"Чужое имя" Н.Д. Ахшарумова и "Униженные и оскорбленные" Ф. М. Достоевского: градации творческой неудачи

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Чужое имя" Н. Д. Ахшарумова и "Униженные и оскорбленные" Ф. М. Достоевского: градации творческой неудачи

А. Е. Козлов

Новосибирский государственный педагогический университет

Рассматривается феномен творческой неудачи в свете издательских практик и авторского самосознания, моделируется ситуация литературного соперничества, диалога и не- диалога Ф. М. Достоевского и Н. Д. Ахшарумова. Вступив на литературное поприще в один год, «выпав» из литературной жизни на десятилетие (1850-1858), писатели станут соперниками в начале 1860-х гг., когда в журнале «Время» начнет публиковаться роман «Униженные и оскорбленные», а в журнале «Русский вестник» - «Чужое имя».

Два романа, фельетонный и авантюрный, отчетливо ориентированные на жанры массовой литературы, принесут неоднозначную славу своим создателям и определят их репутацию в начале 60-х гг. Внимание сосредоточено на отзывах русской критики на роман Ах- шарумова (Добролюбов, Григорьев, Хвощинская); статьи и комментарии, посвященные восприятию «Униженных и оскорбленных», в связи с тотальной изученностью этого материала, не приводятся.

Исследование показывает специфическую градацию неудачи для карьеры писателей: если неудача, декларируемая самим Достоевским, впоследствии рассматривается в общем контексте авторской эволюции, то для Ахшарумова, как «писателя без биографии», его роман становится синонимом тупика, ложного пути, движение по которому определило бытование его имени на периферии истории культуры.

Ключевые слова: русская литература XIX века, классика и беллетристика, вторичность и альтернативность, феномен творческой неудачи, Ахшарумов, Достоевский, Теккерей.

A. E. Kozlov

Novosibirsk State Pedagogical University, Novosibirsk, Russian Federation

“Alien name” by N. D. Akhsharumov and “Humiliated and insulted” by F. M. Dostoevsky: shades of creative failure

The paper examines the phenomenon of creative failure in the aspect of publishing practices and the author's self-awareness. The situation of literary rivalry, dialogue and non-dialogue of F. M. Dostoevsky and N. D. Akhsharumov is modelled. Having appeared in the literary field in the same year, then “having fallen out” of literary life for a decade (1850-1858), the writers would become rivals in the early 1860s, when the magazine “Vremya” would begin to publish the novel “Humiliated and insulted” and the literary journal “Russky Vestnik“ - the “Alien Name.” The two novels, feuilleton and adventurous one, precisely focused on the genres of mass literature, would bring ambiguous fame to their creators and determine their reputation in the early 60s. Our attention is focused on the reviews of Russian criticism of Akhsharumov's novel (Dobrolyubov, Grigoryev, Khvoshchinskaya). Due to having been comprehensively studied, the articles and comments on the perception of the “Humiliated and insulted” are not taken into account. достоевский ахшарумов соперничество писатель

The research has revealed the specific shades of creative failure for the career of writers. The failure, recognized by Dostoevsky himself, is subsequently considered in the general context of the author's evolution. However, for Akhsharumov, as “a writer without a biography,” his novel becomes synonymous with a dead end, a false path that determined his place in the periphery of cultural history.

Keywords: Russian literature of the 19th century, classics and fiction, secondary and alternative, the phenomenon of creative failure, Akhsharumov, Dostoevsky.

Феномен творческой неудачи, основательно рассмотренный в современной филологической науке и культурологии ИсследованиеподдержаноEURegionalDevelopmentFund. Типология творческих неудач описана в статьях Ю. М. Лотмана [1997]. Отталкиваясь от этой концепции, В. И. Тюпа предлагает выделять в беллетристике 1) собственно вторичные тексты «относительно классических вершин литературы»; 2) архаичные тексты, создаваемые как бы с опозданием; 3) тексты экспериментальные, не завершенные в своем новаторстве; 4) злободневные, звучащие для последующих поколений глухими отзвуками «чужой современности» [Тюпа, 1991]. На материале прозы 60-х гг. XIX в. этот феномен рассматривается Т. И. Печерской [2018], Е. К. Созиной [2009], Е. Н. Пенской [2001]. Обзор методов и подходов, направленных на изучение «графоманских», «дефектных» и экспери-ментальных текстов (в которых неудача программируется на коммуникативном уровне) см. в книге: [Феномен творческой неудачи, 2011; 2018]. В своей рецензии на эту монографию, отталкиваясь от статьи Л. П. Быкова, И. В. Ащеулова подводит итог: «.. .неудача в творче-стве имеет право на бытование и изучение: и в контексте современности, и в контексте истории, и в контексте судьбы писателя, и в контексте рецепции, и в контексте персональ-ного мифа» [Ащеулова, 2012].

Форстер М. Записки викторианского джентльмена / Пер. с англ. Т. Я. Казавчинской. М.: Книга, 1985., носит «рецептивно-социологический характер»: неудача «сосредоточена не в тексте, а в сознании читающего, слушающего, понимающего» [Кубасов, 2011] и поэтому осложняется множеством индивидуально-авторских сценариев, в которых, наряду с ситуацией успеха, «программируется» и закладывается возможность неуспеха, непризнания и катастрофы. При этом вместе со «страхом влияния», способствующим появлению качественно новых поэтик и сюжетов [Bloom, 1973], не менее значим и «страх невнимания», часто построенный на аффективном сознании того, что создаваемый текст не переживет своего создателя [Виницкий, 2017].

Обратимся к биографической мистификации М. Форстер «Записки викторианского джентльмена» (1978). Историко-литературная лакуна, связанная с отсутствием дневника и записных книжек У. Теккерея, заполняется подробными записями, позволяющими «реконструировать» меняющееся самосознание викторианского романиста. Наиболее болезненно Теккерей-рассказчик реагирует на новые произведения своего литературного конкурента и соперника Диккенса:

... все равно было ужасно писать такую тягомотину, когда в противном стане Диккенс печатал «Дэвида Копперфилда». Не стану спрашивать, читали ли вы его, его все читали, он прекрасен. Друзья мне льстили, один зашел так далеко, что уверял, будто я затмил его «Пенденнисом», - о, что за ложь, ведь Диккенс превзошел тут самого себя, я первый готов был в этом поклясться. Но между нами говоря, я думаю, что «Дэвид Копперфилд» стал лучшей книгой Диккенса, оставив позади все прежние романы, ибо он усвоил урок, преподанный ему романом Другого Автора. Он понял подсказку «Ярмарки тщеславия» и, ко всеобщей радости, заметно упростил свой стиль. Наверное, сам бы он в этом не признался, - по крайней мере, мне так кажется, - но посмотрите беспристрастно - и вы будете поражены открывшимся ².

По логике романистки XX в., литературный успех книги Диккенса был подготовлен и подсказан книгами Теккерея, более того, неудача второго увеличивала репутационные возможности первого. В этой заведомо игровой ситуации, на наш взгляд, скрыта важная проблема самосознания писателя, обреченного быть эпигоном, тем, кто идет по следам своего яркого современника, или же первопроходцем, получившим репутацию подражателя. Неслучайно Е. Гениева, говоря о двух соратниках и соперниках, справедливо пишет: «Творческая драма Текке- рея, писателя, опередившего свое время, скорее, нашего современника, была в том, что исторически он был современником Диккенса. Всю жизнь, у себя на родине и у нас, в России, он находился в тени великого собрата по перу» [Гениева, 1989].

Подобная ситуация находит отчетливую параллель в истории русской литературы, взятой в аспекте диалога классики и беллетристики. Традиционно применяемый к изучению этого материала типологический подход, на наш взгляд, не всегда позволяет корректно описать реальную ситуацию, делая беллетристику «безгласной», заведомо вторичной и подражательной литературой, механически воспроизводящей вершинные образцы мировой классики и неизбежно тиражирующей их на срединном или низовом уровне [Классика и современность, 1991; Вторая проза..., 1995; Чернов, 1996; Вершинина, 1997; Дмитренко, 2002]. Обращение к категориям авторской и писательской прагматики, интенциям пишущего и его позициям в литературном поле [Bourdieu, 1996] позволяет отойти от схематизма и «презумпции посредственности» в сторону индивидуальных сценариев и ролевых моделей, реализуемых в том числе в подражании и литературном соперничестве. В настоящей статье мы рассмотрим только один такой сюжет, обратившись к диалогу Н. Д. Ахшарумова и Ф. М. Достоевского в свете феномена творческой неудачи .

Выпускник Царскосельского лицея Ахшарумов и инженер в отставке Достоевский выступили на литературном поприще практически одновременно. Дебютировавший одноактной комедией «Маскарад» в 1846 г. Ахшарумов закономерно не был замечен зрителями и читателями и не стал «новым Гоголем». Рецензент «Северной пчелы» объяснял причины такой неудачи: «Он (сюжет. - А. К.), конечно, не богат, но для одноактной комедии был бы достаточен, если бы автор вел его хоть сколько-нибудь занимательным образом; теперь же все действующие лица являются, как Китайские тени, не оставляя после себя никакого впечатления. Г. Каратыгин 2-й и Г-жа Сосницкая всеми силами поддерживали эту бесцветную пьесу, но все их дарование не помогло. Маскарад, волею Аполлона - умре» Ранее мы предприняли попытку описать основные коллизии этих отношений. «В ис-тории литературы утвердилось мнение, согласно которому творчество Н. Д. Ахшарумова - современника Ф. М. Достоевского - лишено оригинальности, а сам писатель в течение 50-х годов выступает открытым эпигоном своего сильного литературного предшественника [Майорова, 1989]. <...> Существуя в литературной орбите Достоевского и даже стремясь стать человеком его круга, Ахшарумов будет ревниво следить за каждым шагом гениаль-ного прозаика. Только в 60-е годы он изменит тенденцию, отказавшись от фантастических произведений в пользу детективной беллетристики (“Мандарин”, “Концы в воду”), но в конце жизненного пути, по-видимому, в знаковом для истории литературы 1883-м году, он напишет роман “Под колесом”, соединив мотивы “Игрока” Достоевского с фабулой светской повести 40-х годов» [Козлов, 2017, с. 36]. Северная пчела. 1846. 9 мая. С. 414. Разумеется, отзывы «Северной пчелы» были да-леки от объективного анализа. Так, рассматривая «Бедных людей» в составе «Петербург-ского сборника», рецензент «Пчелы» утверждал, «...уверяли, что в этом альманахе явится произведение нового, необыкновенного таланта, произведение высокое, едва ли не выше творений Гоголя и Лермонтова <...> мы с жадностию принялись за чтение романа г. Досто-евского и, вместе со всеми читателями, жестоко разочаровались <...> Содержание романа нового автора чрезвычайно замысловато и обширно: из ничего он вздумал построить по-эму, драму, и вышло ничего, несмотря на все притязания создать нечто глубокое, нечто высокопатетическое, под видом наружной, искусственной (а не искусной) красоты» (Се-верная пчела. 1846. 30 янв. С. 42).. По-видимому, Ахшарумов тогда не думал связывать свою жизнь с литературой: с 1847 по 1849 г. он, чиновник в отставке, вольнослушатель Петербургского университета, посещающий классы Академии художеств, не публикует ни одного текста.

Следующее произведение Ахшарумова появляется спустя четыре года при драматических обстоятельствах. Беллетрист, брат петрашевца, осужденного вместе с Достоевским и другими участниками петербургских пятниц, сам едва избегнувший ареста Как следует из материалов следственной комиссии, Николай Ахшарумов, также по-сещавший «собрания обвиняемых в злоумышлении лиц, именно Дебу и Кашкина» и всту-павший «в разговоры об учении Фурье, но безо всякого участия в злоумышлении» [Прото-кол 1849], был арестован спустя четыре месяца, однако, через десять дней выпущен «с возвращением всех книг и рукописей» (Протокол..., 1849). В то же время за ним был установлен негласный полицейский надзор. (В деле содержится переписка Л. В. Дубельта и И. А. Набокова, повестка с вызовом в Секретную Его Императорского Величества канце-лярию, расписка Н. Д. Ахшарумова в получении книг.), он пишет повесть «Двойник» (1850) и отправляет ее в журнал Краевского, тем самым полностью воспроизводя траекторию Достоевского и «замещая» пустое место в кругу сотрудников «Отечественных записок». А. В. Дружинин, рецензируя повесть, осторожно намекнул на эту претензию быть «Новым Достоевским»: «Роман нового писателя, повесть молодого литератора! С этими словами у меня сливается идея о произведениях неправильных, жарких, юных, поэтических Курсив наш. - А. К.Выделенные слова, вероятно, содержат намек на петербургскую поэму Достоевского, скрытую вынужденной «фигурой умолчания»., - произведениях, вырвавшихся из души, - произведений, родившихся из первых воспоминаний, из светлого опыта, вследствие страданий, которые радостны, и радостей, оканчивающихся страданиями. В первом произведении нувеллиста я ожидаю видеть нечто особенное, не подходящее под схоластическую мерку критики, прекрасное в своих ошибках, ошибочное в самых задушевных страницах, растянутое, недосказанное, а все-таки изящное» [Дружинин А. В.] Письма иногороднего подписчика в редакцию «Современника» о русской журналистике (XII) // Современник. 1850. Т. 6. С. 191-192.. Рецензия заканчивалась констатацией: «...не найдя в этой повести и следов чего-нибудь юношеского, я ее оставил и тем, может быть, лишил себя удовольствия - об этом судить не могу. Повесть как повесть, и, может быть, при конце она довольно занимательна» Там же. С. 192.. Таким образом, «Двойник», наряду с другой беллетристикой «мрачного семилетия» (Бернет, Марченко, Зотов), воплощал, с точки зрения критика, некоторую норму посредственности на уровне сюжета и стиля.

После этого следует продолжительный перерыв (в это время Ахшарумов выступает исключительно как переводчик романов «История Пенденниса» Теккерея и «Десять тысяч в год» С. Варрена). Возвращение к литературной деятельности происходит спустя 8 лет - в тот год, когда вернувшийся из Сибири Достоевский помещает в «Русском слове» «Дядюшкин сон», а в «Отечественных записках» - «Село Степанчиково», Ахшарумов публикует в журнале Краевского статью-манифест «О порабощении искусства» и повесть «Игрок» Предположительно, на смену стратегии позиционирования Ахшарумова повлияло снятие запрета с фамилии политического преступника Дмитрия Дмитриевича Ахшарумова.. До конца 1850-х гг. шансы этих игроков литературного поля приблизительно равны: преимуществом Достоевского является ранее завоеванное им имя («подтвержденное» вышедшим в 1860 г. собранием сочинений), Ахшарумов создает себе репутацию критическими текстами и разборами, в которых претендует на пересмотр созданной Белинским системы. Вершину его литературно-критической деятельности представляет «Мнение о драме г. Писемского “Горькая судьбина”» (1859), подготовленное Н. Д. Ахшарумовым в рамках четвертого присуждения Уваровской премии.

Однако закрепление позиции в литературном поле могло осуществиться только через публикацию романа, приобретшего новую актуальность и значение и ставшего в 60-е гг. своеобразной формой времени.

В 1861 г. в журнале братьев Достоевских «Время» начинает печататься фельетонный роман «Униженные и оскорбленные» - в том же году Ахшарумов выступает в журнале «Русский вестник» с романом «Чужое имя». Как известно, Достоевский связывал с публикацией «Униженных и оскорбленных» свое возвращение в большую литературу: «Воротился я сюда и нахожусь вполне в лихорадочном положении, всему причиною мой роман, хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера. Месяца три придется теперь сидеть дни и ночи. Зато какая награда, когда кончу! Спокойствие, ясный взгляд кругом, сознание, что сделал то, что хотел сделать, настоял на своем» Достоевский Ф. М. Письма. 71. А. И. Шуберт. 3 мая 1860. Петербург // Достоев-ский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб.: Наука, 1996. Т. 15. С. 208-209. В частном письме, убеждая Каткова возглавить орган консервативной печати, Ахша- румов писал: «Несмотря на ужасное множество разного рода периодических изданий, у нас нет ни одной редакции и, следовательно, ни одного литературного кружка, имеющего ка-кое-нибудь определенное, постоянное направление. Все, что живет и движется в этом роде, или колеблется, как волна, или рассыпается, как песок. Но явись кто-нибудь во главе еже-дневной политической газеты с честным и сильным характером, большинство этой массы сгруппируется вокруг него и составит одно органическое, здоровое целое. Нужно ли гово-рить, насколько выиграет от этого наше русское общество вообще. Вы знаете, какое огромное влияние на него имеет литература и в особенности периодическая. Вы знаете тоже, какая масса невежества, фарисейства и шарлатанства вырабатывается у нас под ви-дом здоровой пищи, и с какою алчностью всё это пожирается и проглатывается. Против такого зла довольно ли выступать в месяц или в неделю раз и не удобнее ли иметь в пол-ном своем распоряжении ежедневный орган печатного слова, читаемый большинством, не по прихоти на досуге, а по нужде, по совершенной необходимости» (Письмо Н. Д. Ахша-румова М. Н. Каткову, 1861)..

Для литературного имени Ахшарумова роман также стал определяющим - чаемый литературный успех мог бы создать его репутацию, определить особые отношения между М. Н. Катковым, обладавшим поразительным литературным чутьем и выступавшим в негласной роли мецената талантливых писателей, и начинающим романистом, чьи литературно-критические взгляды во многом соответствовали идеологии «Русского вестника» ¹¹.

Тем не менее, русская критика негативно встретила «Чужое имя». В частности, Н. А. Добролюбов, сравнивая два этих романа, писал:

Роман г. Достоевского очень недурен, до того недурен, что едва ли не его только и читали с удовольствием, чуть ли не о нем только и говорили с полною похвалою... Явился было ему соперник в «Чужом имени» г. Ах- шарумова, но со второй же части, говорят, обнаружилась в этом романе такая неблаговидная пошлость во вкусе романов Полевого Имя Полевого используется Добролюбовым как синоним архаики и пошлости; ти-пологически произведение Ахшарумова ближе к фабулам романов В. Т. Нарежного и Ф. В. Булгарина. Заметим также, что, используя слово говорят, критик подчеркивал, что читать этот роман необязательно. -бов [Добролюбов Н. А.] Забитые люди // Современник. 1861. № 9. С. 111., что читатели бросили роман недочитанным. «Бедные дворяне» г. Потехина тоже, говорят, остались далеко позади «Униженных и оскорбленных». Словом сказать, роман г. Достоевского до сих пор представляет лучшее литературное явление нынешнего года .

«Неблаговидная пошлость» «Чужого имени» была отмечена и в «Отечественных записках», довольно жестко раскритиковавших сочинение своего бывшего сотрудника. Н. Д. Хвощинская, скрывшаяся под псевдонимом Поречников, так писала о прочитанном романе:

Что нет в нем и что в нем сказано? Что осталось в памяти читателя из этой путаницы лиц, приключений, резонерства?.. Можно бы назвать и много подобных примеров, но названия ничего не напомнят: эти вещи забыты, едва прочтены; разве уж очень злопамятный читатель помянет не добром лишний час умственного утомления; разве неучтивый рецензент, повторяя азбучные правила литературы, промолвится об этих печальных произведениях, так явно грешных отсутствием отчета автора самому себе в своем деле... И точно, эти неудачные схватки за все - не доказательство ли, как мало автор знает самого себя и свои силы, если так много на них рассчитывает, как он мало знает и то, за что берется, если берется так, что предмет выскользает у него ежеминутно, как он мало ценит все, за что берется, если сам довольствуется вялыми намеками, клочками описаний, если воображает, что ими все сказано?

Читая подобное произведение, иногда стараешься оправдать его появление на свет благородным желанием автора сказать разом все, что переполнило душу, сказать скорее, потому что, кто знает, отжив, можно не успеть!.

Знаменательно, что Хвощинская, находившаяся в сходной ситуации и допускающая аналогичные ошибки в построении собственных произведений (неоднократно отмеченные критикой), тем не менее отказывалась встать на защиту писателя. Завершая обзор, писательница проницательно объясняла причину такой неудачи:

Критика ничего не может сказать об этих произведениях. Их слог неровен, описания разорваны, постройка, лишенная одной основной идеи, составленная понемногу из клочков всего, не имеет того узла, той нравственной связи, которая делает из романа нечто целое, в самом деле похожее на жизнь и вызывающее думу Поречников [Хвощинская Н. Д.] Провинциальные письма о литературе. Письмо третье. «Чужое имя», роман Н. Ахшарумова // Отечественные записки. 1861. Т. 142. С. 25. Там же. Рассмотренная рецензия во многом перекликается с оценкой, которую неза-долго до этого сам Ахшарумов дал романам Писемского: «Оно началось драмою, полною самобытного, сильного интереса, но к этой драме недоставало развязки, и она пошла ис-кать ее вне себя, стала шарить около себя и хвататься за всё, что попало, и таким образом потеряла свой сосредоточенный, сжатый характер, перестала быть кругом действия, замк-нутым в самом себе и потянулась в бесконечную даль уже не драмою, а бродящей нитью приключений и похождений, не только слабо цепляющихся друг за друга, но даже нередко выталкивающих друг друга вон из романа в хронологическом их порядке» (Ахшарумов Н. Тысяча душ. Роман в 4-х частях Алексея Писемского // Весна. СПб., 1859. С. 202)..

Хвощинская отказалась от сопоставления двух текстов, тем не менее рассмотренный обзор устанавливал жесткую грань между произведениями, чьи авторы заслужили «право на бессмертие» (по терминологии критики «Отечественных записок»), и произведениями, обреченными на забвение. Подобным образом поступил и Аполлон Григорьев, к чьей рецензии мы обратимся в конце этой статьи.

Разумеется, в начале 1860-х гг. после прохладного приема, которым критика встретила его повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели», Достоевский не был канонизирован и не воспринимался современниками как классик. Более того, создавая канву своего будущего романа, Достоевский шел на рискованный шаг - он осознанно инкорпорировал в художественный текст эпизоды своей писательской биографии. На фоне многочисленных литературных воспоминаний и реабилитации мемуарных жанров С. Дудышкин так оценивал литературные воспоминания: «.. .эти повести и очерки не имеют ничего литературного. Это совсем не сочинения. Это то, что пока не напечатано, называется слухами, новостями, сплетнями. Напечатанное, оно имеет свое место и значе-ние в другой литературе - литературе скандалов» (Дудышкин С. Литература скандалов. Три тома сочинений Ив. Панаева // Отечественные записки. 1860. Т. 132). Близкую пози-цию выразила и Н. Д. Хвощинская: « .воспоминания, если имеют целью приносить пользу обществу, должны быть исторически верны. Выставка их обществу не забава. В них не должно быть места ласканью “личного” чувства, сантиментальности, фантасмагориям, угождению авторскому самолюбию... И вследствие этого “воспоминания” последних меся-цев не имеют в общественном смысле большого значения, а в литературном - никакого» (Поречников. Провинциальные письма о нашей литературе. Письмо пятое // Отечественные записки. 1861. С. 25). такой ход оказывался просчитан: история отношений критика Б. и Ивана Петровича, сначала принятого, а потом отторгнутого литературным сообществом, не только проецировалась на хорошо известные факты биографии Достоевского, но и позволяла «скрепить» слагаемые литературного имени, проводя общую линию между событиями 1840-х и 1860-х гг. Рецензент «Времени» незадолго до публикации «Униженных и оскорбленных» пи-сал: «Внутренняя история литературы интересна для читателей прямо как средство при-близиться к их недоступному идеалу, сколько-нибудь захватить в руки блестящие образы, которые носятся перед ними. Из этой истории читатель научается несколько выше ценить себя и иногда несколько ниже ценить писателей. Во всяком случае оба полюса, разорван-ные идеальными помыслами, сближаются. Читатель с радостью узнает, что писатели были люди, во многом похожие на него самого; в то же время перед ним яснее и правильнее обозначаются идеалы, имевшие до тех пор слишком общие, слишком яркие и сливающиеся формы» (Литературные воспоминания И. Панаева // Время. 1861. № 12. С. 160; в разных источниках атрибутируется как Достоевскому, так и Страхову).

Подобное решение принимает и Ахшарумов, отказываясь от фантастического элемента, свойственного его ранним повестям («Двойник» и «Игрок») и обращаясь к событиям собственной жизни. Его биографии как писателя к этому моменту, в строгом смысле, нет, поэтому он обращается к другому уровню, связанному с личным опытом и историей семьи. Как показали недавние архивные разыскания, с 1828 по 1858 г., практически тридцать лет, члены семьи Ахшарумовых вынуждены были участвовать в судебных тяжбах, отстаивая свое право принадлежности к потомственным дворянам Генеалогическое древо рода Ахшарумовых свидетельствует о грузинско-армянском происхождении: прадед писателя Вениамин (Беньямин) Ахшарумов вместе со своей семь-ей в 1754-м г. был принят в российское подданство и пожалован потомственным дворянст-вом [Леман, 1997]. После смерти Д. И. Ахшарумова этот статус был поставлен под сомне-ние, что обернулось неприятной правовой коллизией.. Братьями многократно подавались формуляры и прошения, подготавливались копии метрических свидетельств и описания генеалогического древа (Дело о дворянстве..., 1858). Один из последних документов был подан в апреле 1849 г. - за десять дней до ареста участников кружка Буташевича-Петрашевского; после ареста Дмитрия Ахшарумова бремя семейной тяжбы легло на плечи Николая Дмитриевича. Точка в этой истории была поставлена только в 1858 г., когда Ахшарумов и начал борьбу за свое литературное имя.

Отталкиваясь от семейной драмы, писатель переносит действие в Торопецкий уезд Псковской губернии Адрес М. С. Бижеича, в усадьбе которого Ахшарумовы гостили в летние месяцы. Дя-дя Лукина Барков, в отличие от Бижеича, предстает в романе ограниченным, алчным и властным человеком.. Герой романа, молодой человек Григорий Алексеевич Лукин, узнает, что является незаконнорожденным, воспитывался и обучался по подложному свидетельству и в любой момент может быть обращен в крепостного. Испугавшись преследований, Лукин завладевает подложными документами и возвращается в Петербург с фамилией Алексеев.

Дело не мудреное: всего три буквы вытравить вон; и скоблить даже незачем; просто закапал чернилами или сигарой прожег. Тогда если и встретишь кого из знакомых, то все само собою понимается. Мало ли есть людей, для которых законное право носить отцовскую фамилию далеко не так ясно, чтоб они могли его доказать. В таком случае, чтобы глаза не кололо, дворянский кончик долой, и Алексеевич попросту - Алексеев; а Павлович - Павлов. Вещь очень обыкновенная. Это даже не значит имя переменить; это просто называется его сократить, сделать с ним маленькую операцию, в роде того, как бульдогу хвост отрубить, чтоб его за хвост не кусали. Что тут такого, чтобы могло удивить или заставить справляться? Да и кому какое до этого дело? Чьи интересы от этого терпят хоть на волос; а без этой пружины, то есть без интереса, кто сдвинется с места? Кто даст себе труд поверять? <...> Кто может знать, что Лукин, если б он остался в живых, был бы счастливее Алексеева? Nonbisinidem. Раз случай пропустишь, а в другой он и сам не придет; да если б и пришел, то нельзя поручиться,что будет счастливее этого...» (1, с. 81-82) Цит. по журнальной публикации (Ахшарумов Н. Д. Чужое имя // Русский вестник. 1850. Кн. 1-4, 8, 9) с указанием номера книги и страниц в круглых скобках..

Разумеется, семейная драма, известная только узкому кругу лиц (кроме Ахша- румовых, вероятно, Д. А. Ровинскому, М. С. Бижеичу и Е. С. Старынкевич) не могла быть противопоставлена эпизоду из частной жизни писателя, ставшему со временем неотъемлемой частью истории русской литературы.

Усвоив и переосмыслив уроки «натуральной школы», Достоевский соединял в своем романе физиологический очерк и фельетон. Первый ориентир определял злободневность произведения, с дагеротипической точностью воспроизводящего мир «униженных и оскорбленных». Фельетонная составляющая, напротив, превращала представленные сцены в декорации, людей - в куклы и маски. Отталкиваясь от прецедентных текстов массовой литературы: «Парижских тайн» Э. Сю и «Лондонских тайн» П. Феваля, Достоевский контаминировал их с сюжетами мировой и русской классики. По замечанию В. Я. Кирпотина, «в "Униженных и оскорбленных” Достоевский “не подражатель, не ученик, а самостоятельный мастер, для которого Пушкин, русские “физиологи”, книги Диккенса, Сю, Шиллера, Жорж Санд, Гофмана были только элементами того объемлющего опыта мировой литературы, который он впитывал в себя и ассимилировал как часть духовной пищи, необходимой ему для того, чтобы сформировать свое оригинальное мастерство» В то же время суждение о том, что «Униженные и оскорбленные» заключают в себе будущий идеологический, а тем более полифонический роман, представляется ошибоч-ным - такой взгляд носит ретроспективный характер и подразумевает «взгляд на “ребенка- Лермонтова” через историю “вечно-печальной дуэли” на склоне Машука, понимание Гёте - “автора Вертера” с учетом его деятельности как “веймарского министра”» [Винокур, 1997, с. 69]. Подобный подход полностью оправдан при выстраивании биографического нарратива, но выглядит уязвимым при изучении романной эволюции или поэтики конкрет-ного автора. [Кирпотин, 1966, с. 278]. Как можно убедиться, роман строился на игре с читателем - большую роль играли не только «анонимные формулы» [Барт, 1989], но и совершенно опознаваемые сюжетные ситуации и риторические фигуры, сама комбинация которых, несмотря на настороженные оценки критики, была со временем признана оригинальной.

Решительно отвергая натуральную школу в своих статьях и констатируя упадок реалистического искусства [Володина, Лаврова, 2018], Ахшарумов, тем не менее, пишет роман на остросоциальную тему. «Чужое имя» начинает печататься в «Русском вестнике» в канун крестьянской реформы. В январе, за месяц до обнародования высочайшего манифеста, выходит первая часть, в которой находит от-

ражение изложенная выше коллизия В третьей части романа, напечатанной в 8-м номере журнала, обсуждался земельный вопрос и осуждалось крепостное право:

Конечно. Рациональная обработка земли основана на свободном труде. Ей не ужиться с крепостным правом.

Но у римлян существовало же крепостное право; а между тем это был первый народ, который привел обработку земли в систему.

И первый, который привел в систему все мерзости, все неправды своей обще-ственной и семейной жизни, освятив их под именем права...

Постойте, постойте! <...> Оставим римлян в покое. Они уводят нас в сторону от вопроса. Я не хочу защищать ни их крепостное право, ни наше; это, конечно, зло; но дело не в том... (8, с. 480).. Сама идея того, что привилегированный молодой человек в любой момент может быть низведен до уровня крепостного, не была новой для русской литературы, но в данном социально-историческом контексте она приобретала новое содержание. Вероятно, на это рассчитывал Катков, в свое время использовавший «Губернские очерки» Щедрина для продвижения «Русского вестника» под эгидой так называемой «обличительной литературы».

Однако, несмотря на сгущенную социальность, ставя в центр романа героя- авантюриста и пытаясь возродить плутовской роман в духе «Российского Жил Блаза» В. Т. Нарежного и «Ивана Выжигина» Ф. В. Булгарина, Ахшарумов был заведомо архаичен в выборе жанровых форм. Ключевой прием - выбор героем другого имени - связан как с историями о таинственных мстителях («Граф Монте-Кристо» и «Железная маска» А. Дюма, «Блеск и нищета куртизанок» О. Бальзака, «Двойник» П. Феваля) В статье Ахшарумова о «Дворянском гнезде» эти имена становятся синонимами по-шлости: «От нее пахнет пачули, веет романами Дюма и Поля Феваля, мелодрамою, воде-вилем.» (Ахшарумов Н. Дворянское гнездо И. С. Тургенева. Совр. Янв. 1859 // Весна. СПб., 1859. С. 303)., так и с реалистическим сюжетом об уходе и разрыве с собственной корпоративной средой [Печерская, 2018; Богодерова, 2011]. Здесь очевидно влияние романа «Новая жизнь» (Neues Leben,1852) Б. Ауэрбаха, оказавшего значительное влияние на российских интеллектуалов Отмечая интерес Толстого к этой фабуле, Б. М. Эйхенбаум пишет: «Известно, что Толстой, приехав в апреле 1861 г. в Берлин, явился к Бертольду Ауербаху со словами: “Я Евгений Бауман”» [Эйхенбаум, 2009, с. 374].. Главный герой «Новой жизни» революционер Евгений Фалькенберг меняется документами с сельским учителем Евгением Бауманом. Не исключено и влияние переведенного Ахшарумовым романа «Десять тысяч в год» (TenThouthandsa-Year,1841, в авторском переводе «Тяжба», 1852-1853), где бедный служащий Титльбет Титмауз в результате хитрых махинаций провозглашался единственным наследником крупного состояния, и «Больших надежд» Диккенса, печатавшихся параллельно с «Чужим именем» в «Русском вестнике».

Последовавшие затем части произведения, обернувшегося, по мнению Добролюбова, «неблаговидной пошлостью», посвящены петербургским похождениям героя (II часть), его поступлению на службу в губернию, разоблачению и аресту (III часть). Они построены на «склеивании» схем классических текстов, современной романистики и «сенсационных романов» Э. Сю, Ж. Жанена, П. Феваля и проч. Обращаясь к описанию петербургских приключений, Ахшарумов воспроизводит фабулы «Пиковой дамы» Одержимость Лукина игрой и поиск им рациональных оснований сближает его с Германном и Печориным. и петербургских повестей Гоголя Не признавая «гоголевскую школу» и вслед за С. П. Шевыревым полагая «Старо-светских помещиков» вершиной творчества Гоголя, Ахшарумов, тем не менее, использует цикл петербургских повестей, описывая мир чиновников, художников и игроков. Влияние Развитие действия в провинции представляет собой вариации на тему «Мертвых душ» ²⁷ и «Тысячи душ» ²⁸ Писемского. Наконец, реализация любовной коллизии в дворянской усадьбе организуется через «Повести Белкина», баллады Жуковского ²⁹ и современный социальный роман («Дворянское гнездо» и «Семейное стье» ³⁰). Все три части, как нетрудно догадаться, обрамляет неоконченный роман «Невского проспекта» очевидно в эпизоде, построенном на любви художника к содержанке: «- Эмилия Павловна, я самый несчастный человек, какой только есть на свете!.. Я... я в вас влюблён ужас как! - отвечал он вполголоса, смотря на нее умоляющим взором.

Она глядела с минуту, ни слова не говоря. Сначала ее это удивило, она не вдруг поняла значение его слов и взгляда; но когда поняла, они сделали на нее очень странное впечатление. Ей стало смешно до того, что она отскочила, прижимая к лицу платок; сдержанный хохот душил ее, она отворачивалась, чтобы не видеть его лица; но один взгляд, случайно брошенный, сделал напрасным всякое дальнейшее усилие. Она фыркнула, бросила платок на пол и, опрокинувшись со всех ног на софу, покатилась со смеху» (4, с. 210).

Заметим, что аффектация, сопровождающая поведение падшей женщины, войдет в эмоциональный репертуар прозы Достоевского.

²⁷ Характеристика главного героя дана практически языком Чичикова: «Можно думать, пожалуй, что он с трудом выбился на простор из какой-нибудь темной и тесной сферы, о которой ему неприятно упоминать, или что он остаток, щепка, уцелевшая от крушения какого-нибудь богатого корабля, сын разорившегося помещика... что-нибудь в этом роде, что именно, трудно сказать, но наверно его положение в обществе имеет какую-нибудь шаткую сторону, какой-нибудь икс или вопросительный знак» (4, с. 178).

²⁸ Рассуждая о национальном характере, критик пытался показать специфику сюжетной ситуации, выстраиваемой между Калиновичем - ветхим Дон-Жуаном с лисьей маской Тартюфа, каким-то поношенным Фаустом и его Маргаритой - Настенькой. Лукин, поступающий на службу по протекции своей любовницы, в целом соответствует типажу Ка- линовича - «боец, закаленный в битве жизни, человек, ставший на твердую ногу и вступающий в новую борьбу с жадным нетерпением сердца, озлобленного против людей, с необузданным порывом властолюбия, пробившего себе наконец дорогу на простор с фанатизмом Сен-Жюста и Робеспьера» (Ахшарумов Н. Тысяча душ. Роман в 4-х частях Алексея Писемского С. 214). В этом свете «косморама приключений Калиновича, в Российской империи происходящих» заменяется косморамой происшествий с плутом Лукиным. Став губернским чиновником, Лукин «повторяет» подвиг Калиновича: «Самые трудные, самые щекотливые стороны управления, то, что особенно выставлялось ему на вид из столицы как запущенное и за что два предместника его, после тысячи неприятностей, полетели долой, все, все это начало помаленьку двигаться, так себе, без больших затруднений, и, наконец, пошло просто, легко. Не было сделано подвигов всеобъемлющей, коренной реформы, невозможной в отдельной сфере. Старое зло и старые беспорядки не были вытравлены дотла; но в шесть лет подведомственная ему губерния, до сих пор состоявшая на дурном счету, стала в ряду немногих, на которые в высших правительственных местах указывали с веселым лицом, как на образчик возможной исправности» (8, с. 475).

²⁹ Уговаривая Веригину выйти замуж, ее мать практически цитирует баллады Жуковского: «Но, что делать, дружочек? Творцу не угодно было до этого допустить. Он иначе рассудил. Он послал и ему, и всем нам другую судьбу. Надо же нам быть покорным; не надо роптать. Ропот на Бога есть смертный грех...» (8, с. 462); «Надо делать, как умные люди делают, а умные люди от этого не бегут, потому, брак - святое, хорошее дело» (8, с. 464). В ту же ночь героиня видит сон, в котором слышит голос: «- Матушка! Марья Васильевна! Бог с вами! Да разве вы не видали, сударыня? Ведь гость-то ваш мертвый! Ведь это ваш старый жених, барчонок жгутовский - с того света к вам приезжал!..» (8, с. 470).

³⁰ В третьей части романа офицер-артиллерист Левель, противопоставленный главному герою, женится на Маше Веригиной. Ахшарумов прослеживает изменения в семейной жизни: от гармонии и взаимопонимания до кризиса. Показателен портрет Левеля: «...отставной гвардеец, которого трудно было узнать, так изменили его шесть лет, отсутствие золотых украшений в костюме, густая, русая борода клином и какой-то оттенок напряженной мечтательности в чертах, которого прежде не было» (8, с. 510). Не исключено, что прототипом Левеля стал Лев Толстой (отсюда показной дилетантизм и мечты героя: «Устройство имения стало главным предметом его забот. Ему посвятил он почти исключитель-

А. С. Пушкина «Дубровский» но лето и осень; а с наступлением зимней поры, книги явились на сцену (8, с. 512), - тем более, что писатели были знакомы по шахматному обществу, а педагогические проекты Ясной поляны уже обратили на себя внимание публицистики. В основе романа - от судебной тяжбы и смерти родителя до превращения Лукина в разбойника с большой дороги - последовательно реализуются ситуации пушкинского романа (пародический Лукин произносит: «Вы меня губите невозвратно во мнении Марьи Васильевны» (9, с. 126)). Сжатая энергия пушкинского текста становится основным мате-риалом для бесчисленных вариаций на заданную тему.. «Чужое имя», таким образом, представляет собой ретроспективу, обобщающую большинство значительных произведений русской и западноевропейской литературы Исключение составляют произведения Достоевского, в этом случае не востребован-ные в сюжете.

.. .она в наше время такова же, как во времена Белинского, в этом нет ни малейшего сомнения. И в наши дни равно «почитывает» и. что бы?.. ну хоть вещи Толстого, когда они появляются, Писемского, Ф. Достоевского и ерундищу, которую напорол г. Ахшарумов в нескольких книжках «Русского вестника» (несомненно, даже с большим интересом и удовольствием); равно смотрит в театре и драмы Островского, и водевиль с переодеванием!!.. Публика, публика! Знаю я эту публику. Не скверни святого и великого слова «народ» отожествлением его с публикою. Публика - это нравственное мещанство. <.> Публика! Она едва прочла, я думаю, «Семейное счастье» Толстого и с заскоком читала «Подводный камень» г. Авдеева; она венчала лаврами г. Боборыкина и была холодна к одной из высших драм Островского «Бедной невесте». Пойми ты или, лучше, сознайся ты, моя честная редакция, что всякое честное литературное дело начинается с презрения к так называемой публике; сознайся в кабинете, конечно, но отнюдь этого не высказывай. Даже советую тебе, ругни меня хорошенько за это в подстрочном примечании. а то ведь на тебя накинутся сотни разных имен, псевдонимов и букв, подписывающих газетные фельетончики и руководящих мнениями публики, говорящих равно как о деле и о драмах Островского, и о фабрикациях г. Чернышева, Потехина и иных, и о Толстом, и о г. Ахшарумове. Все эти гг. обличительные поэты, петербургские Дон-Кихоты и проч. и tutti quanti, им же имя легион. Ведь вот кто, в сущности, уважают публику, уважают потому, что сами плохо различают Островского от г. Чернышева, Мартынова от Бурдина или в другой области, например, Белинского от Добролюбова, даже Добролюбова от г. Антоновича. Они - сами публика, стоят с ней в уровень, а иногда и ниже ее, ma tanto meglio. Ненужный человек. Плачевные размышления о деспотизме и вольном рабстве мысли (из записок ненужного человека) // Якорь. 1861. № 3. С. 67.

Аргументы критика выстраиваются вокруг противопоставления произведений по критерию их эстетической ценности. Такие писатели, как Толстой, Писемский и Достоевский создают вещи, беллетристы, как Ахшарумов, Авдеев и Боборыкин, пишут ерундищу, находящую больший спрос у невзыскательных читателей, но обреченную на скорейшее забвение После романов «Взбаламученное море», «Тысяча душ» и «Люди сороковых годов» позиции Писемского поменяются, и он займет свое место среди прочих беллетристов.. Два этих вида литературы противопоставлены как подлинное театральное искусство и водевиль с переодеванием. Несмотря на свой спорный авторитет, Григорьев в этой и подобных статьях оказывал непосредственное воздействие на формирование литературного канона, влияя на «отбраковку» текстов, заведомо слабых или не релевантных сложившимся конвенциям [Лотман, 1997; Дубин, 2010; Хрестоматийные тексты..., 2013].

Считая свое произведение неудачным, Достоевский в то же время допускал важную оговорку: «.я знал наверно, начиная тогда писать: 1) что хоть роман и не удастся, но в нем будет поэзия, 2) что будет два-три места горячих и сильных, 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и даже художественно <...>. Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь» Достоевский Ф. М. Примечание <к статье Н. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве»> // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб.: Наука, 1996. Т. 11. С. 376.. Действительно, последующая динамика эстетических возможностей писателя, прошедшего путь от беллетриста до признанного при жизни классика, сочетающаяся с болезненным недоверием к написанному, позволяла дать ему такую оценку. Мнение Ахшарумова, человека, нелюдимого и закрытого, нам неизвестно, однако показательно, что после публикации его романа наметился разрыв с Катковым, а сам писатель вернулся к литературным занятиям только в 1864 г.

Таким образом, масштаб двух литературных неудач не соотносим: «кредит доверия» Достоевскому оказался открыт, в то время как автор «Чужого имени» не смог упрочить статус собственного имени в литературе Название романа буквально отразится в судьбе писателя: уже современники начнут путать Н. Д. Ахшарумова с его братьями: Дмитрием, Семеном, Владимиром и Иваном. Это смешение имен продолжится и в XX в. в поле научных разысканий. Так, например, убедительно показывая связь идеологии «Исторического описания войны 1812-го года» Д. И. Ахшарумова и концепции Л. Н. Толстого, современный исследователь в то же время утверждает: «Интересно, что первоначально, читая отдельные главы романа-эпопеи Тол-стого, периодически выходившие из печати, Ахшарумов говорит о жанровой неоднознач-ности сочинения Толстого, определяя задачу писателя как “очерк русского общества ше-стьдесят лет назад”. Лишь познакомившись с более развернутой версией “Войны и мира”, Ахшарумов отмечает, что поэтический очерк вырос “в обширное многотомное сочинение и является теперь перед нами уже не очерком, а большою исторической картиною”» [Ива-щенко, 2016]. Речь в статье идет о двух разных людях - историке Дмитрии Ивановиче и критике Николае Дмитриевиче, однако все ссылки даны на работы Д. И. Ахшарумова. Эта ошибка, на наш взгляд, имеет свою семиотику [Меднис, 2003]: в отличие от Достоев-ского Ахшарумов не смог добиться «монополии» своего имени в культурной памяти. Несмотря на то, что в стратегиях конструирования сюжета есть немало общего: оба писателя обратились к ресурсу собственного опыта, оба создали металитературные тексты, построенные на игре с читателем, наконец, оба ориентировались на модели западноевропейской беллетристики, рассмотренные произведения воплощают принципиально разную философию поступка [Бахтин, 2003]. «Униженные и оскорбленные» вопреки неоднозначной оценке критики позволили Достоевскому решить прагматическую задачу - вернуть свое литературное имя и подготовить почву для публикации «Записок из Мертвого дома» Предисловие и первая глава «Записок» уже были опубликованы Достоевским, но их значение было оценено только после завершения публикации очерков во «Времени». Впо-следствии Достоевский писал: «Мой “Мертвый дом” сделал буквально фурор, и я возобно-вил им свою литературную репутацию» (Достоевский Ф. М. Письма. 91. А. Е. Врангелю.

31 марта - 14 апреля 1865. Петербург // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб.: Наука, 1996. Т. 15. С. 255-262).. «Чужое имя», построенное на обращении к семейной истории и заостренное социально, в некотором смысле лишало писателя индивидуальности, ставя его в один ряд с «презренными беллетристами» Булгариным и Полевым, и открывало череду неудач Ахшарумова: отныне он будет восприниматься как неудачливый соперник Достоевского, литературный Ба- вий, с именем которого до конца жизни будут связывать безликую и безыдейную беллетристику, равно противопоставленную остросоциальным полемическим романам и философским, идеологическим работам «почвенников» «История литературы, - по замечанию И. Виницкого, - убедительно свидетельствует о том, что бавиями и мевиями не рождаются. Их выбирают или назначают более удачливые современные поэты и критики из числа литературных неудачников. Их “канонизирует” молва» [Виницкий, 2017, с. 20]..

Спустя несколько лет Достоевский и Ахшарумов встретятся в журнале «Эпоха», и Федор Михайлович оставит заинтересованный отзыв о романе «Мудреное дело». В 1866 г. автор «Чужого имени» опубликует повесть «Натурщица», но параллель, проводимая критикой между этим текстом и романом «Преступление и наказание», будет носить, скорее, пародийный характер Речь идет об отзывах «Современника» и «Искры»: «Я говорю теперь, что “Натурщи-ца” г. Ахшарумова нисколько не ниже, а, напротив, выше романа г. Достоевского. Всё это чепуха и галиматья, но чепуха и галиматья не кровожадная, как у г. Достоевского, а добродушная, безобидная, веселая, игривая» ([Елисеев Г. З.] Русская литература. Журна-листика // Современник. 1866. № 2. С. 43); «Я знаю только одну ненапечатанную повесть (предназначенную для “Русского вестника” или для “Искры”), которую можно поставить выше “Натурщицы” г. Ахшарумова. Герой этой ненапечатанной повести - косматое чудо-вище, которое разлучает мужей с женами, глотает живых надворных советников, подобно крокодилу г. Достоевского, похищает детей у вдов статских советников и погибает, со-жженный жупелом, когда безутешные статские советницы обращаются за помощью к г. Аскоченскому с мольбою о помощи, а г. Аскоченский советует “задержать нигилиста, чтобы он не мог кончить и напечатать роман” (подражание г. Ахшарумову) и этим спосо-бом заставить чудовище возвратить детей» (Юмористический указатель // Искра. 1866. № 13. С. 175).. Наконец, в начале 1867 г. Ахшарумов выступит с разбором романа Достоевского, где с позиции эстетической критики постарается оспорить превосходство своего современника. Ставя под сомнение достоверность характеров Раскольникова и Сони Мармела- довой, критик заметит: «Идеал не вошел в плоть и кровь, а так и остался для нас в идеальном тумане. Короче сказать, все это вышло жидко, неосязательно» Ахшарумов Н. Критика. Преступление и наказание // Всемирный труд. 1867. № 3.