж Тамары Ивановны), где некому увидеть их несостоятельность. Старик Иван Савельевич свидетельствует - верховодить бабы начали с войны, «произошло это от смертельной усталости мужиков, воротившихся с фронта и свалившихся без задних ног подле своих баб» (163). Женщина, связанная с малым космосом, теперь вынуждена брать на себя мужские функции, возделывать и защищать родовую землю. Поэтому-то в центре итоговой повести мастера женщина / богатырка, к могучим ногам которой припадают растерянные мужчины / трикстеры. Подчеркнем, в произведениях художника образы Егория и Николы не случайно решены с учетом наиболее архаических вариантов, сохраненных на русском Севере, вбирающих мотивы языческих богов, чудо-богатырей, сказочных молодцев. Особое значение приобретают «немые» тексты, зачастую определяющие структуру повествования.

В ситуации нового варварства, бессильным оказалось и само государство, отдавшее землю на поругание, превратившее народ в «утопленников», бомжей. Босоногий Егорий, лишенный силы, «копья булатного» и коня (знаки фалла), становится эмблемой современной Московии: «Хоть Сталина зови, хоть Петра. Не поможет» (338) - утверждает старик / бомж. Власть, расчищающая место под туристов и интуристов, столкнулась с «пожогщиками», архаровцами. Пока напуганные чиновники ищут компромисса с «ордой», колонизации страны См.: Анисимов К.В. «Колонизационный» сюжет в прозе В.Г. Распутина и В.С. Маканина // Три века русской литературы: Актуальные аспекты изучения. - Вып. 16: Мир и слово В. Распутина: Междунар. науч. конф., посвященная 70-летию В.Г. Распутина: материалы. - М., 2007. - С. 124-138. (аллюзия пленения / изнасилования) противостоят русские бабы, образы старух и юных дев (Настена, Люся, Светка) вытесняют брутальные фигуры женщин / комиссаров, собирающих рать, лишенных всех соблазнов и слабостей. В отличие от архетипического сюжета, воинство объединяет не идея веры, но отстаивание своего права на жизнь. Отсюда и образ Храма, венчающий сюжет итоговой повести, - условность, знак личного духовного противостояния автора, адресованный уже будущей, восстающей из-за пелены Руси.

Размещено на Allbest.ru