Герцен: писатель, автор и его герой
Исследование сложного феномена нарциссизма в творчестве и личности писателя Герцена. Рассмотрение нарциссизма как осмысления пути к самопознанию, благодаря чему происходит постепенное преодоление автобиографического принципа в беллетристике Герцена.
Рубрика | Литература |
Вид | статья |
Язык | русский |
Дата добавления | 22.08.2020 |
Размер файла | 76,3 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Размещено на http://www.allbest.ru/
Размещено на http://www.allbest.ru/
Кафедра русского языка и литературы Будапештского университета им. Лоранда Этвеша (ЭЛТЭ)
Герцен: писатель, автор и его герой
Дьердь Зольтан Йожа
Доктор философии (PhD) (по русской литературе), адъюнкт
Предмет изучения -- сложный феномен нарциссизма в творчестве и личности Герцена. Нарциссизм в первую очередь рассматривается как осмысление пути к самопознанию, благодаря чему происходит постепенное преодоление автобиографического принципа в беллетристике. Особое внимание уделяется и герценовской индивидуальной интерпретации элементов мифа о Нарциссе. Анализ основан на изучении обширного материала, включая тексты автора, воспоминания современников, оценки историков литературы. Проблема получает особую важность в свете теории Бахтина о взаимодействии автора и героя произведения.
Ключевые слова: Герцен, миф о Нарциссе, нарциссизм, автор и герой, самопознание, «внутренний человек», «лишний человек», зеркальность, психопоэтика.
Herzen: writer, author and his hero
Doctor of Philosophy (Ph.D.) (in Russian Literature), Adjunct professor with the Department of Russian Language and Literature, Budapest University of Sciences named after Lorand Eцtvцs (ELTE). 1088, Budapest
The subject of the article is the complex phenomenon of Narcissism in Herzen's oeuvre and personality. First of all, narcissism is considered as the comprehension of the way to self-knowledge, due to which the gradual surpassing of the autobiographical principle in Herzen's fiction takes place. Special attention is paid to the Herzen's interpretation of the elements of the myth about Narcissus. The analysis relies on the examination of many resources, including the texts written by the author, contemporary memoirs, and critical articles of historians of literature. The issue which is considered in the article becomes of great importance in the light of Bakhtin's theory of “author and hero”.
Keywords: Herzen, the myth of Narcissus, narcissism, the author and the hero, self-knowledge, inner man, the “superfluous man”, the mirrorlike, psychopoetics.
Герцен, эмблематичный представитель дворянской культуры второй трети XIX в., вошел в русское сознание как своеобразное явление. Это объясняется его много- ликостью: писатель, философ, публицист, мемуарист, редактор, издатель, общественный деятель, сторонник так называемого дворянского революционерства -- вот лишь некоторые из наиболее распространенных энциклопедических определений. Все это предполагает -- поскольку речь идет о родоначальнике русского персонализма -- сильную личность, стремящуюся запечатлеться в памяти будущих поколений. Питавший необыкновенный интерес к собственной особе, Герцен оказался в то же время в роли продолжателя традиций русской гносеологии, универсализма, стал наследником духа русского энциклопедизма, берущего начало в пестрой эпохе Просвещения, и родоначальником русской гносеологической прозы. Он встал на путь провозглашения первенства принципа самопознания, покоящегося на всевластном начале индивида (Гурвич-Лишинер, 1996: 143; Йожа 2018а, 2018б).
Едва ли подлежит сомнению, что одержимость своей персоной, постоянное тяготение к самопознанию и самораскрытию, мотив избранничества, которые широко обсуждаются в литературе о Герцене, во-первых, наводят на мысль о нарциссическом складе личности, во-вторых, оставили следы и в его текстах, принадлежащих к дискурсам, в высшей степени отличающимся друг от друга1. Данный факт, осложняясь аспектами автобиографичности, предполагает конта- минирование нескольких методологий, близких к мотивоведческим и психопоэтическим исследованиям, в силу сплетения образа автобиографического героя и фигуры «лишнего человека» Применение методологии, в рамках которой тексты автора рассматриваются как единый корпус, не чуждо практике, установившейся в герценоведении. Такой подход может быть вполне оправдан, во-первых, в свете наблюдений Л. Я. Гинзбург относительно свойственного Герцену жанрового синкретизма, который уловим уже в ранний период его творчества. Во-вторых, как будет показано в дальнейшем, сам юный Герцен поставил перед собою цель обновить «форму повести» путем включения разных дискурсов, традиционно не причисляемых к кругу литературных явлений. Замысел реализовать идею единого синкретического жанра не в последнюю очередь коренился в его сильном увлечении энциклопедизмом. Смешение жанров присуще и мемуарам «Былое и думы», которые отличаются, на взгляд Гинзбург, использованием приемов, характерных для романа. Исследовательница уделила внимание трудности жанрового определения переписки Герцена с невестой, Н. А. Захарьиной. Заметим, что своеобразие эпистолярия во многом обусловлено впечатлениями от чтения Данте Алигьери, Э. Сведенборга, мистической и религиозной литературы: в повествовании этого типа нередко соблюдается принцип сохранения тождества автора-очевидца, рассказчика, и героя. С другой стороны, на основе типологических совпадений, продиктованных духом эпохи, переписку Герцена в целом можно сравнивать и с « Разговорами с Гете» И. П. Эккермана, так как она сходным образом порождается с целью закрепить историю становления идей и поэтики. А переписку с Захарьиной Гинзбург рассматривает как своего рода художественное произведение, считая ее «уникальным документом русского и вообще европейского романтизма» и подчеркивая, что Герцен сам одновременно обращается к ней как «документу» и «поэме». Письма «предназначены дойти до потомства», сохраняют голоса корреспондентов, которые, по словам адресата, «избранные <.. .> будут слышать <...> и по смерти» (Гинзбург, 1997: 12). Г. Н. Гай прослеживает процесс разработки образа «лишнего человека» в эпических произведениях Герцена: «Черты “лишнего человека” отмечены Герценом и в автобиографическом произведении “Записки одного молодого человека” (образ Трензинского), и в повести “Долг прежде всего” (образ Анатоля), и в романе “Кто виноват?” (образ Бельтова)» (Гай, 1959: 74)., осложненных атрибутами, принадлежащими к типу Нарцисса и нарциссической личности. Что касается методов психопоэтики, мы постараемся принимать во внимание традиционно сложившиеся способы изучения соотношения психики автора и текста. С другой стороны, считаем необходимым учесть и модель Е. Г. Эткинда, предлагающего в введении к своей книге монографическую отработку принципов, которые идентифицируются ученым как отражения векторов, предначертавших ориентацию русской литературы начиная с Пушкина и вплоть до Чехова. Если даже не вполне эксплицитно, в трактовке Эткинда психологизм, характерный для литераторов данной эпохи, синкретически возведен к их стремлениям открыть духовный первообраз, которые соответствуют поискам «внутреннего человека».
Забегая вперед, заранее заявляем, что вопрос о «внутреннем человеке», наряду с вышеизложенным кругом проблем, затрагивается в ключевом художественном произведении Герцена -- в романе «Кто виноват?»/ Через фигуру протагониста Бельтова открывается путь к размышлениям о возможности реализации наивысших стремлений индивида. Через своего героя Герцен непосредственно касается проблематики «внутреннего человека». Н. И. Пруцков справедливо делает акцент на стремлении действующих лиц романа к обнаружению в себе идеала «внутреннего человека», ориентированного на вечные ценности: «Всех участников трагедии объединяет одно чувство -- желание освободиться от условностей ходячей морали и общественного мнения, противоречащих естественным влечениям прекрасной природы человека» (Пруцков, 1962: 579) (здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой. -- Д. Й.).
Данный круг понятий никак нельзя проигнорировать в случае Герцена. В то же время, как мы увидим, у Герцена и колебания насчет точного определения понятия эгоизма, и амбивалентное его отношение к этому понятию, и собственный нарциссизм неотъемлемы от выработки своеобразной «нарциссологии», в результате чего размышления над элементами мифологемы о Нарциссе постепенно становятся своего рода референтами в текстах автора. С точки зрения поэтики Герцена этот вопрос небезынтересно исследовать в ракурсе комплексной проблематики Герцен-писатель, Герцен-автор и его герой. Проблематика представляется действительно комплексной, поскольку исследователю почти всегда трудно разграничить Герцена-человека и его двойника-писателя. Важно, что для него самого это, по-видимому, представлялось дилеммой, и поэтому, думается, невозможно дифференцировать «человека» и «писателя/мыслителя». Иными словами, в статье речь пойдет преимущественно о Герцене-авторе, но характерный для него самоанализ существенно осложняет вопрос о разграничении его ипостасей. Однако как раз благодаря такой сложности Герцен и стал родоначальником русской гносеологической прозы.
Тема статьи неслучайно соответствует теории М. М. Бахтина, квинтэссенция которой выведена в заглавии его книги «Автор и герой в эстетической деятельности». Мы заранее фиксируем, что Бахтин, давая определение произведения словесного искусства, принципиально придерживался исходного принципа акцентировки «эстетического события», художественной ценности как решающего фактора. Этот концепт стал доминантой его теории о сложном отношении автора к собственному герою. Мы вынуждены оговорить, что Бахтин лишь коснулся, без попытки анализа, разграничения понятий «автор» и «писатель»: «Это завершение бесконечной, напряженной, всегда открытой темы и возможного этического поступка-жизни совершается через отнесение события -- заданным смыслом которого она является -- к данному человеку-герою автором, причем этот герой-человек может совпадать с автором-человеком <...>, но герой произведения никогда не может совпадать с автором-творцом его, в противном случае мы не получим литературное произведение» (Бахтин, 2003: 80). Здесь важно, что текст Бахтина, включая главы, трактующие наружность героя, содержит ряд замечаний, отсылающих к проблемам зеркального отражения, места зеркальности в человеческом сознании, оценки опыта смотрения в зеркало, не говоря о намеках, на основе которых можно предположить, что Бахтин закладывает основы современных нам теорий о нарциссическом нарративе. Это подтверждается и упоминанием имени Нарцисса. С нашей точки зрения, самое существенное его замечание смутно связано с его теорией о переживании отношения к Другому, во всяком случае, акт смотрения на себя в зеркало приобретает магические коннотации: «<...> когда я смотрю на себя в зеркало, я одержим чужой душой <...>» (Там же).
Итак, мы считаем целесообразным прослеживать предпосылки становления позиции Герцена в русле идей о сложном комплексе писатель -- автор -- герой, опираясь на разбор самых разнообразных дискурсов: от текстов Герцена и воспоминаний современников, через оценки русских мыслителей и критиков, вплоть до результатов, достигнутых в исследованиях историков литературы. Акцент ставится на изучении факторов, освещающих взаимоотношения личности, текстов и героев Герцена. Взаимодействия компонентов этого комплекса сложных факторов могут пролить свет на характерный для герценовского письма текстообразующий принцип, наблюдаемый в разнородных дискурсах. Наряду с этим закономерности построения герценовского текста можно уловить с учетом принципа, провозглашенного М. Элиаде (несмотря на то, что он выведен относительно закономерностей зодчества): «Человек строит по архетипу» (Элиаде, 2000: 29).
Тенденциозное утверждение собственной личности как уникального источника и предмета творчества, прозвучавшее в раннем кредо Герцена, сосредоточенность на различении отвергаемых им эгоизма и самолюбия, возникавшая еще в пору романтических мечтаний мысль о чаемом примирении индивидуального и коллективного, которая в итоге разрешилась постулированием первенства элитарности, жажда успеха -- константы, важнейшие в текстах Герцена. С другой стороны, черты отшельничества, одиночества и сосредоточенности на себе, контрастирующие с негативным парадоксом празднования Другого и самопраздно- вания, чередуются в портрете Герцена, созданном П. В. Анненковым. Анненков с дистанции смотрит на свои наблюдения: «возмущение» Герцена, вспоминал он, «горячий» тон его статей и правдивый характер отстранили от него других, он «остался один», так шумно хваля в статьях лекции своего друга Грановского, что «казалось, будто празднует свой собственный юбилей» (Анненков, 1983: 210). Более поздний «диагноз» Л. Н. Толстого (тон, выбранный русским классиком, напоминает рассуждения психиатра) сохранился в дневниковой записи от 4 августа 1860 г. Хотя сжатая фраза стимулирована чтением текстов, нет сомнений, что суждения Толстого о творческом методе Герцена-автора смешиваются с воспоминанием о впечатлениях от личной встречи с Герценом-писателем: «Риля читал и Герцена -- разметавшийся ум -- больное самолюбие, но ширина, ловкость и доброта, изящество -- русские» (Толстой, 1984: 229). Понятие самолюбие, пронизывающее, впрочем, герценовский текст и -- согласно прочтению Толстого -- являющее собой некий моментально ощутимый текстообразующий принцип, непосредственно связанный с личностью Герцена-писателя (заметим: то же понятие имеет чуть ли не первостепенную важность в этике Толстого), в основном принято классифицировать как наисущественнейшую примету нарциссической личности.
Самолюбие Герцена и для него самого, в равной степени как и предмет его размышлений, -- весьма сложное явление, которое одинаково можно объяснить и как продукт «духа эпохи», и как симптом недуга века. Культ индивида, расцвет индивидуализма, философствование о призванности индивида и его судьбе могут истолковываться как маски нарциссического самолюбия. Наряду с этим герце- новский концепт толпы, вырабатывавшийся в ранний период творчества, в эмиграции перерос в отрицание посредственности под влиянием негативных впечатлений от современного статуса личности в Западной Европе. М. Н. Эпштейн, комментируя герценовскую фобию посредственности, показал Герцена в роли раннего предвестника заката Европы. Мы подчеркнем, что в визионерской картине будущности Европы, написанной Герценом, индивид и коллектив выступают как взаимозависимые величины. Посредственность, по мысли Герцена, чревата вырождением индивида, унификацией. Единообразие мира, утратившего творческий потенциал личности, влечет за собой крушение западной цивилизации, впадающей в отрешенность буддистского типа (Epstein, 2012: 10, 16).
Самолюбие -- черта характера, которую Герцен, по всей вероятности, неизбежно и сознательно обнаруживал в собственной личности благодаря неустанному самоанализу и рефлексии. Несмотря на то что самолюбие неизбежно связано с культом индивида, у Герцена оно нередко вызывает сильные выпады и страстные размышления и отвергается как порок, деструктивная сила, тормозящая реализацию положительных поступков или целей. Данное явление трактуется в контексте противоречий Французской революции на страницах мемуаров и соотнесено с восприятием молодого поколения, без участия которого нет «общего» дела, в результате чего попытка обновления общества обречена на провал: «Болезненное и очень бесцеремонное самолюбие давно закусило удила» (Герцен, 1957а: 343). Подобным образом самолюбие бичуется как главная причина фиаско, которое потерпели петрашевцы. Однако при чтении вдруг возникает впечатление, будто речь идет отнюдь не о петрашевцах -- мы имеем дело с теоретизированием Герцена о природе самолюбия: «Отсюда безмерное самолюбие; не то здоровое, молодое самолюбие, идущее юноше, мечтающему о великой будущности, идущее мужу в полной силе и в полной деятельности, не то, которое в былые времена заставляло людей совершать чудеса отваги, выносить цепи и смерть из желания славы, но, напротив, самолюбие болезненное, мешающее всякому делу огромностью притязаний, раздражительное, обидчивое, самонадеянное до дерзости и в то же время не уверенное в себе» (Герцен, 1956б: 344). Крайние, эмоционально окрашенные полюсы амбивалентности и страсти, панегирик самолюбию и проклятие ему же свидетельствуют: Герцен четко представлял данное психическое явление, придавая ему особое значение и, в частности, фиксируя его связь с молодостью -- возрастом Нарцисса.
Далее стоит остановиться и на словах, воспроизводящих атмосферу юности Герцена, ибо «исповедальность» служит способом теоретического переосмысления феномена собственных нарциссических энергий, сублимированных в форме творческой деятельности. Не менее примечательно, что порок самолюбия, свойственный и его герою Бельтову из романа «Кто виноват?», в приведенном фрагменте представлен как взаимосвязанный с активной деятельностью, приносящей мужчине венец трудов. Ввиду отсутствия возможности полезных деяний самолюбие чревато разрушением, как это случилось в истории Бельтова; можно ощутить, что концепция Герцена прямо соприкасается с векторами судьбы «лишнего человека». Мысль об отказе от надежд на удачу революции, диктуемая эмпирикой парижских впечатлений, сопровождается стремлением Герцена углубляться в психический склад особого типа революционеров, встречаемых в парижских кафе. Их характер, как он констатирует, нередко осложняется отсутствием таланта, т. е. тех энергий, которые превращаются в творческую активность: набрасывая штрихи к психологическому портрету революционеров, Герцен отмечает, что в их среду «втекают непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие курса <...>, артисты без таланта, люди с большим самолюбием, но с малыми способностями» (Там же: 45). Словно перед нами портрет Бельтова, бесплодно пробующего силы на поприщах науки, искусства, политики и любви. Интратекстуальные связи разных дискурсов, как очевидно, выступают в качестве автокомментариев, обуславливаемых типом (нарциссиче- ского) саморефлексирования. Недаром в психике революционеров выдвигается мотив самолюбия, компенсирующего отсутствие таланта и моменты неудач. Последние соответствуют переживанию статуса «обыденного либидо», играющего, пожалуй, кардинальную роль в возникновении (патологического) нарциссизма. Самолюбивый Герцен, невольно подчиняясь редко преодолеваемому психологическому механизму проекции, ставит в вину Эмме, жене Гервега, как раз самолюбие. В Ницце, перед окончательной разлукой с четой Гервегов -- как это пересказывается в мемуарах, -- Эмма называет жену Герцена «самолюбивой», а Герцен, в свою очередь, приписал это же качество Эмме, говоря, что в ней «самолюбие чуть не было <.> главной страстью» (Там же: 264-265).
Дебютировавший романом «Обыкновенная история» (1847) чуть ли не одновременно с появлением «Кто виноват?» (1846) И. А. Гончаров в статье «Мильон терзаний» (1872) тоже касается проблемы «любовь versus самолюбие и славолюбие» как раз в рамках изложения своих взглядов на характер персонажей, отнесенных к типу «лишних людей». Главное, что Гончаров невольно теоретизирует именно над проблематичностью творческого метода, основанного на автобиографичности, обнаруживая сходство между судьбой автора и литературного героя, конкретнее, как ни странно, -- предлагая аналогичность судьбы Герцена и Чацкого Утверждение этой аналогии проливает свет на историко-литературную проблему возникновения типа «лиш-него человека». Попытка Гончарова сблизить фигуры литературного героя Чацкого и писателя Герцена, заслу-живающая особого внимания, позволяет предположить, что Гончаров, будучи осведомлен о знакомстве и раз-говорах Герцена с Чаадаевым, намекает на этот немаловажный факт. В своей книге В. Г. Щукин, уделив внимание проблеме «лишнего человека» и едва ли не впервые обратившись к вопросу психологической мотивированности данного образа, вслед за Тыняновым указал на личность Чаадаева как один из важнейших прототипов «лишнего человека». Потенциально деструктивная сторона психического комплекса нарцисса, идентифицированная в спецлитературе как источник агрессии (Фромм 1994: 175-178), затрагивается в вопросе, заданном Щукиным: «Мог ли “лишний человек” стать цареубийцей?» ((Щукин 2001: 71).. Фигура Чацкого, который, по мнению Гончарова, образует тип «Чацких», систематично сравнивается с Онегиным и Печориным как тип литературного героя, обманутого своим чувством; в его характере первенствует «раздражение при различных мотивах». И Герцен, подобно своему герою, на которого Гончаров лаконично намекает лишь эпитетом «виноватый», взятым из названия романа, «страдал от “мильона терзаний”», поэтому стал жертвой «лихорадочных ожиданий», как и Белинский (Гончаров, 1980: 44). Личные травмы, постоянно выпадавшие на долю Герцена: статус внебрачного ребенка, «байструка», бедствия, постигающие его с момента ареста, ссылка в Вятку, Владимир, смерть детей, нездоровье жены и др., -- определили формирование психического склада, соответствующего критериям травмированной личности, которой согласно Фрейдовой модели возникновения «вторичного» типа нарциссизма приписывается данная патология. Вереница событий кульминирует в свойственном нарциссу акте «нарциссической эскапады» -- бегстве из России на Запад, где Герцена ожидало разочарование как результат впечатлений от парижских событий и горькое осознание отсутствия почвы для активного осуществления своих идеалов, не говоря
0 «семейной драме» со страшным исходом. Все эти события зеркально повторяют действия автобиографического героя, Бельтова, который, осознав свою «лиш- ность», выбирает путь нарциссической эскапады.
Чаще всего вопрос об автобиографичности оказывается одним из наисущественнейших и неразрешимых и для автора, и для интерпретаторов романа. Поэтому целесообразнее всего в первую очередь привести высказывание самого Герцена. Оно отражает осознание автором уникальной и новаторской разновидности единства приемов биографизма и автобиографичности как органически связанных друг с другом принципов художественного метода изображения становления личности, как потом, в частности, отметил Н. И. Пруцков (Пруц- ков, 1962: 563). В пользу этой теории исследователь ссылается на принцип «отражения личности ее творца», который уловил уже Белинский в своей интерпретации повести «Записки одного молодого человека». Достигающий апофеоза принцип возвышается в комментариях Герцена по поводу жанра мемуаров «Былое и думы»: «Это мой настоящий genre, и Белинский угадал это в 1839 году» (Герцен, 1956а: 442). По поводу автобиографичности фигуры Бельтова мнения исследователей в значительной степени расходятся. Авторитет герценоведения Л. Я. Гинзбург, специально изучившая автобиографизмы у Герцена, в общем и целом признает преимущественную автобиографичность прозы писателя только со следующей, крайне парадоксальной и сомнительной с точки зрения психологической достоверности оговоркой: «В 40-х годах Герцен отходит от прямого автобиографизма», чтобы потом «вернуться» к нему в «Былом и думах» (Гинзбург, 1977: 242, 243). Из этого чуть ли не прямо следует, что написание романа соответствует фазе, когда автобиографичность у Герцена постепенно сходит на нет. В посмертно опубликованной работе Гинзбург, сдержанно отрицая автобиографичность персонажа, все-таки предлагает компромиссное решение вопроса, благодаря чему вносит ценный вклад в раскрытие специфики психики «лишнего человека»: «Бельтов, конечно же, не Герцен, вовсе не автобиографичен. Но в Бельтове объективированы некоторые черты авторского сознания, которое мыслится обобщенно как сознание поколения» (Там же: 26). Мнение Гинзбург вызывает скепсис: доминирует ли в оформлении фигуры Бельтова прием типизации, столь характерной для натуральной школы? Возможно ли это в случае Герцена, столь непреклонно и упрямо провозглашающего первенство индивида? На данный вопрос Ю. В. Манн отвечает отрицательно, выдвигая в качестве контрпримера «любовную коллизию романа» (Манн, 1969: 262). Различие в изображении «лишнего человека» у М. Ю. Лермонтова и Герцена Э. Чансиз относит на счет различия психологического склада авторов, что определено их биографиями, которыми предопределялось становление поэтики. Вопроса о конкретных автобиографизмах Чансиз вовсе не касается, говоря, что при характеристике персонажей Герцен полагается на разбор фактов биографии и факторов социальной среды, детерминирующих становление личности (Chances, 1978: 50). Путинцев настаивает на автобиографичности образа Бельтова в силу его «бесполезности “для общества”» (Путинцев, 1963: 81). Согласно его прочтению, факторы, сыгравшие роль в формировании центрального персонажа, продиктованы жизненными событиями, вследствие которых Герцен вынужден был понять, что его попытки улучшить общество оказались напрасными. Поэтому фигура Бельтова может рассматриваться как автопортрет его создателя, ибо -- как Путинцев аргументирует, ссылаясь на высказывания Герцена, -- «драма Герцена после поражения декабристов -- в бессилии перед действительностью», поскольку его попытки, согласно собственной ретроспективной оценке, вошедшей в мемуары «Былое и думы», создавать «общества <...> не удавались» (Герцен, 1956а: 144); «по окончании университета Герцен, Огарев и их друзья мечтают о широкой деятельности <...>, но этим планам не суждено было осуществиться» (Путинцев, 1963: 20-21). Даже если позже ссылка как необыкновенная жизненная ситуация, несомненно, стимулировала такие идеи, едва ли кажется справедливым искать причины в разгроме движения декабристов. Насчет автобиографичности фигуры Бельто- ва Г. Н. Гай высказывается намного осторожнее: ее роль он склонен рассматривать в свете раннего автобиографического кредо Герцена, ставя акцент на пышущем энергией и манифестированном в этой герценовской формуле творческом потенциале, считая его «выражением стремления сильной творческой индивидуальности к самораскрытию, признаком лирического начала в художественном даровании <...>» (Гай, 1959: 22). С другой стороны, Гай сосредоточен на фигуре Бельтова, в котором, однако, склонен видеть исключительно воплощение социальных аспектов типа «лишнего человека». Согласно оценке исследователя, в отличие от других литературных героев, традиционно причисляемых к данному типу, Бельтову вместо слабости и пассивности присуща «жажда деятельности» (Там же: 77-78, 80). Конечно же, при создании образа Бельтова Герцен в результате систематичного изучения возникновения данного круга литературных героев сознательно апеллировал и к разным прототипам «лишнего человека», как это явствует из его публицистических произведений «О развитии революционных идей в России» (1850) и «Very Dangerous!» (1859), не говоря о статье «Лишние люди и желчевики» (1860). Описание Герценом размышлений героя об императивах «деятельности» (Герцен, 1955: 105-106) -- имеются в виду гражданский долг и служение пользе общества, категории импортированные и имеющие мало смысла в обществе, находящемся под патриархальным управлением царя, -- дает повод Я. Е. Эльсбергу сформулировать свой взгляд на тип автобиографичности, который наблюдается в романе. Сходство между автором и героем обнаруживаются в аналогичности мысли Герцена и Бельтова, ибо «легко узнать в этих словах думы, тревожившие самого Герцена. Можно даже сказать, что Герцен здесь имеет в виду больше самого себя, чем Бельтова <...>», однако позиция Герцена исключает идентификацию с собственным героем по причинам «социального» разряда, так как Бельтов не «удовлетворяет» критерию «передового человека», идеала писателя (Эльсберг, 1948: 137).
«Selbstzentriertheit», одержимость собственным я, более выпукло манифестируется после того, как Герцен решается на жизнь эмигранта. Пережитые им стадии разочарования, успеха, воображения себя «лишним человеком» -- согласно коду ключевых сюжетных элементов мифологемы о Нарциссе -- можно идентифицировать как симптомы первичного и вторичного нарциссизма.
Анненков уловил сдвиг, наблюдаемый после бегства из России в личностном и публичном поведении Герцена. Он объяснял, что отдаление Герцена от Москвы и душевный кризис («он вышел из довольно сложного психического процесса и воспитался массой очень тонких нервных раздражений») стали компенсироваться «сложной торопливостью поставить себя в центре новой жизни» (иначе говоря -- в центре внимания) и постепенно понуждали Герцена возвратиться на путь славы, непрестанного достижения успеха. Анненков приписывает это возрасту и жажде деятельности: «ему шел 35-й год», «когда человек испытывает обыкновенно мучительную потребность самой напряженной деятельности» (Анненков, 1983: 313). Нам данная характеристика важна в свете фактов, верифицирующих воздействие составляющих нарциссической личности на создание Герценом героев раннего типа «романтического мечтателя» и, с другой стороны, неустанную апелляцию к употреблению мотивики мифологемы о Нарциссе как подтекста романа «Кто виноват?». Согласно Анненкову, страдальческая недееспособность, беспомощность Герцена оправдываются в свете обстоятельств и пребывания в эмигрантской среде. В то же время в воспоминаниях Анненкова слышны отзвуки романа «Кто виноват?»: получается, что от своего героя Герцен не отделался, продолжая жить с ним в симбиозе даже после публикации произведения. В это время Герцен по-настоящему смотрит собственной «лишности» в лицо, приходя к полному пониманию обстоятельств, в которых он очутился: «простора для деятельности в той форме и в тех размерах, какие ему были нужны, он, конечно, найти не мог» (Там же: 313). Выделенное нами словосочетание также недвусмысленно передает, что Анненков видит мощность амбиций Герцена, чьи проекты в этот период задумывались как грандиозные, направленные на радикальную реформу обновления общественности и в России, и на Западе.
Претенциозность Герцена очевидна и в попытке инициировать «диалог», в конечном итоге -- несостоявшийся, односторонний, с высшими кругами правления, с августейшими особами через публицистику, напечатанную в «Полярной звезде» и «Колоколе». Эта попытка оборачивалась своего рода вызовом на дуэль (в подражание Пушкину), на которую вызванный не пришел. Публицистика Герцена -- аналогичный поступок в вербальном пространстве. Обращение к звуку бесполезному, слову безответному, немедленно вызывающим в памяти несбыв- шийся диалог между Нарциссом и нимфой Эхо, свидетельствует о тонкой наблюдательности критика: он переосмысливает «публичное поведение» писателя (встревожившее в свое время, кстати, и поклонников Пушкина) в свете психологических мотиваций. Анненковым названы в первую очередь факторы психологические, в том числе -- позирование, декларация собственного всезнания, «пустословие». Именно так выражается критик, анализируя увидевшую свет в 1850 г. брошюру «О развитии революционных идей в России», называя ее «пустословием», фальсификацией и искажением действительности. Стоит обратить внимание, что взор мемуариста сосредоточен прежде всего на психологии личности Герцена: перед ним открылась возможность привлечь внимание публики, он же стал «кокетничать перед Европой <...> неизвестною им землей, своей ролью в ней <...>, таинственными элементами», а на народ «публицист перенес воображаемые элементы революционерства, социализма, коммунизма», -- заключает Анненков и сразу же подводит итоги, проливающие свет на эгоцентричность поведения Герцена: он всего лишь «раздувал <.> самого себя» (Там же: 530-531).
В размышлениях юного Герцена, его сомнениях, дилеммах, планах касательно литературного поприща отражаются сходные черты характера. Они, в частности, переданы в письме к Н. И. Сазонову и Н. Х. Кетчеру (вторая половина октября 1836 г.) и относятся к периоду ссылки и мистического ученичества под руководством А. Л. Витберга, личного знакомого Н. И. Новикова1; в том же году появилось произведение «Записки А. Л. Витберга», авторство которого остается сомнительным; в нем нарратор рассказывает об участии в кружке А. Ф. Лабзина и о сущности царившей там масонской религиозности (Герцен, 1954в: 434). Лаконичные детали, иллюстрирующие фазы формирования мистического братства, артели «каменщиков», строителей храмов, преобразовавшейся впоследствии в элитарную организацию масонства, позже вошли в гл. XVI «Былого и дум», посвященную истории знакомства с Витбергом (Герцен, 1956а: 277290). Литературные амбиции Герцена простираются до освоения универсализма, столь характерного для доктрины масонства, и намерения обновить эпический жанр О влиянии масонского мистицизма см. работы В. В. Зеньковского и М. Малии (Зеньковский 1991; Malia 1961). Уместно здесь напомнить о ценном вкладе Веселовского в изучение этого важного вопроса: «религиозный идеа-лизм» периода ссылки, несомненно, способствовал «мирскому писательству Герцена» (Веселовский, 1909: 23). и одновременно -- переосмыслить функцию литературы. В данном фрагменте текста ориентиры «здесь» и «там», «жизнь» и «литература», составляющие смысловые пары, являются ключевыми понятиями; интимный тон, намеки на великих предшественников и жанр торжественного послания к друзьям раскрывают мысль Герцена и психологические ее аспекты. Вдобавок, очерчивая замысел грандиозного произведения, Герцен обращается к моделям, воплощенным в произведениях Данте и Гете: «Можно ли в форме повести перемешать науку, карикатуру, философию, религию, жизнь реальную, мистицизм? Можно ли среди пошлых фигур des Alltaglebens поставить формулу алхимическую, середь страстей теллурических -- простите выражение -- показать путь туда? Как вы думаете? Пример хотя не нужен -- но приведу -- “Виль<гельма> Мейстера Lehrjahre и Wanderjahre“. Там даже технология. А чего нет у Данта?» (Герцен, 1961б: 112) (курсив Герцена). Юный Герцен таким образом мыслит собственную позицию автора как призвание великого алхимика, чья посвященность в таинства понимания и воссоздания великого синтеза равна великолепию бессмертных произведений Данте и Гете. Чувство избранничества, убежденность в осуществимости словесного новаторства, соизмеримого с вехами истории всемирной литературы, подтверждают уверенность Герцена в достижимости грандиозных перспектив, открытых ему по велению высших сил. Стоит напомнить об употреблении Герценом прилагательного «грандиозный» для описания сущности витберговского проекта храма Христа Спасителя, сделанного в афористичной форме: «Грандиозные вещи делаются грандиозными средствами» (Герцен, 1956а: 282). В соответствии с присвоением себе высшей роли Герцен и выбирает писательский псевдоним Искандер (тем самым претендуя на роль всемогущего романтического теурга, обладающего силой и магической способностью к преображению мира). За именем нетрудно обнаружить намерение заставлять читателя, разгадывающего истинную природу носителя имени, вникнуть в его историю: автор чуть ли не открыто идентифицирует себя с Александром Великим; претенциозность псевдонима в то же время сопровождается читательской ассоциацией с широко известным именованием Александра Македонского -- «Покоритель мира». В итоге создается как бы двойной, даже тройной псевдоним, в конце концов вскрывающий истинную природу носителя. Одержимость «грандиозной самостью», как учит психология, -- примета нарциссической психики. Ради целостности анализа мы обязаны учесть и многоговорящий факт, что Герцен в нарциссическом самоутверждении доходит до того, что в переписке с приятелями и соратниками в большинстве случаев подписывается этим же псевдонимом. Можно только догадываться, отражается ли в этом стремление отойти от фамилии, чтобы прикрыть собственное смутное происхождение. Так или иначе, принятие писательского псевдонима для Герцена обозначает, что он меняет личность. Этот момент наступает как второе крещение, попытка радикального разрыва с прошлым, подобно тому, как происходит с монахом в случае вступления в орден. Даже в личной переписке «старый Герцен» забыт, теперь существует только писатель, призванный к осуществлению великих деяний.
Сосредоточенность на себе как на идеальном инструменте, своего рода максимально точно воспринимающем приборе, в случае Герцена заметил и Ю. И. Айхен- вальд, указавший на соотнесенность герценовского самосозерцания с порождением словесного произведения. Взгляды на преобладающую роль зеркальности в творческой мысли Герцена критик не зря формулирует во вступлении к эссе о Герцене: ощупывая самоцентричность психики Герцена, Айхенвальд обращается к нему как «деятелю и созерцателю»; затем данным категориям придается чуть ли не онтологический статус: «он не только был, но и созерцал» (курсив Айхенвальда). Созерцание в этом смысле рассматривается как ключ к пониманию феномена Герцена. Персонализм, составляющий магистраль его философских воззрений, неотъемлем от собственной его персоны: «актер и зритель, лицедей своего лица» (здесь одновременно слышен гностический аккорд мысли о тождестве познающего и познаваемого), Герцен, который «углубленно жил и в мире внутреннем» (в фокусе опять нарциссический уход в сферу собственного я), «всегда держал перед ними [событиями] зеркало своего духа, видел и слушал самого себя, это опасно граничило с позой <...>» (Айхенвальд, 1998: 208). Сходным образом суммирует свои взгляды на уникальность личности Герцена и кн. Д. П. Святополк-Мирский: «<...> он один из немногих русских писателей, которые явной позы не боятся» (Святополк-Мирский, 2005: 374).
Крайнему индивидуализму закономерно сопутствует ощущение избранности. Последнее налицо в психологической обрисовке литературного героя, появившегося уже у Лермонтова. Присутствие персонажа, ощущающего себя избранником в результате трансформации «возвышенных пороков» в нечто героическое, согласно Гинзбург, кроме Лермонтова, можно наблюдать «даже у Герцена периода его юношеских автобиографических набросков, и его переписки с невестой, переписки с ее демоническими мотивами» (Гинзбург, 1977: 118). Чувство избранности и жесты волюнтаристского решения чьей-то судьбы подчеркнуты и В. К. Кантором, осмысливавшим философское наследие Герцена. В поисках психологической мотивировки эволюционирования герценовской мысли Кантор ссылается на факт признания Герценом собственной «избалованности», который сохранен в записи в Дневнике писателя (Герцен, 1960б: 609). В дальнейшем, учитывая дальнее родство отца Герцена с династией Романовых, Кантор с психологической достоверностью указывает на претенциозность псевдонима Искандер. Затем, подчеркивая среди обстоятельств жизни писателя избыток материальных средств, Кантор резюмирует: «это не могло не давать Герцену представления о значимости собственной персоны», и затрагивает психологическую мотивированность выбора писательского псевдонима: «Свое царское достоинство он обозначил псевдонимом -- Искандер, т. е. Александр Македонский» (Кантор, 2011: 34-35).
Нарциссическая переоценка собственного я уловима и в Бельтове из романа «Кто виноват?». Во-первых, выбирая имя Владимир для героя, Герцен не мог не учесть явной переклички с именем князя киевского, давшего народу новую веру и новую государственность. В портрете Бельтова как кривого отражения образа автора (и его грандиозных проектов) полунасмешливо дремлет потенциал образа великого человека, залога великих преображений общества. Неслучайно Жозеф, безусловно добросовестно проштудировавший историю России, «перекрещивая» своего питомца, обращается к нему Вольдемар. Здесь скрывается туманный игривый намек на скандинавское происхождение имени, и тем самым -- на норманнскую теорию. Можно воспользоваться оборотом Кантора: «царский автор -- царский герой» и прибавить: царское имя.
Современник, критик не мог обойти молчанием культ индивида, ощущаемый в романе. В рамках широкого и скрупулезного обзора восприятия произведения современниками Г. Г. Елизаветина останавливается на разборе интерпретации С. П. Шевырева, сосредоточившегося на гипертрофии личности («излишне развитой») самого писателя (Елизаветина, 1979: 62): Шевырев отмечает и его «лишность». Этот факт, обусловленный обстоятельствами жизни, Герцен окончательно осознал в эмиграции. Эмпирика, подающая автору импульсы для постоянных размышлений, легла в основу системной разработки концепта «лишнего человека», ставшего своего рода «философемой» и даже концепцией, изложенной в публицистическом произведении «О развитии революционных идей в России», как мы помним, квалифицированной Анненковым как пустословие. В романе Герцена экстренное проявление «индивидуализма» (осмелимся уточнить выражение Шевырева -- эгоцентризма) наводит критика на мысль об идолопоклонстве личности перед собой. Ибо, по выражению Шевырева, современная личность «из себя самой хочет <...> почерпнуть всю жизнь, все содержание, все воззрение на мир, даже самый язык <...>» (цит. по: Елизаветина, 1979: 62). Важно подчеркнуть, что тот психологический портрет Герцена- писателя, собственно -- мегаломана, который обрисован в трактовке Кантора, в высшей степени перекликается с ощущением современника, проводившего параллелизм между Герценом-автором и его героем Бельтовым. Примечателен и факт, что Шевы- рев в круг своих размышлений о перерастающем все пределы индивидуализме вовлекает также проблему языка, на которой, как известно, сконцентрирована античная мифологема Нарцисса: ввиду отсутствия адекватного средства общения единящий принцип Эроса бессилен, диалог между нимфой Эхо и древнегреческим юношей обречен на фиаско, как и в случае Бельтова и Круциферской на берегу реки в кульминационном пункте произведения. Этот ключевой «диалог», кстати, также оборачивается «пустословием», как сама Круциферская это констатирует: «Ах, Бельтов, Бельтов, зачем все это, зачем этот разговор?» (Герцен, 1955: 174) (более подробную интерпретацию данной сцены см.: Йожа, 2018б: 7376). Принцип диалогизма, переоткрытый Бахтиным (первые проявления этого принципа наблюдаются у Достоевского, затем у Вяч. Иванова, но сама антропологическая сущность диалога, пожалуй, открыта Платоном), эксплицитно нарушается в разговоре Любоньки и Владимира Бельтова, а в свете отзыва Шевырева о романе эгоцентрическая замкнутость языка Герцена, порожденная своеволием автора-себялюбца, так же положит конец диалогу между читателем и автором, читателем и произведением. При отсутствии живого контакта между текстом и читателем, возникающем из-за языка произведения, текст перестает быть носителем квинтэссенциального критерия литературного произведения, теряет потенциал вызвать сострадание или страх. А если -- как постулируется в «Поэтике» Аристотеля -- данных качеств не хватает, то у литературного произведения нет возможности дать читателю катарсическое очищение.
Неудивительно в свете вышесказанного, что Айхенвальд, при анализе творчества Герцена сконцентрировавшийся на образе зеркала, переходит к трактовке весомости индивидуально порождающегося языка, прибегая к минералогической метафоре и символике влаги, обладающей первостепенной функцией в истории Нарцисса: «В Герцене было много самоцветных слов, которые лились потоком...» (Айхенвальд, 1998: II, 209).
Необходимо уточнить понятие нарциссизма в случае Герцена: как присущее в равной степени и писателю, и автору, и его героям явление, нарциссизм определяет и публицистический, и философский дискурсы Герцена, становясь также важным источником формулировки гносеологической модели, предметом размышлений и саморефлексии, способом самопознания, методом понимания личности, ее призвания и места во Вселенной.
Рискнем отметить, что культ живой энергии личности как источника сознания своего назначения на свете -- путь к познанию высших миров, ведь в случае Герцена этот культ вырастает на почве идей и форм, усвоенных им в период романтических исканий. И. И. Евлампиев, вопреки традиционной трактовке идей Герцена, рассматривает их в рамках истории русской метафизики. Исходной точкой Евлампиев также выбирает период освоения Герценом гегельянства. Однако ученый предлагает переакцентировку, подчеркивая вертикаль мысли Герцена, который мыслил потенциальный рост отдельной личности «в рамках объемлющей его духовно-мистической цельности». Главным ориентиром здесь неизменно выступает принцип соотнесения человека с Богом, однако «в отличие от линии, маркируемой, в первую очередь, именем Вл. Соловьева, у Герцена акцент ставится на творческой активности и свободе отдельной личности» (Евлампиев, 2000: 71). Получается, что возможность заимствования Герценом плоского гегельянского рационализма отпадает, поскольку в его концепции индивидуальная свобода (которая, как Евлампиев обращает внимание, для славянофилов воплощала зло) мыслится как проявление «метафизического Абсолюта» (Там же: 90).
Не претендуя на исчерпывающий обзор современной спецлитературы, посвященной феномену нарциссизма, необходимо отметить, что его вовсе не принято относить к психопатологии. Наоборот, согласно теории Грюнбергера, нарциссизм присутствует в пренатальной жизни (Grunberger, 1979), а как известно, уже Фрейд, сделавший первый серьезный шаг к истолкованию этого психического феномена, подвергал собственную первоначальную позицию радикальному пересмотру и в итоге уточнил ее, разделив «первичный» и «вторичный» нарциссизм.
Последний мыслится как реактивный способ человеческой психики, действующий как самозащита от травм. Культуролог-психоаналитик наряду с практикующим психоаналитиком склонны видеть в нарциссизме первоисточник творческой и интеллектуальной деятельности высокого качества (Lacan, 2006; Kohut, 1977), тогда как современные психологи соотносят его с симптомами отчужденности, самосо- средоточенности, интровертности, холодной требовательности, свойственными нынешним поколениям, нередко с социологическими обертонами.
Тщеславие и, главным образом, избранничество как сублимированный эквивалент нарциссической самонадеянности (одержимости грандиозной, архаической самостью) достигает кульминации в проекте Герцена увековечить собственную биографию в многотомном издании мемуаров «Былое и думы», которое -- с учетом намерения автора стать великим летописцем своего века -- может считаться нескромной попыткой обнародовать собственную личную жизнь. Нет сомнений, это чувство в Герцене подпитывалось переживанием конкретных жизненных ситуаций, а с другой стороны -- событий духовной жизни автора: социальным его статусом внебрачного происхождения, положением ссыльного, идентифицировавшего себя с великими изгнанниками, Овидием1 (двойной аспект овидиевской темы у Герцена присутствует как код, определяющий духовную вертикаль «Метаморфоз», и как вечная модель непримиримого столкновения светской власти и писателя Изгнаннический миф как один из центральных векторов становления русской поэзии начиная с XIX в. исследован в монографии К. Ичин, посвященной воздействию Овидия на русскую поэзию от Пушкина до Бродского. Ичин впервые затронула широкий вопрос об Овидиевом тексте, ограничившись в предисловии анализом общих положений рецепции Овидия в русской культуре и литературе (Ичин, 2007). Вслед за увлечением Пушкина римским поэтом Овидий, среди других, был канонизирован как эмблематичная фигура словесности, «как один из законодателей парнасских, великих поэтов, иностранных и российских» (Белинский, 1955: 359). Имя Овидия не раз появляется в сочинениях Герцена, у которого образ римского поэта ассоциируется с фигурой Пушкина, «нового Овидия», высланного Александром «к южным границам империи» -- как в брошюре «О развитии революционных идей в России» (1858), где образ соседствует со словосочетанием «грязная река» России (ср. «омут»). Имя римского поэта связано и с историей русского масонства, по крайней мере, по двум причинам: во-первых, «Метаморфозы» издавна входят в список «масонской» литературы, во-вторых, кишиневская ложа, как предполагают исследователи, приняла название «Овидий» по инициативе Пушкина во время его ссылки. Книга «Метаморфозы» спустя много лет трансформируется в сознании Герцена в предвестие общественно-политического переворота: в автографе статьи «Порядок торжествует!» (1866), посвященной разложению старого режима и революции, Герцен обращается к названию книги в связи с правительственными реформами: «к (овидиевскому) (новому) какому-то превращению» (Герцен, 1960а: 192, 351). В статье «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова» (1857) наличествует комплекс разнообразных мотивов, соотносимых с феноменом Овидия, чей образ выступает как неразрывно связанный с языком: цитата «легкий язык Овидия», приводимая Герценом из речи княгини, соотнесена с темой «богатства и изобилия» русского языка (Герцен, 1957б: 402). Если даже имя Нарцисса здесь явно наделено другой семантикой -- оно же упоминается как имя любимца Петра III, арапа (Там же: 383-384), анекдот о котором сохранился в сочинении Пушкина, -- все-таки двукратное повторение мотивов, связанных с Овидием, неслучайно. Это подтверждается и тем, что в варианте текста последней повести «Доктор, умирающий и мертвые» этот же любимец русского царя опять-таки связывается со способностью/ неспособностью говора/языка: «сам он наверное не знал бы, что сказать» (Герцен, 1960б: 703).) и Данте, и с мучениками непорочной жизни из сборника «Четьи-Минеи». Свою роль сыграла и встреча с Витбергом, жертвой преследований, представителем таинственного братства масонов, ориентированного на достижение идеального, осуществляемого индивидуальным путем самоусовершенствования.
Ссылка, давшая уникальные импульсы, согласно собственному признанию Герцена, соответствует «годам ученичества», т. е. неутомимым поискам и созреванию идейной позиции. Не лишним будет указать на аналогичные явления в судьбе Н. П. Огарева, с которым Герцен сосуществовал. Записи Огарева, вошедшие в автобиографический очерк «Кавказские воды», хранят впечатления от встреч с бывшими участниками декабристского движения во время посещения Пятигорска. Чрезвычайно любопытно, что данная группа деятелей у Огарева лаконично упоминается как «тайное общество 1825 года», без намека на политические цели. Эти события и встречи переживаются мемуаристом как соприкосновение с сакральным. Огарев оказывается под сильным воздействием ореола вокруг А. И. Одоевского: в фокусе -- пережитое им, но мысль о полной гармонии наружности и излучаемой силы гения пронизывает описание светлой личности Одоевского, как бы воплощающей чаемый идеал преодоления дуализма человеческой породы -- в этом месте налицо существенная перекличка с темами Герцена. Ибо почти тождественный по словесному оформлению фрагмент имеется в сочинении «Записки А. Л. Витберга», который Герцен якобы писал под диктовку. В нем подобно обрисован портрет Лабзина, в котором показано совершенство согласованности физического и метафизического в бывшем масоне, преодолевшем дуализм бытия: «Говоря о Лабзине, скажем и о его наружности, которая так тесно связана с внутренней жизнию. Вид его был важен; держал голову более вверх; очки, большой нос и что- то презрительное в губах; самая походка его придавала ему что-то важное и гордое» (Герцен, 1954в: 435). Причастность к этому кругу порождает ощущение элитарности у Огарева в период его собственного ученичества, руководимого не кем иным, как психопомпом Одоевским, продолжателем дела Новикова (см.: Огарев, 1952: 396-413). Воздействие его несомненно способствовало росту убежденности в собственной избранности. Если сопоставить эту историю с культовой атмосферой, возникшей после легендарного события на Воробьевых горах, навсегда связавшего Герцена и Огарева, знакомство с Одоевским и его окружением как бы повторяет, зеркально отражает пережитое Герценом в отношении к Витбергу.
...Подобные документы
Герцен как величайший писатель русской беллетристики, политической публицистики. Тема и роль повести "Сорока-воровка", сюжет: взаимоотношения крепостной актрисы и ее владельца. Характеристика образов Художника и Актрисы, ужас положения крепостного.
курсовая работа [18,0 K], добавлен 26.08.2009Летопись жизненного и творческого пути русского писателя Леонида Андреева. Особенности осмысления библейской проблемы борьбы добра со злом. Исследование образов Бога и Дьявол и их эволюция. Первая Мировая война, революция 1917 г. и смерть писателя.
реферат [64,0 K], добавлен 01.04.2009Творческий путь К. Воробьева и обстоятельства жизненных коллизий автора. Специфика человеческой природы на войне на материале образов героев, мир нравственных ценностей автора. Подвиг матери и партизанская война, отображенные в творчестве писателя.
дипломная работа [90,8 K], добавлен 08.09.2016Повстання декабристів на Сенатській площі в Петербурзі, його значення. Т.Г. Шевченко як послідовник традицій декабристів, дослідження зв'язків Т.Г. Шевченка з декабристами. Вплив Герцена і Бєлінського. Огляд діяльності Кирило-Мефодіївського товариства.
курсовая работа [54,3 K], добавлен 08.10.2009Л. Толстой как великий русский писатель. Рассмотрение особенностей художественных приемов в публицистическом творчестве русского писателя. Общая характеристика неповторимых шедевров литературы Л. Толстого: "Анна Каренина", "Детство", "Отрочество".
реферат [28,9 K], добавлен 10.05.2016Ф. Достоевский как великий русский писатель второй половины XIX века, знакомство с основными произведениями: "Записки из подполья", "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы". Общая характеристика проблем человека в творчестве русского писателя.
контрольная работа [53,7 K], добавлен 22.07.2013Андрей Битов - автор многочисленных рассказов, повестей, очерков и литературно-критических эссе. Этапы биографии писателя, особенности его творческого стиля. Характеристика персонажей первых повестей Андрея Битова. Премии, которых был удостоен писатель.
реферат [34,4 K], добавлен 28.04.2013Альф Прейсен - современный норвежский писатель, поэт. Джеймс Крюс, мифологические мотивы в его творчестве. Известная финская писательница, художница и иллюстратор Туве Янссон. Автор "Поллианны" Элинор Портер. Дональд Биссет — английский детский писатель.
контрольная работа [22,8 K], добавлен 12.09.2013Краткие сведения о жизненном пути и деятельности японского писателя и драматурга Юкио Мисимы. Литературный дебют и "Исповедь маски". Перестройка тела и духа и "Золотой храм". Самурайские традиции в творчестве Ю. Мисимы. Последние годы жизни писателя.
реферат [57,0 K], добавлен 10.02.2013Биографические сведения о жизненном пути русского советского писателя Ю. Бондарева. Книги о войне глазами её участника. Роман "Горячий снег", посвященный Сталинградской битве, героизму советских воинов. Послевоенное время в произведениях писателя.
презентация [1,0 M], добавлен 20.08.2013Изучение литературы русского зарубежья. Поэтика воспоминаний в прозе Г. Газданова. Анализ его художественного мира. Онейросфера в рассказах писателя 1930-х годов. Исследование специфики сочетания в творчестве писателя буддистских и христианских мотивов.
дипломная работа [79,6 K], добавлен 22.09.2014Краткий биографический очерк жизненного и творческого пути Анатолия Вениаминовича Калинина - известного русского писателя, поэта, публициста, критика. Характерные черты и манеры его произведений. Перечень наиболее широко известных произведений писателя.
доклад [17,6 K], добавлен 19.05.2011Стивен Фрай – актёр, драматург, автор документальной прозы и эссе; почитаем в Великобритании как человек, сумевший сделать себя носителем эталонного английского духа. Краткая биография писателя: история формирования англичанина; творчество, кинокарьера.
реферат [25,1 K], добавлен 26.07.2012Краткая биография Ходасевича Владислава Фелициановича. Содержание автобиографического фрагмента "Младенчество". Деятельность поэта во времена февральской революции, сотрудничество с большевиками. Жизнь писателя в эмиграции. Современники Ходасевича.
презентация [618,9 K], добавлен 14.05.2014Философские, нравственные, социальные проблемы, имеющие вневременной статус в творчестве Брэдбери. Читатели о творчестве писателя. Идеологическая и культурная доместикация: гуманизм, оптимизм, реализм. Особенности освещения политического аспекта.
дипломная работа [135,4 K], добавлен 03.07.2017Е. Замятин как один из крупнейших русских писателей XX века: анализ творчества, краткая биография. Рассмотрение социальной проблематики произведений писателя. Характеристика особенностей индивидуального стиля Е. Замятина, общественно-политические взгляды.
дипломная работа [200,0 K], добавлен 29.12.2012Биографические сведения о жизни и творчестве Уильяма Джералда Голдинга - английском писателе, лауреате Нобелевской премии по литературе 1983 года. Его основные произведения. Сюжет и тематика романа "Повелитель мух". Значение творчества писателя.
презентация [118,2 K], добавлен 10.11.2014Факты жизненного пути Виктора Петровича Астафьева. Ранняя утрата матери, военная стезя писателя. Начало творческой карьеры, описание изданий рассказов известного писателя, его вклад в культуру и литературу России. Памятные события в честь писателя.
презентация [845,3 K], добавлен 20.04.2011Краткая биография Пу Сунлина - "вечного студента" и гениального писателя, автора знаменитого во всем мире сборника новелл "Рассказы Ляо Чжая о необычайном". Рассмотрение особенностей стиля, языка и тематики труда писателя, характерные черты его героев.
статья [25,8 K], добавлен 28.01.2014Изучение биографии русского писателя А.И. Куприна, своеобразные особенности его творческой индивидуальности. Анализ произведений на тему любви и ее воплощение во множестве человеческих судеб и переживаний. Библейские мотивы в творчестве А.И. Куприна.
реферат [40,6 K], добавлен 15.11.2010