Книга Псалмов как один из важнейших архетекстов поэзии Андреаса Грифиуса

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 821.112.2.09.16'-1

Г.В. Синило,

кандидат филологических наук, профессор кафедры культурологии, доцент кафедры зарубежной литературы Белорусского государственного университета (г. Минск)

Книга Псалмов как один из важнейших архетекстов поэзии Андреаса Грифиуса

Статья посвящена исследованию библейской архетекстуальности в поэзии крупнейшего поэта немецкого барокко Андреаса Грифиуса (Andreas Gryphius, 1616-1664), в частности роли Книги Псалмов как одного из наиболее значимых архетекстов его сонетов и пиндарических од. Показано, как диалог с Книгой Псалмов предопределил смысловые, жанровые и ритмические структуры поэзии Грифиуса.

Ключевые слова: Библия, архетекст, архетекстуальность, Книга Псалмов, немецкая поэзия барокко, Андреас Грифиус, сонет, пиндарическая ода.



Статтю присвячено дослідженню біблійної архетекстуальності у поезії видатного поета німецького бароко Андреаса Гріфіуса (Andreas Gryphius, 1616-1664), зокрема ролі Книги Псалмів як одного з найбільш значущих архетекстів його сонетів та піндаричних од. Показано, як діалог з Книгою Псалмів зумовив смислові, жанрові та ритмічні структури поезії Гріфіуса.

Ключові слова: Біблія, архетекст, архетекстуальність, Кніга Псалмів, німецька поезія бароко, Андреас Гріфіус, сонет, піндарична ода.



The article is devoted to the Bible's archetextuality in the poetry of Andreas Gryphius (1616-1664), the greatest poet of German Baroque, in particular to the role of The Book of Psalms as one of the most important archetexts in his sonnets and Pindaric odes. It is demonstrated how the dialogue with The Book of Psalms predetermined semantic, genre and rhythmical structures of Gryphius's poetry.

Key words: the Bible, archetext, archetextuality, the Book of Psalms, German Baroque poetry, Andreas Gryphius, sonnet, Pindaric ode.

Одержано 3.03.2018.



Книга Псалмов, или Псалтирь, в оригинале, на древнееврейском языке (иврите), именующаяся Книгой Хвалений (Сэфер Тегиллим)¹, -- одна из самых востребованных и цитируемых библейских книг как в религиозной, так и в светской культуре иудейско-христианского ареала. Псалтирь получила совершенно особый статус в культуре христианского мира, во многом определив христианский дискурс, войдя в качестве самой читаемой (помимо Евангелий) библейской книги практически в каждый дом. Современный еврейский писатель и литературовед Шимон Маркиш справедливо пишет: «Нет в еврейском Священном Писании книги более охристианившейся, чем Псалтирь. И по числу ссылок на нее на всех уровнях -- от Отцов и Учителей Церкви, богословов всех времен и исповеданий до скромной проповеди немудреного приходского священника. И по числу толкований, изъяснений, парафразов, никогда не иссякавших, даже в те времена, когда знакомство с Писанием -- непосредственная встреча мирян и рядового духовенства с источниками их веры и религии -- отнюдь не поощрялось. И по месту, которое Псалмы за-

¹ Слова «псалом» и «Псалтирь» не имеют к ивриту никакого отношения: это следы эллинизма, внесенные еврейскими переводчиками в Александрии, создателями Септуагинты. Греческое слово фаАцос (psalmos; отсюда -- УаАцос в Септуагинте, латинское Psalmus, немецкое и английское Psalm, французское Psaume, русское Псалом) буквально означает «бряцание по струнам», «игра на струнном инструменте». Применительно к библейской книге оно означает музыкально-поэтическое произведение, требующее сопровождения на каком-либо струнном инструменте. Отсюда название книги в корпусе Септуагинты -- УаАцої (Psalmoi) -- Псалмы, а вслед за ней в Вульгате -- Psalmi (Псалмы), а также LiberPsalmorum (Книга Псалмов); далее -- Psalms в английской Королевской Библии и в Современной Английской Версии; Psaumes во французской Библии. Слово VaAznpiov (Psalterion; отсюда -- рус. Псалтирь и все слова с этим же корнем в других европейских языках: лат. Psalterium, нем. Der Psalter, древнерус. Псалтырь) впервые появляется у выдающегося еврейско-эллинского ученого, филолога и философа, главы иудейской общины Александрии Филона Александрийского (ок. 25 г. до н. э. -- 50 г. н. э.) и означает некий музыкаль ный инструмент, похожий на арфу или большие гусли; этому инструменту и уподобляется вся Книга Псалмов. Однако в иудейском каноне сборник носит название в^пл <Тегиллим> -- Хваления (от л^лл<тегилла> -- «слава», «хвала»), или Сэфер Тегиллим -- Книга Хвалений. Слово же «псалом» обычно используется для передачи ивритско- го I 1D1D <миЗмор> -- «песнь». няли в богослужении; достаточно напомнить, что в Русской Православной Церкви они входят в состав любого, даже самого краткого чина службы, что Псалтирь прочитывается целиком каждую неделю церковного года. И по значению ее в старинной системе образования: в старой Руси (чтобы не ходить за примерами далеко) она была главным «учебником», по ней учились читать, а научившись, часто не расставались с нею ни при каких обстоятельствах, до конца дней. И, наконец, по вкладу ее в культуру и цивилизацию всех христианских народов» [1, с. 5]. Действительно, наряду с Евангелиями Псалтирь стала для христианского мира главным учебником жизни и нравственности, подлинной веры и ее выражения в слове, фундаментом христианской молитвы и литургии. Псалмы комментировали Иоанн Златоуст, Амвросий Медиоланский, Августин Блаженный. На Руси человек, изучивший Псалтирь, считался человеком книжным, т. е. способным читать любую книгу. Псалтирь была настольной книгой, которую читали в свободное время. Ее брали с собой в дорогу: именно поэтому восточнославянский (белорусский) первопечатник и переводчик Франциск Скорина изданную им в 1522 г. в Вильне «следованную» Псалтирь (соединенную с Часословом -- сборником молитв и Псалмов в порядке богослужения) назвал «подорожной книжицей». Показательно, что Псалтирь стала первой книгой, изданной Ф. Скориной в Праге в 1517 г. и открывшей его семнадцатитомную Библию, адресованную «людям посполи- тым (т. е. светским. -- Г. С.) к доброму поучению». Во многих странах Псалтирь стала первой печатной книгой на национальном языке.

Книга Псалмов является антологией древнееврейской религиозно-философской лирики (и в этом плане представляет в библейском каноне лирику в наиболее «чистом» виде). При самом первом знакомстве с ней поражает несоответствие между ее названием в оригинале и ее сутью: собственно хвалений, т. е. гимнов, славословий Богу, в ней не так уж много. Гораздо больше -- призывов о помощи, просьб укрепить дух, излияний и жалоб сердца, обращенных к Богу, воспринимаемому как личность, как Бог Живой, кровно заинтересованный в человеке. Одно из величайших открытий Книги Хвалений в сравнении с гимнами богам в других культурах заключается именно в личностном общении человека с Богом. Как справедливо заметил С.С. Аверинцев, «Бог из космической силы становится здесь прежде всего поверенным человеческих страданий и надежд» [2, с. 288]. Книга Псалмов воспринимается как вечный, нескончаемый диалог человеческой души с Богом (диалог между Я и Вечным Ты, согласно терминологии М. Бубера), и в этом залог ее непреходящей духовной ценности. Последнее же неотделимо от ее художественной ценности: Псалмы представляют собой шедевры лирической поэзии, притом поэзии высокопрофессиональной, авторской. Для поэтики Книги Псалмов характерны повышенная эмоциональность, экспрессивность в выражении чувств (горя, страдания, радости), особая проникновенность интонации, использование сложной метафорики и сугубо литературных (книжных) форм организации стиха (например, довольно часто используется алфавитный акростих; о поэтике Псалтири см. подробнее: [3]).

Если Библия в целом выступила как «осевой» архетекст европейской культуры (древний «текст-в-начале», обладающий повышенной аксиологической значимостью, высокой степенью референтности, реинтерпретируемости, цитируемости, воспринимающийся как художественный эталон и выполняющий текстопорождающую функцию; см. подробнее: [4]), то Книга Псалмов стала генеральным архетекстом духовной и религиозно-философской поэзии (особенно Средневековья и Раннего Нового времени). Одновременно Псалтирь выполняет функцию архитекста, обусловливающего жанрово-стилевые поиски европейской поэзии, а во многих национальных литературах -- становление литургической и религиозно-философской поэзии на национальном языке. Это особенно очевидно в немецкой культуре, где впервые был выполнен полный перевод Библии на живой европейский язык (до этого все переводы выполнялись с греческого и латыни -- с Септуагинты и Вульгаты).

Знаменитая Библия Лютера (Lutherbibel) была опубликована в 1534 г. (вторая редакция -- Bibel Deutsch -- в 1545 г.) и стала самой читаемой и издаваемой немецкой книгой, заложившей фундамент немецкого литературного языка и оказавшей сильное влияние на переводы Библии на другие национальные языки с оригинала. В Библии Лютера впервые были представлены образцы прозы и религиозно-философской поэзии на немецком языке. Показательно, что именно с Псалтири Лютер начал свою работу над переводом с оригинала всего Ветхого Завета. Это была та книга, которая больше всего притягивала к себе сердце «виттенбергского соловья», как назвал Лютера Ганс Сакс. Еще в 1517 г. Лютер издал на немецком языке ряд Псалмов, обнаружив в этих переводах незаурядное языковое мастерство. Затем в 1524 г. он выпустил отдельное издание Псалтири. В предисловии к нему переводчик писал о тех чувствах, которые переживает человек, читающий Псалмы: «...ты глядишь в самое сердце святым, словно в прекрасные веселые сады или даже в небеса, где расцветают нежные, милые, веселые цветы всяческих прекрасных, радостных мыслей о Боге и Его благодеяниях. ...А где найдешь ты более проникновенные, жалостные, горестные слова о печали, чем в покаянных Псалмах?» (цит. по: [5, с. 283-284]). Переводы Псалмов, выполненные М. Лютером, отличаются высокими поэтическими качествами -- при стремлении максимально приблизиться к смыслу оригинала и сохранить очень важные семантические и синтаксические параллелизмы.

М. Лютер заложил также в европейской литературе Нового времени традицию переложения Псалмов (или подражания Псалмам). Переложение не является переводом -- ни в строгом, ни в нестрогом смысле этого слова. Отталкиваясь от мыслей, образов, стилистики того или иного библейского Псалма, поэт дает свободу своему воображению, создает вольную вариацию на тему Псалма, придавая своему произведению неповторимое своеобразие, специфическую форму, свойственную данной национальной поэтической традиции и своей собственной манере. Переложения Лютера отличаются высокими поэтическими качествами. Неслучайно доныне лютеране поют его гимны и хоралы, ставшие народными песнями и положенные на музыку многими великими композиторами. До сих пор лютеровское переложение Псалма 46/45-го «Ein feste burg ist vnser Gott...» («Прочная крепость [твердыня] -- наш Бог...») является самым знаменитым лютеранским хоралом.

М. Лютер дал импульс дальнейшему развитию немецкой поэзии, подлинное рождение которой происходит в трагическом XVII в., в эпоху Тридцатилетней войны (1618-1648), ставшей страшной национальной катастрофой для немцев. Однако именно в это время немецкие поэты упорно вели борьбу за национальный язык и поэзию на этом языке. Первым многочисленные переложения Псалмов создал великий реформатор немецкой поэзии Мартин Опиц. Вслед за ним к Псалмам обращаются Пауль Флеминг, Иоганн Рист, Симон Дах, Пауль Герхардт, Андреас Генрих Бухольц, Кристиан Гофман фон Гофмансвальдау, Квиринус Кульман и многие другие. Практически не было ни одного более или менее крупного поэта, который не входил бы в образ Давида Псалмопевца, изливая свое религиозное чувство и размышляя о проблемах вечных и одновременно касающихся своего времени, судьбы народа и собственного внутреннего мира. Мимо Псалмов не мог пройти и крупнейший поэт немецкого барокко -- Андреас Грифиус.

Поэзию А. Грифиуса давно начали изучать немецкие литературоведы: в 1904 г. вышла монография Виктора Мангеймера (V. Manheimer Книга В. Мангеймера переиздана в 2015 и 2017 г. [6].) [6], затем --книга Фридриха Гун- дольфа (F. Gundolf, 1927) [7], немецкого поэта и литературоведа, ученика С. Георге. Вслед за этим появились исследования Эмиля Эрмантингера (E. Ermatinger, 1928) [8], Герхарда Фрике (G. Fricke 1933 Книга Э. Эрматингера переиздана в 1967 г. [8].) [9], Фридриха Вильгельма Венцлафа-Эггеберта (F.W. Wentzlaff-Egge- bert 1936 Книга Ф. В. Эггеберта до 2012 г. выдержала 26 изданий на немецком и английском языках [9].) [10] и др. Вторая мировая война, горькие итоги правления нацистов в Германии актуализировали духовно-нравственные уроки немецкого барокко и особенно Грифиуса, усилили интерес к его творчеству читателей и исследователей. Во многом этому способствовал Иоганнес Роберт Бехер, издавший в 1956 г. антологию барочной поэзии и давший ей название сонета Грифиуса -- «Слезы Отчества» («Tranen des Vaterlandes»). Исследовательский интерес достиг пика в 1960-е гг. Этапными стали работы выдающегося польского германиста, выходца из родной для Грифиуса Силезии Мариана Широцкого (M. Szyrocki 1959, 1964, 1968) [11; 12; 13]. В это же десятилетие значительный вклад в изучение наследия крупнейшего поэта немецкого барокко внесли Вилли Флемминг (W. Flemming, 1965) [14], Ганс-Юрген Шингс (H.-J. Schings, 1966) [15], Дитрих Вальтер Йёнс (D. W. Jons, 1966) [16],

Эберхард Маннак (Е. Mannack, 1968) [17]. Далее, в 1970-1990-е гг., к поэзии Грифиуса обратились Вольфрам Маузер (W. Mauser, 1976) [18], Ганс-Генрик Круммахер (Н.-Н. Krummach- er, 1976 [19]), Гюнтер Отт (G. Ott, 1985) [20], Никола Каминский (N. Kaminski, 1998) [21] и др. Не угасает интерес к творчеству великого барочного поэта и в ХХІ в., что подтверждают исследования Иоганна Ансельма Штайгера (Johann Anselm Steiger, 2000) [22], Николы Каминского и Роберта Шютце (N. Kaminski, R. Schutze, 2016) [23]. Не обойден вниманием Грифи- ус и в англоязычном (прежде всего американском) литературоведении (см.: [24; 25; 26; 27; 28; 29; 30]), и в русском (советском и российском) -- прежде всего благодаря исследованиям выдающихся германистов Б.И. Пуришева [31; 32] и А.В. Михайлова [33; 34; 35], а также кандидатским диссертациям Т.Е. Заездной (1972) [36] и Н.Л. Костаревой (2006) [37], посвященным сонетам Грифиуса.

Безусловно, поэтическое наследие Грифиуса может считаться хорошо изученным, особенно его сонетное творчество. Меньше повезло жанру оды, прежде всего пиндарической оды, большим мастером которой был Грифиус. Ее изучение когда-то начал знаменитый Карл Фиётор (K. V^tor, 1923, 1961) [38], а в современной германистике немецкой оде XVII в., в том числе и оде Грифиуса, посвящена монография Хебы Фати (Н. Fathy, 2007) [39]. В советском и постсоветском литературоведении ода Грифиуса не становилась предметом самостоятельного изучения. Несомненно, исследователи поэзии Грифиуса не могли не касаться религиозных аспектов его творчества (см. особенно: M.S. Schindler, 1970 [26]; W. Jens, 1985 [40]; H. Kung, 1985 [41]), ибо глубокая религиозность немецкого поэта совершенно очевидна (в российских исследованиях это заявлено открыто только в упомянутой диссертации Н.Л. Костаревой). Однако до сих пор остается недостаточно изученной проблема библейской интертекстуальности в поэзии Грифиуса, его обращения с библейским словом. Этому посвящены лишь отдельные статьи в западном (прежде всего немецком) литературоведении (см.: Т. Vogel, 2008 [42]; Т. Wortmann, 2012 [43]). В то же время в коллективном труде «Книга в книгах: взаимодействия Библии и литературы» («Das Buch in den Buchern: Wechselwirkungen von Bi- bel und Literatur», 2012) отмечается: «Интерес к Библии растет. Соотношение библейского и литературного текста становится одним из наиболее сложных исследовательских полей литературоведения и культурологии» [44, c. 2]. Солидаризуясь с этим мнением, отметим при этом, что Библия сама является литературным текстом, хотя ее роль не может быть сведена только к этому. Тем не менее подход к библейскому слову как художественному слову, основанный когда-то И.Г. Гаманом, И.Г. Гердером, И.В. Гёте, является ныне общепризнанным и среди библеистов (см.: R. Robertson, 1976 [45]).

Таким образом, исследование библейской архетекстуальности в поэзии Грифиуса представляется достаточно актуальным, ведь именно осознанный диалог с Библией явился одним из важнейших факторов формирования неповторимого художественного мира поэта, особенно диалог с Экклесиастом (во многом поэзия Грифиуса является своеобразным комментарием на полях Книги Экклесиаста) и Книгой Псалмов. При этом мы опираемся на философию диалога М. Бубера, сформулированную в знаменитой книге «Я и Ты» («Ich und Du», 1923), на утверждение мыслителя о возможности установления отношения «Я -- Ты», живого отношения диалога, не только с человеком, но и с любым явлением, в том числе текстом, «пред-стояние» ему «всем существом», на его концепцию культуры как диалога между Я и Ты в присутствии Вечного Ты (см.: [46, с. 16-23]), а также на тесно связанную с буберовской концепцию диалога культур и диалога текстов М.М. Бахтина -- диалога, длящегося в рамках «большого времени» (см.: [47, с. 364-373]). В свою очередь, на концепцию Бахтина, как известно, опирается концепция интертекстуальности (Ю. Кристева, Р. Барт, Ж. Женнет). Мы полагаем, что к системе интертекстуальных связей, наиболее четко описанных Ж. Женнетом [48], следует прибавить архетекстуальность -- связь текста с древним текстом-образцом, «текстом-кодом» (Ю.М. Лотман), необходимым для дешифровки более позднего текста.

Андреас Грифиус (Andreas Gryphius, 1616-1664) с необычайной мощью и проникновенностью выразил в своем творчестве трагическое мироощущение человека эпохи Тридцатилетней войны. Неслучайно именно его поэзия оказалась глубоко созвучной ХХ в., нашла живой отклик в сердцах современников. Лирика Грифиуса, неся в себе квинтэссенцию барочной поэтики, поражает соединением неизбывного трагизма, подчас безысходного пессимизма и утверждения осмысленности бытия, веры в человека, в неуничтожимость в нем самого главного -- «сокровища души» (Seelenschatz -- выражение из знаменитого сонета Грифиуса «Слезы Отечества. Anno 1636»). М. Широцкий отметил, что «именно Грифи- ус, исполненный глубочайшего и страстного желания мира, выразил наиболее полно трагедию своей страны и человека своей эпохи» [49, с. (6)]. В свою очередь, российский литературовед Ю.Б. Виппер писал: «Творчество Грифиуса -- одухотворенная кульминация тех трагических и пессимистических настроений, которые порождались в сознании передовых людей Германии ужасами Тридцатилетней войны. Каждое его стихотворение -- воплощение мучительной драмы, переживаемой кровоточащей душой» [50, с. 20]. Это точная характеристика творчества поэта, чья судьба, неотделимая от судьбы Отечества, стала своеобразной формулой времени и символом одиночества и трагизма поэтической судьбы.

В поэзии Грифиуса наиболее полно репрезентирован диалог между Я и Вечным Ты, ее пронизывает стремление души прорваться к Богу через суету и тщету этого мира. Поэт, который был сыном пастора и в двухлетнем возрасте потерял отца, очень рано -- мать, затем -- приемную мать, брата, сестру, в ранней юности несколько раз воочию увидел смертоносный лик чумы и чудом избежал ее гибельного дыхания, тяжело болел и был на грани жизни и смерти, тем не менее ощущал в своей личной судьбе -- вопреки всем потерям, ужасам и страданиям -- спасительную руку Бога:

Не видя выхода, я только смерти ждал...

И тут. Бог спас меня. Господь мне сострадал!

С тех пор, обретши жизнь, усвоил я науку:

На грани гибели, в проигранной борьбе --

Невидимо Господь печется о тебе И в нужный миг подаст спасительную руку.

(Здесь и далее поэтический перевод Л. Гинзбурга) [51, с. 115].

В оригинале этот сонет, названный в переводе Л. Гинзбурга «Сонетом надежды», имеет заглавие «Dominus de me cogitat» («Господь обо мне думает»), отсылающее к Книге Псалмов. Размышляя о Боге и Его присутствии в своей жизни, Грифиус говорит (и это не передано в русском переводе): Sein Hertz ist gegen mir mit Vatertrew' entbrand, /Er ists, der jederzeit vor mich, sein Kind, mufisorgen [52, c. 80] («Его сердце вспыхивает навстречу мне отцовской верностью, / Он тот, кто во всякое время заботится обо мне, своем дитя»).

Мотивы и стилистика Псалмов определяют многие сонеты Грифиуса, часто представляющие прямое обращение поэта к Богу Отцу, или к Богу Сыну -- Иисусу Христу, или к Духу Святому. В сущности, эти сонеты являются его индивидуальными молитвами. Таков, например, сонет «На блаженное Рождество Господне» («Auf die selige Geburt des Herrn»):

Schau, hochster Konig, schau, wie hart mich hat geschatzet Der Furst der Finsternis mit Weh, Ach, Angst und Leid!

Schau, wie mich hat umhullt die Nacht der Traurigkeit Und wie ich bin im Stall der Trubsal eingesetzet!

Wird denn mein Herz nicht auch durch diese Freud ergotzet,

Die durch dich allem Volk der groGe Gott bereit'?

Gebier dich neu in mir, mich in dir, weil die Zeit Des Neugebarens da, mich hat die Furcht verletzet

Vom Himmel lichten Blitz. Drum laG mich horen an,

DaG ich durch deinen Fried dem wohlgefallen kann.

Der, daG er Menschen schuf, sich oft so hoch beschweret.

Ich fuhl, du wirst es tun. Ihr Himmelscharen singt

Ehr dem, der uns die Freud und Frieden wiederbringt

Und alles schinden laGt, was seinen Zorn emporet [53, с. 11-12].

(Взгляни, высочайший Царь, взгляни, как жестоко испытывает меня / Князь тьмы муками, вздохами, страхом и страданиями! / Взгляни, как окутала меня ночь скорби / И как заключен я в стойло уныния! // Неужели не будет мое сердце наслаждаться той радостью, / Которую через тебя готовит всему народу великий Бог? / Роди Себя вновь во мне, а меня -- в Тебе, и если время / Нового Рождения пришло, меня покинет страх // Перед молниями, сверкающими с неба. / Позволь мне это слышать, / Чтобы я смог испытать благость Твоего мира. / Тот, Кто создал человека, так часто там, высоко, в затруднении. // Я чувствую, Ты сделаешь это. О сонмы небесные, пойте / Славу Тому, Кто вновь принесет нам радость и мир / И позволит уничтожить все, что возбудило Его гнев. -- Здесь и далее подстрочный перевод наш. -- Г. С.)

Этот сонет показателен для Грифиуса, который, видя в земном мире «юдоль слез» и даже «проклятую долину слез» (verfluchtes Threnen-Thaal [52, с. 48]), видя падение нравов, наблюдая страдания родной страны и переживая их в собственной судьбе, в страстном нетерпении сердца жаждет преображения мира и обращается к Богу с призывом ускорить приход Мессии, к Христу -- не медлить и спасти мир от грехов и страданий. Б.И. Пуришев справедливо отмечает: «Даже самого Христа осмеливается Грифиус осыпать упреками за то, что Он бездействует, когда люди безмерно страдают. “Помоги, пока утлый челнок еще не разбился о скалы! -- восклицает поэт, обращаясь к Христу. -- Неужели же вопли отчаяния не могут пробудить Тебя от сна?" (сонет “Вставай! Вставай! Пробудись, Владыка Христос! Смотри, как неистовствуют ветры!")» [32, с. 244]. Действительно, страстная любовь к Богу, к Сыну Божьему, рождение Которого поэт хочет ощутить в собственной душе и самому родиться в Боге (типичный мотив немецкой мистики), соединяется у него с дерзкими и горькими упреками Богу, Который слишком долготерпелив, слишком долго позволяет длиться страданиям (в его лирике важны мотивы Книги Иова, связанные с проблемой теодицеи). Только Грифиус мог позволить себе сказать, обращаясь к Богу: Ах, Господи, как бессердечно, / Как больно Ты караешь нас! <...> Ты даровал нам жизнь -- спасибо! / Так сделай, чтоб мы жить могли бы! («Плач во дни великого голода») [51, с. 118]. Даже когда завершится Тридцатилетняя война, но положение Германии будет оставаться невероятно тяжким, Грифиус в своих сонетах будет и благодарить Бога, и дерзко напоминать Ему, что Его милость должна быть гораздо большей, ведь слишком велики были страдания, слишком долго они длились, -- например, в сонете «На завершение года 1648» («SchluB des 1648. Jahres»):

Herr, es ist genung geschlagen,

Angst und Ach genung getragen,

Gib doch nun etwas Frist, daB ich mich recht bedenke!

Gib, daB ich der Handvoll Jahre Froh werd eins vor meiner Bahre!

MiBgonne mir doch nicht dein liebliches Geschenke! [53, c. 33]

О, сколь тяжек был избыток Мук, смертей, терзаний, пыток!

Дай, Всевышний, хоть ненадолго дух перевести,

Чтоб в оставшиеся годы Не пытали нас невзгоды.

Хоть немного радости дай сердцу обрести! [51, c. 121]

Или в сонете «На завершение года 1650» («SchluB des 1650. Jahres»):

Gott, wir haben dies erlebet, was du uns verheiBen hast,

DaB der unerhorten Schmerzen und der uberhauften Last Letztes Ziel ist angebrochen.

Bisher sind wir tot gewesen, kann nun Fried ein Leben geben,

Ach so laG uns, Friedekonig, durch dich froh und friedlich leben,

Wo du Leben uns versprochen! [53, c. 34]

Боже, всё мы испытали, всё, что Ты послал, снесли!

Кто знавал такие муки с сотворения земли,

Как народ наш обнищавший?

Мы мертвы, но мир способен снова к жизни нас вернуть,

Дай нам силу встать из праха, воздух мира дай вдохнуть,

Ты, спасенье обещавший! [51, c. 122]

Обращают на себя внимание дерзкие эксперименты Грифиуса с классической сонетной формой: в обеих сонетах катрены написаны одним размером (шестистопным или пятистопным ямбом), а терцеты -- другим (хореем), причем последние построены на контрасте очень долгих и кратких строк, внося в сонет особую свободу дыхания, повышенную экспрессию и элементы пиндарической оды. Кроме того, в этой свободе ритмомелодики можно увидеть некоторые отзвуки библейского неравнострочного тонического стиха.

Еще одна показательная авторская молитва Грифиуса, закованная в форму классического сонета, -- сонет «К Богу Отцу» («An Gott den Vater»):

Ach Schopffer! Vater Ach! der du mich mit dem Tod,

Als unser Sunden Straff in Adam hast beschweret;

Der du mir hast die Straff in ein Geschenck verkehret,

Als Jesus dich versohnt durch seine Sterbens-Noth.

Mein Herr, durch welchen mir der Todt ein Lebens-Bot,

Gib, wenn ich auf der Welt den Rest der Zeit verzehret,

Gib dem, vor den dein Kind sich in den Tod gewehre,

Nur einen Gnaden-Blick, unendlich guter Gott.

Hast du aus Mutterleib ins Licht mich leiten konnen;

Warum denn woltest du nicht Hulff und Beystand gonnen?

Wenn die beklemmte Seel ins neue Leben ringt.

Dir war es leicht aus nichts mich, Schopffer, vorzubringen,

Wie konte es dir den zu retten miGgelingen,

Der voll Vertrauens sich, Herr, in dein Armen schwingt [52, c. 101].

(Ах, Творец! Отец, ах! Ты, Который меня смертью / Как наказанием за грех Адама обременил; / Ты, Который мне наказание обратил в дар, / Когда Иисус Тебя умиротворил через Свою смертную муку. // Мой Господь, благодаря Которому для меня смерть -- челн жизни, / Даруй, когда я в этом мире остаток дней растрачу, / Даруй тому, для кого Твое Дитя вверило Себя смерти, / Только один милостивый взгляд, бесконечно благой Боже. // Ты смог вывести меня на свет из материнского чрева; / Почему же Ты не хочешь дать помощь и защиту, / Когда удрученная душа рвется к новой жизни? // Тебе было легко из ничего меня, Творец, вывести [в мир], / Как же не удастся Тебе спасти того, / Кто, исполненный доверия, Господи, взмывает ввысь в Твои объятья.)

Самому трагическому из поэтов немецкого барокко смерть видится освобождением из юдоли скорбей, преодолением земной тщеты, подлинным новым рождением к вечной жизни, и в этом смысле его размышления и чувства близки Ф. де Кеведо и особенно Дж. Донну, но он во всем остается оригинальным и свободно мыслящим, чрезвычайно эмоциональным и одновременно афористичным в своем стиле.

В качестве архетекстов, из которых Грифиус черпает смысловые структуры, образы и интонации, аллюзивные пласты для своих сонетов, в сложном синтезе выступают Евангелия (с ними, с образом Иисуса связаны важнейшие духовные смыслы), Книга Экклесиаста и прежде всего Псалтирь, выступающая также в роли архитекста. По сути дела, все сонетное творчество Грифиуса (за редкими исключениями) представляет собой единый религиозно-философский художественный текст, разворачивающий перед читателем сложнейшую картину душевной и духовной жизни человека трагической эпохи, томление духа, стремящегося постичь непостижимое, осмыслить страдания и прозреть радость единения с Предвечным, растворения в любви к Сыну Божьему, принесшему Себя в жертву ради Спасения мира. По интенсивности религиозного чувства, философской и психологической глубине рядом могут быть поставлены только «Священные сонеты» Донна, но Грифиус все же неизмеримо трагичнее, и это вполне объяснимо и ситуацией Германии, и судьбой поэта.

В творчестве Грифиуса с самого начала сосуществуют и переплетаются два плана: темно-трагический, связанный со стремлением преодолеть суетность жизни через уход из нее, и вдохновенно-экстатический, связанный с ликованием души от осознания присутствия в ней Бога, от возможности бесконечного восхождения к Нему. Горькая жалоба и переполняющая душу хвала Богу соединяются в сонетах Грифиуса, и это сплав поэту лучше всего помогает выразить его диалог с Книгой Псалмов. Уже в самых ранних «Лисских сонетах» («Lissaer Sonnette», 1637; названы так, потому что изданы в городе Лисса) душа поэта «кружит вокруг Бога» (kreist um Gott -- выражение Р.М. Рильке из его «Часослова»), обращаясь к Нему и надеясь на ответ, то вознося жалобу, то исполняясь ликования, как в Псалтири. Для экстатической манеры Грифиуса весьма характерен следующий сонет, обращенный к Святому Духу («An Gott den Heiligen Geist»):

O wahrer Liebe Fewr! Brunn aller gutten Gaben!

O dreymal grosser Gott! O hochste Heyligkeit!

O Meister aller Kunst! O Frewd, die alles Leid Vertreibt! O keusche Taub, vor der die Hellen-Raben

Erzittern! welche noch, eh denn die Berg erhaben Vnd eh die Welt gegrundt; eh das gestirnte Kleid Dem Himmel angelegt, ja schon vor Ewigkeit,

Die zwey, die dir gantz gleich, von Sich gelassen haben!

O WeiGheit ohne MaaG! O Gast der reinen Seel!

O wesentliches Liecht! O tewre Gnaden-Quell,

Die du den zarten Leib Mariens hast befeuchtet!

Ach laG ein Tropfflin nur von deinem Lebenstaw

Erfrischen meinen Geist! hilff daG Ich doch nur schaw

Ein Funcklin deiner Flam, so bin Ich recht erleuchtet [52, с. 3-4].

(О истинной Любви огонь! Источник всех благих даров! / О трижды великий Бог! О высочайшая Святость! / О Мастер всех искусств! О Радость, которая всякое страдание / Прогоняет! О чистая Голубка, перед которой вороны ада // Дрожат! которая еще прежде, чем горы поднялись, / И прежде, чем мир был основан; да, прежде чем звездное одеяние / На небо было надето, да, уже перед вечностью, / Которая единственно Тебе подобна, из Себя возникла! // О Мудрость без границ! О Гость чистой души! / О Свет самой сущности! О верной Милости источник, / Который оросил нежное тело Марии! // Ах, позволь всего лишь капельке Твоей росы жизни / Подкрепить [освежить] мой дух! Помоги, чтобы я все же увидел / Искорку Твоего пламени, тогда буду я истинно просветлен.)

Особую эмоциональность и возвышенность тона сонету придают многочисленные восклицания, контрасты между относительной простотой перечислительных конструкций и в целом амплифицированным синтаксисом, между симметричными полустишиями в первом катрене и неожиданным и очень эффектным анжанбеманом между катренами, резко разрывающим предложение и переносящим глагол erzittern, завершающий высказывание, в начало не просто новой строки, но новой строфы. Вся топика сонета архетекстуально соотносится с Псал- мами, прославляющими мощь Бога как Творца мира, Его Духа, оживляющего мироздание, а также с Книгой Притчей, в которой Премудрость понимается как главный инструмент творения мира, как «художница при Боге», доставляющая радость сынам человеческим:

Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони: // От века я помазана, от начала, прежде бытия земли. //... Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов... Когда Он уготовлял небеса, я была там. //.тогда я была при Нем художницею, и была ра- достию всякий день. // .и радость моя была с сынами человеческими (Прит 8:22-23, 25, 27, 30, 31).

Сравним также топику сонета Грифиуса с некоторыми контекстами Псалмов (в Синодальном переводе):

Господь -- свет мой и спасение мое.» (Пс26:1); Расположившись в уделах своих, вы стали, как голубица, которой крылья покрыты серебром, а перья чистым золотом (Пс 67:14); Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер; // Устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра (Пс 103:2-3); Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих (Пс 103:24); Ибо превыше небес милость Твоя и до облаков истина Твоя (Пс 107:5); Всем сердцем моим ищу Тебя. (Пс 118:10); Славьте Бога небес, ибо вовек милость Его (Пс 135:26); Дивно для меня ведение Твое, -- высоко, не могу постигнуть его! // Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? // Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты. // Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: // И там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя (Пс 138:6-10).

Поиски Бога всем сердцем, стремление к Нему всей душой, утверждение, что Он -- свет и опора мира, невероятное восхищение Его мощью и красотой Его творения, видение в Нем великого Мастера, Художника -- все эти мотивы объединяют текст Грифиуса с архетекстом, в роли которого выступает Псалтирь. Немецкий поэт опирается также на устойчивый топос Библии, присутствующий и в Псалмах: Дух Божий предстает как голубка (слово руах 'дух' на иврите женского рода), равно как и душа человека, как община верных Богу людей. Закономерно и в Новом Завете, и далее в христианской традиции голубка (голубь) выступает как визуальная метафора Духа Божьего. На эти смыслы в сонете Грифиуса наслаивается метафорика Песни Песней, героиня которой именуется голубкой и в христианской традиции понимается и как душа человека, и как Дева Мария, принявшая в свое лоно Дух Святой и зачавшая Богочеловека (отсюда и упоминание Девы Марии в последней строке первого терцета, а в начале неслучайны слова об огне верной любви, ибо именно огню Божьему любовь уподоблена в Песни Песней). Таким образом, аллю- зивные пласты сонета связаны сразу с несколькими библейскими книгами -- с Книгой Притчей Соломоновых, Псалтирью, Песнью Песней, с Евангелиями, особенно с теми фрагментами, где речь идет о сошествии Духа Божьего на Иисуса в виде голубя (Матф 3:16; Мар 1:10; Лук 3:2122; Иоан 1:32), с эпизодом в Деяниях Апостолов, где на апостолов нисходит Дух Божий (Деян 2). В плане же концептуальном генеральным претекстом, определяющим основной смысл сонета, становятся слова евангелиста Иоанна о том, что «Бог есть дух» (Иоан 4:24), а также приведенные Иоанном слова Иисуса о великом Утешителе -- Духе истины:

И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек,// Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его; а вы знаете Его, ибо Он с вами пребывает и в вас будет (Иоан 14:16-17; здесь и далее Синод. перевод).

Сонет Грифиуса «К Богу Духу Святому» и есть воплощенный в художественном слове порыв к великому Утешителю, переданное через динамику поэтических образов стремление ощутить Его целительную силу и присутствие в собственной душе. На русский язык этот сонет впервые перевел Алексей Прокопьев, в целом удачно передавший присущие стилю Грифиуса экспрессивность, энтузиастический взлет чувств, но не во всем сохранивший особенности синтаксиса поэта (особенно эффектный анжанбеман на стыке первого и второго катрена), а также и некоторые важные смыслы (например, упоминание Девы Марии, тело которой, а не «робких, нас», окропил Дух Святой; не очень удачен и «Голубок»):

О жар Святой Любви! О Ключ -- Даров Отрада!

О Мастер всех Искусств! О Святый -- нет святей!

О Трижды мощный Бог! О Радость -- гнать страстей Клубок! О Голубок! О Трепет вранов ада!

Из чьих (допрежь еще, чем встала гор громада Вкруг моря, воздух, твердь, -- из искр Твоих горстей Сшит небу звездный плащ, -- до вечности!) когтей Ты спас двоих, Тебе подобных, о Услада.

О Мудрость без границ! О милости Исток!

О душ чистейших Гость! Утешитель! Урок!

О, Дождь, что, робких, нас кропит, Благой, в гореньи!

Ах, освежи мой дух хоть каплей бытия,

Дай искорку лишь зреть, да озаренный, я Пребуду же сполна в чудесном озареньи [54, с. 19].

В более позднем сонете с таким же названием, исполненном в более строгой манере и дополненном аллюзиями на размышления Экклесиаста о смерти, Грифиус напишет:

Ach grower Gott! Ach Trost der gantzen Welt,

Der in uns wirckt und Abba ruffen lehret,

Durch den uns Gott unendlich seufftzen horet,

Ach troste, wenn der Menschen Trost verfallt [52, с. 102].

(Ах, великий Боже! Ах, Утешение всего мира, / Который действует в нас и учит призывать Отца [Abba], / Через Которого нас, бесконечно вздыхающих, слышит Бог, / Ах, утешь, когда у людей погибло утешение.)

Показательно включение в контекст стихотворения арамейского слова Abba (Отец), которое звучит из уст Иисуса во время моления о чаше в Гефсиманском саду (в русском переводе передано как Отче, в немецком -- Vater):

Тогда говорит им Иисусу: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. // И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Матф 26:38-39).

Слово Abba становится «сгустком» смыслов, не только вводя аллюзии на евангельский эпизод моления о чаше, но позволяя сжато выразить духовно-этическую проблематику самопожертвования и страдания, веры и надежды.

Чаще всего в сонетах Грифиуса (как, впрочем, и в его поэзии в целом) сложно взаимодействуют самые различные библейские аллюзивные пласты, помогая поэту по-новому выразить традиционные смыслы и представить сложнейшую картину мира и жизни человеческой души, находящейся в постоянном диалоге с Богом. При этом именно ранние сонеты отмечены сверхэмоциональностью, экстатичностью стиля. В них поэт часто прямо использует известные библейские топосы и особенно знаковые слова -- слова-мотивы, несущие в себе целый сгусток смыслов и отсылающие к важнейшим архетекстам, в диалоге с которыми рождается новый текст. Таков, например, сонет «Вечная радость избранного [избранника]» («Ewige Frewde der AuBerweЫten>>),вкооорpом^УWаJJрпрl;ацтея¦¦смpачpaч'HlЫlм миром и растворяется в Божественной любви, в радостном ликовании от предчувствия приближения Мессианской эры:

O! wo bin ich! O was seh' ich! wach ich! treumt mir? wie wird mir IESV! welcher wollust Meer uberschwemmt mein frolich Hertz!

Welt Ade! gluck zu mein Trost! gutte Nacht, Todt, Angst vnd Schmertz!

Ich find alles, alles lern ich! alles schaw' ich HERR in dir!

Ich zuschmeltz in lautter Wonne! IESU, IESU, meine Zier!

O wie herrlich ists hier seyn! Erde, deine Frewd ist Schertz!

lesu! ewig-glantzend Licht' (tunckel ist der Sonenkertz!)!

Ach! wie funckeln deine Scharen! Sternen fliht! hier schimmern wir.

Ihr die jhr Glutt vn Schwerd verlacht! ob schon ewr Leib wurd Staub vnd Aschen,

Ihr die jhr ewer reines Kleid habt in dem Blutt deB Lambs gewaschen,

Rufft Halleluja! Halleluja! Frewd vnd Leben!

Dir dreymal einig Ewigkeit, die alles in allen allmachtig regiret,

Sey vnauBsprechlich Lob vnd Ruhm vnd Ehre, die dir nur alleine gebuhret,

Dir, die sich ewig (Halleluja!) vns wil geben [52, с. 91].

(О! где я! О, что я вижу! бодрствую я или сплю? как предстает мне / Иисус! какое море наслаждения затопляет мое радостное сердце! / Прощай, мир! мне посчастливилось утешиться! спокойной ночи, смерть, страх и боль! / Я обретаю все, все постигаю я! Все зрю я, ГОСПОДЬ, в Тебе! // Я растворяюсь в бурном блаженстве! ИИСУС, ИИСУС, моя краса! / О, как чудесно здесь быть! Земля, твоя радость всего лишь насмешка! / ИИСУС! вечно-сияющий свет (тускла солнца свеча!) / Ах, как пламенеют Твои сонмы! Звезды, бегите! Здесь мы сверкаем. // О вы, которые своим пыланием [жаром] посмеялись над мечом! пусть ваши тела уже стали прахом и пеплом, / О вы, которые свое чистое одеяние в крови Агнца омыли, / Взывайте Аллилуия! Аллилуия! Радость и жизнь! // Тебе, трижды единая Вечность, которая всем во всех мощно правит, / Будь невыразима хвала, и слава, и честь, которые только Тебе одной подобают, / Тебе, которая нам себя вечно (Аллилуия!) дарует.)

Сонет отличается необычно сложным синтаксисом: поток восклицаний сменяется сложными конструкциями, которые вновь «взрываются» изнутри эмфатическими восклицаниями. Этому синтаксису соответствует усложненная ритмомелодика: катрены написаны необычным для сонета восьмистопным хореем, который в первом стихе первого терцета и втором стихе второго сменяется девятистопной строкой, сочетающей хорей и ямб, и шестистопной строкой с такой же контаминацией в финале каждого терцета. Все это передает необычайно взволнованное состояние души человека в момент наивысшего озарения, мистического экстаза.

Важнейшими словами-символами (ключевыми словами), выполняющими функцию отсылки к архетексту, являются в этом сонете выделенные прописными буквами и курсивом слова «Господь» (HERR), трижды повторенное имя Иисуса (IESU) и столько же -- знаменитое восклицание из Книги Псалмов, вошедшее во все языки, знакомые с Библией: Halleluja! Оно означает на иврите «восхвалим Господа», или «будем хвалить Господа», и немецкое его звучание вполне соответствует оригиналу. Крайне важны также выражения «прах и пепел», «кровь Агнца», вводящие топику Экклесиаста и Откровения Иоанна Богослова. Все эти слова несут в себе важнейшие сгустки смыслов, связанных с библейской ар- хетекстуальностью.

Все воскресные и праздничные сонеты Грифиуса пронизаны библейскими образами и мотивами, прежде всего связанными с Евангелиями, Экклесиастом и Псалмами; они посвящены размышлениям о несоответствии земного мира идеалу, представленному в Библии, наполнены призывами к Мессии (Христу) явиться, чтобы свершить Высший Суд и ввести человечество в Мессианскую эру; в них выражено экстатическое чувство единения души человека с Богом.

Прекрасный образец сплавления воедино классической формы сонета и поэзии Псалмов являет собой сонет Грифиуса «Deficit in dolore vita mea! Psal. XXXI» («Истощилась в печали жизнь моя! Пс. XXXI»), название которого представляет собой цитату из Псалма 31/30-го на латыни (в Вульгате -- Ps 30:11; см.: [55, с. 802]; показательно, что немецкий поэт дает нумерацию в соответствии с еврейским оригиналом и Библией Лютера). Таким образом, связь с архетекстом задается паратек- стуально. Но если Псалом наряду с предельным выражением душевного и физического страдания несет в себе надежду и радость вопреки всему (Буду радоваться и веселиться о милости Твоей, потому что Ты призрел на бедствие мое, узнал горесть души моей. -- Пс 31/30:11; здесь и далее Синод. перевод), точнее -- скорбь и радость, отчаяние и надежда на наших глазах ведут сражение в душе лирического Я, и все завершается призывом к стойкости духа (Мужайтесь, и да укрепляется сердце ваше, все надеющиеся на Господа! -- Пс 31/30:25), то герой Грифиуса не находит ни покоя, ни утешения:

Wenn Cynthie ihr Horn steckt auf den Abend an,

1st nichts, das mich mit Ruh und Rat ergetzen kann.

Wie lange soil ich doch in diesem Kummer stecken?

Ich weine, doch umsonst; sooft die schwarze Nacht Den truben Sternen ruft und wenn Matut8 lacht,

Kein Abend deckt die Not, kein Tag kann Trost erwecken [53, c. 27].

(Когда Цинтия прикалывает свой рог к вечеру, / Нет ничего, что позволило бы мне насладиться покоем или найти выход. / Как долго должен я пребывать в этой печали? // Я плачу, но напрасно; всякий раз, когда черная ночь / Печальные [тусклые] звезды кличет и когда Матута смеется, / Ни один вечер не закрывает беду, ни один день не может пробудить утешение.)

Горькое и мрачное содержание сонета оттеняется прекрасным, звучным и метафорическим, изображением вечера, ночи и рассвета: Цинтия (Луна) прикалывает, словно брошь, свой рог к небу, черная ночь вызывает звезды, льющие печальный тусклый свет, а затем смеется Матута -- богиня рассвета, предвещая день, полный неизбывных мук... Топика Псалмов в соединении с собственными поэтическими открытиями позволяет поэту полнее выразить свое трагическое мироощущение, свою душевную боль.

В поэзии Грифиуса есть и прямые переложения Псалмов, структурно и стилистически еще более близкие библейскому тексту. Таково переложение Псалма 120-го («Psalm- vs 120»), имеющее форму стансов из шести пронумерованных строф:

1.

So offt die grimme Noth,

So offt der herbe Spott,

So offt der blaiche Todt

Auff meine Seele sich verschworen.

Wen aller Trost verschwandt,

Hab ich Hertz, Aug vndt Handt Zu Gott, der Hellffer heist, gewendet?

Die Seufftzer, die ich ihm gesendet,

Die stiegen ihm nach beiden Ohren.

2.

Mein Seuftzen, meine Bitt'

Erweichte sein Gemutt,

Das er, der Brun, der Gutt,

Vom Himmel auff mein Elend sahe.

Es sahe meinen Schmertz,

Sein ewigtrewes Hertz

Erzog mich aus der Wehmut stricke.

Ja wen ich wolt' in Angst ersticken,

War er mitt seinem Beistandt nahe.

3.

Herr der du mich erhort,

Wen dich mein Geist geehrt.

Wie das mich itzt versehrt,

Der natterzungen tolles zischen?

Soil mich den jede Stundt,

Der falschen Laster Mundt,

Das Lugen-reiche Maul verletzen?

Mein Gott! wen wirstu mich ergetzen Vndt diese Threnen mir abwischen?

4.

Mag was mitt dieser Pein Woll zuvergleichen sein?

Sie rent durch Marck vndt Bein,

Als wen ein Pfeill vom Bogen fehret.

Wie wen die Lichte macht Der Donnerflamm' erkracht,

Vndt die Wacholder streuch' anzundet,

Das eilendt Ast vndt Laub verschwindet,

Vndt Strumpf vndt Wurtzel gantz verzehret.

5.

Ach! soll ich dieses Landt,

In das du mich verbandt,

Da als dein Grim' entbrandt,

Mein Heilandt, langer noch bewohnen!

O fuhre mich von hier,

Herr, soll ich fur vndt fur

Bey Mesech vndt bey Kedar sitzen!

Was kan dir doch mein Elendt nutzen?

Ach Herr, kom vndt fang' an zu schonen.

6.

Ich habe meine Zeit In frembder Dinstbarkeit,

In Wehmutt, Ach vndt Leidt,

Bis auff den Augenblick verschwendet,

Ich sehne mich nach Ruh,

Sie richten Hader zu.

Kom, fuhre mich, wo ich dis Leben Nur kan zu deinem Dinst hingeben,

Bis meine Pilgrimschafft vollendet [52, c. 15-16].

В Библии Псалом 120/119-й, сопровождаемый надзаголовком «Песнь восхождения» («Песнь ступеней»; в немецком тексте -- Ein Wallfahrtslied 'Песнь паломничества'), чрезвычайно краток и представляет собой мольбу человеческой души, обращенную к Богу в скорби, и скорбь эта связана с тем, что автор (герой) оказался окруженным лжецами и лицемерами, разжигающими войну, в то время как он стремится к миру и вынужден жить в изгнании:

1. Ко Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня.

2. Господи! избавь душу мою от уст лживых, от языка лукавого.

3. Что даст тебе и что прибавит тебе язык лукавый?

4. Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми.

5. Горе мне, что я пребываю у Мосоха, живу у шатров Кидарских.

6. Долго жила душа моя с ненавидящими мир.

7. Я мирен: но только заговорю, они -- к войне.

(Пс 119:1-7; Синод. перевод)

Сравним перевод в Лютеровской Библии (здесь Псалом разделен на три строфы):

Ich rufe zu dem Herrn in meiner Not und er erhort mich.

Herr, errette mich von den Lugenmaulern, von falschen Zungen.

Was soil er antun, du falsche Zunge, und was dir noch geben?

Scharfe Pfeile eines Starken und feurige Kohlen!

Weh mir, dass ich weilen muss unter Meschech; ich muss wohnen bei der Zelten Kedars!

Es wird meiner Selle lang, zu wohnen bei denen, die den Frieden hassen.

Ich halte Frieden; aber wenn ich rede, so fangen sie Streit an.

(Ps 120:1-7) [56, с. 619].

Сам контекст Псалма красноречиво поясняет, почему в разгар бедствий Тридцатилетней войны поэт, который часто был вынужден со своими близкими бежать от них, меняя место жительства, который болел за мир для родной страны и обличал поджигателей войны, лицемерно прикрывавшихся фразами о вере и Боге, обратился именно к этому Псалму и в диалоге с ним выстроил свой поэтический текст. Каждый из стихов Псалма получает в парафразе Грифиуса развернутую разработку и авторскую интерпретацию. Первый стих разворачивается в первой строфе в картину страдающей души, оказавшейся на грани предельного отчаяния (это настроение усилено в сравнении с библейским текстом и подчеркнуто анафорой в первых трех стихах):

Так часто жестокая нужда, / Так часто жестокая издевка, / Так часто старуха-смерть / Против моей души устраивали заговор. / Когда всякая надежда исчезла, / Могу ли я сердце, глаза и руки / К Богу, который именуется Помощником, обратить? / Вздохи, которые я к Нему вознес, дошли до Его ушей (здесь и далее подстрочный перевод наш. -- Г. С.).

Во второй строфе выражена глубокая вера в то, что Бог слышит искреннюю мольбу человека и не может оставить его в страданиях, что Его душа сострадательна, что его «вечноверное сердце» (ewigtrewes Hertz) исполнено любви к человеку. В третьей -- пятой строфах вновь дается картина жестоких терзаний, физических и душевных, связанных с враждой и клеветой. Но лирический герой (поэт) глубоко убежден в том, что Бог, Который и есть Спаситель (Heilandt), выведет из его из горькой страны изгнания, где он страдает «у Месеха и Кедара» (Bey Mesech vndt bey Kedar). Показательно, что в тексте точно передаются реальные и одновременно символические библейские эпонимы и топонимы.

...