Герцен: писатель, автор и его герой

Осмысление клятвы на Воробьевых горах для Герцена и Огарева дало толчок процессу как мифологизирования этого события, так и самомифологизирования. Обе тенденции вписываются в романтические «жизнетворчество» и «мифотворчество», по необходимости сливающиеся. Существует несколько версий этой истории, относящихся к разным периодам творчества Герцена. Одна из них содержится во фрагменте автобиографической повести «О себе», не вошедшей в академическое собрание сочинений в 30-и томах, а напечатанной отдельно¹. Фрагмент изобилует лексикой, передающей переживание экстатического слияния со сферой сакрального. Момент просветления приходит как торжественный финал некоего ритуала, приводя к осознанию собственной посвященности и закрепляя веру в собственные избранничество и миссию: «Какая откровенность! Какое бескорыстие во всех мечтах! Благословляю их. Долго мы не могли насмотреться друг на друга. Казалось, бытие наше просветилось». Преодоление корысти, эгоизма переживается как единение со Вселенной, эмпирика трансформируется в высшее понимание бытия как чуда на земле, но в то же время за миг появляется мысль о духовном перерождении, о возникшем новом индивиде, призванном к великому делу пророчества. Осознание в себе высшего я, собственного избранничества сопровождается ощущением призванности, приводящим к сакрализации переживания, к взгялду на себя как «апостолов», избранных на великие страдания.

Идеализация, поэтизация последовавших трагических жизненных событий, о которых уже говорилось, перешла в мифологизацию случившегося и привела к появлению личного мифа. Не будет преувеличением сказать, что сам Герцен это отлично понимал, поскольку сам признавался, что его писательский метод состоит в трансформации своей биографии в иероглифы. Ассоциативный круг, семантическая аура слова наводит на мысль о явлении грандиозных размеров, соизмеримых с египетской архитектурой. (Витберг склонен был если даже не к самомифологизи- рованию, то, по крайней мере, к такому восприятию бытия, которое симультанно мыслится в планах земного и символического-трансцендентного. К примеру, как известно, выбрав профессию зодчего и стремясь к одухотворению своих занятий, он присоединился к вольным каменщикам. Герцена-адепта Витберг ознакомил с историей зодчества в масонском духе еще в годы вятской ссылки.) Мотив иероглифов немедленно вызывает в памяти и грандиозные фигуры фараонов. Ведь продукт увековечивания эмпирики, согласно принципу поэтики Герцена этого периода, уподобляется им самим тайнописи древних пирамид, воздвигнутых в честь прошедших путь обожествления фараонов. Ощущение низких будней компенсируется нарциссической эскападой, оберегающей от инерции, бездействия, бессилия, сопровождаемой тем особым типом романтического «жизнетворчества» (Гинзбург, 1997: 10), который стимулирует ряд мифов и культов (имеется в виду уникальная атмосфера дружеских, мистико-идиллических встреч Огаревых и Герценов Литературное наследство. Т. 63: Герцен и Огарев. Кн. III / АН СССР. М.: Изд-во АН СССР, 1956. В работе, посвященной истории «союза четырех», В. Фреде, восстанавливая нарратив и идейный фон этих отношений, указывает на практику разглядывания портретов, если угодно -- зеркальных отражений друг друга. «Сама дружба превращается в акт религиозного поклонения. Герцен и Захарьина говорят, что “поклоняются” друг другу, и созерцают портреты друг друга, точно иконы» (Фреде, 2001: 165).), порождающих акты и тексты самомифологизирования.

Мотивы письма как самоотражения и буквального трансформирования собственного я в образ апостола перекликаются с ключевыми элементами мифологемы о Нарциссе, с лексемой эхо, образом зеркала и понятием самолюбия. Они в качестве инвариантов органически интегрированы и в философский, и в беллетристический дискурс Герцена. Матрицу инвариантов необходимо изучать в свете нарциссически-амбивалентных реакций Герцена на собственное положение. Как видно из нашего анализа, акт письма, творение текста, автобиографичность последнего в доэмиграционный период в основном сконцентрированы на самовыражении и самопознании. На чужбине все это резко переворачивается: вместо манифестированной самососредоточенности Герцен бросается в другую крайность: он приступает к делу масштабного коллектива -- то ли европейского человечества, то ли общества России. Те же мотивы превращаются в способ утверждения я, собственных нарциссических призванности и самоутверждения. (Здесь, добавим, очевидны амбивалентность и отказ от противостоящих друг другу систем ценностей, репрезентируемых Россией и Западом. До эмиграции симпатии Герцена направлены на Запад, а там вскоре после кризиса он погружается в дела России.) События, в которых господствуют переживания личного характера, расширяются в восприятии Герцена до колоссальных масштабов: на свою деятельность он смотрит как на спасение России.

Нижеследующая цитата свидетельствует об углублении Герцена в многослойную символику зеркала, которая концептуально интегрирована в контекст, содержащий мысли о границах познания. Если человеческий ум по причине субъективности в итоге препятствует объективности познания, то зеркальный образ в принципе принадлежит к сфере идеальных, наиболее точных представлений о мире, представляется как своего рода совершенный инструмент, гарантирующий неискаженное, некривое отражение действительности. Субъективность вытекает из собственного, индивидуального, неповторимого опыта индивида: нельзя представить, утверждает Герцен, человеческий ум «страдательным приемником, особого рода зеркалом, которое отражало бы данное, не изменяя его, т. е. во всей его случайности, не усваивая, тупо, бессмысленно <...>» (Герцен, 1954д: 105). Несомненно, здесь появляется и ключевое понятие гносеологического процесса, сопровождаемого беспрерывным рефлексированием, необходимым для преодоления субъективности в ходе познавательного процесса. По словам одного из комментаторов, убежденность Герцена в миссии «психиатрии» в процессе познания обусловлена идеей активной и плодотворной роли индивида. Благодаря этому достигается идеальная разумность: «Герцен указывает на активный характер процесса познания. По своему существу этот процесс всегда есть не что иное, как “разумная деятельность”» (Соколов-Теплов, 1962: 10). В результате познаваемая действительность и ее образ есть сумма индивидуально обретаемых отражений, которые постигаются эмпирическим путем; их совокупность соответствует идеальному зеркальному образу Вселенной. Как заключают исследователи, по Герцену, познание -- не чаемый результат, а беспрерывный процесс, причем оно окрашено переживанием особого рода: «Познание -- это искание истины», и в глазах Герцена познание истины есть «драма» (Там же). Отсылка к древнему литературному роду и жанру означает, что познающий в идеальном случае переживает катарсическое очищение, т. е. своего рода метаморфозу, схему которой можно передать словами семантического ряда созерцание -- самосозерцание -- познание, создающими универсалию; эти элементы закодированы в мифологической истории о Нарциссе. Познание в его случае равняется катастрофе, чреватой трагическим исходом. Нарциссу не было суждено познать себя. Но момент саморазглядывания в зеркальной глади ручейка синонимичен акту перерождения. Мы позволим себе добавить, что «наказание» юноши за непослушание, за нарушение закона богини любви, за индивидуалистическое противостояние, в итоге -- за бунт против порядка, не так уж строго, ведь богиня любви не может не проявить милосердия уже в силу того, что несчастный смертный в конце концов осознает, что любовь сильнее всего: он по милости Афродиты обретает вечную жизнь, превращаясь в цветок, навсегда сохраняющий живое свидетельство о его истории. Недаром акт познания обусловлен актом самопознания, постижения субъективности себя как индивида.

В мемуарах Н. А. Тучковой-Огаревой содержится свидетельство, что у Герцена, многократно апеллировавшего в сочинениях к зеркальным образу и символике, как бы развился некий страх зеркала. В нынешней психопатологии это явление называется термином Ш. Ференци «эйсоптрофобия». Во время внезапной болезни, одолевшей писателя, зеркало стало объектом испуга: все более ослабевающий больной стал путать его с окном Страдавший диабетом Герцен внезапно, после того как его посетил И. С. Тургенев, занемог с симптомами воспаления легких и стал бредить во сне и даже в полубодром состоянии, что было следствием общего ослабления организма. Тучкова-Огарева подробно описывает его болезнь и последние дни в гл. XVII мемуаров. Фатальный диагноз был установлен после консилиума. В последний день Герцену после беспокойно проведенной ночи стало тревожно и как будто лучше, он чувствовал страшный голод, но после еды впал в бредовый сон: «Сон был тревожен и мало-помалу перешел в бред с открытыми глазами, -- пишет мемуаристка. -- За его кроватью висело зеркало, в которое виднелось окно. Это зеркало мало-помалу стало занимать его и, наконец, беспокоить». Герцен, как сообщается, был встревожен мыслью, что «здесь все на виду», и несмотря на объяснения, «по-видимому, он уже понимал не ясно», близкие были вынуждены «завесить» «зеркало черной шалью» (Тучкова-Огарева, 1956: 218).. Симптомы эйсоптрофобии проявились у Герцена во время агонии.

Другой важный мотив мифологемы, имя нимфы, слово эхо, со временем превратившееся в нарицательное и используемое с все умножающимися всевозможными коннотациями в разнообразных дискурсах XIX в., относительно часто встречается в текстах Герцена. Пример тому -- перевод Герценом «Рассказов

0 временах меровингских» О. Тьерри, содержащий важную тему смены исторических эпох. Слово эхо в словаре автора текста, в частности, используется для создания образа хранителя памяти о трагических событиях -- лица, голоса, рассказчика, вестника. Герцен, без сомнения, вполне осознавал значимость семантических слоев данной лексемы. «Григорий Турский -- человек прошедшего, но прошедшего лучшего, нежели тягостное настоящее, верное эхо скорбных звуков, исторгавшихся у благородных сердец при виде гибнувшей цивилизации!» (Герцен, 1954г: 11). Звуковое оформление мотива горькой жалобы на утрату идеального не только вторит теме мировой скорби, ставшей основной парадигмой романтического миропонимания. Слово эхо, актуализирующее имя нимфы и выступающее в значениях «книга» и «летописец», в данном контексте также представляет собой случай семантического окказионализма. Сюда же вовлекаются мысль об акте письма и связанный с ней комплекс идей о продукте процесса как отзвуке чего-либо. Отнюдь не парадоксально, что сюжет о Нарциссе есть закрепление механизма порождения знака в форме звуков и слов. Ведь не только Нарцисс, но и нимфа Эхо, следуя логике мифологемы, неизбежно связаны с понятием эстетики: цветок -- древний символ поэзии; артефакт-текст и герой у Овидия в некотором смысле тождественны. С другой стороны, нимфа Эхо обречена не только на роль жертвы; она тоже не умирает, от нее же остается голос, она есть вечный отзвук, свидетельствующий о случившемся.

В «Былом и думах» слово эхо уже сигнализирует о некоем зловещем надвигающемся историческом событии. Хотя слово-образ наделяется противоположной семантикой, его связь со значениями «сказитель» и «оракул» не утрачивается. В главке «Приметы», само название которой отсылает к предвидению, дается краткий отчет о происшедшем перед отъездом Герцена из Парижа в зале амбар- кадера, о драке двух пьяных стариков: голова одного из них «с каким-то дребезжащим, пронзительным звуком, щелкнулась о каменный пол». «Страшное эхо» этого «костяного звука», -- приводит свои впечатления Герцен, ставя знак равенства между образом эхо, носителем отзвука прошедшего и мыслью о некоей невидимой еще катастрофе, -- «произвело что-то историческое» (Герцен, 1956б: 230). Нетрудно видеть, что благодаря телеграфному стилю, крайнему лаконизму рассказа о событии слово эхо снова употребляется как знак понимания момента: мелкая деталь присутствует в целостном представлении о грядущем, она в одинаковой степени соотносится с рассказом о происшедшем и предсказанием будущего. Образ эха связан с образом зеркальной глади воды, издревле связанной с гаданием. Этот мотив спрятан в наиважнейших узлах античного мифа о Нарциссе, в завязке и концовке: прорицание гадалки, предрекающей судьбу Нарцисса, сбывается в тот самый момент, когда отрок зрит собственный лик в зеркале ручейка. Магический способ предвидения трансформируется в способ исполнения судьбы, имеющей фатальный финал.

В публицистической заметке 1860 г. «Победа, одержанная храбрым генералом Мухановым, что на Висле», написанной для журнала «Колокол», образ эха мелькает в политическом контексте, ограничивающемся комментированием польского вопроса. Эхо, насколько можно судить, соотнесено с Зимним дворцом. Хотя метафоричность оборота налицо, Герцен вдобавок бегло и иронически, как бы мимоходом, спонтанно роняет слово эхо, и в то же время очевидно, что для него мифологема о Нарциссе уже давным-давно интегрирована в мышление как ориентир, способ интерпретации, своего рода поучительная волшебная сказка, при помощи которой можно расшифровать конкретные ситуации, факты действительности. Ибо в данном кусочке текста непосредственно названа «нимфа Эхо», причем словосочетание выделяет курсивом сам автор (Герцен, 1958: 290). Здесь мифологема, по всей вероятности, знакомая Герцену по «Метаморфозам» Овидия, представляется ему как «вечная схема», способ видеть невидимое.

Мы наталкиваемся на попытку системно переосмыслить комплекс мотивов античной мифологемы о Нарциссе в раннем автобиографическом наброске под названием «Не долго продолжалось его одиночество...» (ок. 1830). В тексте ни слово эхо, ни имя Нарцисса не встречаются. Однако бросается в глаза взаимосвязь мотивов созерцания и женского начала в контексте символики зеркала и стоячей воды. Сюжет основан на повествовании о путешествии в прошлое, о посещении двумя молодыми людьми блиставшей пышностью при Екатерине Великой дачи, ныне заброшенной и одиноко стоящей в нескольких верстах от Москвы. Локус богато очерчен в красноречивых обертонах ностальгического поклонения перед «грандиозно» минувшим. Тщательный разбор словесного оформления фрагмента позволяет предполагать, что уже на раннем этапе творчества Герцен экспериментировал с переработкой изучаемого нами круга мотивов. Центральный образ пруда, необходимой части ландшафта дворянской усадьбы, безоговорочно отождествляется с образом зеркала: так установлена его архетипическая сущность. Вдобавок он соотнесен с женским началом: «пруд чистый, ясный, служивший некогда зеркалом прелестным барышням того века» (Герцен, 1954б: 318). Локус пруда как бы обозначает финальный пункт действия, цель визита. Затем эпическое повествование обрывается, чтобы превратиться в философствование, рефлексию, поток мыслей нарратора. Причем пруд обеспечивает место для отдыха двоих («сели на лавку возле пруда»), а позже такая же сцена, пропитанная атмосферой кажущейся идиллии, появляется в романе «Кто виноват?» как фон любовной встречи Круциферской и Бельтова.

В тексте мотив разговора симультанен локусу пруда. Получается, что влага и поток речи -- как в мифологеме о Нарциссе -- переплетаются: друзья приближаются к пруду «в жарком разговоре». Нарратор повтором одного и того же слова и интенсивностью, приданной модификацией эпитета, подчеркивает: «Все располагало их к разговору сильному <...>» (Там же). Вместе с тем диалог друзей автором не приводится, читателю остается воображать, о чем они разговаривали. Вместо этого внезапно звучит монолог или, скорее, внутренний монолог одного из действующих лиц.

Описание сцены завершается скудно очерченным портретом одного из молодых людей: он назван «поэтом» и в сильно взволнованном состоянии «рисует на земле тонкою тросточкою» (Там же). Символичность этого акта раскрывается посредством замечания Элиаде: в связи с анализом целительных обрядов, подчиненных представлению о врачевании как воссоздании жизни, включающем ритуал «произнесения космогонического мифа», он обращает внимание на визуальный элемент обряда, ведущего к перерождению: «Обряд включает также рисование сложных узоров в песке (sand paintings), символизирующих различные этапы Сотворения и мифической истории богов, предков и человечества». Важно еще, что историк и теоретик религий не ограничивает значимость данного акта исцелением, это подтверждено словом «инициация» (Элиаде 2000: 75-76). Знаковая система говорения заменяется знаком визуального типа, чтобы отсутствующий в тексте диалог сменялся своего рода внутренним монологом: в следующем пассаже излагаются мысли то ли нарратора, то ли героя-поэта. Образ стоячей, прозрачной зеркальной воды переходит в эмоциональный, безостановочно льющийся поток речи, как бы генерируемой присутствием влаги: по содержанию мысль о творении идеалов, естественном влечении к изящному, «рассеянному в природе и в душе» человека, оценивается как характерная для молодого возраста черта. Причина исключения из этого правила освещается при помощи трансформирования образа кристально чистого пруда в грязное озеро, маркирующее сферу посредственности, заурядности. Ибо, как объясняет Герцен, отсутствие склонности к фантазированию характерно для тех, «кои не имели юности, у которых ум убил все чувствования, которые с ранних лет упали в грязное смердящее озеро, называющееся толпою» (Герцен, 1954б: 318). Образ толпы и многократно затронутая нами тема избранничества, предстающие одним из нарциссических проявлений в личности и творчестве Герцена, связаны с образом стоячей воды. Развертывая символический смысл своих слов, Герцен, декларируя господство иррационального, выстраивает ряд бинарных оппозиций в духе романтического дуализма: высший идеал индивида контрастирует с толпой, чистый (искусственный) пруд -- со смердящим грязным озером, иррациональное -- с умом, убивающим эмоции. Образ воды подвергается превращению; представленный уже в форме «замершей влаги», он противопоставлен жизни, перерастая в образ толпы, т. е. «ледяных людей». Эстетизм первенствует над сферой будней.

Напрашивается вывод: проект автора обессмертить свои поступки и личность, т. е. почерпнуть материал для повести из собственной биографии, выполняется при интенсивном использовании ряда мотивов, составляющих магистраль сюжета древней мифологемы.

Отречение от эгоизма ради провозглашения примата коллектива и осознание того, что вне диалога индивид обречен на гибель, позже выступают как героическая попытка преодоления дуализма, унаследованного от романтизма. За пять лет до начала работы над романом «Кто виноват?» Герцен уже, по-видимому, уточнял собственные представления о писательстве, что свидетельствует о его тяготении к решению проблемы автобиографичности. Формулировка данного вопроса, как мы увидим, связана с чисто теоретическими размышлениями писателя. По сравнению с автобиографическим наброском, рассмотренным выше, повесть «Первая встреча» (1836), вошедшая в цикл «Встречи», достойна особого внимания как поворотный пункт в процессе эволюционирования оценки Герценом автобиографического принципа. В данном произведении ощутим сдвиг: принцип автобиографичности ставится под вопрос, она отвергается в пользу общечеловеческих интересов. Сюжетной рамкой философских диалогов служит светский разговор образованных людей, среди которых присутствует и Гете. Диалоги чередуются с лаконичными описаниями и комментариями героя-рассказчика. Интенция сблизить форму произведения с античными диалогами обусловлена, как говорилось выше, новаторскими планами Герцена на обновление прозы, достигаемое контаминацией разных типов дискурсов. Диалогичность выступает как способ соотнесения разных индивидуальных голосов и точек зрения.

Не в последнюю очередь речь идет о периоде, когда Герцен сделал радикальную попытку оттолкнуться от «романтического мечтательства» и соответствующего персонажа. С другой стороны, апелляция к форме диалога, характерной для эллинской культуры, явствует из выбора имени одного из участников «светского» собеседования: к нему автор обращается «философ». Носящий «ледяную маску» собеседник, «путешественник», враг эгоизма, резонер Герцена, толкует назначение литературы, высказывая сомнения по поводу принципа «автобиографичности». Образ Гете, беспрестанно курсирующий в текстах Герцена с разными коннотациями В. Г. Щукин в текстах Герцена о Гете склонен видеть источник для реконструкции фаз изменений в психике Герцена: «Прекрасным комментарием к сложной натуре Герцена является его отношение к Гете» (Щукин, 2001: 108)., здесь символизирует дурное начало, ибо, согласно суждению пер- сонажа-философа, Гете попадает в заколдованный круг собственной биографии. Автобиографичность как писательский метод мыслится как признак эгоизма, эгоцентризма и нарциссизма, как пренебрежение императивом всеобщих интересов человечества.

Погруженный в увековечивание собственной персоны Гете в этом месте лишен пьедестала, представлен как антигерой, «антиавтор», не соответствующий идеалу великого человека, некогда занявшему высшую точку в герценовской иерархии ценностей. Резкий контраст биографии и истории преподнесен как дилемма индивидуального и коллективного: «<...> я готов преклонить колена пред творцом “Фауста”, так же, как готов раззнакомиться с тайным советником Гете, который пишет комедии в день Лейпцигской битвы и не занимается биографиею человечества, беспрерывно занимаясь своею биографиею» (Герцен, 1954а: 120). Словоупотребление Герцена здесь отражает стремление к дифференцированию категорий автор и писатель: «творец» и «тайный советник» -- проявления двуликого Януса, непримиримые начала. Золотая середина, однако, закономерно превращается в «серую середину», т. е. пошлую посредственность. Дуализм не превзойден; порождается новая оппозиция: Гете -- тайный советник причисляется к «толпе», тогда как «творец» синонимичен выдающемуся индивиду, располагающему уникальными способностями, делающими его избранным.

В комплексе мотивов Овидиева текста вышеупомянутым образом озера, наряду со связанными с ним образами пруда, зеркальности, Герцен-автор одержим женщинами и любовью. Данный комплекс мотивов осложняется ощущением ностальгии, схожей с мироощущением «сына века», который в силу импликаций романтического кода становится вечным скитальцем в поисках потерянного Золотого века. В реальной жизни начинающего писателя ссылка и изгнанничество подводят итог периоду принадлежности к золотой молодежи: самолюбованию конец, лишенный всего пленник на эзоповом языке описывает свое положение в частном письме Наталье Александровне, будущей жене. Код текста предположительно известен адресату. Тон фрагмента последнего письма, отправленного из Перми перед переводом Герцена в Вятку, свидетельствует, что мотив озера в идеальном виде в представлении Герцена ассоциируется с гармонией, здесь же явлен мотив оледенелости. В результате он лишь напоминание о минувшем, об утраченном счастье: «Приехавши на место, я только узнал все, что потерял, расставаясь с Москвою, нет, сколько ни мудри, а разлука -- дело ужасное; это замерзшее озеро и немо и холодно» (Герцен, 1961а: 41). Негативные эпитеты, иллюстрирующие тягостное положение Герцена, предстают как антонимы тепла, присущего описанию летней прогулки двух молодых людей из раннего автобиографического наброска, проанализированного выше.

Герцен, по всей вероятности, здесь имеет в виду неосуществимость созидания знака, «знаковой системы». Вот почему на берегу замерзшего озера царит немота. «Разлука» в этом отношении синонимична прекращению диалога. Сцепление мотивов любовь -- прогулка -- берег -- цветок -- сон (последние два могут соотноситься: имя Наркиссос восходит к древнегреческому корню наркос, «сон») позже актуализируется в более зрелом тексте третьей части «Былого и дум»: Герцен проделывает ретроспективный самоанализ, называя препятствием к сближению с Натальей Александровной свою любовь к Л. В. Пассек, «юношескую, чистую». Формулой, основанной на повторении мотивов стоячей воды и цветка, переплетающихся с мотивом сна, передается воспоминание об этих отношениях, приходящее как «память весенней прогулки на берегу моря, средь цветов и песен», «сновидение» (Герцен, 1956а: 330).

Нарушая хронологический принцип, в силу которого предполагается, что какой-либо изучаемый словесный мотив закономерно проходит эволюцию в разные периоды творчества отдельного автора и неизбежно имплицирует систематичное переосмысление, мы лишь указываем на то, что мотив зеркала на страницах «Былого и дум» становится фокальной точкой рассказа об эпизоде беглого знакомства Герцена с девушкой Леонтиной в Париже: бросившись на кушетку, она заняла место против «большого зеркала», непрестанно всматривалась в него, позировала и гримасничала перед ним вовсе не без кокетства (Герцен, 1957а: 457). С одной стороны, важно, что кокетство как существенную примету нарциссизма Герцен здесь сознательно соотносит с образом зеркала. Нельзя упускать из виду факт, что мотив зеркала, будучи чуть ли не доминирующим элементом рассказа, как бы стимулирует пробуждение воспоминаний о былом.

Мотив зеркала присутствует и в трактате Герцена «Письма об изучении природы» (1845) в контексте размышлений о становлении философской мысли человечества. Он служит цели раскрыть секретные механизмы познания, неотделимого от самопознания. Путь человеческой мысли рассматривается в историческом плане, процесс обрисовывается с помощью конкретизации типов «языков», свойственных отдельным эпохам, от осмысления сущности символа («вдохновенного символа мистического самопознания») вплоть до утверждения абстрагирующей силы языка. Такой подход свидетельствует о беспристрастности Герцена в обращении к своему материалу и о широком его интеллектуальном кругозоре, совмещающем сведения из самых разнообразных дискурсов. Здесь уместно напомнить, что на метафорическом языке Герцена слово иероглиф, применяемое с целью сформулировать собственное кредо, определяющее письмо как превращение фактов «жизни» собственной «души» в текст, состоящий из «иероглифов», несомненно включает в себя и семантику тайнописи. Одновременно Герцен декларирует неразрывность собственных творений с фактами автобиографии, что характеризует поэтику, ориентированную на самопознание.

В процессе познания, понимаемого как самопознание, язык играет роль инструмента, так как читатель через «иероглифический» текст, насыщенный большим количеством таинственных намеков, постепенно открывает специфические механизмы свойственного самому себе восприятия и в итоге постепенно подходит к самопознанию. По сути, в этом месте трактата Герцен касается проблемы авторской и читательской рефлексии, столь важной и в его личности, и в его поэтике. Любопытно заметить, что Герцен, недвусмысленно выявляя, что «самопознание открывается не в одной науке», продолжает развертывать умозрительную конструкцию в свете воззрений, возникших благодаря линии гностико-мистической традиции, намеченной именами Пифагора, учителя инициационного пути, и Беме, прославившегося к концу XVIII столетия как путешественник по загробному миру, опытный собеседник ангелов и духов Об этом напр. см. Gulley, 2006: 45-46.. Символика зеркала способствует выявлению сущности феномена языка как способа познания: «Символика -- язык, вдохновенный иероглиф мистического самопознания. Язык Пифагора, Прокла, язык Якова Беме, принимаемые ими символы всегда могут быть понимаемы разно; они, как зеркало, разуму отражают разум, а чувственности -- чувственность» (Герцен, 1954д: 237). В сознании Герцена память о собственном писательском кредо, сформулированном, в частности, на основе понятия «иероглиф», неразрывно связана с идеей о самопознании. И все-таки образ иероглифического текста становится эквивалентом образа «зеркала».

Выводы можно суммировать так: во-первых, сам акт творения языка равнозначен процессу самопознания и познания мира; во-вторых, художественное письмо обусловлено беспрерывным процессом самопознания, в свою очередь, необходимого для познания мира. В приведенном фрагменте образ зеркала наделен квинтэссенциальной функцией в процессе самопознания, здесь Герцен возводит его к архетипу, появившемуся в сюжете о Нарциссе.

Устремленность Герцена к самопознанию, его интерес к науке о душе, автобиографичность прозы неизбежно приводят к практике самонаблюдения. Впервые, пожалуй, на этот факт обратил внимание А. Н. Веселовский, говоря о склонности Герцена к «самоанализу» (Веселовский, 1909: 8, 15). Для определения данного феномена Гинзбург применила термин «автопсихологизирование». Именно с этим явлением В. С. Семенов связывал формирование хорошо знакомого герценовского героя, скептика, доктора Крупова, появившегося как воплощение веры писателя в миссию психиатрии (Семенов, 1989: 138). Нельзя не согласиться с теорией Гинзбург, которая, анализируя причины возникновения жанра психологического романа, рассматривала характеристику типа героя и автобиографичность текстов 1840-х гг. под углом зрения проблемы «внутреннего человека»: «Интерес к словесному закреплению душевной жизни, к автопсихологизированию, принадлежит отдельным эпохам -- внутри каждой эпохи -- отдельным поколениям и группировкам. В конце 30-х и в 40-х гг. “внутренний человек” расцвел пышным цветом. Переписка Белинского, Станкевича и Бакунина, переписка Герцена с женой и Огаревым свидетельствуют о том праве на внимание ко всем своим сложностям и глубинам, которая предъявляла тогда человеческая психика. Но уже в конце XVIII -- начала XIX в. русский сентиментализм выдвинул внутреннего человека <...>» (курсив Гинзбург. -- Д. Й.) (Гинзбург, 2007: 185). Характеристики «сложность» и «глубина», которые Гинзбург использует в своих наблюдениях, соответствуют феномену погруженности индивида в сферу собственного я и раскрывают практику рефлексирования, присущего психологии нарцисса. «Внутренний человек», литературный тип, в свете интерпретации Гинзбург, в случае как Лермонтова (см.: Йожа 2015), так и Герцена отличается самосозерцанием, закодированным в истории Нарцисса. Он же, наделенный характеристиками героя-врача, который появился в литературе XIX в., служит раскрытию «психиатрической» темы у Герцена. Интерпретации ситуаций, суждения, скепсис Крупова, всегда встревоженного судьбами пациентов и знакомых, служат зеркалом, которое персонаж держит перед ними и читателем: в нем отражаются поступки действующих лиц. Функция зеркала здесь опять-таки не ограничивается отражением действительности, оно делает невидимое видимым, как бы заставляя глядящего вносить необходимые коррективы. Семенов рассматривает возникновение фигуры героя Крупова через призму социальной ее сущности и приписываемой ей миссии утопического обновления общества: «Только психиатрия -- наука о душевных болезнях -- может объяснить многие аномалии общественного устройства» (Семенов, 1989: 138). Однако, думается, в сознании Герцена данный персонаж призван пробудить в индивиде стремление к объективной оценке собственных мыслей и поступков. Находясь в статусе «двойника» автора, доктор Крупов показывает итоги его саморефлексий, иначе говоря, активно способствует процессу автопсихологизирования.

Знаменитая «исповедальность» прозы Герцена, автобиографичность, сочетаясь с тенденцией «автопсихологизирования», обуславливают порождение героя, слишком подобного писателю. Слова мемуариста Анненкова о кокетстве Герцена перед западной публикой совпадают с формулировкой А. П. Пятковского, который в статье 1859 г., увидевшей свет в «Журнале министерства народного просвещения», критически оценивал героя романа «Кто виноват?», выделив черты «гордости», «самонадеянности» и «непрактичности» в фигуре Бельтова. Позиция критика, как комментирует Г. Г. Елизаветина, возникла в результате одностороннего восприятия обломовщины в духе Н. А. Добролюбова. Поскольку оценка Пятковского ставится в широкий контекст критического разбора фигуры «русского» типа «сына века», меланхолического и обреченного на бездействие «лишнего человека», акцент падает на моральное осуждение этого типа под лозунгом служения деятелей словесности общественной пользе. В этом смысле на конфликт слова и дела в характере Бельтова критик указывает как на антецедент сущности обломовщины: «Щедрый на слова и скупой на упорные продолжительные труды» Бельтов не доделывает предпринятого, что критик комментирует вводом глагола особых стилистических свойств: «Бельтов бросил дело на полдороге, кокетничал и с собой и с другими “глубиной своего понимания” <...>» (цит. по: Елизаветина, 1979: 66). Хорошо знакомое по трактовке Гинзбург выражение «глубина», которое естественно при изучении явления «автопсихологизирования», здесь сочетается с кокетством, типичным для нарцисса, избегающего настоящего влечения к другому, довольствуясь направлением силы либидо на собственное я. Кроме этого аспекта мнения Пятковского, нам приходится считаться и с эксплицитным намерением критика ввести в аргументацию психологический метод: он противоречит себе, когда, требуя отчета о выполнении долга, вдается в анализ интимной стороны психологии индивида. В этом парадоксе, однако, скрывается важное наблюдение Пятковского. Если кокетство в основном обозначает стремление понравиться кому-нибудь без реализации чувств, то фигура Бельтова представляет собой явление эстетическое. Нет сомнений, что предлагаемый критиком слегка сексуализированный образ протагониста, преподнесенный в таком виде ради вскрытия сущности его характера, соотносим с наиважнейшим проявлением нарциссизма.

Действие, развернутое Герценом в романе, и характеры героев подчиняются принципу зеркальности, унаследованному Герценом вместе с кодом романтизма, максимально обращенного к вскрытию дуализма бытия. В качестве антецедентов, однако, в первую очередь выделяются роман Лермонтова, в котором герой отражается в нескольких «зеркалах», т. е. других персонажах и жанрах, и, разумеется, -- «Евгений Онегин» Пушкина, ведь любовная интрига в структуре сюжета к финалу оборачивается негативным зеркальным отражением. Нельзя забывать, что проблематика этих произведений связана с размышлениями о судьбах героев, развертывающихся в контексте их психики, культуры и духа времени. Вовсе не в последнюю очередь их принято классифицировать как «лишних людей». Согласно парадигматическому принципу зеркальности эфемерность существования Бельтова, бесплодные его поиски Герцен принимает как конструкционный принцип. В характеристике Бельтова «лишность» -- не как отрицательный признак зрелого мужчины, который, согласно неписаным законам общества, должен постоянно иметь в виду ответственность перед другими.

Здесь достаточно напомнить о проанализированном нами микроэтюде Герцена, где он трактует разные типы проявления «самолюбия», силы, имеющей двоякую природу. Вернее, крушение судьбы Бельтова символизирует трагедию индивида, «романтического мечтателя», избранника, нарцисса, отвергающего диалог и неспособного к познанию себя и поэтому бессильного для преодоления собственного солипсизма. Генеалогия этого типа имплицирует его судьбу. Ведь романтический герой, который у Герцена одновременно является избранником, согласно прочтению Кантора, воплощает собой «сильный характер», а в силу законов «немецкой эстетики» он же «гений, в этом смысле равный Богу» (Кантор, 2012: 297). Под воздействием Жозефа Бельтов готовится к осуществлению грандиозных идей, их применению на практике, но из-за болезни «сына века» оказывается бессилен.

Мы отдаем себе отчет в том, что автобиографические моменты, присутствующие в произведениях современников Герцена -- в трилогиях С. Т. Аксакова и Л. Н. Толстого, порождают отдельную линию русской литературы, однако у Герцена манифестируется гораздо более глубокое воззрение на метод самопознания, который выливается в собственную нарциссологию. Проанализировав широкий материал, мы должны заключить, что вместо созидания нарциссиче- ского текста Герцен сознательно разбирает элементы мифологемы о Нарциссе, размышляя над разными аспектами этого феномена.

Литература

герцен писатель нарциссизм

1. Айхенвальд Ю. И. (1998) Силуэты русских писателей. В 2 т. Т. 2. М.: ТЕРРА-Республика. Анненков П. В. (1983) Литературные воспоминания. М.: Художественная литература. Бахтин М. М. (2003) Философская эстетика 1920-х годов // Бахтин М. М. Собрание сочинений в 7 т. Том 1. М.: Русские словари. Языки славянской культуры.

2. Веселовский А. Н. (1909) Герцен-писатель. М.: Типолитография Т-ва И. Н. Кушнерев.

3. Гай Г. Н. (1959) Роман и повесть Герцена 30-40-х годов. Киев: Изд. Киевского университета. Герцен А. И. (1954а) Первая встреча // Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 т. Москва: Наука, 1954-1966. Т. 1. С. 108-122.

4. Герцен А. И. (1954б) <Не долго продолжалось его одиночество...> [отрывок] // Там же. С. 317-319. Герцен А. И. (1954в) <3аписки А. Л. Витберга> // Там же. С. 380-452.

5. Герцен А. И. (1954г) Рассказы о временах меровингских. Статья первая // Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 т. Москва: Наука, 1954-1966. Т. 2. С. 7-11.

6. Герцен А. И. (1954д) Письма об изучении природы // Там же. Т. 3. С. 91-316.

7. Герцен А. И. (1955) Кто виноват? // Там же. Т. 4. С. 5-210.

8. Герцен А. И. (1956а) Былое и думы // Там же. Т. 8.

9. Герцен А. И. (1956б) Былое и думы // Там же. Т. 10.

10. Герцен А. И. (1957а) Былое и думы // Там же. Т. 11.

11. Герцен А. И. (1957б) Княгиня Екатерина Романовна Дашкова // Там же. Т. 12. С. 361-422. Герцен А. И. (1958) Победа, одержанная храбрым генералом Мухановым, что на Висле // Там же. Т. 14. С. 290.

12. Герцен А. И. (1960а) Порядок торжествует! [Комментарии] //Там же. Т. 19. С. 166-199, 351. Герцен А. И. (1960б) Публицистические и художественные произведения 1867-1869 годов // Там же. Т. 20. Кн. 2.

13. Герцен А. И. (1961а) Письмо Н. А. Захарьиной от 29 апреля 1835 г. // Там же. Т. 21. С. 40-41. Герцен А. И. (1961б) Письмо Н. И. Сазонову и Н. Х. Кетчеру. Октябрь (вторая половина) 1836 г. // Там же. Т. 21. С. 111-113.

14. Гинзбург Л. Я. (1977) О психологической прозе. Л.: Художественная Литература.

15. Гинзбург Л. Я. (1997) Автобиографическое в творчестве Герцена // Герцен в кругу родных и друзей. Кн. I. Литературное наследство. Т. 99. М.: Наука, 1997. С. 7-54.

16. Гинзбург Л. Я. (2007) Работы довоенного времени. СПб.: Петрополис, 2007.

17. Гончаров И. А. (1980) Мильон терзаний // Гончаров И. А. Собрание сочинений в 8 т. М.: Художественная литература, 1977-1980. Т. 8. С. 18--51.

18. Гурвич-Лишинер С. Д. (1996) Герцен на пороге XXI века // Вопросы литературы. № 5. С. 133-136.

19. Дрыжакова Е. Н. (2004) Шесть европейских «масок» Онегина в восприятии Герцена // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XVI-XVII. СПб.: «Наука». С. 243-250.

20. Евлампиев И. И. (2000) История русской метафизики в XIX-XX веках. СПб.: Алетейя.

21. Елизаветина Г. Г. (1979) «Кто виноват?» Герцена в восприятии русских читателей и критики XIX века // Литературные произведения в движении / Отв. ред. Н. В. Осьманов. М.: Наука. С. 41-74.

22. Зеньковский В. В. (1991) История русской философии в 2 тт. Т. I. Ч. 2. Л.: ЭГО.

23. Ичин К. (2007) Поэтика изгнания. Овидий и русская поэзия. Белград: Издательство Филологического факультета в Белграде.

24. Йожа Д. З. (2015) Лермонтовский вариант «лишнего человека» между индивидуализмом и нарциссизмом // Dohnal, Jozef (ред.) Revitalizace hodnot: umлni a literatura: Tyrnovв monografie. Brno, 2015, Ьstav slavistiky Filozofickй fakulty Masarykovy university. P. 305-314.

25. Йожа Д. З. (2018а) Зеркало в зеркало. Герцен: автобиографичность и самопознание // Голоса русской филологии из Будапешта. Литературоведение и языкознание на Кафедре русского языка и литературы Университета им. Лоранда Этвеша / Гл. ред. К. Кроо. Будапешт: Eцtvцs kiado, 2018. С. 82-94.

26. Йожа Д. З. (2018б) Нарцисс и «лишний человек». Случай Герцена // Studia Slavica Hungarica. № 63/1. С. 67-78.

27. Кантор В. К. (2011) «Крушение кумиров», или Одоление соблазнов (Становление философского пространства в России). М.: РОССПЭН.

28. Кантор В. К. (2012) Кто виноват, или Безумие исторического процесса // Вопросы литературы. 2012. № 6. С. 259-331.

29. Кохут Х. (2003) Анализ самости: Систематический подход к лечению нарциссических нарушении личности. М.: Когито-Центр.

30. Манн Ю. В. (1969) Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского романтизма / Ред. Н. Л. Степанов, У. Р. Фохт. М.: Наука. С. 241-305.

31. Огарев Н. П. (1952) Избранные социо-политические и философские произведения в 2 т. / Ред. М. Т. Иовчук, Н. Г. Тараканов. Т. 1. М.: Государственное издательство политической литературы.

32. Пруцков Н. И. (1962) «Кто виноват?» // История русского романа в 2 тт. М.-Л.: Издательство Академии наук СССР. Т. 1. С. 560-582.

33. Путинцев В. А. (1963) Герцен-писатель. М.: Издательство Академии наук СССР.

34. Святополк-Мирский Д. П. (2005) История русской литературы. Новосибирск: Свиньин и сыновья.

35. Семенов В. С. (1989) Герцен. М.: Современник.

36. Соколов-Теплов М. В. (1962) Психологические идеи Герцена // Вопросы философии. 1962. № 2. С. 3-18.

37. Толстой Л. Н. (1984) [Запись от 4.8.1860] // Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 22 т. 1979-1985. Т. 21. Избранные дневники 1847-1894.

38. Тучкова-Огарева Н. А. (1956) Воспоминания // Герцен в воспоминаниях современников / Сост., вступ. статья и комм. В. А. Путинцева. М.: Гос. издательство художественной литературы. С. 248-257.

39. Фреде В. (2001) История коллективного разочарования: дружба, нравственность и религиозность в дружеском круге А. И. Герцена -- Н. П. Огарева // Новое литературное обозрение. 2001. № 3. С. 159-190.

40. Фромм Э. (1994) Анатомия человеческой деструктивности. М.: Республика.

41. Щукин В. Г. (2001) Русское западничество. Генезис -- сущность -- историческая роль. Lodz: Ibidem.

42. Элиаде М. (2000) Миф о вечном возвращении. М.: Научно-издательский центр «Ладомир».

43. Эльсберг Я. А. (1948) А. И. Герцен. М.: ОГИЗ. Государственное издательство художественной литературы.

44. Эткинд Е. Г. (1998) «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв. М.: Языки русской культуры.

45. Chances E. B. (1978) Conformity's Children. An Approach To The Superfluous Man in Russian Literature. Ohio: Slavica Publishers.

46. Epstein M. (2012) Russian Spirituality and the Theology of Negation. Las Vegas: University of Nevada.

47. Grunberger B. (1979) Narcissism. Psychoanalytic Essays. New York: International Universities Press.

48. Guiley R. (2006) The Encyclopaedia of Magic and Alchemy, New York: Facts on File.

49. Kohut H. (1977) The Analysis of the Self. Chicago: University of Chicago Press.

50. Lacan J. (2006) Йcrits. The First Complete Edition in English. New York -- London, W. W. Norton & Company.

51. Malia M. (1961) Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism 1812-1855. Cambridge: Harvard University Press.

References

1. Ajhenval'd Ju. I. (1998) Silujety russkih pisatelej [Silhouettes of Russian Writers], 2 Vols, Vol.2, Moscow: TERRA -- Respublika (In Russian).

2. Annenkov P. V. (1983) Literaturnye vospominan'ija [Literary Memoirs]. Moscow: Khudozhest- vennaja literatura (In Russian).

3. Bakhtin M. M. (2003) Filosofskaja jestetika 1920-h godov [Philosophical aesthetics of the 1920s], Sobranije sochinenij v 7 t. [Works], 7 Vols, Vol. 1, Moscow: Russkie slovari. Jazyki slav'janskoj kul'tury (In Russian).

4. Veselovskij A. (1909) Gertsen-pisatel' [Herzen the writer], Moscow: Tipoliografija T-va I. N. Kusnerev (In Russian).

5. Gaj G. N. (1959) Roman i povest' Gertsena 30-40-kh godov [Herzen's Novel and Tale in the 30's and 40's], Kiev: Izd. Kievskogo universiteta (In Russian).

6. Gercen A. I. (1954a) Pervaja vstrecha [First meeting], Sobranie sochinenij v30 t. [Collected Works] 30 Vols, Vol. 1, Moscow: Nauka, 1954-1966, pp. 108-122 (In Russian).

7. Gercen A. I. (1954b) <Ne dolgo prodolzhalos' ego odinochestvo...> [otryvok] <His loneliness did not last long...> (excerpt)], Ibid., pp. 317-319 (In Russian).

8. Gercen A. I. (1954c) <3apiski A. L. Vitberga> [<Notes by A. L. Vitberg>], Ibid., pp. 380-452 (In Russian).

9. Gercen A. I. (1954d) Rasskazy o vremenah merovingskih. Stat'ja pervaja [Stories about the times of Merovingian. Article One], Sobranie sochinenij v 30 t. [Collected Works] 30 Vols, Vol. 2, pp. 7-11 (In Russian).

10. Gercen A. I. (1954e) Pis'ma ob izuchenii prirody [Learning Letters], Vol. 3, pp. 91-316 (In Russian).

11. Gercen A. I. (1955) Kto vinovat? [Who's guilty?], Ibid., Vol. 4, pp. 5-210 (In Russian).

12. Gercen A. I. (1956a) Byloe i dumy [Past and Thoughts], Ibid., Vol. 8 (In Russian).

13. Gercen A. I. (1956b) Byloe i dumy [Past and Thoughts], Ibid., Vol. 10 (In Russian).

14. Gercen A. I. (1957a) Byloe i dumy [Past and Thoughts], Ibid., Vol. 11 (In Russian).

15. Gercen A. I. (1957b) Knjaginja Ekaterina Romanovna Dashkova [Princess Ekaterina Romanovna Dashkova], Ibid., Vol. 12, pp. 361-422 (In Russian).

16. Gercen A. I. (1958) Pobeda, oderzhannaja hrabrym generalom Muhanovym, chto na Visle [The victory won by the brave general Mukhanov on the Vistula], Ibid., Vol. 14, pp. 290 (In Russian).

17. Gercen A. I. (1960a) Porjadok torzhestvuet! [Kommentarii] [Order triumphs! (Comments)], Ibid., Vol. 19, pp. 166-199, 351 (In Russian).

18. Gercen A. I. (1960b) Publicisticheskie i hudozhestvennye proizvedenija 1867-1869 godov [Journalistic and artistic works of 1867-1869], Ibid., Vol. 20, Iss. 2 (In Russian).

19. Gercen A. I. (1961a) Pis'mo N. A. Zahar'inoj ot 29 aprelja 1835 g. [Letter from N.A. Zakharyina of April 29, 1835], Ibid., Vol. 21, pp. 40-41 (In Russian).

20. Gercen A. I. (1961b) Письмо Н. И. Сазонову и Н. Х. Кетчеру. Oktjabr' (vtoraja polovina) 1836 g. [Letter to N. I. Sazonov and N. Kh. Ketcher. October (second half) 1836], Ibid., Vol. 21, pp. 111-113.

21. Ginzburg L. Ja. (1977) O psikhologicheskoj proze [On Psychological Prose], Leningrad: Khu- dozhestvennaja literatura (in Russian).

22. Ginzburg L. Ja. (1997) Avtobiograficheskoe v tvorchestve Gercena [The Autobiographical in Herzen's Oeuvre], Gertsen v krugu rodnykh i druzej. Literaturnoe nasledstvo, Vol. 99, Moscow: Nauka, pp. 7-54 (in Russian).

23. Ginzburg L. Ja. (2007). Raboty dovoennogo vremeni. [Pre-War Works]. Sankt-Peterburg: Petrop- olis (in Russian).

24. Goncharov I. A. (1980) Milon terzanij [Million torment], Sobranie schinenij v 8 tt. (1977-1980) [Complete Works 1977-1980] 8 Vols, Vol. 8, pp. 18-51, Moscow: Khudozhestvennaja literatu- ra (In Russian).

25. Grunberger B. (1979) Narcissism. Psychoanalytic Essays. New York: International Universities Press (In English).

26. Guiley R. (2006) The Encyclopaedia of Magic and Alchemy, New York: Facts on File (In English).

27. Gurvich-Lishiner S. (1996) Gertsen na poroge XXI veka [Herzen on the Threshold of the 21st century], Voprosy literatury, 1996, no. 5, pp. 133-136 (In Russian).

28. Dryzhakova Je. N. (2004). Shest' jevropejskikh masok Onegina v vosprijatii Gertsena [Onegin's Six European Masques in Herzen's Reception] Pushkin. Issledovanija i materaly, Vols. XVI- XVII. St. Petersburg: Nauka, pp. 234-250 (In Russian).

29. Jevlampiev I. I. (2000). Istorija russkoj metafizika v 19-20 vekakh [The History of Russian Metaphysics in the 19-20th centuries], St. Petersburg: Aleteia (In Russian).

30. Jelizavetina G. G. (1979) «Kto vinovat?» Gertsena v vosprijat'ii ruskikh chitatelej i kritiki XIX veka [«Who Is to Blame?» by Herzen in the Perception of 19th-century Russian Readers and Critics], Literaturnye proizvedenija v dvizhenii [Works of Literature on the Move] (editor-inchief Os'manov N. V.), Moscow: Nauka, pp. 41-74 (In Russian).

31. Zen'kovskij V. V. (prot.) (1991). Istorija russkoj filosofii v 2-kh tt. [The History of Russian Philosophy] 2 Vols. Vol. 1, part 2, Leningrad: EGO (In Russian).

32. Ichin K. (2007) Poetika izgnanija. Ovid'ij i russkaja poezija [The poetics of exile. Ovid and Russian poetry], Beograde: Izdatel'stvo Filologicheskogo fakulteta v Belgrade (In Russian).

33. Iozha D. Z. (2015) Lermontovskij variant «lishnego cheloveka» mezhdu individualizmum i nart- sissizmom [The Lermontovian Version of the «Superfluous Man» between Individualism and Narcissism], Revitalizace hodnot: umлni a literatura: Tymovd monografie, Dohnal, Jozef (ed.), Brno: Ьstav slavistiky Filozofickй fakulty Masarykovy univerzity, pp. 305-314 (In Russian).

34. Iozha D. Z. (2018a) Zerkalo v zerkalo. Gertsen: avtobiografichnost' i samopoznan'ie [Mirror into Mirror. Herzen: Autobiography and Self-Knowledge], Golosa russkoj filologii iz Budapeshta. Literaturovedenie i jazykoznan'ie na Kafedre russkogo jazyka i literatury Universiteta im. Loranda Etvesa (editor-in-chief Kroo, K.) Budapest: Eцtvцs kiado, pp. 82-94 (In Russian).

35. Iozha D. Z. (2018b). Nartsiss i «lishn'ij chelovek». Sluchaj Gertsena. [Narcissus and the «Superfluous Man»], Studia Slavica Hungarica, Vol. 63, no. 1, pp. 67-78 (In Russian).

36. Jozsa Gy. Z. (2015). Otzvuki mifologemy o Nartsisse v «Geroe nashego vremeni» i v junosheskoj poeme «Jevgen'yj» [Resounding the Mythologeme on Narcissus in «A Hero of Our Time» and the juvenile poem «Jevgen'yj»], Gyцngyцsi M., Kroo K., Szabo T. (ed.) Lermontov in 21st Century Literary Criticism, Budapest: ELTE PhD Programme “Russian Literature and Literary Studies”, ELTE BTK “Orosz Irodalom йs Irodalomkutatas” Doktori Program, pp.108-119 (In Russian).

37. Kantor V. (2012). Kto vinovat, ili bezumie istoricheskogo protsessa [Who Is to Blame, or the Craze of the Historical Process], Voprosy literatury, no. 6, pp. 259-331 (In Russian).

38. Kantor V. (2011). «Krushenie kumirov» ili Odolenie Soblaznov (Stanovlenie filosoficheskogo prostrantva v Rossii.) [«The Downfall of Idols» or Surpassing Seductions (The Formation of Philosophical Space in Russia)], Moscow: ROSSPEN (In Russian).

39. Kohut H. (1977). The Analysis of the Self. Chicago: University of Chicago Press (In English).

40. Lacan J. (2006). Йcrits. The First Complete Edition in English. New York-London: W. W. Norton & Company (In English).

41. Malia M. (1961). Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism 1812-1855. Cambridge: Harvard University Press.

42. Mann Ju. (1969) Filosofija i poetika «natural'noj shkoly» [The Philosophy and Poetics of «Natural School»]/ Stepanov N. L., Fokht U. R. (ed.) Problemy t'ipologii russkogo romantizma. Moscow: Nauka, pp. 241-305 (In Russian).

43. Ogarev N. P. (1952) Izbrannye sotsio-politicheskije i filosofskije proizvedenija (1952-1956) [Selected Socio-political and Philosophical Works (1952-1956)] (ed. Iovchuk M. T., Tarakanov N. G.). Moscow: Gosudarstvennoe izdatel'stvo polit'icheskoj literatury (In Russian).