Переосмысление общеэпической ценностной категории "героический гнев" в русских былинах: богатырская "ярость/обида" как христианский концепт

Размещено на http://www.allbest.ru/

Переосмысление общеэпической ценностной категории «героический гнев» в русских былинах: богатырская «ярость / обида» как христианский концепт

А.С. Миронов, Московский государственный институт культуры

Аннотация

Как показывают результаты аксиологического анализа, для дохристианской эпики характерно представление о гневе как об «индикаторе» героического характера: эпический персонаж «обязан» испытывать эту эмоцию, когда публичная оценка его личной чести не соответствует его собственному представлению об уровне необходимых почестей. Подобная ситуация трактуется персонажем как бесчестие и вызывает его гнев, побуждающий к насильственному восстановлению «справедливости».

Принципиальное исключение из этого правила обнаруживает русский героический фольклор: былины не мыслят «ярость», «обиду» богатыря как реакцию на недооценку его личной чести. В русском эпосе языческое понимание гнева уступает место его новой трактовке: гнев мыслится как проявление «любви-ревности» о внешних реалиях и объективных категориях, обладающих «честью». Те герои, которые гневаются из-за того, что определенные объекты, люди и установления оказываются лишенными своего сакрального статуса, неизменно торжествуют в былинах, хотя совершенные ими подвиги и не приводят к увеличению их собственной имущественной чести.

Ключевые слова: эпос, былины, гнев, честь, аксиология, христианские ценности.

Abstract

A Rethinking of the Pan-Epic Value Category “Heroic Anger” in Russian Bylinas: The Knight's “Fury / Resentment” as a Christian Concept

A.S. Mironov, Moscow state institute of culture

The article examines the concept of anger, which should be placed among the central concepts of the world's folk epics. According to axiological analysis, pre-Christian epic poetry renders anger as a certain “indicator” of heroic nature peculiar to this or that character: the epic hero is “obliged” to feel this emotion when public evaluation of his personal honor (the one made either by his relatives or his bride, lord, rival, etc.) does not meet his own idea of those honors which should be granted to him as a possessor of miraculous strength. Such an underestimation is treated by the character as a kind of disgrace, and, consequently, provokes his anger - a feeling that induces him to restore “justice” through violent means.

Russian folk epics, however, should be considered as a principal exception from this rule: bylinas don't render the “fury” - or the “resentment” - of the knight as his response to the underestimation of personal honor. In Russian heroic songs, the pagan understanding of anger mentioned above is replaced by a new treatment of this feeling: now, anger is conceived as a manifestation of “love-eagerness” focused on those external realities and objective categories, which presuppose their own “honor”. Also, bylinas are remarkably distinct from other folk epics by their two opposed types of heroic characters: here, we find both “pagan knights” (Volkh, Dunay, Vasiliy Buslaev, Ivan Godinovich, Sukhman) and “Christian knights” (Ilya, Dobrynya, Alesha, Mikula, etc.). If the former ones are angry because of their personal disgrace (and, as a rule, perish), the latter ones become angry when certain individuals, objects, and value categories (“God's law”, “honorable icons”, widows, orphans, etc.) are insulted or devoid of their sacredness; in bylinas, these heroes are invariably rendered as victorious, though their feats - the ones caused by “fury” and “eagerness” - do not increase their own property honor. Among the world's folk epics, only Russian bylinas render the hero's anger as a Christian concept presupposing both righteous zeal and love.

Keywords: folk epics, bylinas, anger, honor, axiology, Christian values

гнев честь ярость богатырь

Л.Н. Майков первым из эпосоведов заметил, что ключевым качеством Ильи Муромца является его умение «сдерживать гнев» [Майков, 1863. С. 119]; Л.И. Поливанов соглашается с тем, что сдержанность есть «идеальное свойство» этого богатыря, хотя гневливость и другие страсти «увлекают его подчас за пределы добра» [Поливанов, 1888. С. 24]. В свою очередь, А.П. Скафтымов указывает, что «психологическая ситуация» богатырского гнева есть один из ключевых «элементов», увлекающих слушателей былины [Скафтымов, 1924. С. 101], а Ю.М. Соколов в 1937 г. обратил внимание на то, что Илья «в состоянии побеждать свою личную обиду, возвышаясь над личными чувствами» [Соколов, 1937. С. 190]. Британские исследователи Гектор и Нора Чедвики были убеждены, что героям русских былин свойственна «безрассудность», которая порой заставляет их вести себя гневливо и грубо, подобно невоспитанным детям [Chadwick H.M., Chadwick N.K., 1936. P. 87-88]. Отметим также, что В.М. Гацак посвятил отдельную главу своей монографии сравнительному анализу различных форм героического гнева в русском и мировом эпосе [Гацак, 1989. С. 25-37], а «богатырский гнев» в былинах был специально проанализирован Ф.М. Селивановым [1969] и С.Ю. Неклюдовым [1973]. Однако ни в одном из упомянутых трудов не были рассмотрены причины, вызывающие гнев богатыря, и, в частности, не выявлены те ценности, достижению которых служит эта эмоция.

Укажем в начале, что в эпическом творчестве самых разных народов концепт гнева неразрывно связан с представлением о чести героя как о той «цене» его личности, которая складывается из стоимости имущества - как наследуемого, так и добытого персонажем. При этом в абсолютном большинстве героических песен - от «Эпоса о Гильгамеше» до карельских рун, от гомеровских поэм и французских жест до «Шахнаме» Фирдоуси, а также нартских и среднеазиатских эпосов - слагаемые личной чести неизменны. Это - конь, доспех и оружие, а также жена / невеста и дети, трактуемые как собственность героя, нередко его дружина, золото, земли или корабли, постройки, скот, равно как и заслуженное им место на пиру, и т. д.

Итак, если личная честь-имущество есть одна из наивысших, предельных ценностей для языческого сознания (наряду с «бессмертной» славой-молвой), то героический гнев есть ценность инструментальная: эта эмоция «стимулирует» героя и, как следствие, делает возможным приращение или восстановление его чести. Ущерб или недооценка личной чести- имущества, приводят в гнев Гильгамеша и Ахилла, ирландского героя Кухулина и персонажей «Старшей Эдды», «Саги о Волсунгах» и «Песни о Нибелунгах», рыцаря Гийома Оранжского («Коронование Людовика», «Нимская телега»), сасунских удальцов и нартов (адыгейского Сосруко, осетинского Батрадза и др.), кигизских исполинов Манаса и Семетея, калмыцкого Хонгра и якутского Мюльджю, эвенкийских богатырей (Содани, Дэвэлчэна) и многих других. Источник гнева - чувство несправедливости, которое языческий герой испытывает, когда осознает, что честь, воздаваемая ему другими людьми (властителем, красавицей, иным богатырем) не соответствует тому потенциальному уровню личной чести - имущества, который может обеспечить его сила. Определение И. В. Шталь, полагавшей, что у Гомера гнев есть «свидетельство сил эпического героя, и чем больше этих сил, тем сильнее, чрезмернее богатырский гнев» [Шталь, 1983. С. 118], необходимо уточнить: героическая ярость есть свидетельство не просто наличия силы у персонажа, но именно ее несоответствия той чести, которая уже воздается герою. Дисбаланс внутренней силы и «внешней» чести воспринимается как несправедливость и запускает механизм героической ярости.

Знаменитый гнев Ахилла, которого соратники обесчестили, отняв законную добычу - прекрасную Брисеиду (Гомер называет ее «вознаграждением», «даром» - то уера; (Homer, 1928. P. 14)) - задает отправную точку, главный конфликт «Илиады». Герой оценивает себя наравне с Агамемноном, но воздаваемая ему честь-имущество оказывается ниже царского уровня: «Жестокий мне гнев наполняет и сердце и душу, / Если я вижу, что равного равный хочет ограбить...» (Гомер, 2008. С. 225). В тексте «Илиады» находим подтверждение того, что поход ахейцев на Трою вызван стремлением Агамемнона утолить свой гнев (Гомер, 2008. С. 53) и восстановить личную честь, пострадавшую от бесчестия, нанесенного Парисом всему царскому роду Атридов. Гектор гневается, когда Аякс сбивает его с ног ударом камня, - этот досадный случай снижает «цену» троянца в глазах окружающих, вызывая яростное стремление компенсировать дисбаланс силы и чести (Гомер, 2008. С. 212). В сходной ситуации гневается и Эней, оправившись от удара Диомеда (Гомер, 2008. С. 72). Впоследствии Эней гневается уже на Приама потому, что тот «не оказывал ему чести», несмотря на то, что герой чувствует себя «храбрейшим» из троянцев (Гомер, 2008. С. 186).

Не случайно гнев Одиссея на женихов Пенелопы проявляется в тот момент, когда Лаэртид побеждает в состязании. Одиссея возмущает, что его высокую личную «цену», только что подтвержденную в испытании, приравняли к низкому уровню чести-имущества (ведь, как известно, женихи разграбили дом, обесчестили служанок, претендовали на жену хозяина и осмеивали его наследника). Тоска и ропот Гильгамеша, обращенные к богам, суть тот же героический гнев, только безысходный: герой убежден, что нечеловеческая сила делает его достойным большей чести (бессмертия), нежели доля смертного. Предположение божественной кравчей Сидури о том, что протагонист неспособен справиться со своей задачей без помощи таинственных объектов shut-abni («сделанные из камня» в буквальном переводе [Luckenbill, 1922. P. 97]), приводит к тому, что герой в гневе разрушает shut-abni и собственными силами добивается необходимого результата.

Кухулин испытывает ярость, когда его собственный возница предсказывает поражение героя в схватке с Фердиадом («Отныне и навеки конец притязаниям и правам твоим на славу и честь боевую, о крохотный бешеный карлик!» («Бой Кухулина с Фердиадом», 1961. С. 93)). Подобным же образом Хонгр (герой калмыцкого эпоса «Джангар») приходит в «богатырский гнев», когда говорящий конь напоминает об угрозе бесславия в случае поражения в поединке с Тёгя Бюсом:

Ужели не жаль тебе чести своей?

Ужели стыда в твоем сердце нет?

(«Джангар», 1971. С. 61)

У Гомера Агамемнон напоминает ратоборцам о том, как на пирах они похвалялись «отработать» царскую честь, выступив в бой - каждый против сотни и двух сот троянцев (Гомер, 2008. С. 66). Указание царя на дисбаланс внутренней силы и «внешней» чести героев призвано разъярить их и подвигнуть на битву.

Недооценка властителем личной чести того или иного персонажа - распространенная эпическая проблема, которая разрешается только посредством гнева и последующей активностью оскорбленного. Так, Ахиллес разъяряется на Агамемнона, Рустам - на шаха Кавуса («Когда я в гневе - что мне шах Кавус? / Владыка, не к лицу тебе корона!» (Фирдоуси, 1972. С. 171)), татарский эпический Идегей - на Токтамыша, рыцарь Гийом Короткий Нос («Нимская телега») - на своего короля.

Родственники и друзья также значимы для личной чести героя, поэтому любой ущерб, причиненный им, приводит к снижению личной чести самого богатыря и непременно вызывает его гнев. Так, витязь Багдасар («Сасна црер»), подозревая убийство брата, в гневе истребляет всех жителей в окрестностях Медного города. Герои и героини «Саги о Волсунгах» и «Старшей Эдды» испытывают гнев всякий раз, когда их личная честь страдает из-за убийства родственника: такова главная мотивировка персонажей, «двигатель» эпического действия.

Нередко ярость героя вспыхивает из-за сватовства к его родственнице - в том случае, если честь жениха заведомо ниже чести рода, к которому принадлежит сам герой. Певец таджикского эпоса «Гуругли» называет «праведным» гнев, который шах Сугдунча испытывает, когда дэв сватается к его дочери («Гуругли», 1975. С. 365). И по этой же причине сватовство великана из нижнего мира к сестре эвенкийского Содани-богатыря приводит последнего в ярость («Храбрый Содани-богатырь», 1990. С. 153-155). Часто героический гнев вызывают дерзкие красавицы, которые своим поведением демонстрируют протагонисту, что находят уровень его личной чести недостаточно высоким. Так гневается Сухраб («Шахнаме») на богатырку Гурдафарид (Фирдоуси, 1972. С. 156), Манас и Семетей (киргизский эпос) на своих невест, всесильный богатырь Дэмэрчел (герой эвенкийского нигмнгакана) - на девушку из верхнего мира.

В понимании эпических певцов любая - даже несостоявшаяся - попытка отнять у героя часть его имущества есть законный повод для ярости. Когда посланник Мысрамэлика пытается лишить Давида Сасунского наследуемой чести (оставшегося от отца золота), герой в гневе отрезает ему губы и вбивает зубы в лоб. Когда шах Тимир (татарский эпос «Идегей») требует выслать ему лучшего сокола, принадлежащего Тохтамышу, последний «как железо холодное... потемнел», «раскалился добела» («Идегей», 1990. С. 7). Даже предположение о возможном бесчестии героя (трусости, неспособности отомстить) само является бесчестием и вызывает гнев. Гуннар («Сага о Ньяле»), узнав, что враги рассказывают, будто он плакал от страха, немедленно отправляется мстить, причем его мать замечает, что «еще не видала» сына в таком гневе («Сага о Ньяле», 1973. С. 245). Киргизского Семетея охватывает знаменитая «жажда крови», и он пытается растерзать своего друга Кульчоро, потому что тот обесчестил богатыря, оставив его в одиночестве, «как верблюда, замерзшего в степи» («Манас», 1999. С. 274).

Приступы героического гнева нередко случаются с будущим витязем еще в детстве, когда родственники вольно или невольно препятствуют восстановлению его наследуемой чести, скрывая богатырское происхождение малыша. Многие будущие герои чувствуют (как нарт Ачемез, сасунский удалец Давид, башкирский богатырь Кусэк, киргизский Семетей), что врожденная сила намного превосходит их «детский» статус; недоумевая о причинах этого несоответствия, они жестоко пытают родственников См. в частности: Кусяк-бий // Башкирское народное творчество. Уфа: Башкир. кн. изд-во, 1987. Т. 1: Эпос. С. 486., увечат сверстников, портят имущество (Давид Сасунский во время состязания с пахлеванами Мысра-Мелека; Манас, играя в ордо и др.). В ряде эпосов этот конфликт скрытой силы и детской внешности обострен до предела: будущий герой имеет отвратительный вид (младенец Гэсэр смердит; Мюльджю выглядит как «отродье дьявольское» [Говоров, 2010. С. 33]). Подразумевается, что, пребывая в пониженном статусе (как физическом, так и социальном), эпический герой внутренне кипит от ярости, стремясь обрести более высокий уровень личной чести, приличествующий его силе.

Пример тому находим в бурятском улигере, где протагонист говорит о себе: «...От злобы и злости / Я выскочил из колыбели через изголовье» (цит. по: [Гацак, 1989. С. 29]).

В ирландском эпическом сознании представление о том, что внутри героя живет некий сверхчеловеческий «другой», породило образ разъяренного Кухулина, с которым происходит своего рода «антипреображение»: ноги выворачиваются коленями назад, раздувается глаз, обнажаются зубы и т. д. Герой якутских олонхо буквально «выходит из себя» в гневе: его «тело громко гудит», на висках загорается синее пламя, «Сухожилия, сокращаясь, / Стягивают спину назад в дугу» [Говоров, 2010. С. 202] и т. д.

В героическом эпосе механизмом, обеспечивающим акт публичного оценивания чести, является брак: личная честь богатыря приравнивается к определенному уровню женского благородства и красоты, а также наследуемого красавицей имущества. Впрочем, героини тоже приходят в ярость при неадекватной оценке собственной чести: так, Брюнхильд «Саги о Волсунгах» гневается и мстит - потому, что считает личную честь своего мужа (Гуннара) не соответствующей ее «цене» как красивейшей и мудрейшей из дев. Жена адыгейского нарта Химиша, происходящая из породы «маленьких людей», приходит в ярость и навсегда покидает супруга, когда тот единственный раз с насмешкой напоминает о ее росте.

Если супруга переживает похищение, изменяет мужу или не может принести потомства, ее «цена» резко снижается, происходит специфическое «окрадывание» главы семейства. Бездетная жена Герсе-хана («Книга моего деда Коркута») поневоле бесславит супруга, о нем распространяется дурная молва как о «проклятом», его сажают на пиру под черное знамя - и герой в ярости намеревается казнить красавицу.

Молодой Семетей избивает кнутом жену, пытающуюся задержать его в начале богатырской миссии, целью которой является освобождение отца и, соответственно, восстановление личной чести. Протагонист армянского эпоса «Давид Сасунский» проклинает собственного сына, потому что поражение в поединке с юным Мгером резко снижает «цену» Давида как героя: сын «устыдил» отца «посреди чужих» («Давид Сасунский», 1939. С. 76). Проклятие оказывается единственным выходом: если Давид убьет Мгера, то еще больше повредит собственной чести-имуществу, важным элементом которой является достойный наследник; если же Давид простит сына, то согласится с бесчестием и перестанет быть героем.

Буйная ярость, «героическое безумие» - неотъемлемый и даже доминирующий концепт в ценностном центре языческого героя. Если персонаж творит насилие или совершает убийство, такой поступок может быть оправдан именно гневом как «справедливое» деяние. Однако ярость не только легитимирует уже совершенное, она, как мы отмечали выше, есть условие подвига: чтобы атаковать, нужно прогневаться. Когда Кухулину не удается с первого раза преодолеть мост Срыва, насмешки других учеников приводят его в бешенство: «тогда он от ярости чудесно исказился, сделал геройский прыжок лосося и оказался на середине моста» («Сватовство к Эмер», 1933. С. 122). Именно гнев позволяет и героям, и эпическим антагонистам задействовать их необычайную силу: например, когда Грендель в «Беовульфе» одним движением выбивает окованные железом врата королевской палаты, певец указывает на причину его удивительной мощи: «ибо он был разгневан» (“...цa / [he ge-]bolgen w$s” (“Beowulf', 1882. P. 35)).

В эпической поэзии народов Западной Европы после принятия христианства все же сохраняется языческий концепт гнева как инструментальной ценности, позволяющей увеличить силу богатыря и «конвертировать» ее в славу или личную честь-имущество. Так, в англосаксонской песне «Битва при Мэлдоне» вождь христианского воинства Бюрхтнот вскипает гневом именно тогда, когда враги предлагают ему купить мир и тем самым наносят ущерб его имущественной чести. Англо-саксонские эпические певцы признавали за гневом ключевую роль в поддержании и приращении личной чести мужчины - при том, что в церковной литературе того же периода гнев однозначно отвергался как пагубная страсть [Bremmer, 2015. P. 3]. Если для Беовульфа слава есть главная ценность, то ключевым инструментом ее достижения является, без всякого сомнения, гнев в дохристианском его понимании. Так, перед поединком с Гренделем Беовульф гневается из-за того, что чудовище недооценивает его силу, пытаясь засунуть героя в мешок, «как и прочих» («Беовульф», 1975. С. 128). Как можно видеть, протагонист возмущен тем, что Грендель ставит его в один ряд с простыми воинами (заметим кстати, что главные былинные богатыри - Илья и Добрыня - переживают вынужденный плен в мешке («кармане») без сколько-нибудь акцентированных проявлений гнева См., в частности: Святогор // Онежские былины, записанные Александром Федоровичем Гильфердингом летом 1871 года. СПб: тип. Акад. наук, 1900. Т. 3. С. 383; Святогор // [Ончуков Н. Е.] Печорские былины. СПб.: Типо-литогр. Н. Соколова и В. Пастор, 1904. C. 256; Про Святогора // Былины Пудожского края. Петрозаводск: Гос. изд-во К-Ф СССР, 1941. C. 100; Добрыня Никитич // Онежские былины, записанные Александром Федоровичем Гильфердингом летом 1871 года. СПб: тип. Акад. наук, 1894. Т. 1. С. 50; Женитьба Добрыни и неудавшаяся женитьба Алеши // Беломорские былины, записанные А. Марковым. М.: Т-во скоропечатни А.А. Левенсон, 1901. С. 313.).

В схватке с матерью Гренделя Беовульф испытывает ярость, когда возникает угроза поражения. Певец поясняет, что герою удается отшвырнуть от себя чудовище потому, что он «разгневан был» (“gebolgen wжs” (“Beowulf', 1882. P. 119)). Впоследствии, уже будучи правителем, Беовульф разъяряется на дракона за личное бесчестие (в том числе за сожженные палаты и убитых подданных). Даже если предположить, что «Беовульф» написан рукою монаха-христианина, символически воспевшего борьбу со страстями (убийство дракона есть победа над многостяжанием и т. д.), то и в этом случае содержание конкретных ценностей, мотивирующих героя, остается преимущественно дохристианским.

Подобно витязям-язычникам, персонаж французских жест Гийом Оранжский приходит в ярость, если уровень чести, воздаваемой ему властителем, не соответствует самооценке героя: не получив за свои подвиги земель и золота, он готов убить двенадцать пэров Франции и самого короля Людовика («Нимская телега», 1976. С. 224). В «Песни о Роланде» Ганелон предлагает императору поставить своего приемного сына во главе французского арьергарда, рассчитывая на гибель Роланда. Последний воспринимает это как оскорбительную недооценку своей силы со стороны Ганелона и, в полном соответствии с законами языческой героики, испытывает ярость. В «Песне о моем Сиде», на первый взгляд, протагонист не гневается (но сам становится жертвой королевского гнева), однако все его поступки мотивированы страстным желанием восстановить баланс силы и личной чести. Это яростное рвение побуждает Компеадора действовать без передышки: всего за несколько недель он восстанавливает с избытком свою имущественную честь и добивается прощения от короля.

Все сказанное, однако, не относится к русским былинам, в которых дохристианский концепт гнева последовательно девальвируется. По тому, занимает ли этот концепт доминирующую позицию в ценностном центре героя, богатырей нетрудно разделить на два типа. К первому можно отнести витязей-«язычников» Говоря о «языческих» концептах, мы имеем в виду не культовые понятия, изучаемые историками и этнографами, но мотивирующие этих героев концепты, обнаруживаемые в ценностных центрах героев дохристианских и внехристианских эпосов. О языческом эпосе восточных славян почти ничего не известно, однако в былинах обнаруживаются универсальные, по-видимому, концепты «языческой» эпической героики; возможно, точнее было бы именовать их ценностями «ветхого» человечества, однако такое определение, заимствованное из языка христианского богословия, менее удобно в настоящей публикации. (Дунай Иванович, Иван Годинович, Василий Буслаев), которые гневаются совершенно так же, как герои дохристианских и внехристианских эпосов. Все эти богатыри проявляют классический эпический гнев - и терпят поражение.

Так, Дунай Иванович приходит в ярость, когда Добрыня, вопреки письменному предупреждению, ест и пьет в его шатре, а затем намеренно портит ценное имущество (Дунай воспринимает это как бесчестие и недооценку своей силы). Впоследствии Дунай гневается на Настасью, которая бесчестит его на пиру (подобно Брюнхильд, королевна считает унизительным брак с простым богатырем, но вынуждена согласиться на него, потому что обесчещена Дунаем). История героя-честолюбца заканчивается катастрофой: богатырь убивает беременную супругу, а затем и себя.

Другой киевский богатырь, Иван Годинович, воспринимает как личное бесчестие замечание князя, который сомневается в том, что он сможет совладать с Настасьей Бугригорьевной:

Ох ты гой еси, Иван сын да Годиновиц,

А [и] той-те невесты не владать будешь!

(«Иван Годинович», 2004. С. 348)

По мнению богатыря, эти слова князя преуменьшают его личную честь, и, как следствие, Иван гневается:

Разгорелось да серцё богатырьско[ё]!

А он скакал, Иван, да на резвы ноги:

Он одной-то ногой - на дубовой стол,

А другой-то ногой - на серёдку пол.

(«Иван Годинович», 2004. С. 348)

Перескакивание через «честные столы» в былинах обычно трактуется как недостойный поступок, для слушателя это примета того, что герой поступает предосудительно См, в частности: Добрыня Чудь покорил // Древние Российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.: Наука, 1977. С. 109.. В ярости Иван отправляется добывать невесту и увозит ее силой. Когда девушка принимает сторону иноземного витязя, с которым ранее была обручена, богатырь воспринимает это как попытку обесчестить его и в гневе лишает красавицу жизни. Действиями героя управляет эпический гнев, но в былинном мире его поступок оказывается несовместимым с богатырским призванием. Сам персонаж тяжело переживает произошедшее: монашеский постриг и отказ от брака до самой смерти становятся необходимым финалом этой былины См. в частности: Иван Косьянович (Годинович) // Беломорские старины и духовные стихи: Собрание А. В. Маркова. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. С. 680; Иван Годинович: [Былина] № 164 // Былины: В 25 т. СПб.; М.: Наука; Классика, 2004. Т. 4. С. 362..

Новгородский удалец Василий Буслаев в детстве, во время игр, убивает и калечит сверстников, а когда родители пострадавших требуют выслать его из города, юный богатырь, как и полагается герою языческого типа, приходит в ярость («Тут-то Васиньки за беду стало, / За великую досаду показалося» («Василий Буслаев и Новгородцы», 2001. С. 212)). В иных вариантах он гневается оттого, что новгородцы не зовут его на «братчину -Никольщину», не выделяют почетного места на пиру, грозятся «на его добрых конях поездить», «васильевых цветных платьев подержать», «васильевой золотой казны потащить» («Василий Буслаевич», 1864. С. 237). И то, и другое - бесчестие, нарушающее баланс внутренней силы героя и публичного чествования, на которое богатырь притязает по праву сильного. Когда «дружинушка хоробрая» Василия Буслаева несет потери, это наносит ущерб чести-имуществу героя и еще больше разжигает его ярость. Требование Василия к побежденным новгородцам обсыпать его «черленый вяз... красным золотом» («Василий Буслаев в Новгороде», 1904. С. 351) отражает сугубо языческое понимание личной чести: эта категория мыслится в связи с общественным воздаянием, эквивалентным тем физическим качествам, которыми обладает герой.

В образе Буслаева русское эпическое сознание разрабатывает проблему богатырской силы, не знающей нравственных пределов в своих притязаниях на публичное чествование. Герой не останавливается перед убийством крестного отца, кощунственно сопровождая удар упоминанием традиционного пасхального атрибута, «яичка» («Василий Буслаевич», 1861. С. 349), что однозначно воспринималось эпической аудиторией как поступок отрицательный. Впоследствии герой, осознавая свою великую силу, позволяет себе бесчестить память великого богатыря, павшего в бою с «сорочиной долгополой» на Святой Земле (мертвая голова, «сухая кость», которую персонаж пинает у подножия Голгофы, вполне могла восприниматься слушателями былинного сказителя как святые мощи). Окружающие напоминают протагонисту, что «нагим телом» в Иордане купался «сам Христос», и это приводит Василия в ярость: демонстративно нарушая запрет, герой показывает всем, что считает себя достойным встать на один уровень с самим Сыном Божиим.

При некотором уровне обобщения можно сказать, что Василий Буслаев олицетворяет собой языческое понимание богатырской силы, ту точку зрения, которая оправдывает даже злодеяние (при условии, что оно «великое» и удивительное, обеспечивающее молву, как в случае с убитым крестным батюшкой). Уверенность в правах, которые дает физическая сила (вера протагониста в свой «черленый вяз») превращает Буслаева в самого гневливого из русских богатырей. Его бессмысленная гибель на Святой Земле призвана, по нашему убеждению, девальвировала ценность героического гнева в сознании слушателей.

Более того, русский эпический певец последовательно деконструирует в сознании своей аудитории ценность гнева как «героической» реакции на личное бесчестие. Такое бесчестие может быть нанесено сильному человеку либо женщиной (Дунай, Иван Годинович), либо обществом (Буслаев), либо властителем (Сухман). Последний, будучи оскорблен недооценкой своих сил со стороны князя, в гневе кончает жизнь самоубийством. Между тем былинные герои христианского типа нередко терпят поражение и «проваливают» порученную им миссию (например, Алеша и Добрыня, отправленные на перехват Сокольника, или Потык, выехавший за княжьим золотом), однако они готовы пережить личное бесчестие ради защиты иных, более значимых ценностей, о которых речь пойдет ниже.

Итак, второй тип русских эпических героев составляют богатыри, которые как будто намеренно действуют вопреки и даже противоположно законам нехристианского эпоса: не гневаются из-за недооценки личной имущественной чести, но испытывают ярость совершенно по другим поводам. Эти герои к концу былины непременно одерживают победу. Ограниченный объем настоящей публикации позволяет нам привести лишь некоторые примеры того, как русские богатыри а) воздерживаются от гнева в ситуациях, когда герои других эпических песен поддаются этой эмоции и применяют силу, и б) исполняются гнева по причинам, недоступным языческому сознанию.

Воздержание от гнева при личном бесчестии

Только в финале песни аудитория догадывается, что Селянинович согласился на это из жалости к неразумным жителям «городков» - и к самому Вольге, которому угрожала смертельная западня, уготовленная бунтовщиками («поддельные мосточки», «подкопы» и др.); ради этого Микула воздерживается от гнева и на время соглашается стать рядовым дружинником у Вольги, которого он считает «глупым» («Вольга и Микула», 1894. С. 45), а всю его дружину - «немудрой» («Вольга и Микула», 1894. С. 9). Когда же Вольга предлагает Микуле постоянную службу - собирать дань с «городков», Селянинович от этого предложения отказывается. Микула не обменивает свою силу на общественное воздаяние, но дарит ее «мужичкам». И в этом случае, выслушав оскорбительное для себя предложение юного князя (собирать с «мужичков» дань, т. е., по сути, выступать в роли мытаря), могучий оратай не испытывает гнева, который для языческого героя является обязательной реакцией на недооценку его силы.

Илья Муромец гневается нередко, но вовсе не тогда, когда «положено» герою -язычнику. Например, «старой казак» прощает Алеше попытку обесчестить его: поймав в воздухе пущенный Поповичем нож, Илья вонзает его в пиршественный стол и мирно продолжает трапезу. Тот же Муромец в первую встречу с сыном отнюдь не гневается на него за то, что тот вначале одерживает верх над Ильей (в похожей ситуации Рустам («Шахнаме») и Хильдебранд немецкого эпоса убивают своих могучих сыновей, а Давид Сасунский - проклинает). Когда же князь Владимир велит отправить Илью в «погреб глубокий» («Илья Муромец и Калин-царь», 1988. С. 120), богатырь не приходит в ярость от такого бесчестья (как, например, Рустам) и не разбрасывает в стороны княжьих слуг, но позволяет себя заточить, а затем, когда иноземное нашествие угрожает Киеву, прощает князя и выходит на защиту города («Илья Муромец и Калин-царь»). В большинстве вариантов былины о трех поездках Ильи Муромца герой прощает и разбойников, которые пытаются сорвать с него одежду, лишить его коня и оружия (как мы показали выше, в подобных случаях языческий герой непременно приходит в ярость).

Дюк Степанович, будучи публично оскорблен Чурилой в храме, воздерживается от «героического» гнева и ограничивается указанием на то, что в церкви «не то поют, да не то слушают» («Дюк Степанович и Чурила Пленкович», 2001. С. 602). Пересмяк (Бермята), будучи обесчещен неверной женой, в большинстве вариантов предлагает супруге покаяться; иногда он трижды повторяет свою просьбу, невзирая на оскорбления из уст красавицы. Сказочно богатый Соловей Будимирович должен придти в ярость от того, что в его отсутствие князь Владимир предпочитает другого жениха для Запавы - заведомо менее достойного, однако персонаж отнюдь не гневается из-за столь очевидного бесчестия (выше мы говорили о том, насколько важны для эпического героя сватовство и брак в плане определения его «цены»). В связи со сватовством показателен и другой пример - из былин новгородского цикла: чтобы спасти Садка из плена Морского царя, святой Никола предлагает герою выбрать из множества прекрасных дочерей подводного владыки самую некрасивую, даже «шелудивую», и Садко без гнева «приравнивает» себя к стоимости «чернавки».

Что касается Добрыни Никитича, то структура его ценностного центра изменяется от былины к былине: так, в юности богатырь мотивирован личной честью и действует как герой языческого типа (в ярости отправляется топтать «змеенышей», чтобы отомстить Змее за смерть отца; гневается на паробков, упрекающих его в нерешительности, и заплывает за «третью струечку» Почай-реки). Однако Добрыня переживает два аксиологических «возраста», и для второго из них характерна девальвация языческого гнева как ценностной категории. Теперь именно Добрыня являет собой едва ли не самый яркий пример воздержания от гнева в ситуации крайнего личного бесчестия - в былине о возвращении богатыря на свадьбу своей жены. Этот «кочующий сюжет» в эпосах языческих народов (от «Одиссеи» до «Алпа- мыша») сводится к восстановлению личной чести супруга, и только былинный Добрыня совершенно не обеспокоен подобным, что решительно отличает его как от Одиссея, так и от Бейрека, который, вернувшись на свадьбу собственной жены, осведомляется первым делом о судьбе своих коней, верблюдов, баранов и др. («Книга моего деда Коркута»), и от императора Карла, главного героя средневековой повести «Испания», который в сходной ситуации более озабочен восстановлением власти над взбунтовавшимися баронами, нежели возвращением супруги. Добрыня же ограничивается тем, что несколько раз «хлопает» гу- сельками по голове несостоявшегося жениха, Алеши Поповича. Его реакция принципиально отличается от мести языческих героев - например, узбекского Алпамыша, который сорок дней пытает горе-жениха Ултаназа, прежде чем убить его, или алтайского Бучая, который казнит обесчестившую его жену со словами:

Ты - мой лютый, кровный враг!

(«Алтай-Бучай», 1975. С. 457)

Свободен от «героической ярости» и Алеша Попович, которого никто не встречает у коновязи, которого бесчестят позорным местом на княжеском пиру, которого Тугарин обзывает «сверчком» («Алеша Попович и Еким Иванович», 1894. Отд. 2. С. 95), прежде чем метнуть в него нож на глазах у всех пирующих. Любой герой нехристианского эпоса «обязан» в такой ситуации прогневаться, но с Поповичем подобного не происходит. Это не означает, что Алеша - трус, впоследствии он проявляет поистине безрассудную отвагу, провоцируя Змеевича. Такое поведение некоторыми иностранными исследователями былин воспринималось как неровное, непоследовательное: например, Чедвиков удивляло, что в русских героях «отсутствие смелости вполне сочетается с наивным безрассудством» [Chadwick H.M., Chadwick N. K., 1936. P. 87]. Для ученых, привыкших к некой «запрограммированности» действий, совершаемых языческим персонажем с его логикой честолюбия, мести и гнева, русский богатырь действительно может показаться бесчестным или трусливым. Между тем разгадка якобы «неровного» поведения Алеши заключается в том, что героя христианского типа приводит в ярость не личное бесчестье, но поругание внешних «честных» объектов или норм, ценность которых превышает в глазах героя ценность его собственной жизни.

Гнев, мотивированный не личным бесчестием

Тот же Алеша исполняется ярости, когда Тугарин «разлучает» Владимира и Апраксию, т. е. бесчестит «закон Божий» - именно такую формулу для обозначения христианского брака обнаруживаем во многих русских старинах См. в частности: Чурило и неверная жена Перемякина // Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа: В 3 т. СПб: Тропа Троянова, 2003. Т. 3. С. 73; Алеша и сестра Бродовичей // Беломорские былины, записанные А. Марковым. М.: А. А. Левенсон, 1901. С. 72; Про князя Михайлу // [Гуляев С. И.] Былины и исторические песни из Южной Сибири. Новосибирск: Новосиб. обл. гос. изд-во, 1939. С. 128. и обрядовых песнях См. в частности: «Как летал, летал сокол...» // Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия. Вып. 1 (Песни обрядовые). М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1911. С. 26; «Деревце сокоревце!..» // Там же. С. 193; «Как у сырова дуба...» // Там же. С. 218; «Под славным крепким городом Архангельском...» // [Соболевский А. И.] Ве-ликорусские народные песни. СПб: Гос. тип., 1895. Т. 1. С. 413.. Брак, который сам Христос почтил Своим первым чудом в Кане Галилейской, для русского эпического сознания «небесный» институт на земле, обладающий собственной «честью» (т. е. ценностью), и Алеша выступает в роли защитника брака: не своего собственного, но брака вообще, брака как института. Ярость ревнителя придает Алеше особую «божественную» смелость, которая совершенно не подкрепляется его реальной физической силой. В отличие от героя языческого типа, смелость которого непременно обусловлена превосходством в физической или колдовской силе, былинный Алеша - слабейший из богатырей; певцы говорят про него: «он силой не силен, да только напуском смел!» («Рождение, молодость и бой Сокольника с Ильей Муромцем», 2003. С. 467).

Из двух ценностей (избежать упреков в трусости или защитить ценность христианского брака от поругания) Алеша выбирает «внешнюю» ценность; в сходной ситуации герой «Песни о Роланде» допускает гибель двадцати тысяч рыцарей и ущерб репутации всего французского воинства ради сохранения личной чести от возможных упреков в трусости. В понимании язычника гнев Роланда безрассуден, но «велик», и любому современному французу понятны причины этой героической ярости; ревность же Алеши о браке для внехристианского сознания - безумие. Между тем эта самая смелость, «неутерпчивость», «заплывчивость» - способность сердца разгореться в ответ на несправедливость по отношению к другому - является богатырским «талантом» Алеши Поповича в понимании русских эпических певцов:

Нету на силу Самсонову

Что того же Самсона Колыбанова,

Нет на счастье государя Ильи Муромца,

На вежество - Добрынюшки Никитича,

На ярость - Олешеньки Поповича...

(«Дюк Степанович», 1894. Отд. 2. С. 172)

Впрочем, смелость, охватывающая героя в момент бессилия, - дар, свойственный не только Алеше. Так, Добрыня, безоружный и нагой, сдавленный в «хоботах» Змеи, внезапно исполняется ярости и силы, когда Змея начинает насмехаться над «святыми отцами» См. в частности: Купанье и бой Добрыни со Змеем // Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа: В 3 т. СПб.: Тропа Троянова, 2003. Т. 3. С. 370; Старина про Добрыню Микитьевича (Добрыня и Змей) // Былины новой и недавней записи из разных местностей России / Под ред. засл. орд. проф. В. Ф. Миллера, при ближайшем участии Е.Н. Елеонской и А.В. Маркова. М.: Моск. высш. жен. курсы, 1908. С. 37.. Илья испытывает гнев, реагируя на бесчестие, от которого страдает не сам герой, но внешние по отношению к нему объекты, установления и люди: «честные вдовы» и «сирота маломоженная», «закон Божий» (христианский брак) и другие Божьи установления на земле (например, институт милостыни Христа ради, которому противодействует Идолище Поганое в Царьграде), «честь-хвала» киевского богатырства и др. Узнав от перехожего калики о том, что в Царьграде «честные образа» осквернены и «в черные грязи потоптаны», Илья гневается на могучего пилигрима:

- Дурак ты, сильное могучо есть Иванищо!

Силы у тебя есте с два меня,

Смелости, ухватки половинки нет.

(...)

Зачем же ты не выручил царя-то Костянтина Боголюбова?

(«Илья Муромец и Идолище», 1894. С. 329)

Вновь, как и в случае с внехристианским концептом эпического гнева, мы наблюдаем «преизбыток» силы, однако ярость былинного героя вспыхивает в случае, когда допускается бесчестие «внешних» по отношению к нему объектов и установлений (в рассматриваемой былине - религиозных святынь и законной власти «хрестьянского» царя).

В завершение необходимо рассмотреть причины знаменитого гнева Ильи Муромца, приведшего к «бунту» героя. Илью забывают пригласить на пир (или предлагают ему место на «нижнем конце» («Илья и Соловей (ссора с Владимиром)», 1910. С. 158) стола, с детьми). В ответ «старой» прямо указывает на «несправедливость» (дисбаланс внутренней силы богатыря и внешней чести, ему воздаваемой): «Не по чину место, не по силе честь» («Бунт Ильи Муромца против князя Владимира», 1986. С. 101).

Когда витязя бесчестит его же господин, эпический герой либо гневается и выходит из повиновения (подобно Ахиллесу, Гийому Оранжскому или Манасу), либо мстит (как Нидуд «Старшей Эдды» или Кероглу одноименного эпоса), либо пытается убедить властителя в несправедливо заниженной оценке и принимает срочные меры для увеличения собственной «цены» как воина (подобно протагонисту «Песни о моем Сиде» или Герсе -хану огузской эпической поэзии). На первый взгляд действия разгневанного Ильи вполне соответствуют первой модели поведения: он обзывает гостей князя «воронами» и «воронятами» («Бунт Ильи Муромца против князя Владимира», 1986. С. 101), а один из певцов «заставляет» богатыря раскидать в стороны княжьих слуг, пытающихся вывести его силой («Илья и Соловей (ссора с Владимиром)», 1910. С. 159). В ряде разночтений богатырь говорит даже о намерении застрелить князя («Илья в ссоре с Владимиром», 1988. С. 149) (заметим, что для героев нехристианских эпосов, ценящих личную честь превыше всего, такое поведение является вполне целесообразным Так, Ахиллес говорит Агамемнону в известной сцене, что мог бы убить его, а Гийом Короткий Нос, как мы отмечали выше, угрожает убить Людовика и всех пэров Франции., тогда как в былине угроза звучит лишь постфактум).

В чем же причина «внезапной» ярости богатыря, который обычно без гнева сносит личное бесчестие, даже более ощутимое: например, бросок ножа, пущенного Алешей на глазах у пирующих, насмешки Идолища и его обещание сделать из Муромца блин, мокрое место и т. п. См. в частности: Илья Муромец в изгнании и Идолище // Беломорские былины, записанные А. Марковым. М.: А.А. Левенсон, 1901. С. 219. См. в частности: Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром // Былины Ивана Герасимовича Рябинина- Андреева. Петрозаводск: Госиздат Карело-Финской ССР, 1948. С. 48., и, наконец, несправедливую опалу того же князя Владимира: заточение в «погребах глубоких» по навету клеветников. Разгадка обнаруживается в одном из самых полных вариантов этой былины (в целом, заметим, не особенно популярной ни на русском Севере, ни на Урале, ни в Сибири) - в записи, сделанной на Зимнем берегу Белого моря от А.М. Крюковой. Оказывается, князь «позабыл» не лично об Илье, но обо всей богатырской «корпорации», по-видимому, находясь под влиянием бояр:

Собирал-то князь Владимир-от почесен пир...

(...)

Собирал он больше на князей да всё на бояр же;

Позабыл в чистом поле могуцих он богатырей.

(«Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром», 1901. С. 220-221)

Становится ясно, что нежелание пригласить на пир «старого казака» есть не личное оскорбление Муромцу, но поругание соборной чести всех русских богатырей, отказ князя от их услуг в будущем. Неслучайно А.М. Крюкова считает необходимым подчеркнуть, что приглашение не получил ни один из героев: «Никакого он (Владимир. - А.М.) богатыря да не почёстывал» («Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром», 1901. С. 221). В других былинах Самсон со товарищи отказываются выступать на защиту Руси от Калина-царя именно потому, что князь Владимир «отказал» им от Киева ¹¹. Следовательно, когда Илья Муромец упрекает князя в том, что тот воздает ему честь «не по силе», он подразумевает совокупную силу и честь всего русского богатырства.

Именно поэтому разъяренный Муромец не спешит покинуть Киев, чтобы служить другому владыке (как, например, Идегей), не уходит в глухие места, чтобы возглавить разбойничью банду (как Кероглу), но приступает к реализации не имеющего аналога в мировом эпосе «сценария по самоуничтожению». Он удаляется сбивать маковки с теремов и церквей, чтобы пропить их с «голями кабацкими». Бывший предводитель киевского богатырства словно демонстрирует князю, каким общественным злом может стать сила богатырей, если она будет направлена не на защиту законов, святынь и «честных» установлений. «Послание» Муромца можно прочитать следующим образом: если власть перестанет ценить богатырей, то они вынуждены будут отказаться от привычки использовать свою силу для защиты «честных» объектов (в частности, церквей).

Иными словами, «старой» ревнует о чести богатырства как института; по справедливому замечанию О.Ф. Миллера, Муромцу «и славы-то хочется лишь вообще про богатырей, для того лишь, чтобы такая общая слава о богатырстве удерживала насильников от вторжения в Землю Русскую» [Миллер, 1869. С. 802]. Нам удалось обнаружить два надежных подтверждения этому. Во-первых, во множестве вариантов рассматриваемой былины Илья является на пир «инкогнито», под видом никому не известного богатыря Никиты (Никитушки) («Бунт Ильи Муромца против князя Владимира», 1986. С. 101): «старому» важно испытать отношение князя к простым витязям. В такой ситуации «технически» невозможно личное бесчестие по отношению к самому Илье; мы видим, что Муромца возмущает нежелание Владимира чествовать стекающихся в Киев богатырей, пусть даже малоизвестных в столице. Во -вторых, после вразумления князя и примирения с ним «старому казаку» предлагают наивысшее место за пиршественным столом - и здесь весьма показателен отказ героя. Он не ищет лично для себя наивысших почестей, но требует лишь вернуть богатырям их законное «место среднее».

Соборная слава богатырей и уровень чести, которую власть воздает богатырству как феномену русской общественной жизни, - вот о чем ревнует герой. Подтверждение этому находим в другой былине: Муромец разъяряется, когда Сокольник бесчестит не его лично, но коллективную славу русских богатырей (наносит Добрыне Никитичу унизительные побои и грозится сделать киевских витязей своими слугами («Илья Муромец и Сокольник», 2003. С. 438-439)). Выезжая навстречу нахвальщику, разгневанный Илья прямо говорит о причине своей ярости:

Ай неужели нас, богатырей, ничем зовёшь?

(«Илья Муромец и Сокольник», 2001. С. 374)

Подобно Илье, ревнуют о коллективной чести русского богатырства и другие герои: так, Добрыня Никитич гневается из-за угрожающих надписей, оставленных Дунаем в шатре, а Василий Казимирович приходит в ярость, когда Абатуй пытается унизить русских послов неожиданным испытанием силы («Василий Казимирович», 1904. С. 267).

Итак, ярость былинных богатырей христианского типа вызвана попранием чести «внешних» по отношению к ним объектов, ценность которых превосходит, по мнению витязей, цену их собственной жизни. Эта ярость в аксиологическом плане идентична гневу царицы Елены из одноименной древнеанглийской песни Кюневульфа: Елена гневается на иудеев за то, что те отказываются указать ей место, где следует искать Крест, на котором был распят Спаситель Cynewulf. Elene / Translated by Charles W. Kennedy. . При этом сами иудеи никак не ущемляют личную честь царицы и потому недоумевают, в чем причина ее ярости. Между тем, гнев Елены есть чистое ревнование, вызванное недостатком чести, воздаваемой святыне. Заметим, впрочем, что концепт праведного гнева, не связанного с личной честью героя и понимаемого как производное от любви к святыне, не реализуется в произведениях героического эпоса англосаксов, тогда как именно этот концепт является, как было показано выше, одним из ключевых для ценностного центра русского эпического героя.

Итак, былинный герой христианского типа не испытывает ярости от личного бесчестия - в полном соответствии со словами апостола Павла: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию» (Рим. 12:19). Более того, герой сам превращается в орудие такого гнева; когда насильники или хулители не воздают должной чести святым образам, «честной вдове» или христианскому браку, его сердце «разгорается», он чувствует «обиду» за страдающего человека, за попранную святыню.

А.М. Гацак указывал на то, что гнев, испытываемый героями архаического эпоса, зачастую связан с «телесной метаморфозой», тогда как гнев былинного богатыря вызван «эмоциональным порывом», душевным движением [Гацак, 1989. С. 33]. Это наблюдение справедливо в том плане, что необходимым условием «языческого» гнева является преизбыток именно физической силы, тогда как богатырскую «ярость» может испытывать даже малосильный герой (такой, как Алеша Попович).

В.Ю. Неклюдов, не различавший гнев, являющийся реакцией на личное бесчестие (Дунай, Васька Буслаев), и ярость, вызванную поруганием «честных» объектов защиты (Илья, Добрыня, Алеша и др.), выстраивал последовательность негативных психологических состояний, характерных для былинного богатыря, от «недовольства» к «обиде» и далее к «гневу» и «амокальным» формам «необузданного боевого исступления» [Неклюдов, 1973]. Однако это представление истинно лишь в отношении героев языческого типа, а также гневающихся антагонистов, нахвальщиков и завоевателей (Тугарин См. в частности: Алеша Попович // Древние Российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.: Наука, 1977. С. 103., Сокольник См. в частности: Бой Ильи с сыном // Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. Петрозаводск: Губернская ти-пография, 1864. Ч. 3. С. 59. и др.). Благородная же ярость богатырей, вызванная ревнованием, не имеет начальных и промежуточных «фаз», она не зарождается в чувстве «недовольства», но мгновенно охватывает «раз гарчивое» сердце героя и требует немедленного действия.