Роман "Реверс"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа - МАГИСТЕРСКИЙ ПРОЕКТ

Роман "Реверс"

по направлению подготовки 45.04.01 Филология

образовательная программа «Литературное мастерство»

Хмельницкис Стефанс

Москва 2019



Фрагмент романа «Небесный четвертак»

Щегол

«Если ты бедный студент и не можешь позволить себе купить машину или билет на самолет и даже на поезд, то остается только надеяться, что кто-нибудь остановится и подвезет тебя», -- читает Степа предисловие к книге «Автостопом по Галактике» Дугласа Адамса, лежа в позе Тутанхамона. В нем бедный английский студент, как достопочтенный Чайльд Гарольд, ненавидя свою страну, отправляется автостопом по Европе на все лето.

Неразборчивый рюкзак проглатывает всякую всячину: жвачку, ручку, блокнот, щетку, зубную пасту, плед, джемпер, гель, паспорт. Затянув прожорливое брюхо рюкзака, он закидывает его за спину и, надев хипстерский джемпер, выбегает на дорогу.

По дороге ползут консервные банки. Степа размахивает рукой, как птица раненным крылом. Никто не берет полоумного студента с черными дырами вместо зрачков.

Они думают: «В рюкзаке у него героин». Или: «Запчасти от бомбы». Бомбы, которые взрывают людей, делают пространство открытым, свободным от боли. Он и есть бомба, сердце его -- спусковой механизм -- тикает, отмеряя секунды до взрыва. Важно каждое мгновение, но люди почему-то считают, что важно только последнее, забывая, что каждое мгновение и есть последнее. Как поется в известной советской песни: «Есть только миг между прошлым и будущем, именно он...».

Зажав лимонку в правой руке, он вздергивает верхний палец вверх. Тело его колотит от смеси адреналина, смущения и неизвестности. Он не знает, как надо себя вести. Все не может расслабиться, отдаться свободному потоку, как река Стикс, уносящий его в неизвестность.

Он беспокоится, что подумают люди. Люди, которым и дела до него нет. Люди, погребенные под грузом ежедневных проблем, детских страхов и комплексов. Люди, которые заперты в своем тесном мирке так плотно, так крепко, что их спасет только атомный взрыв. «Бродяга! молодой прощелыга! Шёл бы работать!», -- кричали голоса в его голове. Когда он хотел уже сдаться, уйти, поодаль остановился белый джип.

Небо -- сгущенное молоко. Осиротевшие заводы уставились на него пустыми взглядом на трассе М-4 под Батайском. Степа опять начинает ныть, отчаиваться, корить себя, чуть ли не плачет, какой он неудачник, что все это затеял. Он хотел добраться до Сочи, хотя бы до Туапсе. Он хотел увидеть рассвет над Черным морем, как в фильме «Достучаться до небес». Пусть для этого придется переспать с женщиной-диспетчером с самым противным привокзальным голосом или с толстожопой сальной проводницей. Главное -- оказаться на море. Сегодня. Сейчас.

Он вспомнил историю, рассказанную ему подругой из Ростова-на-Дону. Её мать всю жизнь прожила в посёлке под Ростовым и ни разу за свою жизнь не видела море. Как это жить рядом с морем и ни разу не видеть море, будто слепец ни разу не видевший мир? Они все собирались поехать, но все откладывали и откладывали, пока мама не заболели и подумал, что вот-вот умрет. Дочка решила, во что бы то ни стало отвезти маму на море. Поначалу мать отнекивалась, не хотела ехать, будто чего-то боялась. В её груди сидел иррациональный страх и, как жаба, душил её. «Она стояла и смотрела на море, и лицо у нее было такое счастливой. Я никогда в жизни не видела её такой счастливой. Такой беззаботной, будто она уже умерла и встретила Его».

Степа очнулся в кабине КАМАЗа. В руке зажат серебряный четвертак. Он подкидывает его каждый раз перед тем, как сесть в машину. Если «да» (реверс), он садиться в машину, «нет» стопитЛовит машину (сл.) дальше. Таковы правила игры.

Сейчас он слушает урчание мотора, хриплый блатняк и смотрит в окно. Желтые рапсовые поля, разделенные тонкой бетонной плоской, стелются до самого горизонта с обеих сторон. Их сменяет плотный зеленый занавес леса, затем пустырь -- ничего, даже никакого подлеска. Земля, будто разорванная на лоскуты рубаха, лежит перед ним растерзанная под тяжелым набухшим небом, напитавшимся чернил.

-- Мне налево, тебе прямо. Удачи! -- прерывает его мысли молчаливый драйвер Водитель (сл.).

Подхватив свой ранец, Степа выползает из КАМАЗа на трассе М-4 под Краснодаром. Ночь оседает на кромки леса. Влага оседает на сырых ногах, на лице и легких. Он вдыхает прохладную влагу и воздух. На лицо накрапывает дождь, будто кто-то плюет ему в лицо. Он поднимает палец вверх.

Консервные банки проносятся мимо. Степа достает плед, накидывает его на плечи. Холодный ветер пробирает до костей, режет ему скулы. Задница просится назад --в тепло. Задницы любят держать себя в тепле, где есть четыре стены, теплый чай и какие никакие люди. И без того пустынная дорога совсем осиротела и по ней гулял только безучастный ветер. А у него ни палатки, ни спальника -- ничего. Черный лес стоит за спиной. Что может случиться со мной? Замерзну, окоченею на обочине к чертовой матери. Труп найдут поутру какие-нибудь раздобревшие сотрудники ГИБДД между завтраком и обедом --вместо колбасы на хлеб. Вот родители обрадуются. Одним ртом кормить меньше. Правда маму жалко, -- получается, зря рожала

Из темноты, светя глазами и блестя черными латами, выбежал «РенджРовер». Доносились глухие басы сабвуфера. Тонированное стекло опустилось; длинная щупальца согнулась в пригласительном жесте.

Не думая, он запрыгнул внутрь салона, обитый мягкой бежевой кожей. Треснули дверные блокираторы.

В нос ударил дерзкий запах гашиша. Клубы дыма валили на приборную панель подсвеченные синим неоновым светом. Катилась бочка со склона: «Сука-сука-сука». Его будто кто-то схватил за и без того холодную, уставшую задницу. Кишки поцеловались с задней стенкой. Стрелка спидометра рванула на сто шестьдесят.

-- Будешь? -- тонкие липкие пальцы протянули пяткуКосяк (сл.). Степа взял, сделал затяг, и передал обратно. За ней прилетела полупустая бутылка водки «Абсолют»-- синяя жидкость качалась из стороны в сторону.

-- Нет, спасибо, -- вежливо отказался Степа.

-- Как знаешь, брат. Мэня Алекс звать, а это брат мой, Мага, -- представился он, ерзая на сиденье, как гадюка.

-- Из Москвы?

-- Я? Да нет из провинции. Студент.

Дорога в полночь, будто они плыли в пустоте.

-- Студент? Слышал, Мага. Студент он, --Сплюснутый, как у стервятника нос, качнулся вниз. --Харашо, что не из Москвы. Москвичи, хуже мусоров. Я вот одного загасил, -- он кивнул головой назад в сторону багажника. -- Борзый попался. Мозг выносил, а я не люблю, когда мне мозг выносят. Я его сам выношу, -- они оба заржали, как гиены.

Гусейн славил приход, -- он подался вперед, вытянул из-за пазухи стечкин, добавил звука на магнитоле; опустил стекло и выстрелил три раза в пустоту. Из колонок рвалось: тра-та-ра-ра.

На голубом табло промелькнуло: «Туапсе 121».

Гусейн опустил стекло и какое-то время молчал, слушая рваную музыку из колонок. Потушив магнитолу, он спросил:

-- А тебе куда?

-- В Сочи, --еле выговорил Степа. В горле, будто поселился слизняк.

--Харашо. Мы тебя подбросим, людям помогать надо. Добро надо делать. Так Аллах говорил.Аллах знает как надо. В Коране все написано. -- Ты в Бога веришь?

В голове прозвучала музыка из передачи «Кто хочет стать миллионером».

-- Да, православный я.

-- Мусульманство самая правильная религия, -- в голове Степы прозвучал металлический голос ведущего. -- Коран тэбенада почитать. Свищенная книга, я тэбеотвэчаю, брат. Правда, Мага? -- Мага молча кивнул.

Они были идеальные ведущие для передачи «Вечерний Ургант»: один постоянно молчал, а второй болтал без умолку.

Мелькнуло: «Туапсе 70».

-- Ночью опасно, брат. Мы гаш возим. Я без ствола на улицу не выхожу, а ты один на трассе -- нехарашо, -- Степа напрягся. -- Давай, короче. Ты нам тыщу, и мы тебя до Сочи довезем, маргунть не успеешь, -- спидометр показывал сто шестьдесят.

-- Студент я, я-я же говорю, -- заикался Степа. -- Нет, у меня денег, -- хотя деньги у него были, но он хотел построить из себя героя.

-- Студент? Слышишь, Мага. Он студент, -- повторялГусейн, хищно скалясь. Мага также кивнул, -- Ну, на нет, базара нет.

Гусейн врубил магнитолу на максимум и вжался в сиденье и будто уснул. Неожиданно очнувшись, он приглушил звук и изрек:

-- Ладна-а, не сцы. Мы тебя в Туапсе выкинем. Да, Мага? -- Мага кивнул, -- Мы даги -- народ мирный. Передай там всем своим. Только выносить мозг нам не нада.

Он вышел из салона автомобиля на ватных ногах. Взгляд его провожал черный «Ренджровер» похожий на блестящего таракана. Он выловил троих обкуренных ребят, валяющихся на картонке, и спросил, где набережная.

Черное море не было черным.

Зато в нем плавали прозрачные медузы вперемешку с полиэтиленовыми пакетами. Склизкие на ощупь тела, перекатывались с ладони в ладонь. Он подбросил одну и смотрел, как блестящие осколки разлетались на части.

С берега до него доносится шум и крики людей, которые, как первобытные люди, беззаботно танцевалиу костра и бегали вокруг пальмы друг за другом. Ветер разносит терпкий запах конопли, напоминающий запах жжёных еловых веток.

Променад из пальм отступил в сторону, и открылся бетонный пирс и лунная дорога, уходящая вдаль к горизонту, переливающаяся перламутром. Огромная луна замерла у кромки воды, будто выглядывая с той стороны. Он никогда не видел такой огромной луны! Он шёл по пирсу мимо ряда рыбаков, а перламутровые переливы медленно поднимались вверх, как ступени. Морские волны наплывали на берег, шурша и облизываяберег, и откатывали. В носу запах илистого перегноя и соленого морского ветра. В ушах --отголоски моря.

Он словно бы взбирался по лунным ступеням, ведущим к флуоресцентному просвету с той стороны. Теплое, нежное, густое, море обволакивало его. В мире не было ни страха, ни боли, ни тревоги, ни его.

-- Ну, как?! -- раздался голос с пирса сквозь ветер и волны.

Степа чуть не захлебнулся. На пирсе стоял и ухмылялся Макс. На нем была синяя матросская рубашка и бескозырка, как у Дональда Дака.

Макс был радужный мэн и единственный человек, с которым Степе действительно было интересно общаться на курсе.Среднего роста, хорошо сбитый, с широким выразительным лбом, выступающей челюстью и быстро растущей бородой, где он прятал семена конопли, он контрастно выделялся среди общего модного однообразия. О прошлом его было малоизвестно, но в универе ходили слухи, что он, как и любой умный и честный человек, даже отсидел полгода за «инакомыслие». Для Степы, который никак не мог определиться, кто он такой и что ему делать со своей жизнью, Макс обладал неоспоримым авторитетом, необходимый ему после утраты веры в отца.

В углу рта Макса дымился джойнтСамокрутка или папироса с марихуаной. Степа стекал на бетонный пирс.

-- Я полстраны проехал. Ты как здесь очутился!?

--Не тупи. На вписке я тут, у френдов. Иду по аллее, а тут ты. Я за тобой и пошёл. Го к нам на вписку? -- Степа кивнул.

Первое открытие для него было, что жизнь на дороге -- это концентрация немыслимых совпадений. Как бы не жизнь во всей её урбанистической искусственности и скуке ежедневного детерминизма, а свободное плаванье в Океане случая, где ты не знаешь, что произойдет через час, минуту или даже секунду. Это нескончаемое лето, где день длиться вечность -- как в детстве.

Послышался шелест и шорох дождя. В воздухе запахло свежим запахом озона. Белая ветка упала за горизонт, озаряя округу яркой магниевой вспышкой; раздался рокот грома, будто с гор сыпались камни. Шелест нарастал, превращаясь в гул. Небо обрушилось на землю. Три девочки с визгом убегали по пешеходному переходу от наступающего дождя, натянув поверх головы пальто. Аборигены попрятались в норки. Только костер отчаянно бился с дождем, как Дон Кихот с мельницей.

Нимфа

Волосатая раковина -- лысая башка.

Наташка побрила: вжик-вжик-вжик. Как стрижи-самолеты. Она гладит ежика на голове и фыркает, прикусывая нижнюю губу: фыр-фыр-фыр. Она ищет себя в отражение; но его нет.

Так и должно быть.

Она тает в жарких Наташкиных объятиях, как масло на сковороде. Наташка просит её остаться, но она благодарит её за вписку, целует в родинку на правой щеке и выбегает на дорогу.

Дождь идёт, не переставая. Барабанит по зонтику над головой. Водянистые снаряды падают и разрываются. На дороге холодный и промозглый ветер охватывает её со всех сторон, раздувая ее радужные афгани, которые достались ей в подарок от одного индуса цвета тростникового сахар в пору её первой поездки автостопом. Черные провода тянутся вдоль дороги, уносят кусочки тепла и света. Греют только редкие подбадривающие гудки драйверов, которые машут радужному комочку на фоне бурого леса, но не останавливаются. Она слегка помахивает в ответ, снисходительно улыбается.

Никто не берет.

Она идёт на заправку, чтобы переждать дождь или поймать попутку. По обочине прыгает птичка, хлопает себя по бедру. Она ловит её в толстовку. Теперь у неё есть друг. Маленький раненный птенчик, выпавший из гнезда и потерявшийся на дороге. Хоть у кого-то из нас будет дом.

--Я назовут тебя Пэн.

Мама всегда читала ей книгу о Питере Пэне на ночь. Теперь она носит эту книгу с собой в рюкзаке и перечитывает перед сном.

Она кормит Пэна жучками, паучками, муравьями и муравьиными яйцами. Муравьев ей особенно жалко, но неподвижное Пэн не ест. Пэн щиплет её клювом за пальцы и ест. Она записывает в дневнике:

«День Второй Великого Пути.В природе все взаимосвязано: змея ест птичку, птичка ест жучка, жучок ест травинку. Только человек одинок».

Она сидит на бордюре у входа на заправку, в ожидание попутки. Медитирует на радужные лужи, вдыхает запах бензина и жует последний бутерброд, который ей дала Наташка (завернутый в фольгу, он был ещё теплый).

-- Что это у тебя там? -- послышался хриплый мужской голос.

Она подняла голову.

--Тьфу ты. Так ты девчонка что ль?! А я думал мальчишка, какой сидит, -- плюется мужик с лицом рыхлым, как облако. Она показала ему Пэна.

-- Так это же щегол, --она удивленно глядит на него. -- Да, я птицелов.

Надо же, как интересно, в тот же день и птицелов, думает она.

Он осмотрел Пэна.

-- Повезло тебе, они красиво поют, -- он по-свойски подмигнул. -- А чем ты его кормишь? -- она сказал.

-- Глупая, ему чертополох надо и другие колючки. Ты его береги! Дай бог выживет, -- сказал он и ушёл.

Дождь все не прекращался, а попутки не брали. Такое бывает. Фортуне не прикажешь. Иногда стоит только на дорогу выйти, как тут же останавливаются. Другой день стоишь по шесть-восемь часов кряду, будто в очереди за справкой.

Тьма обступает каждый фонарь. Рисует тени на асфальте. Ветер отзывается из отверстий тьмы, будто играет на свирели. Девятьотверстий продуваются ветром -- и ни одного звука. Человек -- полое существо.

Она ставит свою радужную палатку с рисунком диснеевского Винни-Пуха под елями на мокрой траве у опушки леса. Отогревает остекленелые руки в передних карманах толстовки. Она помещается в палатку, только скрутившись в клубок, как котенок. Зато, как у мамки в брюхе. Пэн лежит в уголочке в импровизированном гнёздышке из рваной ткани и веток.

Капли барабанят по натянутой мембране палатке. Зубы стучат. По телу проходит дрожь. Она пытается уснуть, но сон не идёт. Тело, будто шкафом придавило. Она -- огурец, на девяносто пять процентов состоит из воды.

Самое страшное в палатке то, что ты не видишь, что происходит снаружи. Ничто в мире не мёртво.Ветки -- хрустят, трава --шуршит, ветер гудит, деревья -- стонут. Она медленно впадает в дрему.

Разорвалось в ушах, ударило прямо в голову. Сознание её полупустое: то ли спит, то ли бодрствует. Она нащупывает застежку, открывает её по параболе и выскакивает наружу--никого нет.

Голыми пятками она бродит по потной траве, по колючим иголкам и шишкам. Ищет невидимого врага. Сверху по палатке ползёт противный склизкий черный слизень. Она подпрыгивает, вскидывает руки в стиле «Ахтунг» и кричит. Второй шмякнулся ей прямо на голову, третий --на плечо.

Град слизней не утихает. Страх наполнял её, как дождевая вода бочку, сковывая железным обручем её грудь. Слизни сползают по ней, заползают ей в уши, рот, нос, в каждое из девяти отверстий. Она скидывает их один за другим, но они липнут к коже, присасываются к ней, как пиявки, и сосут её кровь. В горло залили раскаленный металл. Грудь клокочет. В зрачках--пустота.

Вздрогнув, она просыпается. Над её головой просвечивается черное пятно. Она нащупывает застежку, открывает её по параболе и выскакивает наружу. На крыше лежит слизень.

Расцветает сиреневая рваная заря. Воздух пахнет серебром. В лес параболой падает радуга. Роса сверкает россыпью алмазов на брезентовой ткани; травинках; лепестках; еловых ветках. Роса разносит громкий сладкий запах. Она откусывает его ломтями за неимением более плотной пищи. Туман медленно тает в сыром воздухе, оседает на её щиколотках и кроссах. Кругом ни человека, одни деревья. Веки схлопываются, иразрывается в черные дыры.

Она приходит на заправку, чтобы отогреться. Руками разжигает невидимый костер. Садится за стойку, достает дневник. На мокрых слипшихся страницах размытыми чернилами записывает:

«Третий день Великого Пути.Ношу Пэна на груди в вязанки. Все водители спрашивают, что у меня там, а как покажу, удивляются, говорят, что не выживет. Сегодня из-под крылышка целая капелька крови выпала. Это для него очень много. Вдруг и вправду не выживет, а я уже к нему привыкла. Буду ли я плакать?»

«Четвертый День Великого Пути. Дождь льет третий день. Как бы не заболеть. Прошу у драйверов телефон, а сама ищу вписки на каучсерфингеСервис поиска бесплатного жилья. Сырая и скользкая, как маринованный огурчик, хожу под дождем по городу. Бомжи, заприметив меня, показывали пальцами на пакеты на моих ногах и смеялись. Я разозлилась, накричала на них и пошла в кафе. Держалась достойно, хоть и пакеты на ногах, деньги размокли и слиплись. Заказала себе целую дымящуюся тарелку риса с маслом. Продавщица на меня так странно посмотрела, когда я попросила три кусочка хлеба, а я нос задрала, спину выпрямила и пошла. Тарелка риса и хлеб -- больше ничего для счастья не надо».

«Пятый День Великого Пути. Пэну стало лучше. Запел. Просился в караоке. Вместе ходили на водопой к оленю. Тот пристально смотрел блестящим угольным глазом, но молчал -- сдерживался. Звал замуж. Я отказалась, -- он обиделся, стал приставать, но я ему быстро рога обломала. Что с него взять -- олень».

Вертится белая остроконечная звезда. Воздух обездвижен. Поля плавают в густом мареве. Она кружит, заблудилась, не знает куда идти. На краю поля нашла заросли цветущего чертополоха. Густой сладкий мёд затекает ей в грудь. Над тяжелымиголовками цветов вьется мохнатые шмели. Она пытается сорвать головку цветка. В пальцах застревают иголки: ай-ай-ай. Она кормит Пэна. Тот довольный щелкает клювом. В зоб его льется сладкий мёд и отзывается пением. Как он красиво поет!

В высокой траве бесшумно вьется пестрая лента. Она никуда не спешит, делает заметки в дневнике рядом с раскрытой палаткой. Она слышит знакомый писк. Пэн вьется в воздухе, машет здоровым крылом, ломает воздух, как лопастью. Брови её поднимаются в испуге, она не понимает, что происходит. Пэн бьет клювом по склизкому телу гадюки, пищит и отмахивается крылом, но не отступает. Она подпрыгивает с криком, который сама от себя не ожидала. Гортань завибрировала, и тело задрожало от прилива адреналина. Глаза бегают в поисках оружия: палки, бревна, хоть что-то.

Змеиное тело пугающе извивается, рябит в глазах, а в ушах гремучий треск. Плоская хищная голова поднимается над землёй и застывает. В жарком воздухе повисает тишина, перед решающим броском. Пэн уклоняется и кидается сверху, терзая соперника клювом. Она прибегает с палкой. Пестрая спираль лежит в траве -- не движется. Рядом, как камень, лежит Пэн. Она боится взять его на руки, чтобы не повредить. Так и сидела напротив, не зная, сколько времени прошло.

Она взяла его окоченевшее тело на руки и отнесла под дерево. Накрыла еловыми ветками, но закапывать не стала. Вспомнила, как умирала прабабушка (ей было тогда двенадцать лет). Промокшее под дождем тело лежало в гробу, как хлебный мякиш. Люди подходили и целовали мертвую плоть. Искусственный натужный плач плакальщиц. Такие же ненастоящие слова на лентах венков. Люди пили и ели, будто пришли пожрать на халяву. Она ненавидела взрослых за их лживость, двуличие и искусственность. Какая разница, кому достанется тело: червякам или хищникам. Человек умирает в сознание другого человека, а не в земле.

«Шестой День Великого Пути. Умер Пэн. Глупо ли плакать по кому-то, если все в мире взаимосвязано, и никто никуда не уходит. Почему же я плачу? Почему же мне плохо? Оттого ли, что привязанность приносит боль. Значит ли, что привязанность это плохо? Нужно ли отречься от всех связей, чтобы быть по-настоящему свободной?»

Она доезжает до ближайшего ларька. Покупает две батареи Жигулевского. Одну отдает шатающемуся мужику у входа похожему на черный рваный пакет. Вторую -- пьет по дороге. Отхлебывает горьковато водянистый напиток. Морщится и выливает на землю.

«Седьмой День Великого Пути. Думала до утра добраться до границы, но не везло. Перебиралась маленькими скачками в машинах дачников. Фуры не попадались. Великое несчастье наступает от больших ожиданий. Счастлив тот, кто ничего не ждёт».

«Восьмой День Великого Пути. Перешла границу Украины с Россией пешком. Погранцы повылазили из своих будок, как мокрые барбосы, разглядывали и щупали меня липкими взглядами, как неведомое существо. Все допытывались, куда я такая и откуда. Смеялись, называли царевной лягушкой, а потом дали в руки пакет с едой и пожелали удачи. На каучсерфинге ответил некий Вадим -- еду в Туапсе.

Города меняются, меняются села, поселки, названия, но в сущности все одинаково. Все сливается в один абстрактный город Эн».

На дороге из ям трясет. Из колонок играет лезгинка. Перевернутым океаном стелется туман над пустынным полем. Мимо несется постсоветский натюрморт. Пустые здания заводов. Кажется, там ещё идет работа: гудят станки, крутятся шестерни, трудятся рабочие.

-- Ты зачем так путешествуешь? Не страшно? -- спрашивает Юсуп, плечистый татарин с печальными глазами.

-- А вам? -- съязвила она.

-- Мне каждый день страшно. Что творится в мире?! Ай-ай! Что происходит. Не спокойно на моей душе.

-- Тебя как зовут?

-- Нимфа, -- ответила она.

--Красивое имя?

-- Меня так мама в детстве называла.

Юсуп помолчал какое-то время.

-- Зачем так путешествуешь, не понимаю?

-- А вам какое дело? -- грубо ответила она.

-- Как какое?! -- возмутился он, вкручивая правый указательный палец вверх. -- Ты же девушка,девочка!

Насупившись, она приготовилась опять слушать нравоучительные речи. Почему наши люди не могут просто так помогать, молча. Без претензий, нравоучений, телесных и душевных домогательств. Потому что это приятно.

--Побрилась зачем? Некрасиво же. Девочка должна волосы носить длинные красивые.

-- Мне так нравиться.

Юсуппокормил её в столовой. Предлагал подвезти до самого Туапсе, но она не позволила ему ехать лишние шестьсот километров, чтобы её подвезти. Узнав, что она веган, схватился за голову и стал причитать. На прощание дал ей пакет с вяленым мясом, яблоками, йогуртами и водой. В дневнике записала:

«Вяленое мясо не пошло. Тяжело как-то. И ещё коровы смотрят. Мой обычный рацион очень прост: орехи, мед, яблоки, сыр, ежевика, хлеб, творог, вода (как-то быстро приспособилась). Но от одних и тех же продуктов, я быстро устаю».

Но таких как Юсуп было мало.

Как только драйверы узнавали, что девочка, сразу шли грязные намеки. Разве будет нормальная баба на трассе стоять?Нормальная баба сидит дома, на кухне готовит, мужика ублажает. Вот и начинается кадриль, менуэты да фокстроты.

-- А ты, это… давно катаешься-то?-- спрашивает молодой драйвер Вадим. Наметившаяся ряха, толстая золотая цепь на запястье, персидские брови и блестящие глаза.

-- Девятый день.

--Бля, и не страшно? -- кивает он в ее сторону.

-- Нет, не страшно, -- коротко отвечает она. Она знает, следующий вопрос будет про парня.

--А парень-то твой не волнуется, что по трассе в одиночку гоняешь.

Всегда одно и то же, будто мозг, как высушенный гранат. Никакой оригинальности.

-- Парень за мной едет. Мы разделились. Так легче, -- врет она. -- Он у меня боксер. Чемпион Украины по боксу.

-- Ага, -- кивает он, догадываясь, что динамит. Как опытный ловелас, он отводит диалог в сторону, чтоб ослабить напряжение. Рассказывает про себя. Спрашивает про поездки. Говорит стереотипные фразы про злых людей и что нужно быть осторожным.

Из рейса его ждёт молодая жена и новорожденная дочь. Он постоянно улыбается, смеется, рассказывает сальные анекдоты и блякает через каждое слова. А ещё кормит ее бананами, как обезьянку.

-- Поздно уже, -- крутя баранку, Вадим кивает на железное небо. Она кивает в ответ.

Дождь стоит синей стеной за окном, дворники напрягают мышцы.

--Я вот что думаю. Тут мотель есть. Хорошее, обслуживание. Хуе-моё. Чистое белье. Клопов и тараканов нет. Отдохнула бы ты. Наверное, устала. Я оплачу.

-- Нет, я дальше поеду.

-- Ты это, не подумай чего, -- кивает он в ее сторону и прижимает руку к груди. -- Я от души. Чесн-слово. Помочь хочется. Смотрю, замаялась девка. Вторую неделю шастает не пойми где, не пойми с кем. А люди разные бывают. Особенно ночью.

--Добрая душа. У меня палатка.

--Дак, бля, дождь же проливной. Куда ты, бля, сумасшедшая.

Лишь бы не передавить, а то скипнитсяСбежит (сл.) и день насмарку, думает он.

Люди добрые, думает она. Люди друг другу помогать должны. Надо верить в людей. Если ты не поверишь, то кто в них вообще верить станет. Ночью в детской палатке особо не спрятаться. Либо всю ночь опять на заправке сидеть и мерзнуть, либо в лесу промокать, а она устала. Ей хотелось домой. Все чаще думала о маме. О своей одинокой старой маме, которая за неё волнуется. Пусть чуть меньше после того, как она вернулась из одиночного путешествия в Индию, но все равно волнуется.

--Хорошо. Только отдельная комната. Если что-то не так я сразу звоню своему парню.

-- Да ты чё. Всё по чесноку. Я только помочь хочу… Отдельный номер… Отдельный номер… Шамаханская царица! Да, кто на тебя позарится. Посмотри на себя, -- она посмотрела в огромное зеркало заднего вида полное серебристыми струями дождя.

Поток дождя смыл её отражение.

Они вышли у придорожного мотеля. Володя, как и обещал, заказал ей отдельный номер «8», а сам пошел спать в кабину.

Только она зашла в комнату, как в нос ударил резкий коньячный запах клопов. На желтой наволочке лежал длинный черный волос с выдавленной вшой. Хозяйка-старуха процентщица с сальной луковицей на голове отдала ей ключ, смотря на неё с укором, как на проститутку.

Вадим рассматривает низкий потолок своей люльки, закинув руки за голову, посвистывает, почёсывает между ног и считает тёлок в небе. Онвстает и выходит из кабины, хлопнув дверью. Темный его силуэт светится от белых капель дождя. В руках он держал коньяк и лимон.

За стойкой ресепшн с неработающим настольным звонком, похрапывала старуха. Володя тихо поднялся стойку, забрал ключ из деревянного ящика и также тихо поставил стойку на место.Лестница на второй этаж тревожно поскрипывала. Внизу послышался слив туалетного бачка. Вадим нырнул в темную кишку коридора.

Раздался стук в дверь.



Мотыльки

Полночь. Май. Они спрыгнули на платформу и сразу в лужу.

-- Если есть на свете рай, то это Краснодарский край, -- прокомментировал Степа вслед уходящей последней электрички.

-- Угу, -- кивнул Макс, покрутил головой из стороны в сторону и спрыгнул с платформы. Степа, не заметив маневра, шёл к выходу.

-- Эй! батенька, -- крикнул Макс снизу. -- Пожалуйте к нам, пожалуйста, -- махнула рука из темноты.

К бреши в заборе тянулась цепь из черных теней. Желтый огонек освещал безразличное лицо охранника, который не нанимался за такие деньги всех подряд вылавливать.

С той стороны их ждал обычный российский поселок: тьма, высокие заборы, разбитые улицы без покрытия, мусор и лай дворовых собак. Они летели, как мотыльки, в черном туннеле, в конце которого светил яркий свет. Аллея из фонарей заливала все желтым светом. Досчитав до тридцати одного, Степа увидел обычный одноэтажный дом за покосившимся забором с облупившейся синей краской.

На уровне глаз появился миниатюрный кашалот. Макс надавил ему на глаз; через минуту вышел сурового вида бородатый мужик, будто сбежавший с картины Репина «Приплыли».

-- Ну, чё встали, заходите, --пригласил он их во двор. Короткая рваная дорожка вела к угловой веранде. В углу стояла бочка -- черный проход в никуда, где плавали звезды. За прямоугольником окна, за белой шторой, горел уютный зеленый свет. Дверь обшита старым дерматином была на магнитной защелке.

-- Предохранитель от тех, кто родился в трамвае, -- пояснил Владимир. Он очень гордился этим изобретением и сейчас думал над самосмывающейся втулкой для туалета, «а то, весь туалет засрали. Кстати, бумагу в туалет не кидать, а то сам потом чистить будешь. Слуг здесь нет».

Владимир учился в аспирантуре местного вуза на мехмате и был известным в узких кругах путешественником. Зарабатывал промышленным альпинизмом: осенью и весной чистил окна офисных зданий; зимой сбивал сосульки с карнизов и очищал крыши от снега. Тем и жил. Ну и тем, что публиковал книги в бумажных переплетах с оптимистическими названиями: «Вперед в Магадан!», «Вверх по Уральскому хребту», ну и т.д.

Над входом в этот обитель во главе с Владимиром висели портреты: Маркса, Сталина, Мао Цзэдуна и Путина.

В прихожей-кухне, где трубы обнажают свои армированные тела, у плиты стояла полноватая узбечка Юдзул в полотняных шароварах и готовила плов в огромном казане, помешивая деревянной поварёшкой. Рядом с ней стоял Андрей с черными нависающими бровями и длинными волосами завязанными в хвост. Он был похож на крысолова, который пытался извлечь какие-то звуки из самодельного духового инструмента. Направо была комната. Жаркий воздух звенел от голосов.

В комнате было тесно, но каждый находил себе место. Все сидели по периметру комнаты друг напротив друга, как дети в детском садике. С одной разницей-- все присутствующие были взрослые патлатые и немного бородатые мужики, от которых разило здоровым запахом пота после целого дня проведенного в дороге.

Нимфа сидела на полу в эпицентре внимания и смеялась. Уставшая с дороги, она была рада наконец-то оказаться в тепле среди родных незнакомых людей.

-- И что потом?! -- спросил Лёха.

-- Что-что, собрала вещички и сразу выбежала из этого клоповника. Что я дура что ли? Может он меня изнасиловать хотел.

--Был бы я девчонкой, я бытак, наверное, не катался, -- восторгался Лёха.

Лёха--вытянутое лицо, как у воблы, косуха и майка "Металлика". Лёха сидел за столом, согнувшись буквой зю, потягивал чифирь из кружки с такой накипью, что по ней, как по кольцам на дереве, можно было определять возраст. Сзади за ним интенсивно работал желваками молчаливый Юрий -- частичка мордвы,потерявшаяся на российских просторах. Хрустальная конфетница с ништяками быстро разрешилась от бремени.

-- А вот у меня история была, -- начал Лёха. -- Драйвер рассказывал…

-- Так у тебя или у драйвера,-- перебил его Игорь, башкир с большими глазами, маленьким ртом и угловатой челюстью.

-- Да-ты, дослушай. Короче, едет драйвер по дороге, чувствует, что в глазах темнеет. Пошарил в аптечке, а лекарство тю-тю, закончилось. Все кобзда, думает, сейчас копыта откину и в кювет слечу. Видит, телка стоит на дороге. Он её подобрал, а она оказалась клофелинщицей. Я таких за версту чую, говорит. Он сразу запах учуял и выпил, глазом не моргнул. А потом выебал её и по-быстрому выпер. Ну, а хули, говорит, я -- хронический гипертоник.

Комната взорвалась от смеха. Один Юрий сидел и молчал.

-- Подожди, я не догнал. Она же ему клофелин подсыпала?

-- Ну, Юрий. Не тормози. Клофелин давление понижает, а у драйвера давление поднялось. Вот его и отпустило. Случай!

-- А-а-а!

Юля -- чувашка с русой щеточкой челки и прямоугольными очками на носу -- подпирала косяк. На ней держалась вся энтропия этого дома. Она отвечала на запросы на каучсерфинге и принимала одиноких стопперов со всего света. На твердой тахте слева сидела Кристинка в обнимку с Владимиром. Кристина студентка пятого курса факультета мехатроники, которая вот уже год вкалывает на местном заводе по производству программного обеспечения для роботов за пятнадцать косарей.

Макс втыкал в пустоту, скрестив коленки. Задиристый дым клубился и поднимался к белому потолку и утекал сквозь приоткрытую форточку. В соседней комнате воздух разрывался от сухого кашля. Владимир периодически бегал к своей дочке Машеньке, которая болела скарлатиной, лежа на нижнем ярусе нар. (Через час придет его бывшая жена Илона, чтобы забрать ребенка к бабушке).

Пить было строго настрого запрещено, и только Макс имел особую привилегию курить, не выходя из комнаты. Во-первых, не пили, потому что таково было правило дома. Во-вторых, гулять по дороге с похмелья -- не самая лучшая в мире забава.

Остальные сидели на нарах из фанеры в другом конце комнаты. А за ними, завернутый в спальный мешок, похрапывал Ленин (из отверстия для лица торчала острая лопата бороды), уставший от занудных туристов. Он работал экскурсоводом в местном заповеднике, а прозвали его так за сходство с лидером мирового пролетариата. Особенно в паспорте. Рядом с ним валялись пустые спальные мешки, словно куколки от мотыльков.

Степа поздоровался со всеми и теперь сидел на нарах в углу, собирая мозаику впечатлений от первого автостопа и приобщаясь к новой жизни, слушая чужие истории, и смотрел на улыбающуюсяНимфу, которая была похожа на одуванчик. Большие её глаза блестели при тусклом свете лампы. Журавлиная шея вытягивалась и на шее проступала синяя пульсирующая жилка.

-- Понравилась? -- спросил Игорь, сидящей рядом с ним. --Давай познакомлю! --толкнул он его плечом в бок.

Не успел Степа ответить, как Игорь подтянул его к ней.

-- Это … -- начала он. -- Как тебя зовут?

-- Степа, --чувствуя жар на лице, ответил он.

-- Вот, отличный парень, сто лет его знаю. Он на тебя уже полчаса пялится, глаз отвести не может.

-- Нимфа, -- протянула она руку. -- Ай! Ты чего! -- вскрикнула она. Её ударило разрядом тока от его руки, -- Ты всегда так знакомишься с девушками? -- изобразила она возмущение.

-- Нет, это случайно, честное слово. Я не хотел, -- оправдывался он.

--Хех, ты смешной, -- захихикала она

Юдзул вошла в комнату и принесла радостную весть, которую все так ждали:

-- Еда готова!

-- О, вот и Ленин воскрес, -- воскликнул Лёха.

Душистый запах дразнил и вызвал бурление в пустых желудках. Все вращались вокруг дымящегося казана, как планеты вокруг солнца (их тоже было восемь и Юрий -- наполовину комета), зажимая пластиковые тарелки в руках. Дымящийся плов вареной морковью, жареным мясом и черным перцем быстро разлетелся по тарелкам. Степа принес тарелку Нимфе, та смущенно его поблагодарила.

Плов приятно обжигал рты и языки. Работали челюсти, слюнные железы и расслабленные желудки.

Пили заварной цейлонский чай в круг с плавающей белой пеной.

-- А почему Нимфа?-- спросил Степа.

--Меня так мама в детстве называла.

--А меня во дворе Щегол называли, -- глаза её округлились. -- У меня фамилия Щеглов, -- пояснил он.

Она отставила тарелку и вышла, опустив голову.

-- Ты чего? Я тебя обидел, -- спросил он, когда она вернулась, глядя на её покрасневшие глаза.

-- Нет, это не из-за тебя. -- Она рассказала ему историю про Пэна.

Они какое-то время молчали и смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Улыбки не сходили с их лиц и расходились лучиками морщинок у глаз.

Её тонкий звонкий смех заполнял все пространство комнаты и заслонял белый фоновый шум. На какой-то момент ему показалось, что в комнате остались только они вдвоем. Весь мир онемел и исчез. Укрылся мутной зеленой пеленой безвременья.

-- Э, голубки! --ворвался голос Владимир. -- Если что трахаются здесь на чердаке, там же предохранители, -- лицо Степы стало лиловым от стыда, а Владимир с Кристинкой захохотали. В этот момент он их ненавидел.

-- Не хочешь прогуляться?

-- Хочу, -- ответил она.

Они вышли в коридор, переступая через паутину рук и ног. Макс улыбнулся и подмигнул Степе на прощание.

-- Только помни, у меня есть парень. Боксер. Чемпион Украины, -- на всякий случай сказала она, накидывая чужую косуху себе на плечи.

-- Это ты к чему? -- не понял Степа.

-- Так, на всякий случай.

Юдзул устало помахала им рукой. Нимфа подбежала к ней, обняла и поцеловала её в щеку.

День не кончался, как патроны в магазинах голливудских боевиков. Нежная её влажная кожа блестела в свете уличных фонарей. Они шли сквозь промозглый сырой день, обдуваемые холодным ветром, сквозь тёмные аллеи. Они спускались к берегу моря по склизким разбитым улицам. Она запрыгнула на бордюр, он поддерживал её за руку.

-- Ай! Мышь! --испугалась она полевой мыши, выбежавшей на дорогу.

-- Ты не боишься кататься по дорогам, ночевать ночью где попало, но боишься маленькой мышки, -- съязвил он.

-- Ну тебя.

Она ударило его по плечу и пошла вперед, покачивая бедрами из стороны в сторону.

Пустые скамейки стояли вдоль набережной под желтыми шершавыми фонарями, уходя вдаль. Она смеялась над каждой его шуткой, даже когда они были совсем не смешными. Он невольно потянулся к её руке, смотря в её блестящие глаза. Кожа нежная, словно шёлк, и настолько чувствительная, что она вздрагивала при каждом соприкосновение и отстранялась, будто боясь чего-то. Её глаза затягивала пелена, они мутнели и разбегались.

-- Ай, опять! Ты бьёшься током, -- голубая искра прошла между пальцами.

Их руки переплелись в объятиях, как две лебединые головы. Небо распускалось над дюнами анемонами. Шаг их и речь, покачивание рук и вздымание плеч -- все поддавалось невидимому ритму, будто в воздухе разливались гармоники.

--Смотри-смотри! звезда падает, -- сказал она. -- Загадывай желание.

Она закрыла глаза, подставляя блестящие упругие губы ветру. Ветер и море шептали в ответ. Он стоял и молчал.

-- Ты чего?

-- А у меня нет мечты.

--Все о чем-то мечтают.

--Я --не все, -- он пошёл вперед.

Она поймала его руку, остановила и пристально посмотрела в его глаза. Так пристально, что он не выдержал и отвернулся, провожая взглядом светящийся круизный лайнер вдали. И будто шептал морю и ветру, который уносил его слова:

--Раньше я думал, что мечтаю быть инженером, но теперь понял, что это была мечта моих родителей.

Она обняла его. Он чувствовал её теплое дыхание на шее.

-- Я только сейчас понял, что для счастья ничего не надо. Что счастье оно вот здесь рядом, но будто бы все время ускользает от тебя. Ты гонишься за ним, как за солнечным зайчиком, а оно постоянно где-то там вдалеке. И ты будешь гнаться за ним всю жизнь, и тебе будет казаться, что вот-вот ты его настигнешь, а оно, как ящерица, отбросит хвост и в голове у тебя останется лишь мертвый обрубок...

Он повернулся, поднял её, как перышко, и поставил на бордюр. Изогнувшись, они стояли, как статуяПигмалиона и Галатеи. Он смотрел в ее большие блестящие глаза. Пальцы его ощутили тонкую пульсирующую жилку на мраморной шее. Волосы ее мягкие, как пух одуванчика. Он крепко сжал её.

-- Э-э-э, потише или ты хочешь увидеть, что я ела сегодня на завтрак? -- лицо её озаряло какое-то неведомое сияние, которое нельзя было объяснить ни светом расступающегося неба, ни уличных фонарей. В обнимку они дошли до конца бетонного пирса. Он подстелил свою куртку, и они сели. Пятки их ловили серебристые чешуйки волн. Он читал ей Блока «Незнакомку». Она ему «Прохожей» Бодлера. Она положила голову ему на плече. По щеке его будто пощекотали щеточкой. Он повел головой.

Море и небо слились воедино и луна светила за их головами, едва касаясь кромки дюн.

-- Тебе не кажется, что луна похоже на огромную светящуюся фару? -- спросил он.

-- Да, только что об этом подумала.

-- Может быть, мы сон двух мотыльков, сбившихся с лунного пути и летящие на обманчивый свет фар, проезжающей мимо фуры.Никто не знает, почему они летят на свет, но, может быть, они, как и мы, что-то постоянно ищут.

Они очнулись на скамейке на рассвете и, как это бывает, не помнили, о чем без умолку говорили все это время. С другой стороны из-за переливчатого синего моря на глазах поднимался золотой медальон. Они сидели, придерживая двумя пальцами одну косуху на двоих. Плечом к плечу. Степу потряхивало от холода, зубы стучали, как трещотки.

-- Ты замерз, --обеспокоенно спросила она.

-- Не-ет, совсем нет, -- вздрагивая, возражал он. -- Мне не-не холодно.

-- Пошли скорей домой, простудишься.

Он посмотрел на часы, было шесть утра четырнадцать минут.Небо, будто раскрашенный акварелью детский рисунок, расцветало перед ними и наливалось белизной. Шумели волны, а за спиной запищали металлоискатели -- шла охота за утерянным туристическим сокровищем.

Ей пришла смска, что мама её заболела. Они шли до вокзала уставшим шагом. Он купил ей билет, хотя она долго отказывалась, но ведь ей срочно надо было возвращаться. небесный четвертак мотыльки силена

Хищный металлический зев двери захлопнулся, разомкнув прощальный поцелуй. Биение сердца заглушалось звуком хлопающих дверей тамбура. Электричка с ревом набирала скорость. Белая ладонь расцветала на зеленом стекле. Её окно уносилось вдаль, -- он шёл за ним, ускоряя шаг: все быстрей и быстрей, пока совсем не перешёл на бег. Он бежал внизу, деградируя в точку. Мимо проносились электрические столбы, не знающие ни будущего, ни настоящего, но только прошлое. Зрачки бегали из стороны в сторону, а стук перекатывающихся колес переходил из левого в правое ухо: то тут, то там. То тут, то там. То тут, то там.

Граница

В темноте показался просвет. Белое дождевое облако летело на него, словно стая мотыльков. Мелькнули таблички на лобовом стекле фуры: «Петр», «Пустой». За спиной: шипение шин, свист и хлопки, как от пузырчатой упаковки. Железный монстр испустил дух и прижался к обочине.

Степа закинул рюкзак за плечо -- дверь отскочила -- он с разбегу запрыгнул на подножку, но гравитация оказалась сильнее.

-- Давай, парень, подсоблю, -- жилистая рука затянула его рюкзак в кабину. Капли сыпались мелким бисером.

Наконец-то в тепле. Холодные струи стекали по его спине и животу. На панели томились нагие нимфы. Среди них скромно затаилась икона Марии Магдалины. Над всем этим развевались треугольные стяги Европейских стран: Польши, Германии, Франции, Испании -- все страны, где ему только предстояло побывать. Драйвер был вылитый Петр Павленскийв тельняшке и трениках«абибас».

Только они тронулись, как из балалайкиАвтомагнитола (жарг.) полился приятныйбархатный баритон диктора:

«Остро пахла параша -- разложение ускорялось в такой жаре. В камеру расчитанную на 25 …» «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицын

-- Давно стоишь? -- спросил Петр.

-- Часов пять, -- ответил Степа.

-- Ого! Замерз, наверное. Щас, печку погромче включу -- отогреешься. Есть хочешь? -- Там сзади пакет с едой, посмотри.

«… стол-шкаф был сдвинут к параше», -- продолжал диктор.

Желудок Степы давно сморщился до размера сушеной сливы.

--У меня там еще горячий чай в термосе был -- для сугреву.

«… и был еще кусочек свободного пола…» -- добавил диктор.

-- Там… посмотри сзади.

«… и я лег. Вставшие к параше так до утра и переступали через меня».

Петр затушил балалайку и пошарил правой рукой сзади сиденья, шурша целлофаном и придерживая баранку коленом.

-- Вода… банан… колбаса… бутер-- один остался, -- выкладывал он еду Степе на колени. -- Извини, больше ничего нет. Ешь, не стесняйся.

Степа отхлебнул дымчатого янтаря. Терпкий сладковатый напиток приятно обволакивал его внутренности, как сладкая карамелька.

--И куда путь держишь?

--Сюда, -- Степа вынул из-за пазухи распечатанную и сложенную вчетверо фотографию заставки Windows 7 в кармашке. Петр глянул.--Хочу найти, -- пояснил он.

-- А виза есть?

--Нет.

Петр посмотрел на него, как на сумасшедшего.

-- Как нет? Как ты границу собрался проходить?

-- Все границы в нашей голове, -- пошутил Степа.

-- Ты это погранцам расскажешь, когда они тебя вязать будут. Ты кстати ничего запрещённого не везёшь? А то мне проблемы не нужны.

-- Только мысли, -- продолжал Степа.

-- Ну, это у нас не запрещено, --засмеялся Петр и добавил: Пока.

Пунктир дорожной разметки сливался в сплошную линию, мелькали синие километровые знаки: «Нарва 202», «Нарва 194».

-- И не страшно?-- задал он стандартный вопрос.

-- Нет, не страшно, -- Петр с уважением посмотрел на него

-- А я вот даже в кабине спать боюсь.

-- А что может случиться?

-- Как что. Обворуют. Пока спишь, впустят тебе газ в кабину. Просыпаешь, а груза нет. А кому отвечать? Мне и отвечать.

Степа жевал бутерброд и смотрел на монотонно работающие дворники.

-- Женат?

--Нет.

-- Это правильно, спешить не надо. Ничто так сильно не может разуверить в жизни, как брак. Поэтому, если баба понравилась, ты ей предложение делать не спеши. Подожди, лет семь-восемь, --делился мудрость Петр. -- А вообще я тебе завидуют. Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. А я вот рано женился, теперь семья, дочь, ипотека. Из рейсов на вылажу. Пахаю как раб на галерах. А хули, зарплата то, мизерная. А подруга у тебя есть?

-- Нет, нету.

--Как?! - вытаращился он. -- Ну, ты даешь. Пока молодой, надо нагуляться. Вон, у меня знакомый коллега из Калининграда. Семьдесят три года, а плечевые Проститутки (жарг.) от него шарахаются как от огня. Он им спуску не дает. Я ему говорю: «Михалыч, когда на пенсию?» -- А он мне: «Не дождетесь!», -- и фак показывает. Вот тебе и пенсионная реформа, -- подытожил Петр.

Белая луна за стеклом проноситься, как большая комета в рваных флагах облаков. Тусклое отражение Степы уперлось в стекло, где рисовался черные занавес леса с долгими паузами равнин и запятыми одиноких деревьев. Кабина мерно покачивалась, пока он не провалился в объятия Морфея.

Проснулся он от гулкого хлопка дверью. Петр заскочил на заправку «Татнефть».

Они сидели, жевали горячие хот-доги из крафтовой упаковки и пили кофе из бумажных стаканчиков. Струйки воды обрывались и стремительно падали вниз по стеклу.

--КолейкаОчередь (жарг.) небольшая,-- сказал Петр, --но подождать придется. Тебе надо будет зашухариться. У меня там знакомый. В общем, как-нибудь разберемся. Все равно голимый контрабас везуПо документом одно, а по факту другое (жарг.).

--Вы серьезно?

-- В смысле серьезно, пацан. А ты как хотел проехать вообще без документов?! -- вскипел он.

-- Я хотел сказать -- спасибо.

-- Спасибо. Знаешь куда засунь своё «спасибо». Если нас поймают, я без работы останусь. А семью мою кто кормить будет? Ты? Вам все игрушки. Как малые дети.

Степа покраснел от злости и обиды и молча потянулся за рюкзаком, чтобы выйти.

-- Ты куда?

-- Я сам как-нибудь. Не надо мне ваши упреки, -- он открыл дверь.

-- Ладно, ладно. Постой, -- но Степа уже выпрыгнул и хлопнул дверь. -- Ну и вали, дурак … -- услышал он.

Через какое-то время открылось, и голова Степы появилась над креслом, извиняясь:

-- Вернулся? А я уже думал, тебя повязали, --съехидничал Петр.

Очередь из фур медленно продвигалась.

-- Знаешь, Щегол,-- начал Петр. --Ты вот едешь куда-то, рискуешь, собой, жизнью, судьбу свою хочешь испытать. Протест против общества и все-такое. Ты мне меня в молодости напоминаешь. Тоже все метался, чего-то хотел, сам не зная чего. А потом понял, что глупость это все и успокоился. Твоя проблема в том, что ты слишком глубоко копаешь. Это тебя до добра не доведет.

-- А знаете, что меня больше всего пугает в цивилизованном мире?-- спросил Степа.

-- Что?

--Что у каждого есть ключи от своей клетки, -- Степа кивнул на болтающиеся ключи зажигания.

Степа не верил, что им удастся прорваться через форпост, но сделал все, как сказал Петр. Спрятался в люльке и забаррикадировался рюкзаком. Стоило им проехать шлагбаум и оказаться на нейтральной территории, как сердце его начало отбивать джигитовку. Казалось, они едут со скоростью улитки. Фура остановилась напротив пропускного пункта, где, как хорьки в норках сидели пограничники.

Дверь захлопнулась. Степа услышал, как сзади щелкнула защелка и со скрипом открылись двери кузова. Он сидел в люльке в позе эмбриона, и мысли лезли ему в голову. Как люди способны охранять то, чего нет, то, что существует только в их головах, как способны они воевать за клочки обычной ткани или земли. Невидимые солдаты охраняли невидимые границы, невидимые государства и невидимых людей. Все это существовало только, потому, что кто-то в это верил. Что же тогда есть? Его охватил страшный приступ нигилизма. Ему захотелось домой, но, ему казалось, что и дома никакого нет, что вся планета бесплодна и безжизненно, порхает в космосе вокруг солнца, как мотылек в темноте. И здесь, в его сознание, граница ощущалась очень отчетливо, выпукло. Он видел её, но все не решался преодолеть.

Он достал серебреный четвертак из кармана. Казалось, она исчерпала себя. Что больше нет смысла в ответах: «да» или «нет». Они звучали глупо и нарочито просто. Дело было не в монете, а в той сущности, которую она собой отождествляло. Он вспомнил слова Макса перед отправлением: «Есть Путь, который невозможно пройти, но чтобы это осознать, надо пройти через границу».

За занавеской доносился шелест шин, хлопали печати и двери, открывались и закрывались форточки, шелестели страницы паспортов, бланков, таможенных деклараций. Немые люди стояли, как школьники перед экзаменом.

Голос Петра возвращался, а вместе с ним второй, незнакомый. Степа почувствовал сладковатый пот в подмышках. В его кармане завибрировал телефон, когда дверь кабины открылась перед самым его ухом. Сначала дернулась дальняя часть занавески, белый свет фонаря ощупывал противоположный угол и медленно приближался к нему.

-- О, мама звонит! -- Петр влез в кабину и забрал у него телефон. -- Алло, мамусь.

Свет погас, дверь резко захлопнулась. Через пять минут появился Петр.

--Чё трухнул маленько, а? -- засмеялся Петр. -- Не боись, скоро окажемся по ту сторону. А маме ты зря не сказал, что уезжаешь. Мама -- самый родной на свете человек, -- Степа был пристыжен и не знал, что ответить. Он оставил для неё записку на кухонном столе.

Миновав эстонские пограничные будки, а затем и последний шлагбаум, они въехали в Нарву. В глаза сразу бросились подстриженные лужайки и чистота. В остальном -- обычный постсоветский город. Кое-где промелькнули фортификационные рвы, поросшие зеленью.

...