Обломовка как анти-Итака: архетип Одиссея в творчестве И.А. Гончарова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Обломовка как анти-Итака: архетип Одиссея в творчестве И.А. Гончарова

Петер Тирген

Предмет статьи - гомеровские проекции в романе «Обломов» и творчестве И.А. Гончарова в целом. Для писателя было чрезвычайно значимо усвоенное из знакомства с античной литературой противопоставление деятельного, просвещенного и самостоятельного человека человеку пассивному, равнодушному к знанию и свободе. Архетип разумного, энергичного и никогда не сдающегося мужа, воплощенный в Одиссее, стал ориентиром при создании «Фрегата "Паллада"» и образа Штольца в «Обломове». Противоположностью ему выступил образ Обломова. Гомеровские проекции выявляются в статье на фоне русской рецепции «Одиссеи» и ее перевода В.А. Жуковским, а также традиций романа воспитания.

Ключевые слова: Гомер, «Одиссея», И.А. Гончаров, «Обломов», «Фрегат "Паллада"», архетип Одиссея, проблема воспитания, роман воспитания.

гомеровский роман обломов гончаров

OBLOMOVKA AS ANTI-ITHACA: THE ODYSSEY ARCHETYPE IN A. GONCHAROV'S WORKS

Peter Thiergen, University of Bamberg (Bamberg, Germany).

Keywords: Homer, Odyssey, I.A. Goncharov, Oblomov, Frigate "Pallada”, archetype of Odyssey, problem of education, Bildungsroman.

The paper focuses on the understudied Homeric projections in Oblomov and early works by I.A. Goncharov. The writer begins with the “ordinary” plots of everyday Russian life to raise the problems of upbringing, education and life position. Before “Oblomov's Dream” Russian literature had no other work that would provide such a subtle and unassuming analysis of a personality “formation”, which leads to a person's life collapse. According to Goncharov, the evil of improper upbringing lies in having no upringing, which was so commonplace, habitual and almost banal in Russia. In this paper, Homer's projections are analysed against the background of the Russian reception of Oddisey and its translation by V.A. Zhukovsky, as well as the tradition of the education novel. Goncharov published his “Oblomov's Dream” in 1849, when the long-awaited Zhukovsky's trasnslation of Odyssey came out to become the literary culmination of the year. Zhukovsky saw Homer's poem as a prototype of the Bildungsroman that could become a model for the corresponding Russian genre. Homer's epic offered simple, yet great examples of deeds transmitting indisputable truths and behaviour patterns, applicable to any person's personal life position. The educational ideology faced incomparably greater difficulties on its way through the colossal space of provincial Russia than in European states with their developed urban culture. “Oblomov's Dream” as well as Belinsky's articles and works of other Russian Westernizers convey the idea that in Russia the maxim “education is light, ignorance is darkness” was often a theoretical postulate rather than a guide to action. Like Ilya Ilyich, Oblomovka's residents consider school education and their obligation to teach peasants as a threat, while perceiving their own labour as punishment. As a result, Bildungsroman as a genre almost failed to become popular in Russia. Instead of the starry-eyed idealism and ideals of kalokagaty a la Winckelmann or Wieland, Russian novels are full of delusion and loss, motifs of resignation and renunciation, and plots telling about decay and destruction up to complete decline and degeneration. Goncharov emphasized the antique opposition between an active, educated, independent individual and a passive person, indifferent to knowledge and freedom. The archetype of a rational and vigorous last-ditcher epitomised by Odyssey became a guideline for the images of travelers, cosmopolitans and reformers, like Stolz in Oblomov and characters in Frigate "Pallada ”. Opposed to them are Oblomov and Oblomovka, stagnating, degrading and slipping into poverty. This is the world where Odyssey's motifs turn over to reveal the anti-ideality of Oblomov's way of life.

Посвящается памяти Александра Сергеевича Янушкевича

Божественная справедливость судит человека «по плодам дел его» (Иер. 17, 10), поскольку «плод добрых трудов славен, и корень мудрости неподвижен» Немецкий перевод этого стиха отличается от русского синодального, ср.: «wer sich recht mьht, empfдngt herrliche Frucht», т.е. «тот, кто истинно трудится, пожинает добрый плод». - О.Л. (Прем. 3, 15). Однако Обломову суждены «прозябание» и «увядание», а к концу жизни - «ленивое переполза- нье изо дня в день» [Там же. С. 485], заканчивающееся медленным угасанием в ползучей смерти. Змей-искуситель был изгнан из рая и обречен ползать и глотать пыль: «ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей» (Быт. 3, 14). В жилище Обломова все покрыто пылью; лень (уныние) - один из семи смертных грехов.

Тем не менее вопрос, принесла ли жизнь Обломова какие-нибудь плоды или не принесла таковых, является дискуссионным. В маленьком мире Агафьи Обломов стал катализатором смысла жизни. Антропоним «Агафья Пшеницына» ассоциативен библейскому образу-символу «пшеничного зерна» (Ин. 12, 24). Для Ольги, и прежде всего для проникнутого духом времени сегодняшнего читателя, Обломов - напоминание о том, что от самоконтроля, от обязанности быть деятельным и от ответственности ни в коей мере не освобождают даже возможные на жизненном поприще расслабленность и невольная вина. «Плодом» можно счесть и свойственное Обломову принципиальное сознание того, что он следует неверным жизненным путем, в результате чего лейтмотивами его образа становятся угрызения совести, «в сотый раз» подступающее раскаяние [1. С. 248], «холодные слезы безнадежности» [Там же. С. 474] и проклятия самому себе [Там же. С. 97]. Запоздалое раскаяние может потребовать больше энергии, чем предусмотрительное воздержание от порока. Симпатизирующие Обломову и, следовательно, руководствующиеся не разумом, а чувством апологеты гончаровского героя часто подвергали сомнению мораль истории жизни Обломова как истории краха - однако следование одного человека жизненному принципу «расслабленности» бывает возможно только за счет кого-то другого. Ниже мы попытаемся осмыслить историю краха Обломова на фоне поэмы Гомера «Одиссея».

1. 1849 год: «русская Одиссея» Жуковского

В марте 1849 г. Гончаров опубликовал «Сон Обломова» в изданном журналом «Современник» «Литературном сборнике с иллюстрациями» с указанием, что это - «Эпизод из неоконченного романа». Заглавие «Сон Обломова» сохранилось в качестве единственного названия главы и в более позднем дефинитивном тексте романа (Ч. I, гл. 9) [Там же. С. 98]. Незадолго до того появился в печати первый роман Гончарова «Обыкновенная история» (отдельное издание - в 1848 г.) (см. об этом: [3]). В эти годы Гончаров находится в начале своего творческого пути. Он начинает с «обыкновенных» сюжетов повседневной русской жизни, однако с необыкновенной прозорливостью уже тогда поднимает проблемы воспитания, образования и жизненной позиции. До «Сна Обломова» в русской словесности (и не только в изящной) не существовало более тонкого и в то же время беспощадного анамнеза такого «становления» личности, которое приводит к человека жизненному краху. Зло неправильного воспитания - отсутствия воспитания, - как считает Гончаров, в России стало будничным, привычным и почти банальным. Параллельно он задается вопросом, насколько эта «злая повседневность» может освободить от ответственности или хотя бы частично оправдать взрослого героя романа. Начиная с какого времени (возраста) моральный долг самовоспитания и нравственная ответственность за самого себя должны доминировать в человеке? Эта моральнодидактическая проблема прочно встроена в парадигму во многом синонимичных оппозиций странствователь-домосед, просвещение- обскурантизм, целостность-фрагментарность, наконец, Европа- Азия. Или, другими словами: Итака-Обломовка.

В эти же годы, когда Гончаров начинает свой творческий путь, другой русский писатель, по его собственным, словам увенчивает свою жизнь в литературе «монументальным трудом» [4. С. 48]: через несколько месяцев после «Сна Обломова» в печати появляется долгожданный перевод «Одиссеи» В.А. Жуковского. Именно он, а не строго раскритикованный славянофилами «Сон Обломова», стал для современников - и не только в России (ср., напр., Фарнгагена фон Энзе) - литературной кульминацией года.

Начиная с 1842 г. Жуковский с некоторыми перерывами работал над своим переводом в Германии (Дюссельдорф, Франкфурт на Майне, Баден-Баден). Источником перевода для него был не греческий оригинал (хотя поэт имел некоторые познания в греческом языке), а целый ряд более ранних переводов поэмы Гомера на русский и европейские языки (в том числе английский перевод А. Попа и прежде всего немецкий перевод И.-Г. Фосса). К тому же он располагал подстрочным переводом, который специально для него выполнил немецкий эллинист Карл Грасгоф (1799-1874) Здесь и далее факты творческой истории перевода «Одиссеи» Жуковским приводятся по выходящему под редакторством А.С. Янушкевича «Полному собранию сочинений и писем» В.А. Жуковского. См.: [5]. Об использованных Жуковским переводах и подстрочнике Грасгофа: [6. С. 410-418]. См. также: [7. С. 235 и след.].. Перевод Жуковского сохраняет метр оригинала - гекзаметр. В период работы над переводом «Одиссеи» Жуковский читал его фрагменты своим посетителям (прежде всего Гоголю, но, кроме того, Тютчеву, Хомякову, Фарнгагену фон Энзе) и регулярно сообщал о том, как продвигается работа, своим корреспондентам в России, в том числе членам царской семьи (с которой его связывала многолетняя служба в качестве воспитателя престолонаследника) и министру просвещения

С.С. Уварову - этот старинный приятель Жуковского был грекофи- лом, печатавшим свои работы о Гомере. Уже эти факты свидетельствуют о том, какое значительное место занимала «Одиссея» Жуковского в русской духовной жизни той эпохи.

Гомер для Жуковского - «прадед» и «гигант»1 европейской и, значит, мировой литературы, а перевод «Одиссеи» - одновременно кульминация и венец его собственного творчества. Его «русская Одиссея» должна стать «гробовым монументом» [9. С. 535] его литературного служения России. И не только потому, что Жуковский был вправе гордиться таким подвигом во славу русского поэтического языка, - он видел в поэме Гомера прообраз воспитательного романа, который мог бы стать образцом для соответствующего русского жанра. Гомеровский эпос предлагал поэту простые, но великие в своей простоте примеры деяний, в которых были заключены непререкаемые истины и модели поведения, применимые к собственной жизненной позиции любого человека. Жуковский не принимал того, что он называл мелочностью и ложностью «меланхолии» новейших писателей, и восхищался энергией наивной «первобытной поэзии». Возможно, это противопоставление наивности и меланхолии восходит к шиллеровской оппозиции «наивной и сентиментальной» поэзии и к острой критике аркадской псевдоидиллии у Канта и Гегеля Ср.: «Около меня и другие тени теперь летают, те, которые к нам вызывает поэзия. Теперь она прикликала ко мне гигантскую тень Гомера <...> хочется перевести ее так, чтобы в моем переводе сохранена была ее прадедовская простота древнего Поэта <...>» [8. С. 91]. О дискуссиях эпохи по поводу аксиологии и семантики образа Аркадии см.: [10]..

Высказывания в письмах Жуковского периода работы над переводом «Одиссеи» постоянно направлены против Молодой Германии, «сумасшедшего Гервега и компании, против новейшего «грязного эгоизма» и «всеразрушающего демократизма» «еще не образумившейся молодежи» [11. С. 449]. После революции 1848 г. он пишет о «красных разбойниках» [12. С. 31] (подлинник по-французски), «парламентных болтунах» и «безнравственной чувственности» [13. С. 373] современной эпохи. Все это бесконечно далеко от «первобытной простоты» [Там же. С. 373] Гомера и особенно «Одиссеи» [5. С. 387; 14. С. 625, 659, 663]. Даже будучи адресованными членам царской семьи или министру просвещения, эти мнения поэта о современности свидетельствуют о том, что он не в последнюю очередь хотел видеть в Гомере певца величия простоты и нравственного аристократизма. Жуковский хотел «<...> сделать два издания разом “Одиссеи”: одно для всех читателей, полное, другое для юности <...>» [5. С. 386; 14. С. 632, 641], с некоторыми купюрами, надеясь, что в этом виде поэма Гомера станет «самою образовательною детскою книгою» [15. С. 662]. По его мнению, «Одиссея» - это превосходная «нравственная и поэтическая пища для наших молодых читателей» [14. С. 670; 16. С. 719]. В поэме Гомера юношество могло бы найти образцовый пример соединения классической поэтики с дидактическим пафосом морального самосовершенствования. Уваров отклонил проект «Одиссеи для юношества» на том основании, что русское юношество вполне способно воспринять и полного Гомера.

2. Проблема воспитания и воспитательный роман

Вопросы воспитания и образования приобрели огромное значение начиная с эпохи государственных реформ Петра I, решительно ориентировавших Россию на опыт западноевропейской культуры. Недостаток школ, университетов и преподавателей, повальная неграмотность, указ о вольности дворянской (1762), освобождавший дворян от государственной службы, и крепостное право, просуществовавшее до 1861 г., сделали отставание России от Европы особенно очевидным. Прежде всего это касалось провинции, т.е. 95% русской территории. К тому же телеология светского образования лишь частично совмещалась с православием. Просветительская идеология распространялась по колоссальному пространству провинциальной России с несравненно большими трудностями, чем по европейским государствам с их развитой городской культурой. И во «Сне Обломова», и в статьях Белинского, и в текстах других русских западников отмечено, что просветительская максима «ученье свет, а неученье тьма» [1. С. 139] зачастую была для России только умозрительно-теоретическим постулатом, а не руководством к действию (см. [17. С. 47, 58-59]). Подобно Илье Ильичу, обитатели Обломовки видят в школьном образовании и в обязанности учить крестьян чуть ли не угрозу, а собственный труд воспринимают как наказание [1. С. 61, 121].

Постоянно расширяющее свои масштабы обращение России в сторону Запада делало этот просветительский дефицит все более ощутимым. Уже высокообразованный и хорошо знакомый с Европой и европейской культурой Антиох Кантемир, русский посол в Лондоне и Париже, ратовал за светское нравственное воспитание в своих стихотворных сатирах. Его сатиры, в сущности, являются просветительскими дидактическими поэмами, о чем особенно наглядно свидетельствует Сатира VII «О воспитании» [18. С. 157-172]. Кантемир видит в воспитании «главную причину» моральных или аморальных поступков и вслед за Горацием, Ювеналом и Сенекой провозглашает свою приверженность античному идеалу virtus(добродетели) и virbonus(добродетельный муж). Стабильная система нравственных ценностей с «добрыми примерами», а также труд, открытость миру и образовательное путешествие в соединении с гуманным и внимательным отношением к воспитаннику являются важнейшими тезисами его концепции воспитания. Это относится не только к отдельно взятым учителям и воспитателям, но и к влиянию среды и «обстоятельств». В этих 280 стихах innuceзаключена программа воспитания, которую можно интерпретировать как альтернативную модель, противостоящую «обломовской системе воспитания», разоблаченной в «Сне Обломова». Однако вплоть до революции 1917 г. через всю русскую (само)критику красной нитью проходит мысль о том, что для русской провинции эта антиобломовская модель - почти неосуществимый идеал. И русская литература является здесь главным пространством дискуссии: все русские классики, начиная от Пушкина, Гоголя, Чаадаева, чью эстафету подхватили Герцен, Белинский, Тургенев, Достоевский, Толстой etaliiвплоть до Чехова и Горького, приняли в ней участие. В 1880-е гг. Чехов диагностировал поголовную «невоспитанность» России, ее необразованность и нелюбовь к труду, сопровождаемые «жирным халатниче- ством». Гончаровского героя он обозвал «обрюзглым лентяем», «натурой не сложной, дюжинной, мелкой» [19. С. 201] (см. также: [17. С. 43]).

Романы о неудачниках или по крайней мере о незавершенных в своем становлении героях известны русской литературе лучше, чем типичные романы идеального воспитания ala«Вильгельм Мейстер». Жанр классического воспитательного романа в России «практически не привился», так что русская литература пошла здесь «особым путем» [20]. Разумеется, в русском романе очевидны дублирующие структуры с параллельно развитыми контрастными судьбами духовно деградирующих и духовно совершенствующихся героев; в некоторых случаях это приводит к варианту романного сюжета как биографии самовоспитания и духовного роста («Евгений Онегин», «Обломов», «Отцы и дети», «Анна Каренина» и др.). Но судьбы русских романных героев, успешно прошедших путь органичного становления, самоидентификации и обретения своего места в социуме, - это все-таки абсолютное исключение из правила.

Вместо образов «прекраснодушия» и идеалов калокагатии alaВинкельман или Виланд в русском романе доминируют истории заблуждения и утраты, мотивы резиньяции и отречения, сюжеты, повествующие о распаде и разрушении вплоть до полного упадка и вырождения. Дефектное и осколочное существование, бездомность и бесприютность «лишнего человека» регулярно оттесняют личностное осуществление и целостность бытия virbonus.Диагноз неблагополучия на пути становления и просвещения человека берет свое начало в гоголевском разрушении аркадских и романтических мифов и через ужасы гончаровской обломовщины находит свое продолжение в обвинении, брошенном нигилизму Тургеневым и Писемским, в страхе утраты бога и исторической памяти у Достоевского и Толстого, в кошмаре морального банкротства семьи у Салтыкова-Щедрина. Любимым философом России XIX в. был не Гегель, а Шопенгауэр. Умозаключение Гегеля «что действительно, то разумно» не пользовалось в России особой популярностью [21. С. 35; 22]. Из сомнений и утраченных иллюзий проистекают приверженность русской литературы к скепсису и склонность к вопросительным конструкциям (Кто виноват? Что делать? Что есть истина? Когда же придет настоящий день?), которые окрыляли еще ленинский революционный пыл.

Почему над русским романом XIXв. довлеет этот скептический взгляд на человека и общество?

Наиболее убедительное объяснение видится в отсутствии (или неразвитости) просвещения и гражданского сознания, индивидуального самосознания и стремления к самосовершенствованию. Соответственно этому, очевиден недостаток философской традиции, правосознания и экономической культуры.

При таком положении вещей надежда на истину, добро и красоту вряд ли имеет шансы стать основой национального согласия. Подобного рода скепсис не был подходящей питательной почвой для гармоничного воспитательного романа и истории становления самосознающего героя. Недоверие ко всему фаустианскому, титаническому, типологически присущему Одиссею пустило глубокие корни.

Эта поначалу справедливая антипатия ко всему «сверхчеловеческому» тем не менее нередко приводила к ошибочному заключению о том, что усердие, динамичная жизненная позиция, стремление к прогрессу и самореализации весьма и весьма подозрительны.

Однако не значит ли это выплеснуть вместе с водой и ребенка? Такого рода настроения очевидны и сегодня хотя бы в дискредитации образа героя Гончарова Андрея Штольца. В 1880 г. поклонник Шопенгауэра Афанасий Фет в стихотворении «Ничтожество» перефразировал знаменитую самохарактеристику Мефистофеля: «Я все ищу добра - и нахожу лишь зло» [23. C. 84] (см.: [21. C. 9, 35])1.

Этот стих мог бы стать эпиграфом к текстам многих русских романистов, которые, по меркам западноевропейского и прежде всего немецкого романа становления героя, были своего рода певцами воспитания без воспитательного романа. Эта идея весьма продуктивна и в запоздалых исследованиях, посвященных интересующей нас проблеме: будучи написаны на русском или английском языке, они оперируют термином немецкой теории жанров «Bildungsroman» (роман воспитания) [25, 26] Ср. самохарактеристику Мефистофеля: «Часть силы той, что без числа // Творит добро, всему желая зла» (пер. Б. Пастернака) [24. С. 50]. Введение в теорию жанра см.: [27]..

3. Архетип Одиссея и Homoviator:человек путешествующий

Греческое слово мужского рода nostosозначает путешествие, возвратный путь, возвращение домой (returnhome).Вокруг мифов Троянского цикла, возможно, в VII в. до н.э. возник эпический цикл мифов, объединенных темой возвращения: «Nostoi». В наше время ностальгией называется многое: тоска по прошлому, по родному дому, меланхоличное умонастроение. Поэмой «Одиссея» европейская литература начинается как литература путешествий и поисков пути возврата к родному дому. «Одиссея» создала великий образец исполненного опасностей скитальческого бытия в трезвучии мотивов отъезда, поиска, возвращения как метафоры состоявшегося жизненного пути. Эта же схема легла и в основу мифа об аргонавтах, который предлагает особенно впечатляющий пример неразрывной слитности мотивов риска и вознаграждения в эпизодах плавания через Дарданеллы и крайне опасный Босфорский пролив. Преодоление препятствий трудного географического путешествия, благодаря инициационным и жизнестроительным мотивам сюжета, становится доказательством индивидуального становления характеров героев в успешно пройденном ими испытании на прочность. В этой в конце концов преодолеваемой игре центростремительных и центробежных, наступательных и оборонительных сил и стремлений положить или переступить границы формируется сильная личность.

В своих исследованиях истории образа Одиссея в античном искусстве археолог Бернард Андреэ акцентировал мысль о том, что этот образ как «прототип европейского человека» является эталоном и высшим воплощением независимой самостоятельности, активности и благоразумия [28. С. 12 и след.]. Эта «образцовая личность» приняла на себя полный груз положительных представлений об энергии, мужестве и жажде знаний [29. С. 17]. Еще раньше Хорк- хеймер и Адорно в «Диалектике Просвещения» посвятили гомеровскому герою обширную главу под названием «Одиссей, или Миф и Просвещение», где утверждали, что Гомер создал «основополагающий текст европейской цивилизации» и что в «Одиссее» очевидно одно из самых ранних проявлений «просветительской гражданственности» Европы, сопровождаемое начальными проявлениями «антимифологизма». «Всемирный странник» Одиссей, «погружающийся на корабль», воплощает «достижения упорядочивающегося рассудка» в своей субъективной, но тем не менее умной рациональности, в своем самообладании (эпизод у Острова сирен), в своем стремлении защитить свою собственность и отказе от тусклого прозябания [30. С. 50-87]. Разумеется, странствующий герой, который вынужден стать лукавым, временами должен быть показан как лукавый и в поэме Гомера [Там же. С. 71]. Впрочем, уже Андреэ указывал на известную амбивалентность образа «хитроумного» Одиссея.

Тип «европейского человека» вырастает из мирового опыта «странствующих героев-мореплавателей», древних греков, познававших мир в своих странствиях [31]1. Таким образом они осуществляли рекогносцировку, колонизацию новых территорий и культурное созидание - и эта комбинация мифа и реальной истории стала ядерным элементом метафоры navigatiovitae,плавания по морю житейскому. «Одиссея» является одним из основополагающих источников этой экзистенциальной метафоры - и, вероятно, важнейшим [32]. Конкретное исследование и гипотетические интерпретации поэмы признали ее одним их самых влиятельных текстов мировой литературы. Более ранняя «Илиада» предложила в качестве «первого слова европейской культуры» другой, тумотический В немецком оригинале статьи - непереводимый каламбур, основанный на том, что слово «Erfahrung» («опыт») и слово «fahren» («ехать, уезжать, отправляться») являются однокоренными; мировой опыт - результат объезжания мира: «Welt-Er-Fahrung». - О.Л. Тумос (греч.: 0upog) - животная душа. Тумос означает страсть, пыл, желание и смятение, гнев, негодование и ярость. В таком смысле слово употреблено Гомером, ср. зачин «Илиады»: «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...». Греки считали тумос неотъемлемым условием мужественности. В «Илиаде» и «Одиссее» термин встречается более семисот раз. Греческий философ Эмпедокл называл тумос «вместилищем жизни», а философ Аллан Блум - «центральной природной страстью человеческой души». - О.Л. по своей природе концепт - «героического гнева» [33. С. 9 и след.]. У истоков европейской литературы наряду с моделью эпоса странствий мы видим эталонную модель батального эпоса с основным конфликтом «войны и мира», бесконечно удаленную от не ведающей боли идиллии и обнубиляций пацифизма Обнубиляции (от лат. ob- перед, против и nubes- облако, obnubilus- мрачный, облачный) - легкая степень оглушения. Сознание при этом «затуманивается» и реальность воспринимается как бы сквозь туман. - О.Л.. Слотердайк говорит о «счастливой воинственности» гомеровского мира, которая нам - по необходимости или к счастью? - стала совершенно чуждой [Там же. С. 12 и след.].

«Одиссея» не столь воинственна, как «Илиада», но тем не менее и в ней есть это тумотическое начало (расправа с женихами Пенелопы, например). «Святая ярость» Обломова умаляется до вульгарной оплеухи [1. С. 445], и это соответствует его существованию как бы в «норке мыши», с редуцированными до минимума обязанностями. Маразматическая Обломовка и сам Обломов не способны породить ни гнев Ахиллеса, ни мореплавательскую страсть Одиссея. Захолустная Обломовка ни в чем не похожа на островную Итаку.

Как уже было сказано выше, обитатели Обломовки не в состоянии воспринять просветительскую максиму «ученье свет, а неученье тьма». Гончаров выделил эту пословицу курсивом [1. С. 139]. Обломовка остерегается любых форм совершеннолетия, препятствует любым попыткам усовершенствовать себя или от себя сбежать. Вместо этого в ней господствуют статика стародедовского обычая, суеверие, враждебное отношение к чужакам и посторонним и диктат привычки - в том числе и привычки к крепостному праву. Просвещению, напротив, свойствен космополитизм homomundanus,гражданина мира, руководствующегося идеалами прав человека и стремящегося к энциклопедическим знаниям, самостоятельного и дальновидного, одержимого жаждой перемен и страстью к поездкам и странствиям по морю и горам вплоть до входящих в моду полетов на воздушном шаре. Новые научные дисциплины, такие как всеобщая история и естественнонаучная антропология, требуют внимания. Меняются интересы, биографии и социальные структуры. Ода Гельдерлина «Жизненный путь» заканчивается стихами:

Стерпит все человек, - сказано так с небес, - Возмужав, обретет благодаренья дух И, постигнув свободу,

В жизнь ворвется, что вольный ветр Перевод Олега Комкова: http://olkomkov.narod.ru/index/0-153. Ср. немецкийоригинал:

Alles prьfe der Mensch, sagen die Himmlischen,

DaЯ er, krдftig genдhrt, danken fьr alles lern,

Und verstehe die Freiheit,

Aufzubrechen, wohin er will..

Эта свобода прорыва в движение, имплицитно заключающая в себе призыв к ответственности перед самим собой, не имеет ничего общего с гетерономным архетипом кающегося пилигрима, крестоносца или странника поневоле Агасфера. У светского mundanusсовсем другие движущие мотивы и цели. Книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» предпослан эпиграф из поэмы В.К. Тредиаковского «Тилемахида» (1766), восходящей к сюжету «Одиссеи» и являющейся русским переводом просветительского воспитательного романа Ф. Фенелона «Странствия Телемака» (ок. 1700). И Фенелон, и Радищев подверглись за свои книги правительственным репрессиям. Ни Фенелона, ни Дидро (который как- никак побывал в России), ни Радищева в Обломовке не читают, и если вообще читают, то только «Россияду» Хераскова [1. С. 136]. Имя Радищева для обломовцев (разумеется, в ироническом дискурсе по- вествователя-Гончарова) - всего лишь имя корреспондента, который просит прислать ему «рецепт пива», которое хорошо варят в Обломовке. Но дождался ли этот проситель вожделенного рецепта, «неизвестно» [Там же. С. 135-136], невзирая на то, что «главною заботою» обломовцев «была кухня и обед» [Там же. С. 110]. Неприкрытый материализм не имеет ничего общего с просвещением и открыванием мира по архетипу Одиссея. И насколько быстро и неуклонно «сладко-медвяный» соблазн может привести к фагомании (т.е. болезненной склонности к обжорству) и забвению долга, Гомер показал в эпизоде «Одиссеи» на острове лотофагов (Песнь IX, ст. 91102): наслаждаясь «вкусным лотосом» «мирных лотофагов», спутники Одиссея слишком легко и быстро готовы отказаться от возвращения на родину ради соблазнов «мирного уголка» [5. С. 135]. Для Обломова же стремление в «мирный уголок» Обломовки [1. С. 99] или дома Агафьи становится роковым. Оседлость и обжорство противопоказаны тому, кто руководствуется импульсом Одиссея в своем миропонимании.

4. Fabula docet: «Сей басни такова мораль»

Типичные жанры литературы Просвещения - воспитательный роман, мещанская трагедия, автобиография (не агиографическая) и басня. Об этой последней напоминает финал романа «Обломов», в котором Гончаров еще раз эксплицитно высказывается в пользу назидания. Штольц называет знакомому литератору причину деградации и гибели Обломова - так сказать, ставит заключительный диагноз, - произнося знакомое читателю с главы 4 части II романа словечко «обломовщина». И далее финальный абзац романа гласит:

Обломовщина! - с недоумением повторил литератор. - Что это такое? - Сейчас расскажу тебе: дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.

И он рассказал ему, что здесь написано [Там же. С. 493].

Гончаров демонстрирует в этом финале не только свою обычную страсть к доходчиво закругленной фабуле, но и весьма ассоциативное басенной морали {[аЪп1а йосеї)заключение. Суггестивная поэзия и трезвая учительная проза идут рука об руку со времен Горация и его заповеди «поучать (prodesse) забавляя (йеіесіаге)» (Гораций, «Наука поэзии», ст. 343-344)1, которая в русском классицизме приобрела форму «полезное увеселение». Гоголь посмеялся над требованием приносить пользу в финале повести «Нос» [35. С. 75] Ср.: «Всех соберет голоса, кто смешает приятное с пользой, // И услаждая людей, и на истинный путь наставляя» [34. С. 392]. Перевод М.Л. Гаспарова. О журнале «Полезное увеселение» см.: [36. С. 27, 37, 93].; Гончаров вернул ему былую серьезную настоятельность.

Типология басенной морали, /аЪы1а йосе1, и образность басни очень разнообразно представлены в романе Гончарова. Одним из лейтмотивов романа является периодически возникающий водный мотив в своем прямом - река, течение, берег, океанская ширь, и обратном - заболоченность, обезвоживание, пересыхание - значениях. Восхождение на горы и мореплавание - это типичные символы инициации, становления и созревания личности. В отличие от Штольца и Ольги Обломов ничего так сильно не боится, как водной шири и горных высот. Эти традиционные символические образы возвышенного повергают его, как и всех обитателей Обломовки, в состояние, близкое к ужасу. Обломов не хочет быть «гладиатором для арены», он хочет быть «мирным зрителем боя» на берегу «течения жизни» [Там же. С. 474]. Если жизнь Обломова в доме Агафьи уподоблена «постепенной осадке ила» [Там же. С. 377], то «разлив жизни» Штольца и Ольги подобен «разливу широкой реки» [Там же. С. 423]. В финале же романа обе жизни - Ольги и Штольца - «слились в одно русло» [Там же. С. 452].

У И.А. Крылова есть басня под названием «Пруд и река». Пруд высоко ценит свое стоячее существование лежачих вод (ср. «Лежу и в неге, и в покое»), презирает житейскую суету и предается беззаботным псевдофилософическим снам наяву в своей неподвижности. Однако в финале он высыхает и становится пустым местом, пробелом. Река же, напротив, заботится о свежести и чистоте своих вод, о продолжительности своего существования, о прогрессе и о славе: «Она течет поныне». Во имя усиления рационально-плакатного воздействия в духе просветительской эстетики мораль басни гласит:

Так дарование без пользы свету вянет,

Слабея всякий день,

Когда им овладеет лень

И оживлять его деятельность не станет [37. С. 105].

Крылову понадобилось пятьдесят стихов, чтобы высказать то, что Гончаров изложил на пятистах страницах. Несомненно, Гончаров совершенно обдуманно и сознательно заставил своего героя Андрея Штольца в юности заучивать наизусть басни Крылова и читать «Ти- лемахиду» Тредиаковского [1. С. 152] - это автобиографическая деталь, ассоциативно вводящая в подтекст романа и басни Эзопа, читанные молодым Гончаровым.

Образный комплекс источник-речка-ручей-река-струя-поток- пруд-фонтан и тому подобное является типичным топосом русской басенной поэзии. Как правило, образ реки связан с мобильностью, плодотворностью, свободой и «пользой для общества» [38. С. 99 и след., 325] (М.М. Херасков, Ф.Н. Глинка). Напротив, образ «ленивого пруда», постоянно сопровождаемый мотивами стоячей воды и болотной растительности (тина), становится воплощением процесса упадка вплоть до полного зарастания и застоя. Его мутная и, значит, темная вода страшится света - соответственно, просвещения [Там же. С. 323] (Ф.Н. Глинка)1. Но есть предостережения и другого рода. Неукротимый поток способен разрушать дома, а слишком далеко заводящее мореплавание для заносчивого смельчака, который полагается на «слепую Фортуну» и не придерживается принципа «умеренности» [Там же. С. 196, 219 и след.] (Г.Р. Державин, И.И. Дмитриев), может стать зловещим предзнаменованием грозящей опасности утратить «покой души».

Здесь речь идет о древнем горацианском мотиве procul negotiis (Эпод II. Ст. 1) Историю рецепции басенного сюжета см.: [39]. Ср.: «Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая...» [34. С. 219]. Перевод А. Семе- нова-Тян-Шанского.: наряду с необходимостью временами осуществленного, временами являющегося просто занятием negotium(дело), у человека есть право на otium(отдых), желательно, конечно, на oti- um cum dignitate(заслуженный отдых). У древних римлян были такие места отдохновения, которые в наше время называются «загородными виллами» (Otiumvillen, М. Томбрегель [40]). В моральном смысле любое otiumпредполагает последующий neg-otium.Гончарову, несомненно, был хорошо знаком Эпод II Горация «Beatus ille, qui procul negotiis...»: он цитирует этот стих в «Обыкновенной истории» [41. С. 366].

Сюжет «Одиссеи» тоже нашел свое отражение в басне. В необыкновенно длинном тексте Лафонтена Одиссей описан как образцовый герой, обладающий мужеством, чувством меры и стойкостью. Этими разумными добродетелями он отличается от своих спутников, которые подобны большинству людей своей безрассудной слепотой; Одиссей же представлен как exemplum virtutis,эталон добродетели. Однако басенные сюжеты, связанные с образом Одиссея, требуют особого разговора.

Басня - дидактический жанр. В одной из басен Эзопа есть формула pathйmata - mathйmata:страдание - учение, т.е. страдание ведет к познанию. У Эсхила встречается вариант этой формулы: pвthei mвthos:страдание учит.

В предшествующей эпилогу заключительной главе романа Гончарова «Обыкновенная история» его герой, романтик-идеалист и мечтатель Александр Адуев, приходит к убеждению, что «страдания очищают душу» человека и «возвышают его». Кто не знает страданий, тот «не был причастным всей полноте жизни»; только «ежеминутная борьба» и постоянное стремление вперед, а не «застой, сон», суть признак осуществившегося бытия [Там же. С. 450]. Слезы страдания Обломова свидетельствуют, конечно, о том, что теоретически он осознает свою несостоятельность, однако эти слезы не побуждают героя к действию, могущему изменить положение вещей. У Ольги и Штольца все иначе. В страданиях Ольги Штольц видит «расплату за Прометеев огонь», которому он энергично полагает пределы ради пользы самой же Ольги. Кто желает слишком многого, подвержен «общему недугу человечества» [1. С. 461]. Неудовлетворенность Обломова коренится в дефиците, неудовлетворенность Ольги - в избытке. И то и другое может быть проявлением «бесплодного ума» [Там же. С. 456] О «бесплодности» Обломова см. во вступительной части данной статьи.. Однако умерить избыток легче, чем пополнить дефицит. Идеалы Штольца устремлены к сохранению равновесия и меры, а также к проблемам воспитания [Там же. С. 220, 451].

Но и для него, как и для Ольги, и вообще для любого человека одиссеевского типа актуален стих Менандра, который Гете предпослал в качестве эпиграфа своей автобиографии «Поэзия и правда»: «'О р'р 5арец дvцprano^ об лшбебетш» («Кто не страдал, не может быть воспитанным»)1. В 1810 г. Гете писал воспитателю веймарского принца Константина Карлу Людвигу фон Кнебелю (1744-1834): «Наше коренное зло состоит в недостатке внимания к первоначальному воспитанию. Но в нем по большей части заключается весь характер, все бытие будущего человека». У не воспитанного в свое время Обломова нет будущего. Если любовь Ольги отдана «будущему Обломову» [1. С. 370] с надеждой на «будущее счастье», значит, у этой любви тоже нет будущего. Эта катастрофа предсказана задолго до того, как ей предстоит произойти: в «Сне Обломова», в эпизоде мечтаний не способной как следует воспитать избалованного Илюшу матери Обломова о «блистательной эпопее» [Там же. С. 114], героем которой должен стать ее сын. Но Обломовка - не Итака, и такой будущности у Илюши нет.

5. Краткая история вопроса

Уже беглый обзор исследований, посвященных творчеству Гончарова, убеждает в том, что проблема античной и, в частности, гомеровской традиции в лучшем случае является в них вполне маргинальной. Гомеру не уделено особого внимания ни в общих работах, посвященных биографии и творчеству Гончарова (Мазон, Алексеев, Эре, Сечкарев, Краснощекова и др.), ни в специальных исследованиях о поэтике романа «Обломов», вошедших в изданные Бодо Зелински сборники «Der russische Roman» [42, 43], хотя, конечно, в них есть попутные упоминания Гомера, интерес Гончарова к которому отмечал уже Мережковский. Немногочисленные эти упоминания, однако, не имеют статуса самостоятельно значимой цели исследования. И в общих работах, поднимающих проблему рецепции Гомера в России, если только я не ошибаюсь, о романах Гончарова нет речи [44] Русский эквивалент: «за битого двух небитых дают». - О.Л. Гончаров в монографии А.Н. Егунова не упомянут.. Разумеется, не исключено и то, что я могу не знать каких-нибудь публикаций на эту тему в периодических изданиях или в сборниках научных статей1.

Некоторое внимание уделено проблеме отношения Гончарова к Винкельману - главным образом потому, что Гончаров переводил отрывки из Винкельмана, но позже уничтожил этот перевод [46. С. 219]. В 1938 г. литературовед А.П. Рыбасов (1907-1961) отважился заявить, что Гончаров создал образ Андрея Штольца под влиянием работ Винкельмана, согласно древнегреческому эталону образцового героя. Штольц и Тушин изображены как эллины, как совершенные человеческие индивидуальности. Тем самым Гончаров впервые предложил русской литературе «сильные, цельные характеры» героев, которые являют собой идеальное воплощение «героизма» как в нравственной позиции, так и в конкретном деле [47]. И там же (§ 16) Рыбасов добавил, что вплоть до настоящего момента связи Гончарова с западноевропейской литературой остаются совершенно неизученными. Эти высказывания вызвали протест в советском литературоведении, и Рыбасов был вынужден отказаться от своей «провокации»: в главе, посвященной роману «Обломов» в его монографии «И.А. Гончаров» (серия «Жизнь замечательных людей», 1957), нет упоминаний о Винкельмане, об «эллинском» идеале цельности и о лакуне в научно-исследовательской литературе [48. С. 223254]. Совершенно понятно, однако, что это было просто необходимым маневром: с одной стороны, Рыбасов продолжает именовать Штольца «гармонически цельным человеком» с «тонкими потребностями духа», с другой - называет его «дельцом буржуазной складки», приверженным «капиталистическому прогрессу» и отмечает, что «идеальные черты в Штольце только декларированы автором» [Там же. С. 242-246]. К.Ю. Лаппо-Данилевский проанализировал эти противоречивые высказывания в своей монографии о рецепции Винкельмана в России [49. С. 339-346] Известную мне работу [45] нельзя признать удовлетворительно решающей эту проблему. О рецепции Винкельмана см. также: [50, 51]..

Так продолжалось около 50 лет, до тех пор пока исследователь творчества Гончарова Владимир Мельник, ссылаясь на замечания Рыбасова, не поднял вопрос об античных реминисценциях Гончарова, заговорив о «богатейших возможностях», которые дает этот угол зрения. По мнению исследователя, в романе «Обломов» античность является всепроникающим историческим и нравственным фоном всего его действия, и именно античный идеал цельности является корректирующим нравственным контрастом для той картины осколочного существования Обломова и обитателей Обломовки, которая воссоздана писателем. Обломовка - отнюдь не идиллия, но «уродливая метаморфоза» античных идеалов, признак и символ «духовной смерти» [52. С. 109-124] (глава «Современность и история. Античные мотивы у И.А. Гончарова). Прозрение Мельника тоже было воспринято критически, главным образом со стороны тех исследователей, которые всерьез видели в Обломовке эскиз подлинной идиллии, не замечая того, что образы Обломовки и дома Агафьи кажутся идиллическими только на первый взгляд Ср. наблюдения противоположного характера [53. С. 94 и след., 104 и след.]. Более осторожных взглядов придерживаются [54, 55].. К сожалению, в своих последующих работах о Гончарове Мельник не стал развивать наблюдения над гомеровским субстратом образности романа, сосредоточившись на религиозных аспектах мировоззрения и творчества Гончарова как писателя-христианина [56, 57].

В 1994 г. независимо от Рыбасова и Мельника Ханс Роте проанализировал травелог «Фрегат “Паллада”» в сопоставлении с мифом об аргонавтах и увидел основополагающий концепт реализма Гончарова в прямом и метафорическом смыслах мотива «жизненного пути» [58]. И еще раньше, хотя и не обращаясь к архетипу гомеровской «Одиссеи», Роте счел мотив путешествия основной темой русской литературы и опытной основой познания мира [59]. Почему эти выразительные и перспективные индикации до сих пор остаются не развернутыми следующим поколением литературоведов, объяснить трудно.

Тем не менее в 1997 г. американская славистка Эми Синглтон дала главе одной из своих работ название «Обломов Гончарова как Одиссей» [60. С. 69-92]. В ней развита мысль о том, что «Одиссея» для Гончарова - это «гомеровский пародийный подтекст» романа, призванный выстроить вокруг образа Обломова комикоиронический контекст, проливающий свет на кажущуюся «амбивалентность» его аксиологической смысловой доминанты. Для Синглтон важно прежде всего «комическое расхождение текста и подтекста», анализируя которое исследовательница выявляет любопытные случаи возникновения «гомеровских мотивов». Однако эта сосредоточенность на пародийном плане параллели приводит к огорчительной редукции проблемы. Синглтон рассматривает только «антиго- меровскую» фигуру Обломова, оставляя совершенно без внимания прямое воплощение архетипа Одиссея в образе Андрея Штольца. Эта избирательность подхода сказывается в игнорировании литературного контекста эпохи и научно-исследовательской литературы: в работе Синглтон не упомянуты ни перевод «Одиссеи» Жуковского, ни «Фрегат “Паллада”», ни сибирская тема, ни, наконец, Винкель- ман, Энгельгардт, Рыбасов, Мельник и Роте. Useitorloseit.Следует надеяться, что томское издание «Полного собрания сочинений» Жуковского будет очень полезно для разработки этой темы; кроме того, хотелось бы указать на главу «Теодиссея Жуковского» в монографии И.Ю. Виницкого «Дом толкователя» [7. С. 235-261], а краеугольный камень в изучении русской рецепции Винкельмана (в том числе и Гончаровым) заложен К.Ю. Лаппо-Данилевским [49].

В недавно появившейся Гомеровской энциклопедии, в которую сообразно со значимостью этого аспекта включены сведения о влиянии Гомера на мировую литературу, есть раздел «Гомер в славянских литературах» [61. С. 390-395]. Но в части раздела, посвященной русской литературе, Гончаров, впрочем, тоже не упомянут.

6. Всемирный странник и нищий: архетип Одиссея у Гончарова

В своих автобиографических текстах Гончаров оставил свидетельства своих стараний изучить греческий и латинский языки и той большой роли, которую поэмы Гомера сыграли в формировании его мировоззрения [46. C. 218, 222; 62. C. 231 и след., 246, 250]. В истории русской литературы «Одиссея» приобрела статус литературного эталона как минимум начиная с ранних переводов времен «Тилема- хиды» Тредиаковского (1766) и херасковской «Россияды» (1779) и далее - в политике образования, проводимой грекофилом Уваровым [5; 7; 44; 63; 64]. Регулярные признания русских писателей в значимости для них поэм Гомера красной нитью тянутся от Гоголя до Толстого и Бунина. Для многих из них наряду с сакральными библейскими текстами поэмы Гомера были основополагающим светским кодексом эстетического и нравственного самовоспитания. В библиотеке Гончарова имелся перевод «Илиады» Н.И. Гнедича [65. C. 32-33]. Жуковский посвятил свой перевод первых песен «Одиссеи» великому князю Константину Николаевичу (1827-1892). Великий князь был опытным моряком в ранге адмирала и военноморского министра, возглавлял Комитет для пересмотра и дополнения Общего свода Морских уставов. Константин Николаевич был также командиром военного брига «Улисс» и фрегата «Паллада» (на котором позже ходил Гончаров), он прошел маршрутом Одиссея и вдохновил Гончарова на его кругосветное плавание. Жуковский называл великого князя «северным» или «русским Одиссеем» [7. C. 254-255; 66]. Ханс Роте считает Жуковского «возможно, самым убежденным приверженцем образовательного путешествия» [59. C. 285]. Даже Достоевского, апологета морали смирения, «Илиада» увлекла до того, что он воспел ей хвалу как выражению «вечного идеала жизненной силы», истинной красоты и цельности - идеала, который может «облагородить» зашедшую слишком далеко робость мысли [67. C. 95-96].

И в романе «Обломов» периодически, как нечто само собой разумеющееся, упоминаются Гомер, «Илиада» и «Одиссея»; эти упоминания - ни в коем случае не образный декор и не простое жонглирование именами, name-dropping,но косвенный комментарий, под- текст-претекст-контекст романа, который необходимо учитывать для понимания его смыслов, тем более если мы не будем упускать из вида собственное кругосветное плавание Гончарова на фрегате «Паллада». Уже Александр Адуев не хотел «гаснуть» в русской провинции, но путешествием покорить себе жизнь: «Пора, пора! <...> необходимо ехать: нельзя же погибнуть здесь» [41. С. 448].

Под влиянием своего учителя Трегубова (1774-1849), служившего в Черноморском флоте, сам Г ончаров уже в ранней молодости мечтал о путешествиях морем и сушей, читал знаменитые записки о путешествиях от Дж. Кука до «Космоса» Гумбольдта, имея при этом в виду огромные успехи «Гомеровых героев»-мореплавателей [68. С. 9-10; 69. С. 402, 541 и след.; 70. С. 580]. Во время кругосветного плавания чтение записок моряков и описаний экспедиций стало еще более интенсивным. Первое отдельное издание «Фрегата “Паллада”» (1858) Гончаров тоже посвятил великому князю Константину Николаевичу (возможно, по ассоциации с «Одиссеей» Жуковского? [69. С. 450]), а в предисловии к этому изданию, написанном другом Гончарова И.И. Льховским (1829-1867), путевые записки о плавании на «Пал- ладе» были названы «скромной Одиссеей» [69. С. 531].

Довольно старый, построенный еще в 1831-1832 гг. фрегат «Пал- лада» (трехмачтовый корабль длиной около 50 м) вообще-то был непригодной к дальнему плаванию посудиной - и не только с современной точки зрения; во время плавания Гончарова он неоднократно терпел на море бедствия, а в июле 1853 г. между Гонконгом и островом Бонин в Тихом океане даже попал в тайфун [68. С. 294 и след.; 69. С. 404-405, 602-603]. Эти опасности оставили по себе «злую память» [68. С. 300]. Б.М. Энгельгардт описал напряжение и смертельную опасность плавания на «Палладе» со всей наглядностью. Траве- лог «Фрегат “Паллада”» с описанием «героического похода» и совершенно неромантических переживаний его участника явился своего рода концентратом «всей тематики» гончаровского творчества. Просветленный, таинственный мир чудес уступил место миру тяжелой, но созидательной работы, которой исполнена история европейскойцивилизации. Наряду с романами Гончарова «Фрегат “Паллада”» - это ниспровержение «русского романтизма» [71. С. 225-269] (Глава «Фрегат “Паллада”»)1. Впрочем, Энгельгардт ничего не говорит о гончаровской рецепции Гомера, Винкельмана или Шиллера - возможных источников антиромантизма русского писателя.

Во время путешествия на фрегате «Паллада» Гончаров упоминал в письмах о своем намерении написать «Путешествие вокруг света <...> И. Обломова» [69. С. 467-468] Очевидно, что до сих пор опубликованы не все тексты Энгельгардта (ср.: [Там же. С. 403, 538]). Откуда эта лакуна? См. также: [72. С. 722-760, 845 и след.]. См. также [71. С. 260].. Некоторые исследователи расценивают эти заявления как чисто иронические [Там же. С. 467. Примеч. 3]. Конечно, иронию и шутку нельзя совсем сбрасывать со счетов, но это не должно отвлекать внимания от других аспектов, поскольку Гончаров тут же добавляет, что и русский путешественник должен отвечать за себя и быть самостоятельным: не все же тосковать по «матушке России» и рассчитывать на помощь ее чиновников и прислужников. Подобные высказывания позже появятся и в романе «Обломов». К тому же Гончаров размышлял, не дать ли своему роману пейоративное название «Обломовщина». Двухлетнее плавание на «Палладе» окончательно открыло ему глаза на ту силу, которая может двинуть Россию вперед - на это способны не пустопорожние обломовцы, но только «русские одиссеи»1. В письме Н.А. Майкову и его жене от конца 1852 г. Гончаров задается полушутливым вопросом, не дорос ли он в качестве летописца эпопеи «Паллады» до эпика а 1а Гомер, а в 1874 г., вспоминая об этом путешествии, замечает со столь же полушутливой-полусерьезной гордостью, что в экспедицию «Паллады» «укладываются вся “Одиссея” и “Энеида”» [68. С. 738] Ср. также интересные наблюдения в [73]. Правда, Гомер бегло упомянут только один раз. См. также: [72. С. 574, 627].. Обратный путь на родину через Сибирь в конце экспедиции писатель сравнивает возвращением Одиссея на Итаку к семье и домашнему очагу [Там же. С. 632] (ср.: [72. С. 491, 823]). В «Фрегате Паллада» и связанных с травелогом текстах (письмах, воспоминаниях) немало таких упоминаний Гомера и аргонавтов - они заслуживают специального внимания, но для наших целей вполне достаточно и приведенных примеров.