Национальные образы-архетипы в творчестве М.А. Булгакова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

АВТОРЕФЕРАТ

Национальные образы-архетипы в творчестве М.А. Булгакова

10.01.01 - русская литература

Урюпин Игорь

Елец - 2011

Работа выполнена в государственном образовательном учреждении

высшего профессионального образования

«Елецкий государственный университет имени И.А. Бунина»

Научный консультант доктор филологических наук профессор

Надежда Николаевна Комлик

Официальные оппоненты: доктор филологических наук профессор

Нина Михайловна Малыгина;

доктор филологических наук профессор

Александр Иванович Ванюков;

доктор филологических наук профессор

Людмила Евгеньевна Хворова

Ведущая организация ГОУ ВПО «Московский педагогический

государственный университет»

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В чрезвычайно ярком созвездии имен великих русских мастеров слова ХХ-ХХI веков выделяется блистательное имя Михаила Афанасьевича Булгакова (1891-1940), художника, чье творчество отразило и судьбоносные перипетии национальной жизни первой трети ХХ столетия, и наиболее характерные поиски русского искусства не только в отрезке его литературного пути, но и в перспективе. М.А. Булгаков в своих произведениях сотворил глубинный духовный Космос, многоплановый уникальный мир, создал художественную планету с мощнейшим гравитационным полем, влияющим на ритм и траекторию движения литературного процесса последующих десятилетий. Его творчество, подобно «магическому кристаллу», приковывает к себе внимание как неискушенных читателей, так и опытных исследователей - филологов, культурологов, философов, лингвистов, стремящихся во всем «дойти до самой сути», приблизиться к постижению загадочной булгаковской Вселенной.

Художественное наследие писателя стало достоянием отечественной культуры лишь в 1960-е годы, когда в журнале «Москва» (1966. - №11; 1967. - №1) с многочисленными купюрами был опубликован роман «Мастер и Маргарита». За более чем пятидесятилетнюю историю изучения величайшей «криптограммы ХХ века» были написаны тома фундаментальных исследований, среди них монографии, докторские и кандидатские диссертации, заложившие основу особой отрасли литературоведческой науки - булгаковедения, в котором сформировались различные научные школы и направления. Начиная с 1960-70-х годов, ознаменовавшихся сбором фактического материала о жизни и произведениях М.А. Булгакова, значительная часть которых еще даже не была напечатана, ведущим методом стал биографический, легший в основу изысканий В.Я. Лакшина, В.И. Лосева, О.Н. Михайлова, Б.С. Мягкова, П.В. Палиевского, Л.К. Паршина, В.В. Петелина, В.И. Сахарова, В.П. Скобелева, И.С. Скоропановой, М.О. Чудаковой, Л.М. Яновской и др., обратившихся к уяснению идейно-эстетической сущности прозы и драматургии М.А. Булгакова в тесной связи с реалиями его личной и общественной жизни.

Историко-генетический принцип изучения творчества писателя, раз-рабатывавшийся в 1980-1990-е годы И.Ф. Бэлзой, А.И. Ванюковым, И.В. Виноградовым, И.Л. Галинской, И.Е. Ерыкаловой, М. Золотоносовым, А.П. Казаркиным, В.В. Новиковым, М.С. Петровским, Е.Б. Скороспеловой, А.М. Смелянским, Б.В. Соколовым, Н.П. Утехиным, Л.Л. Фиалковой и др., выявил «истинные и мнимые» источники романов, повестей и пьес М.А. Булгакова, установил их культурную и литературную (по преимуществу западноевропейскую) «генеалогию».

В рамках структурно-семантического направления, господствовавшего в 1990-2000-е годы и представленного в работах М.Ю. Белкина, О.С. Бердяевой, А.З. Вулиса, Б.М. Гаспарова, Н.В. Голубович, К.Д. Гордович, Т.Т. Давыдовой, А.В. Зайцева, А.А. Леонтьева, В.А. Кохановой, Г.А. Лескисса, В.И. Немцева, Н.А. Плаксицкой, Е.В. Пономаревой, Г.М. Ребель, В.В. Химич, Е.Н. Хрущевой, С.В. Шаталовой, М.С. Штейман, Л.М. Щетининой, Д.А. Щукиной, Е.А. Яблокова и др., уделяется значительное внимание имманентной поэтике булгаковских произведений - жанрово-родовому, сюжетно-композиционному своеобразию, мотивно-семиотической сфере, интертекстуальным связям.

Мистико-метафизический ракурс исследования, предложенный А.А. Абрашкиным, И. Белобровцевой, С. и О. Бузиновскими, А.А. Кораблевым, С. Кульюс, Г.В. Макаровой, Н.А. Пермяковой, Т. Поздняевой и др., погрузил «закатный» роман М.А. Булгакова в историко-литературный и эстетико-эзотерический контекст европейской духовной традиции, воспринимавшейся как едва ли не единственный источник, оказавший первостепенное влияние на мирообраз художника, «свободного» от узконациональных и конфессиональных стереотипов. Более того, в современном булгаковедении нередки безапелляционные обвинения автора «Мастера и Маргариты» в «космополитизме», «чернокнижии», «сатанизме», приверженности «Тайной доктрине» Е.П. Блаватской и теософическим построениям А. Безант (Е. Блажеев, М.А. Бродский, Н.К. Гаврюшин, И.П. Карпов, В.М. Розин). Некоторые православные богословы (о. М. Ардов, М.М. Дунаев, о. Л. Лебедев, о. А. Кураев), механически переносящие религиозные догматы на самобытное художественное полотно, каковым является роман «Мастер и Маргарита», не претендующий на жанр историко-теологического трактата, отказывают М.А. Булгакову даже в принадлежности к русской национальной культуре, богоцентричной и христологичной по своей сути, всячески демонстрируя «антихристианскую направленность» его «закатного» романа, игнорируя кровную связь писателя с исконной православной средой, к которой он принадлежал по рождению и воспитанию.

Со второй половины 1980-х годов, когда в отечественную культуру возвращается «задержанная литература», начинает смещаться центр исследовательского внимания от романа «Мастер и Маргарита» к другим произведениям М.А. Булгакова: роману «Белая гвардия», сатирическим повестям и рассказам, художественно-автобиографическим «запискам» («Записки юного врача», «Записки на манжетах», «Записки покойника»), драматургии, эпистолярно-документальному наследию, долгие годы находившемуся в запасниках. Литературоведов по преимуществу интересует жанрово-композиционная структура произведений писателя, их мотивно-образная система, историко-литературный контекст (Б.Ф. Егоров, Я.С. Лурье, А.М. Минакова, В.Д. Наривская, В.Н. Назарец, Ю.В. Неводов, В.И. Немцев, А.А. Нинов). Исследователями тщательно изучен дворянско-интеллигентский культурный «ареал» творчества М.А. Булгакова, установлена «столичная ментальность», ставшая объектом как сатирического, так и философского осмысления в ранних фельетонах и «московских повестях», проанализировано игровое начало и эстетика парадокса, «врастающая в быт» фантастика и «антиутопическое мышление» художника.

В этой методологической и проблемно-тематической полифонии современного булгаковедения, пик которого пришелся на 1990-е годы, утвердился особый подход к М.А. Булгакову как интеллектуально-ироничному писателю с европейским комплексом мыслей и чувств. Между тем, сам тип мышления, «восчувствия» жизни у М.А. Булгакова имеют ярко выраженную национальную основу. Русский Логос и русская Душа - центральные в русской классической литературе - были осевыми и для художественной Вселенной писателя. Это стало особенно очевидно в последнее десятилетие, когда в многовекторном и многоаспектном изучении творчества М.А. Булгакова наметилось, на наш взгляд, продуктивное направление, осмысливающее творчество великого художника, и в частности роман «Мастер и Маргарита», в тесной связи с идеями религиозно-философского Ренессанса, явления очень русского по своей сути, обозначившего ментально-онтологическую основу русской истории и культуры. Этот серьезный и значительный шаг на пути «возвращения» писателя в национальный контекст русской культуры и литературы сделан в исследованиях Л.В. Борисовой, М.О. Булатова, М.Г. Васильевой, В.А. Ждановой, А. Зеркалова, Ж.Р. Колесниковой, Ю.В. Кондаковой, В.В. Лепахина, О. Масако, Л.Б. Менглиновой, В.Б. Петрова, Е.В. Уховой, Е.Р. Южаниновой. Убеждение в том, что М.А. Булгаков не укоренен в русской национальной почве, а погружен исключительно в европейский мистико-философский контекст сегодня все чаще подвергается сомнению. В современном булгаковедении нередки интересные наблюдения над проблемой национального сознания в ее специфически булгаковском разрешении, над характером рецепции образов народной культуры в художественном мире писателя (С.М. Земляной, Е.А. Иваньшина, М.Н. Капрусова, Е.Г. Серебрякова и др.). Но эти очень важные и значимые размышления, оформленные чаще всего в жанре статьи или эссе, еще не вылились в системное исследование, направленное на уяснение глубинных связей творчества М.А. Булгакова с русской национальной культурой в ее архетипическом, духовно-онтологическом, ментально-психологическом аспектах. Между тем, влияние комплекса самых разнообразных нравственно-этических, религиозно-конфессиональных, философско-интеллектуальных, фольклорно-мифо-логических традиций России, ее уникальной «семиосферы» на образное мышление художника существенно сказалось в выработке неповторимого авторского взгляда на события прошлого и настоящего, на факты русской и европейской истории, на рецепцию западного и восточного духовно-культурных пространств, что способствовало созданию писателем целостной картины мира с ярко выраженным в ней национальным колоритом. Мощный национально-культурный пласт художественного мира М.А. Булгакова в его исконной семантико-символической первооснове, глубинных первообразах / первосмыслах - архетипах (греч. arche - первоисток; tэpos - образец), еще до конца не проясненных в булгаковедении, нуждается сегодня в целостном и системном изучении, поскольку эти древнейшие ментально-психологические, мифо-суггестивные, сущностно-онтологические образования во многом определили своеобразие проблематики и поэтики произведений писателя, насыщенных емкими смыслообразами (эйдосами) и мифологемами, принципиально значимыми для русского человека в силу его особого исторического опыта. Обращенностью к данной проблематике определяется актуальность диссертационного исследования.

Одна из главных задач современного булгаковедения (чрезвычайно неоднородного по своим подходам и методологическим установкам) состоит в том, чтобы обнаружить в произведениях М.А. Булгакова архетипический национально-культурный подтекст, безусловно, присутствующий в них, но еще не отрефлексированный в полной мере исследователями. В сложном современном процессе самоидентификации нашего народа немаловажную роль может сыграть уяснение степени влияния на художественное сознание писателя, сформировавшегося в атмосфере русской православной интеллигентной семьи, народной культуры, лежащей в фундаменте этико-эстетической системы М.А. Булгакова, на котором базируется и его религиозно-философская концепция, и аксиология, и вообще весь образно-семантический потенциал его художественного наследия.

В мифопоэтическом контексте творчества М.А. Булгакова, несущего в себе общечеловеческий смысл, активно познаваемый современным булгаковедением, доминантным элементом является образ-архетип. Архетипическими ситуациями, мотивами, образами пронизаны рассказы и романы, пьесы и либретто М.А. Булгакова. Архетипичность выступает не только содержательно-смысловой, когнитивно-понятийной сферой художественного обобщения действительности, но и особой формой мифомышления писателя Одним из первых в отечественном булгаковедении архетипичность «художественного мышления Булгакова» исследовал Е.А. Яблоков, отмечая в творчестве писателя «демонстративное соположение знаков различных культурных эпох, диффузию культурных “кодов”», которые «слиты в неразрывное “метакультурное” единство» (Яблоков Е.А. Проза Михаила Булгакова: структура художественного мира: автореф. дис… д-ра филол. наук. - М., 1997. - С. 8)., отразившего в своих произведениях уникальный духовный опыт русского народа, концентрированный в «первичных схемах», «первичных идеях», «сквозных», бессознательно и априорно воспроизводимых структурах психологического «генотипа» нации. Введенный в научный оборот К.Г. Юнгом термин архетип за более чем вековую историю своего функционирования в гуманитаристике получил немало интерпретаций и толкований. Первоначально он использовался философом-психоаналитиком для обозначения «прафеномена» коллективного бессознательного, прорывающегося в область внешней реальности в образах-мифологемах, аккумулирующих в себе субъективные переживания человека, результат его мыслительной и психо-эмоциональной деятельности, его мировидение в целом. «Онтогенетический» опыт, транслируемый от предка к потомку, приобретал образно-симолическую форму - «праформу», которая оказывается основой общечеловеческого архетипа. Однако каждый народ в процессе своего развития приобретал уникальный исторический опыт, «конденсировавшийся» в национально-культурных архетипах, которые выступают хранителями и выразителями национальной ментальности, формируют национальный характер. Архетипическими становятся факты и реалии, на протяжении веков повторяющиеся в национальной истории, определяющие ее «логику», являющиеся «знаками», «вехами» на ее пути. Столь расширенное понимание архетипа обозначилось уже у юнгианцев в первой половине ХХ века и получило обоснование в трудах Р. Грейвза, М. Бодкина, Дж. Кэмбелла, А.Ф. Лосева, Г. Найта, Э. Нойманна, Ф. Уилрайта, Н. Фрая, посвященных философским и психологическим проблемам культурного сознания человечества.

Во второй половине ХХ столетия теория архетипа прочно утвердилась в сфере искусствознания и литературоведения, где архетипичность как эстетическая категория использовалась при анализе фольклора и мифологии разных народов мира. С.С. Аверинцев, Ю.М. Лотман, Е.М. Мелетинский, В.Н. Топоров, М. Элиаде под архетипом по преимуществу понимали образно-семиотическое вместилище культурной памяти народа, обеспечивающей преемственность в жизни человеческого рода, непрерывную связь времен. Архетипом именовались не только «вечные образы» как «матрицы первосмыслов», с определенной закономерностью повторяющиеся в новых исторических обстоятельствах, но и образы-символы, лейтмотивы, обладающие мифо-суггестивной природой, укорененные в национальном культурном пространстве и приобретающие черты универсалий. На рубеже ХХ-ХХI веков такой подход к определению архетипа как историко-культурной универсалии получил широкое распространение в гуманитарных науках, в том числе и в филологии, и утвердился в статусе «инструмента исследования», позволяющего проникнуть в глубинную структуру художественного образа, раскрыть его «внутреннюю форму» (В.Е. Хализев). Культурная ценность архетипических образов в современном литературоведении осознается как абсолютная и единственная, доступная верификации и герменевтическому анализу.

Архетипический потенциал творчества М.А. Булгакова, еще в полной мере не осмысленный, может быть использован для «генерации» историко-культурных констант / универсалий русского национального мирообраза. Художественный мир писателя вбирает в себя как изначальные общечеловеческие (первичные) архетипы, так и специфические национально-культурные архетипы, позволяющие реконструировать модель национального миробытия. Более того, произведения М.А. Булгакова насыщены архетипическими мотивами (лейтмотивами) и образами инонациональных культур, пропущенных сквозь призму русского национального мировидения.

Вообще проблема русской национальной идентичности, определения фундаментальных основ русской культуры в ее многовековом взаимодействии с культурами других народов - одна из магистральных в современных гуманитарных науках. «Полигенетичное» творчество М.А. Булгакова может служить надежным источником в сложном процессе самосознания, понимания сущности русского национального мирообраза, поскольку весь метатекст писателя хранит в концентрированном виде «зашифрованный» русский «код», позволяющий осмыслить провиденциальную судьбу и путь России, существенно уточнить характерные черты национального мировидения в синхронном и диахронном измерениях.

Обнаружение этих черт, разгадка национальных «шифров» и «кодов», помогающих прояснить глубинные, потаенные нравственно-философские смыслы творчества М.А. Булгакова, его понимание России и русского культурного архетипа, являются главной целью диссертационного исследования, обуславливающей в свою очередь постановку следующих задач:

- исследовать степень влияния русской национальной культуры в ее духовно-религиозной, фольклорно-мифологической, философско-интеллектуальной, ментально-психологической, бытийно-бытовой составляющих на мировидение М.А. Булгакова, его нравственно-аксиологическую систему и жизнеотношение в целом;

- проследить за функционированием в творчестве М.А. Булгакова образов-архетипов национального сознания, значимых для русской культуры (архетип русского бунта, архетип самозванства, архетип мастера), выявить их типологию (общечеловеческие / первичные архетипы, национально-культурные архетипы, архетипические мотивы, архетипические ситуации) и раскрыть их символико-семантический потенциал;

- прояснить особенности восприятия художником русской национальной истории, ее закономерностей и «логики» развития (осмыслить диалектику бунтарства и мастерства, разрушения и созидания), проанализировать архетипические параллели и аналогии между древностью и современностью, прошлым и настоящим, определить мифогенную сущность ключевых для отечественной истории фигур (князя Владимира, Ивана Грозного, Бориса Годунова, Минина и Пожарского, Петра Великого);

- реконструировать архетипическую модель миробытия писателя, уточнить ее формально-содержательные признаки, «прочертить» восточный (ордынско-татарский, кавказский, китайский) и западный (парижско-французский, римский) горизонты духовного, историко-культурного пространств булгаковского творчества, обнаружить их синтез в киевском, крымском, константинопольском археопластах;

- выявить систему взаимодействий национального и всеобщего (вселенского), частного и универсального начал в художественном мире М.А. Булгакова, обнаружить и интерпретировать конвергенцию культурных кодов (античных, библейских, западноевропейских, русско-славянских) в мифомышлении писателя, особенно ярко проявившемся в романе «Мастер и Маргарита».

Обозначенные задачи решаются на материале очерков, фельетонов, рассказов, повестей, романов, пьес, инсценировок, эпистолярного и документального наследия М.А. Булгакова, а также его оперных либретто, которые впервые в булгаковедении подвергаются целенаправленному комплексному анализу в тесной связи с общими тенденциями творчества писателя. Объектом диссертационного исследования выступает все творчество М.А. Булгакова как единая художественная система, обладающая проблематико-философской и поэтико-стилистической целостностью, предметом оказывается архетипическо-ментальное пространство русской культуры, проступающее в произведениях писателя.

Теоретико-методологическая основа диссертации обусловлена спецификой материала исследования, требующего использования комплекса самых различных подходов, существующих в сфере современных гуманитарных наук, непрерывно вступающих в процесс взаимодействия и взаимообогащения. Принципы структурно-семантического литературоведения, абсолютизирующего поэтику (план выражения), дополняются и уточняются в работе результатами герменевтического проникновения в идейно-философское ядро произведений М.А. Булгакова (план содержания), осмысляемых в концептуально-мировоззренческом контексте русского религиозного Ренессанса.

Труды крупнейших отечественных мыслителей ХIХ-ХХ веков (Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Б.П. Вышеславцев, В.В. Зеньковский, Н.М. Зернов, И.А. Ильин, архиепископ Иоанн (Шаховской), К.Н. Леонтьев, А.Ф. Лосев, В.В. Розанов, В.С. Соловьев, П.Б. Струве, Е.Н. Трубецкой, Н.С. Трубецкой, Г.П. Федотов, П.А. Флоренский, С.Л. Франк, Л.И. Шестов, В.Ф. Эрн, П.Д. Юркевич) наряду с фундаментальными исследованиями теоретиков и историков литературы (В.В. Агеносов, М.М. Бахтин, А.Ю. Большакова, Г.Д. Гачев, М.М. Голубков, Н.К. Гей, Т.Т. Давыдова, Д.С. Лихачев, Ю.М. Лотман, Н.М. Малыгина, С.Г. Семенова, Е.Б. Скороспелова, В.Н. Топоров, О.М. Фрейденберг, В.Е. Хализев), а также ведущих мифологов и фольклористов (А.Н. Афанасьев, Ф.И. Буслаев, А.Н. Веселовский, Е.М. Мелетинский, С.Ю. Неклюдов, Э.В. Померанцева, В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов) составили методологическую базу исследования.

При доминировании системно-целостного подхода в изучении творческого наследия писателя в работе широко применяются историко-генетический, сравнительно-типологический, мифопоэтический, мотивно-семиотический методы исследования, активно устанавливаются междисциплинарные связи с культурологией, философией, лингвистикой, психологией, этнологией, актуализация которых была необходима для адекватного анализа фактического материала.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Творчество М.А. Булгакова, развивавшееся в русле традиций русской классической литературы, пронизанное ее пафосом, аллюзиями и реминисценциями, насыщено национально-культурными архетипами и мифологемами, концентрирующими в себе многовековой нравственно-философский опыт народа, с помощью которого писатель осмысляет события современности. Русская революция, воспринятая художником как иррациональная стихия, как разгул страстей и инстинктов толпы, воплощена писателем в пушкинском дискурсе «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Семантической реализацией архетипа «русского бунта» в произведениях М.А. Булгакова стала контаминация мотивов «окаянства», «разбойничества» и «пугачевщины», а миф о Пугачеве проступает в образах «вожаков» и «пастырей» революции, в том числе Сталина.

2. Русская история в творческом наследии М.А. Булгакова неизменно оказывается источником сюжетов и образов, проецируется на современную писателю реальность, обнаруживает поразительное созвучие удаленных друг от друга эпох. Аналогии и параллели между настоящим и прошлым, экспонированные в образной системе произведений, проявились и в прозе, и в драматургии, которые составляют единый метатекст М.А. Булгакова, скрепленный сквозными архетипическими мотивами. Ключевые для отечественной истории фигуры киевского князя Владимира, Ивана Грозного, Бориса Годунова, Минина и Пожарского, Петра Великого в творчестве М.А. Булгакова становятся общезначимыми символами, ядерными, архетипическими образами, способствующими воссозданию национальной картины мира в ее культурно-философской универсальности.

3. Важнейшим образом-архетипом, порожденным русской историей и ментально-психологическим складом русского национального характера, является самозванство, представленное М.А. Булгаковым во всем многообразии его смысловых нюансировок от историософского обобщения до сатирико-комедийного модуса. Самозванство в художественном контексте булгаковского творчества прочитывается как архетипическая ситуация подмены истинного мнимым, становится сюжетообразующим приемом многих произведений писателя, отразившего санкционированный государством процесс обезличивания «советского человека», стирания его подлинного лица и формирования генерации «преображенной» твари, то есть «антропологического самозванца» - идеологически и нравственно искаженного человека, выдающего себя не за то, что он есть на самом деле.

4. Архетип самозванца в произведениях М.А. Булгакова коррелирует с архетипом мастера, выступая его семантико-символической антитезой, ибо самозванец / профан находится в онтологической оппозиции по отношению к истинному творцу - мастеру, являющемуся носителем высокого нравственного идеала у русского народа. А потому созидательное начало, сконцентрированное в мастерстве, в художественном сознании писателя противостоит разрушительному, анархическому порыву, воплощенному в бунтарстве. Диалектика мастерства и бунтарства, созидания и разрушения составляет архетипическую основу историософской концепции М.А. Булгакова.

5. Неповторимость булгаковского мирообраза в его национальном преломлении обусловлена во многом глубинно-генетической связью писателя с его прародиной, «самой настоящей» Россией, орловско-черноземным краем, из которого вышли предки автора «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты», с городом его детства и юности - Киевом - древнейшим фундаментом русского дома, духовной колыбелью-купелью русского народа, истоком русской цивилизации. Киевская модель миробытия, сопрягающая и органично переплавляющая в своих недрах токи разных культур, обнаруживается в произведениях М.А. Булгакова на уровне архетипических мотивно-образных структур, сюжетостроения, характеров героев, художественных деталей, метафор и т. д.

6. Образы-архетипы русского национального сознания в художественной системе М.А. Булгакова коррелируют с духовными константами других национальных культур, к которым писатель испытывал повышенный интерес, открывая в них универсальные смыслы, улавливая созвучия и ассонансы с «русской» проблематикой. Синкретизм булгаковского мировидения проявляет себя в художественной реализации евразийской идеи, выразившейся в представлении о России как перекрестке Севера и Юга, Запада и Востока и определившей историко-культурное пространство творчества писателя.

7. Поливалентность булгаковского универсума в единстве его микро- и макрокосма ярче всего проявлена в романе «Мастер и Маргарита», где общечеловеческое / вселенское и национальное сознание представлено в нерасторжимом диалектическом единстве, выступая смыслообразующей антиномией, органично сопрягающей библейскую древность, советскую современность и космическую вечность. В архетипических образах «ершалаимского» и «московского» духовного континуума так же, как и в оригинально воплощенной в романе демонологии, писатель синтезировал философско-онтологические, этико-эстетические, историко-культурные традиции Востока и Запада, органично соединил европейскую, азиатскую, античную, библейскую и славянскую мифопоэтику.

Научная новизна диссертационного исследования состоит:

- в избрании ракурса изучения проблемы философско-поэтической специфики творчества М.А. Булгакова в контексте традиций русской национальной культуры в ее историко-архетипических, ментально-психологических, нравственно-этических, духовно-религиозных, художественно-эстетических основах, что позволило вывести ее осмысление на новый по отношению к писателю синтетико-диалогический уровень научного мышления, предполагающий «симбиоз» самых разных исследовательских подходов, осуществляемых в рамках многих гуманитарных дисциплин в их непрерывном взаимодействии и взаимовлиянии;

- в обнаружении национальных историко-культурных образов-архетипов разрушения (бунта) и созидания (мастерства), самозванства (мнимости) и подлинности (правды-истины), которые составляют основу идейно-художественной, сюжетно-композиционной, мотивно-поэтической, жанрологической структур произведений М.А. Булгакова;

- в выявлении организующих булгаковский метатекст национальных историко-архетипических мотивов и мифологем (мифологема смутного времени, мифологема цареубийства и т.д.), в раскрытии символического потенциала исторических реалий и личностей (князь Владимир, Иоанн Грозный, Борис Годунов, Минин и Пожарский, Петр Великий), которые явно или подспудно присутствуют в произведениях писателя и обладают мифо-суггестивной природой, оказывающей влияние на духовно-культурное пространство России;

- в определении в литературном наследии М.А. Булгакова «горизонтов» русского мира, вбирающего в себя инонациональные миры, на протяжении веков оказывающих культурно-философское, этико-эстетическое, ментально-этническое влияние на Россию, не ее «семиосферу»;

- в обнаружении философско-онтологических перекличек творчества М.А. Булгакова с идеями сменовеховства (созидание / мастерство / цивилизаторство / культурничество) и евразийства (синтез Европы и Азии, Запада и Востока) 20-х годов ХХ столетия на сущностно-архетипическом уровне;

- в системном анализе взаимодействий, взаимовлияний, диффузий различных национально-культурных кодов (библейского, античного, западноевропейского, восточнославянского, великорусского, ордынско-татарского, кавказского, крымского, китайского) в творчестве М.А. Булгакова в целом и в романе «Мастер и Маргарита» в частности;

- в раскрытии историко-литературного краеведческого подтекста творчества М.А. Булгакова, связанного с глубинно-генетической принадлежностью писателя «самой настоящей» России, его прародине - орловскому краю, откуда ведут свой род Булгаковско-Покровские ветви.

Теоретическая значимость диссертационной работы определяется тем, что ее концептуальные положения и выводы открывают закономерности художественного бытования глубинных национально-онтологических пластов творчества писателя, рассматриваемого в широком культурно-философском и историко-литературном контексте эпохи, устанавливают механизм возникновения и функционирования актуальных для русского национально-культурного сознания архетипических образов, сюжетов, мотивов, методика выявления которых может быть распространена на художественное наследие других авторов. В работе осуществлен ориентированный на методологические достижения современного научного синкретизма синтез литературоведческого и этно-лингво-культурологического подходов.

Практическое значение исследования заключается в возможности использования его результатов при дальнейшем научном изучении творчества М.А. Булгакова (в том числе при составлении комментариев к академическому собранию сочинений писателя), написании учебных пособий для высшей и средней школы, в подготовке магистерских программ, вузовских курсов по истории русской литературы и культуры ХХ века, спецдисциплин, а также в практике преподавания литературы в классах с углубленным изучением гуманитарных предметов.

Апробация работы. Основное содержание диссертации нашло отражение в трех монографиях, учебном пособии, статьях в журналах из списка ВАК: «Вестник Тамбовского университета. Сер. Гуманитарные науки» (2008. - Вып. 5 (61). - С. 304-309); «Вестник Челябинского государственного университета. Филология. Искусствоведение» (2008. - № 26 (127). - С. 150-160); «Вопросы филологии» (2008. - №4. - С. 104-111); «Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета» (2008. - № 4. - С. 212-216); «Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. Научный журнал. Серия филология» (2009. - № 2 (26). - С. 70-81; 2010. - №3. - С.15-24); «Вестник Челябинского государственного педагогического университета. Научный журнал» (2009. - №5. - С. 289-301); «Известия Тульского государственного педагогического университета. Гуманитарные науки» (2009. - Вып. 2. - С. 289-297); «Филоlogos» (Выпуск 8. - Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2011. - С. 90-98); «Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Серия "Филологические науки"» (2011. - №5(59)).

Материалы исследования неоднократно обсуждались на конференциях различного уровня (международных, всероссийских, межвузовских): «Шешуковские чтения» (Москва: МПГУ, 2005; 2006; 2008); «Мировая словесность для детей и о детях» (Москва: МПГУ, 2005; 2008); «Литература в контексте современности» (Челябинск: ЧГПУ, 2005); «Художественный текст: варианты интерпретации» (Бийск: БПГУ им. В.М. Шукшина, 2005; 2008); «Виноградовские чтения» (Москва: МГПУ, 2005); «Жанрово-стилевое многообразие русской литературы ХХ-начала ХХI веков» (Тверь: ТвГУ, 2006); «Михаил Булгаков и литературный мир 1920-1930-х годов» (Таллинн, 2006); «Изменяющаяся Россия - изменяющаяся литература: художественный опыт ХХ-начала XXI вв.» (Саратов: СГУ им. Н.Г. Чернышевского, 2007); «Язык. Текст. Культура» (Смоленск: СмолГУ, 2007); «Михаил Пришвин: диалоги с эпохой» (Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2008); «Актуальные проблемы науки в контексте православных традиций» (Армавир, 2008); «Москва и “московский текст” в русской литературе» (Москва: МГПУ, 2008; 2010); «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» (Москва: ГИРЯ им. А.С. Пушкина, 2008); «Духовные традиции русской культуры: история и современность» (Тамбов: ТГУ им. Г.Р. Державина, 2008); «Литературное и лингвистическое краеведение и процесс реконструкции национального парка "Бунинская Россия"» (Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2008); «Концептуальные проблемы литературы: художественная когнитивность» (Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2008; 2009); «Духовно-нравственные основы русской литературы» (Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2009); «Ершовские чтения» (Ишим: ИГПИ им. П.П. Ершова, 2009); «Литературный текст ХХ века (проблемы поэтики)» (Челябинск: ЮУрГУ, 2009; 2010); «Высшее гуманитарное образование 21 века: проблемы и перспективы» (Самара: ПГСГА, 2009); «Актуальные проблемы филологии» (Рубцовск, 2009); «Международный конгресс литературоведов» (Тамбов - Елец, 2009); «Русская классическая литература в философских контекстах» (Ставрополь: СГУ, 2009); «Актуальные вопросы гуманитарной науки» (Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2010); «Национальный и региональный Космо-Психо-Логос в художественном мире русских писателей ХХ века» (Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2010).

Результаты исследования нашли отражение в научных проектах, поддержанных администрацией Липецкой области (грант на издание учебного пособия «Идея “живого Бога” в философии русского религиозного Ренессанса и в романе М.А. Булгакова “Мастер и Маргарита”»), а также Российским гуманитарным научным фондом (грант №07-04-73401 а/Ц: «Библиотека культурного наследия Елецкого края: Лебедянь в творческой биографии Е.И. Замятина и М.А. Булгакова»; руководитель проекта - Н.Н. Комлик). булгаков фольклорный психологический художественный

Диссертация обсуждалась на заседаниях кафедры русской литературы ХХ века и зарубежной литературы в Елецком государственном университете им. И.А. Бунина.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, приложения и списка использованной литературы, включающего 525 наименований.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновывается актуальность темы, рассматривается степень ее разработанности в булгаковедении, ставится цель и реализующие ее задачи, формулируются положения, выносимые на защиту, указывается теоретико-методологическая основа диссертации, определяется ее научная новизна, теоретическая и практическая значимость, сообщаются сведения об апробации результатов исследования.

В первой главе «Национально-культурные образы-архетипы разрушения в творчестве М.А. Булгакова» выявляются истоки архетипической образности писателя, отразившего в своих произведениях уникальный духовный опыт русского народа, сосредоточенный в архаических первообразах / первосмыслах национального миробытия, анализируется система национально-культурных архетипов с деструктивной семантикой, с помощью которых художник осмыслил события революции и Гражданской войны.

В первом параграфе «Архетип русского бунта в историко-культурном контексте России и в творчестве М.А. Булгакова» дается широкая панорама литературной, культурно-философской, общественно-политической жизни России революционной эпохи, осмысленной писателем сквозь призму национального «мифосознания», актуализировавшего архетипические образы, прежде всего - образ бунта и сопутствующие ему образы метели-вьюги, мути-смуты, неоднократно возникавшие в произведениях отечественной литературы ХIХ и ХХ веков. Русская революция воспринималась Булгаковым как русский бунт, как взрыв страстей и темных инстинктов толпы, вовлеченной в иррациональный / стихийный вихрь. Но если А.А. Блок («Двенадцать», «Интеллигенция и революция») и Б.А. Пильняк («Голый год», «Метель») воспринимали этот вихрь как «величайшее очищение», то Булгаков видел в нем сущую «дьяволиаду», разгул бесовства в том пушкинском понимании вихря/метели, которое поэт воплотил в стихотворениях «Бесы» и «Зимний вечер», ставших лейтмотивами пьесы «Александр Пушкин» и рассказа «Вьюга» из цикла «Записок юного врача». Архетипическая ситуация, в которой оказался «юный врач», застигнутый вьюгой и сбившийся с дороги в ненастье, приобретает символический смысл: революционная метель заметает путь России, теряющей свои духовные ориентиры в метафизической мути.

Муть в произведениях писателя оказывается не только значимой пейзажной деталью, но и ёмким смыслообразом, вызывающим ассоциацию со смутой, переживаемой Россией в начале ХХ века. В романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных», где одним из ведущих является мотив смуты/мути, Булгаков создает синкретический образ природного (разбушевавшаяся снежная стихия) и человеческого (полчища петлюровцев) бунта, сотрясающего Город и погружающего его в «черный туман» национально-социальной ненависти, причем «черный туман» - это одновременно и объективная реальность, и метафора исторического бытия России. Само слово «муть» в славянских языках настолько семантически многогранно, что в равной мере соотносится с «мятежом» и «метелью» (на это указывает М. Фасмер Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. - М.: Прогресс, 1987. - Т. 3. - С. 18, 31.). Образ метели наряду с «образами бушующих стихий», по замечанию Е.М. Мелетинского, является архетипическим и вбирает в себя разные идеосмыслы: метель - мятеж - смятение - смута. Эту причудливую словесно-смысловую игру передал художник в рассказах о Гражданской войне («В ночь на 3-е число», «Налет») и в романе «Белая гвардия», где возникает образ «черной метели», ассоциирующейся с блоковской «черной злобой», поднимающейся из народного «чрева» и порождающей «бессмысленный и беспощадный» террор. Один из эпиграфов к роману, взятый из «Капитанской дочки» А.С. Пушкина, аллегорически связывает буран с бунтом. Оба эти образа являются атрибутами древнего архетипа хаоса, противостоящего космосу, воплощением которого становится Дом Турбиных. Однако гармонии этого Дома угрожает «некий корявый мужичонков гнев», идущий из непросветленной, «утробной» крестьянской массы, вооруженной «великой дубиной», которую она беспощадно готова обрушить на классово и культурно чуждый ему мир. «Дубина» наряду с «иконой» у Булгакова, как и у И.А. Бунина в «Окаянных днях», выступает архетипическим проявлением двусоставной природы русского человека - бунтаря и великого святого, разрушителя и созидателя. В «Белой гвардии» «дубина» - символ «бунташного» начала, разжигаемого в народе смутьянами, наподобие Пугачева.

Во втором параграфе «Архетипы самозванства и русской смуты в художественной системе М.А. Булгакова» устанавливаются культурно-исторические и сущностно-философские параллели и аналогии между революционными событиями начала ХХ столетия и «смутой», потрясавшей Россию на протяжении веков. Ярким воплощением национального бунтарского духа явился самозванец Пугачев, феномен которого в эпоху революции 1917 года оказался чрезвычайно актуален и получил художественное воплощение в творчестве С.А. Есенина, К.А. Тренева, М.И. Цветаевой, В.Я. Шишкова и др., уловивших созвучие современности с крестьянскими волнениями ХVIII века, вылившимися в настоящую гражданскую войну. Булгаков, интересовавшийся фигурой Пугачева, мечтал написать о нем оперное либретто, а в проекте по созданию учебника «Курс истории СССР» посвятил бунтарю очерк. В романе «Белая гвардия» писатель, умножая примеры «окаянства» революционных будней, настойчиво проводит мысль о том, что русская революция приобрела отчетливые черты пугачевщины. Будучи одним из ключевых персонажей в художественной структуре произведения, Пугачев присутствует в сценах разгула казаков-самостийников во главе с Торопцом и Козырем-Лешко, в самоуправстве полковника Болботуна, в таинственном Петлюре, образ которого рекуррентен образу Пугачева и несет печать архетипа самозванца, ключевого для отечественной духовно-ментальной семиосферы.

В булгаковском Петлюре, примиряющем на себя разные маски, проявляется одно из главных качеств самозванца - способность к лицедейству, ибо самозванство в народной эстетике сродни актерству. Не случайно и власть Петлюры воспринимается горожанами как игра-фарс, жалкая оперетка, бесовское скоморошество. Инфернальный колорит образа Петлюры также прямо связан с самозванством, поскольку самозванец в русской фольклорной традиции - всегда представитель «вывороченного» мира. «Черт»-Петлюра (как называет его Николка Турбин) проецируется в романе на «вожатого» мятежников из «Капитанской дочки», образ которого у Пушкина был явно не лишен демонического ореола, а у Цветаевой прямо рождалась рифма: «Пугачев» / «черт» Цветаева М.И. Пушкин и Пугачев // Русский бунт: сборник историко-литературных произведений. - М.: Дрофа, 2007. - С. 223.. Пушкинский эпиграф к «Белой гвардии», эксплицирующий видение Пугача, в «мутном кружении метели» напоминающего волка, актуализирует мифопоэтический контекст, в котором волк ассоциируется с нечистой силой. В романе Булгакова петлюровское войско достаточно часто сравнивается с волчьей стаей, «волчья» сущность Петлюры оказывается проявлением его оборотничества, поскольку самозванец есть не кто иной, как оборотень. Оборотнем - «человеко-зверем» - оказывается и персонаж булгаковской повести «Собачье сердце» Шариков, претендующий на звание человека, а по сути являющийся «самозванцем». В нем пародийно снижен мифопоэтический образ волка, превратившегося в дворнягу, претендующую в результате «жестокого опыта» (революции) на роль «вожака».

Мотив «волка-оборотня», нередко встречающийся в булгаковских произведениях («Александр Пушкин», инсценировка толстовской эпопеи «Война и мир»), наиболее ярко представлен в пьесе «Батум», в которой художник демонстрирует генетическую и типологическую близость главного героя - Сталина - образу Пугачева, а следовательно, соотносит его с национальным архетипом самозванца. В мнимой апологии вождя Сталин представлен как мнимый пророк, глубоко прячущий свою демоническую сущность, то есть выступает в роли «мистического самозванца». Первоначальные варианты пьесы («Пастырь», «Вставший из снега») прямо указывали на связь с пушкинским «вожатым», появившимся в «Капитанской дочке» из мрака и вьюги. Образы Пугачева и Сталина объединяют структурно-смысловые параллели вождя / вожатого, революционера / смутьяна, мотив душевно-духовной тьмы и сопутствующие ему семантические варианты (темное прошлое, мрачный характер). Выступающий «из темноты» Сосо кажется героям пьесы «Батум» Порфирию и Наташе «чужим». Само слово «чужой» в русском фольклоре - эвфемистическое обозначение волка, на которого походит и Пугачев в восприятии пушкинского Гринева. «Человеко-волк» Сталин и «человеко-волк» Пугачев одинаково оправдывают свое «разбойничество» ссылкой на древние мифы (сказка старой калмычки о вороне и орле, вспоминаемая Пугачевым, и сказка о черном драконе, рассказанная Сосо), санкционирующие их самозванство.

Семантическим вариантом историко-культурной аналогии Пугачев - Сталин в пьесе Булгакова «Александр Пушкин» («Последние дни») становится имплицитное противопоставление Пугачева / Николаю I. Архетип самозванца Пугачева просвечивает в образе царя-деспота Николая I, который, претендуя на роль духовного лидера нации, по отношению к Пушкину, подлинному «властителю дум», выступает духовным самозванцем. Его власть - это власть силы, которая, несмотря на кажущуюся непобедимость, проигрывает власти гения, потому что власть духа выше власти силы. Такова художественная логика пьесы М.А. Булгакова, ставшая реальностью в биографии самого драматурга.

Продолжая традиции Пушкина в осмыслении феномена самозванства, Булгаков обращается к его «истокам», к фигуре Лжедмитрия и эпохе смутного времени ХVII века, символические картины которой появляются в «Белой гвардии» (образ Тушинского Вора в мутных сновидениях Василисы и Алексея Турбина), в романе вообще сконцентрировано немало исторических мифологем. Одна из самых значимых - цареубийство, которое выступает закономерным «логическим» звеном в «сюжете» национального мифа о русском бунте. В пьесе «Дни Турбиных» Мышлаевский вспоминает убиенных российских императоров - Петра III, Павла I, Александра II, однако к их числу не причисляет Николая II, поскольку верит, что он жив. Бытовавший в монархической среде слух о мнимой гибели русского царя был художественно реализован в «Белой гвардии» и спроецирован на легенду о царевиче Димитрии, которая в ХVII веке «аккумулировала» смуту. Эпизод в доме Турбиных, в котором Шервинский делится новостью о чудесном спасении Николая II из-под власти большевиков, представляет собой развернутую реминисценцию из «Бориса Годунова» Пушкина (сцена в доме Шуйского).

Пушкинская оценка смуты для Булгакова является нравственным эталоном, с которым он соотносит современные события, обнаруживая в них мотивы и образы, уходящие в глубину исторического бытия России. В творческом сознании писателя возникает трагическая фигура Бориса Годунова, являющаяся не только символом самодержавной России, подвергшейся нашествию самозванцев и переживающей предсмертную агонию, но и судьбы Белой гвардии в целом. В одном из ее представителей - генерале Романе Хлудове проступают черты Бориса Годунова, испытывающего нравственные муки от осознания причастности к убийству невинного человека. Как и царя в драме Пушкина, булгаковского героя преследует тень жертвы, выступающая персонификацией Совести. Этот прием использовал писатель и в рассказе «Красная корона», и в романе «Мастер и Маргарита». Хлудов, болезненно принимая решение казнить вестового Крапилина, долго страдает от его последствий, но в конце концов обретает просветление, как обретает его и Понтий Пилат, прощенный тем, кого он обрек на смерть. Оба героя, освободившись от давлеющей над ними вины, направляются в Вечность, где их ожидает истинный «ловец человеков». О вечности томится и пушкинский Годунов, терзающийся сомнениями в легитимности своего восшествия на престол, переживающий комплекс самозванничества. Те же чувства охватывают Хлудова. Он с сожалением признает, что Белая армия, не сумевшая отстоять Крым, оказалась недостойной многовековой славы русского оружия, а весь ее генералитет, включая и его самого - жалкие самозванцы, особенно главнокомандующий, мнящий себя Александром Македонским.

В третьем параграфе «Сатирико-комический модус архетипа самозванца в творческом наследии М.А. Булгакова» представлены гротескно-шаржированные варианты национально-культурного архетипа самозванца, имеющие ярко выраженную обличительно-этическую направленность. «Самозванство» властей, не справляющихся со своим высоким призванием, высмеивает Булгаков в комедии «Иван Васильевич». В фантастическом хронотопе пьесы соединяются разные временные пласты, что делает историю обратимой. Иван Грозный, потомок Рюрика, с негодованием узнает о воцарении «на Москве» Бориски Годунова, упрекая его в «изменничестве» и «самозванничестве». Противопоставляя царя Бориса Ивану IV, драматург фактически отражает (а в некоторой степени и аллегоризирует) извечную, ставшую архетипической, национальную социально-культурную и политическую диалектику самозванства и самовластья. В русском историческом сознании абсолютное самовластье законного монарха, символом которого выступает Иван Грозный, легитимнее, оправданнее самозванства, пусть даже относительного, каковым было «самозванство» Годунова, осознававшего себя «холопом» Рюриковичей. Как бы ни был справедлив и демократичен царь Борис Годунов, он не в силах преодолеть позор самозванничества, имеющего для русской культуры этическое измерение. Подлинность / истинность (в том числе и в сфере политической власти) в русском национальном мирообразе - знак сакральный. И потому настоящий царь всея Руси в отечественной истории - фигура священная.

Создавая образ Ивана Грозного, Булгаков ориентировался не столько на официальную историографию, сколько на фольклорные источники, посвященные легендарному царю, которые легли в основу сюжетно-фабульной структуры комедии «Иван Васильевич», восходящей к поэтике народных игрищ. Вообще булгаковская пьеса, представляющая собой парафраз традиционной русской потехи под названием «игра в царя», больше, чем комедия положений. Драматург актуализирует в ней культурно-историческую оппозицию «мнимого» и «истинного» царя, имеющую архетипическое значение. Роль всея Руси самодержца, «мнимого царя», вынужден в ней играть управдом Бунша-Корецкий, попавший в эпоху Ивана IV в результате эксперимента инженера Тимофеева по созданию машины времени. Он оказывается самозванцем дважды: в советской действительности выдает себя за пролетария, открещиваясь от своих княжеских кровей, а, чудом переместившись в ХVI век, недолго правит страной от имени Ивана Грозного и при этом успевает совершить ряд государственных преступлений. Развенчание самозванства - естественное завершение «игры». Под натиском суровой реальности рассеивается иллюзия балаганно-шутовского «царствия», которое есть не что иное, как маскарад. Об этом в финале комедии, возвратившись в современную Москву, заявил Милославский: «Мы с маскарада, из парка культуры и отдыха мы» Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Худож. лит., 1990. - Т. 3. - С. 461.. Однако маскарад в европейской культуре далеко не праздная потеха, а определенное видение жизни, иносказание. Потому аллегорический смысл имеет и сама булгаковская комедия о царе Иване Васильевиче, личность которого в 1930-е годы вызывала вполне определенные ассоциации: А.Н. Толстой, С.М. Эйзенштейн, например, сознательно «освещали» авторитетом Грозного тиранию Сталина.

Идеологический флер вокруг фигуры Иоанна IV проступает в пьесе Булгакова «Багровый остров», где упоминается некая драма, посвященная Грозному, которую сняли с постановки по политическим соображениям. «Игрой» с участием Ивана IV оказывается и пьеса «Блаженство», в которой изображается светлое коммунистическое будущее - Москва ХХIII века, соединенная «Голубой Вертикалью» с Москвой ХVI века. Мир коммунистического Блаженства - это усовершенствованный тоталитаризм, истоки которого находятся в эпохе Грозного. А сам Иван Васильевич, затерявшийся в веках, представлен в пьесе как воплощение изощренного деспотизма, пребывающего вне времени и отражающегося, как в системе зеркал, в лицах и личностях больших и малых тиранов. Исторический Иоанн IV, прикрывающий своей «святостью» нравственные преступления, ничем не лучше, например, героя очерка «Комаровское дело» убийцы-извозчика Василия Ивановича Комарова-Петрова, который так же, как грозный царь, молился за своих жертв. Однако советская действительность своим окаянством превзошла жестокий ХVI век и повергла Ивана IV в состояние умопомрачения от «взрыва» самозванства в Советской стране.