Первое писательское чествование: проблема освещения юбилея И.А. Крылова в русской прессе

Историко-журналистское изучение юбилейного контента предполагает преимущественное внимание к оценке оперативности, полноты и объективности освещения события, схождений и расхождений в подаче и содержании публикаций в периодических изданиях с разными установками и, что не менее важно, возможностями (по периодичности, доступу к информации и т.п.). В этой связи важно иметь в виду, что к юбилею оргкомитет издал (цензурное разрешение подписано А. Крыловым в день праздника!) программу, в которую были включены тексты запланированных поздравлений и в прозе, и в стихах, музыкальное сопровождение и даже меню обеда. Правда, дошедшие до нас брошюры «Приветствия, говоренные И.А. Крылову в день его рождения и совершившегося 50-летия его литературной деятельности, на обеде 2 февраля 1838 г. в зале Благородного собрания» (СПб, 1838) разнятся не только композицией (Лямина, Самовер, 2018: 40), но и объемом.

Так, хранящийся в ГПИБ экземпляр (из Чертковской библиотеки) содержит только речь Уварова в честь Крылова и заключительное слово Оленина с предложением о подписке на изготовление медали в память о юбилее, стихи В.Г. Бенедиктова (напечатаны первыми) и Вяземского, а также краткую роспись музыкального сопровождения праздника. Но в любом случае такие брошюры (тираж, скорее всего, равнялся числу присутствовавших на торжестве) служили, говоря современным языком, пресс- релизами, весьма значимыми для освещавших торжество, так как они увидели свет до циркуляра министра-цензора.

В зависимости от способности/возможности журналистов использовать эти материалы наряду с непосредственным восприятием «живых» приветствий в презентации последних можно обнаружить два основных типа: включение в отчеты полных текстов речей или сочетание в журналистских текстах цитирования, разного уровня полноты и адекватности пересказа выступлений и их комментирования, что обуславливает разный уровень релевантности подачи информации в периодике. Как уже говорилось, первой о «великолепном патриотическом обеде, данном <...> любителями отечественной словесности, литераторами и художниками» в честь Крылова сумела сообщить в общем далекая тогда от литературы и ориентированная на довольно специфическую аудиторию ежедневная газета А.Ф. Воейкова «Русский инвалид». Да и она - в условиях повышенных цензурных строгостей - только через день после торжества (цензурное разрешение - 3 февраля 1838 г.). Это явно должно было удивить непосвященную в серьезные трения при подготовке юбилея аудиторию, привыкшую оперативно знакомиться с новостями литературно-общественной жизни столицы с помощью также ежедневных «Северной пчелы» и/или «Санкт-Петербургских ведомостей», однако эти издания и 4-го февраля молчали о юбилее.

Странным для читателя должно было показаться и то, что в «Русском инвалиде» после довольно краткого изложения причины и хода «единодушного народного пира», на котором Крылова с «высокомонаршею милостью» - награждением орденом Святого Станислава 2-ой степени - поздравил министр Уваров, и перечисления множества «знатных особ», присутствовавших на празднике, второй абзац отчета начинался с упоминания о неучастии в нем «из известных писателей»¹² Булгарина, Греча и «Сеньковского»¹³.

Таким образом поданная информация об их отсутствии привносила в корреспонденцию ноту скандальности. Причем в этом воейковском пассаже можно было уловить намек на неблагополучие внутри литературного сообщества, как минимум, между оргкомитетом юбилея и названной тройкой литераторов и даже на некий демарш с их стороны, причем направленный против покровительствуемого свыше мероприятия. По мнению Ляминой и Самовер, данный выпад в «Русском инвалиде» инспирировал Уваров, но аргументов в пользу этого, думается, недостаточно. Бесспорно только то, что министр посчитал допустимым проинформировать об отсутствии Булгарина, Греча и Сенковского читателей, многие из которых составляли их постоянную аудиторию. Что касается мотивов Воейкова, то это в первую очередь эгоистичное желание любым способом уязвить давних недругов и более успешных конкурентов на литературно-журнальном поприще. Но если оценивать действия издателя «Русского инвалида» (да и его высокопоставленного цензора) исходя только из профессиональных требований максимально полного информирования общества о событии, то они оправданны.

Очевидно, настороженность министра народного просвещения в отношении сказанного на юбилее объясняется тем, что в первой публикации 4 февраля даже «Русский инвалид», получивший привилегию оперативного сообщения о празднике, ограничился лаконичным и несколько мозаичным обзором всего произошедшего и полным воспроизведением только двух приветствий - председательствовавшего на обеде Оленина и Уварова, который позиционировал себя как «представителя Его Державного благоволения» к «трудам и успехам» русской словесности на ее празднике¹⁴. Тогда же увидело свет стихотворение П.А. Вяземского «На радость полувековую...» с комментарием, что оно, положенное на музыку М.Ю. Виельгорским, было исполнено на празднике известным певцом О.А. Петровым. Любопытно, что слова «Стихи, петые в честь И.А. Крылова», оказались вынесены в заголовок этого отчета, что, видимо, стало следствием редакторской неряшливости и/или вынужденной торопливости при верстке номера.

Куплеты П.А. Вяземского, по его позднейшей самооценке, «воспевшего и окрестившего дедушку Крылова так, что с легкой руки моей это прозвище было усвоено всею Россиею»15, по праву можно считать идейным центром единственной юбилейной публикации 4 февраля, да и многих позднейших, в которых они перепечатывались. При этом стихотворение «На радость полувековую.» отличалось от иных славословий Крылову, позволяя мыслящему читателю (в меньшей степени, наверно, их слушателю в атмосфере праздничного энтузиазма) не только восхищаться славой юбиляра, но и задуматься о «пространстве» его таланта. Особый интерес приветственным куплетам придавало то, что было широко известно об обвинениях Вяземского в «унижении» Крылова!⁶, которые уже с начала 1820-х гг. раздавались в периодике, прежде всего благодаря Булгарину, а наиболее «посвященные» любители словесности могли знать и о спорах Вяземского о баснописце с самыми близкими ему литераторами, прежде всего с А.С. Пушкиным. Хотя подобные упреки часто основывались на неточных толкованиях высказываний критика, не подлежит сомнению, что до конца жизни Вяземский аргументированно отказывался принять идейное «направление» крыловских басен типа «Сочинитель и разбойник», «Философ и огородник» и превозносить «простонародие» его языка, ставя выше языка Дмитриева!⁷. в 1825 г. новый виток полемики о значении баснописца обострил вопрос о понимании «духа народности», представителем которого Пушкин провозгласил тогда Крылова.

Вяземский ответил Пушкину на журнальную похвалу русскому баснописцу за «какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться»^ в личном письме и прямо сопоставил «лукавство» с «бранью из-за угла», т.е. «чем-то лакейским» в уме Крылова, и отметил, что если «тут есть черты народные», то не ими стоит гордиться соотечественникам!⁹. Пушкин, подчеркнем, признал долю правды в словах оппонента, впрочем, тоже только в письме от ноября 1825 г.: «Ты уморительно критикуешь Крылова. <...> Я назвал его представителем духа русского народа - не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял»²⁰.

Разумеется, в поздравительном стихотворении 1838 г. было бы нелепо писать о старых разногласиях с юбиляром. Тем более что в 1830-е гг., после переезда Вяземского в Петербург, наладились и его личные отношения с Крыловым, близким тогда к кругу Жуковского и Пушкина (кругу «литературной аристократии»). После смерти

Пушкина и Дмитриева в 1837 г. этот круг четко осознавал необходимость укрепления своих позиций, а следовательно, единства с Крыловым, что и должен был продемонстрировать его юбилей, в оргкомитете которого в силу упомянутых выше обстоятельств «литературной аристократии» удалось занять лидирующее положение. К тому же в 1830-е гг. мироощущение самого Вяземского существенно менялось, росла и ностальгия по «русскому духу», схваченному «народным карандашом», что ярко прозвучало в стихах «Памяти живописца Орловского»²¹. На этом фоне в заздравной «песне»²² Вяземского Крылову вполне органично воспевание его именно как «народного поэта»2³. Упомянув об опыте Крылова - комедиографа (его комедия «Урок дочкам» подразумевалась в строке «И дочкам он давал уроки»), автор справедливо утверждал: «Он баснями себя прославил»2⁴.

Вяземский с юности ценил в баснописцах выбор «сочнейшей отрасли нашей словесности», ведь в баснях «ум прокрадывается <...> мимо цензуры», и «Хемницер, Дмитриев и Крылов часто кололи истиною не в бровь»25. Почти через 20 лет автор юбилейных куплетов признавал: «Где нужно, он навесть умеет // Свое волшебное стекло, // И в зеркале его яснеет // Суровой истины чело»2⁶. Дар отражать действительность правдиво, «сметая» с людей «пороков пыль» и одновременно забавляя, чародействуя быть «нашим Орфеем»2⁷, по Вяземскому, дает право Крылову, на почтение и его современников, и «внуков» - на жизнь в движении времени.

И все же внимательное чтение куплетов оставляет ощущение того, что в них заложена более сложная интенция, чем только прославление бессмертного баснописца. 25 февраля 1838 г. Вяземский, желая привлечь внимание к их с друзьями (общими с адресатом) участию в юбилее и связанным с ним публикациям, писал А.И. Тургеневу в Париж: «Получил ли ты наши крыловские штуки?»28 Интересен выбор слова «штуки», которое с арзамасских времен входило в лексикон Вяземского и часто подразумевало произведения с полемическим подтекстом, насмешкой29, метафорически характеризуемые автором как «леденец с перцем»³⁰. «На радость полувековую.», думается, не совсем чуждо подобной традиции. Например, в контексте цитированной выше критики Вяземским «лукавства» Крылова дополнительную подсветку получала общая оценка баснописца: «Мудрец игривый и глубокий, / Простосердечное дитя, <...> Искусством ловкого обмана / Где и кольнет из-под пера: / Так Пётр кивает на Ивана,/ Иван кивает на Петра»31. А описание ограниченного «избой» пространства «народного поэта», в ней празднующего «с музой свадьбу золотую»32, могло восприниматься как намек на границы творчества Крылова в целом: «Изба его детьми богата / Под сенью брачного венца; / И дети - славные ребята! / И дети все умны - в отца»33. Симптоматично, что в 1876 г. Вяземский, вспоминая о несправедливости обвинений его в предубеждении против Крылова, не преминул, однако, указать, что тот, в отличие от Дмитриева, «сосредоточил все дарование свое, весь ум свой в известной и определенной раме» и «вне этой рамы» он «никакой ценности не имеет».

Исследователи уже обращали внимание на едва ли не первое в отечественной литературе сочетание Вяземским обращения «дедушка» и именования баснописца по фамилии (вместо имени, как было принято в народной речи), что позволяло удачно синтезировать «элементы народной и высокой культуры» (Лямина, Самовер, 2018: 53; Леонтьева, Лурье, Сенькина, 2006: 10, 31). Но не меньшей удачей автора этого прозвища представляется его способность артикулировать разные акценты в отношении к юбиляру - от уважительно-ласкового до уменьшительно-фамильярного, от признания его тогдашним старейшиной всего литературного цеха до указания на преимущественную значимость его как писателя для «детей» (независимо от их возраста).

Таким образом, анализ юбилейных куплетов Вяземского с учетом истории его отношения к баснописцу и проблеме народности в литературе не позволяет вполне согласиться с категоричным утверждением Ляминой и Самовер, что в них поэт стремился прославить «функцию» Крылова как «хранителя принципов и устоев рода, исходной и в то же время финальной фигуры традиционного социума», и связать это с концепцией «патриархального самодержавия». Сомнения вызывает вывод исследователей, что величание Крылова «дедушкой» появилось в куплетах Вяземского «вследствие» процесса «"огосударствления" реальной личности баснописца, т.е. обретения культурой николаевской эпохи вещественного символа искомой народности, понимаемой как укорененность современной культуры в толще времен» (Лямина, Самовер, 2018: 52-53), и ему служило. Тогдашнюю идейно-литературную позицию Вяземского, которая действительно переживала серьезную трансформацию, думается, неоправданно так однозначно увязывать с официальной идеологией. Более справедливым представляется предположение Леонтьевой,Лурье и Сенькиной, что при конструировании образа «дедушки Крылова» в 1838 г. его «идеологический потенциал не был столь ясен» - четкость «конструкта» образ получил только в ходе его разработки и канонизации в последующие годы .

Если стихотворение Вяземского «На радость полувековую...» объективно, благодаря своей емкости и запоминающейся формуле величания Крылова, претендовало на центральное место в первом юбилейном отчете «Русского инвалида», то завершила крыловскую тему в этом номере написанная в простонародном духе «Запоздалая речь русских инвалидов И.А. Крылову» присутствовавшего на юбилее генерала - выходца из солдат И.Н. Скобелева (подпись Р.И.). В ней подчеркивалась ценность «полезной, умной, назидательной жизни» баснописца, но в духе бойкой «площадной» коммуникации, довольно характерной для газеты Воейкова. Правда, не исключено, что данное поздравление, датированное 3 февраля, вынужденно заместило тексты, которые в тот день не смогли (не успели) получить одобрение Уварова.

5-го февраля информация об юбилее и юбиляре в «Русском инвалиде» была существенно дополнена. Подборку открывал полный текст выступления Жуковского, который из газет сумели напечатать только воейковская и еще через десять дней «Московские ведомости». Очевидно, Уваров пошел здесь на уступки Жуковскому, считавшему важным донести до читающей публики весь комплекс принципиальных для него и его единомышленников тезисов, хотя остается недостаточно ясным, почему среди «избранных» оказались именно эти две газеты.

Жуковский начал с провозглашения чествования Крылова «праздником национальным», а его имени - «достоянием отечества», и данный тезис в пересказе или в виде цитат появился и в других юбилейных отчетах. В отличие от второго тезиса - об историческом контексте юбилея, о том, что на крыловском торжестве недостает двух писателей: «предшественника» юбиляра в литературе И.И. Дмитриева и А.С. Пушкина «едва расцветшего», но уже обретшего «славу народную», и «потери» эти «свежи» в «нашем сердце»³⁶. Понятно, что актуализация темы смерти Пушкина (в дни ее годовщины!) была крайне нежелательна для властей и, по словам Греча, непосредственно для Уварова, который не забыл о «личных счетах» к погибшему поэту и активно противился публикации именно этого фрагмента выступления Жуковского3⁷.

Третий тезис, который явно выделен в его речи, касался проблемы «народности», которая, как уже говорилось, второе десятилетие не сходила с повестки дня при обсуждении творчества Крылова. Жуковский, почти 30 лет назад одним из первых написавший о басенном таланте Крылова, сумел теперь более широко посмотреть на его значение. Оратор признал истинную народность юбиляра в том, что его «поэтические уроки мудрости <...> обратились в народные пословицы», и с этим связал его право на бессмертие, ведь пословицы «живут с народами и их переживают»^. В речи Жуковского прозвучали и важные слова благодарности Крылову за «русский народ, которому в стихотворениях своих» баснописец «так верно» высказал «его ум и с такою прелестию» дал «столько глубоких наставлений»³⁹. Размышления Жуковского о заслугах Крылова перед литературой и обществом помогали современникам точнее осознать истинное величие баснописца.

За речью Жуковского Воейков поместил приветствие В.Ф. Одоевского, выступившего от лица младшего поколения, которое «училось читать», проникаться русским духом и осваивать русский язык по басням Крылова. Подхватив один из тезисов Жуковского, оратор назвал сочинения Крылова теми «немногими» произведениями, «которые близки человеку во всех летах, во всех состояниях его жизни, во всех концах нашей величественной родины» и, соответственно, востребованы и профессиональным литератором, и простолюдином⁴⁰. Таким образом, юбилейная тема в номере от 5 февраля получала достойное развитие, причем вдумчивый читатель мог заметить элемент диалога (и не всегда полного согласия) между прозаическими приветствиями Жуковского и Одоевского и куплетами Вяземского с их многослойным идейным содержанием.

В том же номере «Русского инвалида» увидели свет и отличавшиеся консервативной национально-патриотической направленностью стихотворные поздравления юбиляру популярного тогда поэта В.Г. Бенедиктова и более известного опытами в других литературных формах Р.М. Зотова. В стихах Бенедиктова (их на празднике читал министр внутренних дел Д.Н. Блудов), как и в выступлении министра Уварова, отмечалось царское внимание к Крылову и его празднику. Зотов восхищался исключительной «русскостью» юбиляра: «нет чужеземного ни тени» в «любимом нашем поэте и русском человеке»4!.

Удачным можно назвать завершение юбилейной темы в номере от 5 февраля. В конце его Воейков поместил «Примечания к басне "Волк на псарне"» И.П. Быстрова, датированные днем чествования писателя. Статья была написана товарищем Крылова по службе в Публичной библиотеке по горячим следам их разговора об истории создания одного из самыхзнаменитых произведений баснописца и о ее весьма вольном изложении в недавней публикации «Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду"»42. Среди всех юбилейных материалов в прессе эта статья оказалась единственной, посвященной конкретному произведению и уточнению фактов биографии юбиляра.

Вполне вероятно, что неудача Кукольника, как и несостоявшаяся «особая» статья в еженедельнике Краевского, во многом обуславливались решением Уварова свернуть разработку юбилейной темы в газетах, а вторая публикация «Московских ведомостей» оказалась просто счастливым исключением. Одновременно министр, очевидно, посчитал целесообразным представить полный, но в нужном духе прокомментированный отчет о юбилее в своем ведомственном издании, которое Уваров с самого начала позиционировал как ключевой идеологический орган в стране. Февральский номер «Журнала Министерства народного просвещения» поместил обстоятельную и довольно живо написанную корреспонденцию Б.М. Федорова «Обед, данный Ивану Андреевичу Крылову.» (подпись Б.Ф.). В ней полностью приводилось даже приветствие Жуковского, правда, как и все другие, оно печаталось в формате подстрочной сноски. В основном же тексте автор, назвав Жуковского «певцом отечественной славы и одним из первых учредителей праздника», уточнил его скорбную реплику, что на чествовании «двух недостает» - Пушкина и Дмитриева, и добавил имена Карамзина, Державина, Ломоносова и Хемницера. Так комментарий журналиста выхолащивал дух острой актуальности и определенной политической независимости из высказывания Жуковского (если иметь в виду выделение в нем трагической фигуры Пушкина), которое притом не утаивалось от читателя. Заканчивалась корреспонденция восхвалением не только того «уважения, с каким ценятся великие дарования в отечестве нашем», но и лично Уварова - «радушного хозяина на пире русской словесности». Разумеется, для министра было бы желательно на этой ноте завершить обсуждение юбилея Крылова в периодике.

Однако обращения к нему продолжились и позднее. Булгарин и Греч вполне ожидаемо не ограничились юбилейным сообщением в «Северной пчеле» и более чем через месяц напомнили о «прекрасном торжестве русской литературы» в редактировавшемся ими же журнале «Сын отечества и Северный архив» в рубрике «Летопись событий за февраль 1838 года» (цензурное разрешение 15 марта). Неясно, было ли обусловлено отсутствие этого сюжета в предыдущем номере в конце февраля давлением Уварова или колебаниями самих журналистов. Так или иначе, в отличие от публикации в газете, в журнале было полностью процитировано приветствие Крылову министра и ни слова не сказано об отсутствии Булгарина и Греча на юбилее и последовавшем обмене объяснениями в газетах. Зато, будто отвечая на повторную статью «Библиотеки для чтения» о юбилее Загорского, «Сын отечества и Северный архив» продолжил сообщение о «торжественном обеде Лафонтену нашему66» информацией об очередном докторском юбилее, случившемся даже ранее крыловского и не в столице («в Гатчине, 24 января »), и напоминанием о более давних подобных празднованиях, включая того же Загорского в 1836 г. и даже Лодера в 1827 г.⁶⁷. Заканчивался экскурс в историю пожеланием - обобщением, «чтобы чаще торжествовали такие юбилеи людей, оказывающих услуги человечеству и памятных подвигами в честь отечества!»68 Возможно, такой концовкой редакторы журнала «Сын отечества и Северный архив» хотели показать, что не склонны преувеличивать ни роль Уварова в организации чествования, ни исключительное значение писательского юбилея в целом.

В конце марта 1838 г. увидел свет первый номер «Современника» под редакцией П.А. Плетнева с его статьей «Праздник в честь Крылова», которая следовала за его же очерком «Литературные утраты», напоминавшим об уходе выдающихся русских писателей в 1826-1837 г. Логично отказавшись в столь поздней юбилейной публикации от элементов новостного жанра, Плетнев стремился обобщить сказанное на чествовании, представляя его «всеобщим русским праздником», поскольку творчество Крылова доступно «всем возрастам» и удовлетворяет «всем вкусам»69. Центральной же в статье «Современника» стала собственно фигура юбиляра, литературные заслуги которого предлагалось рассматривать в трех ракурсах - как поэта вообще, как баснописца и как русского писателя. В результате критик сумел сделать справедливый вывод, что, ограничив «деятельность свою в самом тесном роде поэзии» (басне), Крылов достиг уровня «первого баснописца» в современной Европе и притом положить во «всемирное книгохранилище <...> творение о своем отечестве»70.

Другим достоинством публикации Плетнева было его желание посмотреть на состоявшийся праздник с общефилософской и психологической точки зрения - как на свидетельство особой судьбы, данной свыше и одновременно заслуженной самим юбиляром. Так, в финале статьи внимание обращалось на «полувеселое и полузадумчивое лицо» Крылова, который во время юбилея, представлялось журналисту, вновь мысленно проходил по «чудному пути», указанному ему «тайным Провидением, чтобы темное, заботам и трудам обреченное дитя увенчано было в старости по единодушному отзыву всего отечества»^¹. Однако указанные достоинства развития темы крыловского юбилея в «Современнике» соседствовали с такими нередко встречающимися недостатками в журналистских выступлениях Плетнева, как многословие и вялость в изложении.

Статьи Плетнева «Праздник в честь Крылова» и «Литературные утраты» привлекли внимание Полевого в «Очерке русской литературы за 1838 год», напечатанном в «Сыне отечества и Северном архиве» через месяц после сообщения там о самом торжестве. Реакция Полевого была издевательской: он оценил «искусство» автора на «3-х печатных листах» не сказать ничего как годное для «дипломатики», а не литературы⁷² и в целом негативно отозвался о перешедшем к Плетневу «Современнике». Такой полемической репликой о качестве освещения крыловского юбилея завершилось его обсуждение в русской периодике начала 1838 г., если, конечно, не считать публикаций о ходе реализации предложений по увековечиванию памяти о юбиляре и юбилее. Так, «Коммерческая газета» еще 24 марта на первой странице известила читателей о выбитии медали «в воспоминание о совершившемся пятидесятилетии литературного поприща Крылова» за счет казны (Оленин от имени оргкомитета на юбилейном обеде объявил об открытии подписки на ее изготовление). Одновременно газета объявила о новой инициативе - «сборе пожертвований» для учреждения стипендии Крылова для учащегося из малоимущей семьи, который «со стороны» Министерства финансов поручен был служившему там Вяземскому73.

Подытоживая сказанное...

В целом анализ откликов отечественных газет и журналов на первый публичный писательский юбилей в России - прижизненное чествования Крылова 2 февраля 1838 г. - показал, что становление нового медиаформата (если использовать современное понятие) шло в условиях прямого давления министра народного просвещения С.С. Уварова, взявшего на себя функции цензора всех публикаций. Вместе с тем его диктатом, конечно, невозможно объяснить все особенности освещения праздника в периодике - даже те, которые, на первый взгляд, могли быть связаны с цензурными ограничениями.

Наиболее подробные и по возможности релевантные отчеты о юбилее поместили газета А.Ф. Воейкова «Русский инвалид» и «Журнал министерства народного просвещения»^⁴, при том что именно его Уваров продолжал использовать для влияния на всю систему воспитания и образования в целях распространения государственной идеологии в стране. В этих изданиях, а также в «Московских ведомостях» - в дополнении к перепечатанному из «Санкт-петербургских ведомостей» материалу - увидел свет полный текст приветствия В.А. Жуковского Крылову, который содержал не только глубокие размышления о его заслугах перед Россией и праве на поэтическое бессмертие, но и об историческом контексте его праздника - кончине в 1837 г. А.С. Пушкина и И.И. Дмитриева. Так Жуковскому удалось использовать по крайней мере часть периодики для актуализации вопроса о российском литературном пантеоне, что свидетельствовало о понимании им возможностей формирования исторической памяти в ходе юбилея и его обсуждения в печати. исторический крылов баснописец вяземский периодика

В свою очередь, Б.М. Федоров в «Журнале министерства народного просвещения» сумел найти, видимо, оптимальный для ведомственного издания вариант примирения требований министра-цензора и одного из ключевых членов юбилейного оргкомитета, настаивавшего на публикации его речи «без изменений», напечатав в подстрочном примечании выступление полностью и смягчив его остроту в своем комментарии в основном тексте. Среди важнейших требований к освещению юбилея, как и любого другого значимого события, кроме полноты является оперативность публикаций. В непростых цензурных условиях добиться максимальной оперативности сумел лишь «Русский инвалид», поместив 4 февраля хотя бы часть материалов (без указанной речи Жуковского). Остается неясным, почему этого не сделала (не смогла? не захотела?) главная официальная газета «Санкт-Петербургские ведомости», редактировавшаяся близким Уварову А.Н. Очкиным, при том что и на следующий день ее юбилейный отчет ограничился сокращенным пересказом и частичным цитированием Жуковского. И только неоперативность «Северной пчелы» можно объяснить главным образом давлением министра.

Разумеется, публикации во всех изданиях старались отразить приподнятую атмосферу праздника и были выдержаны в панегирическом тоне в адрес «царской милости и внимания» к Крылову и в его лице к отечественной литературе в целом, в адрес организаторов чествования и его «хозяина» Уварова и, конечно, в адрес самого виновника торжества, причем в духе времени особо прославлялись народность, общенациональный характер его творчества. Однако акценты в изданиях ставились по-разному, что очень заметно, например, при сопоставлении заключительных строк статей. Если первый «адрес» ожидаемо был приоритетным для подчеркнуто верноподданнической «Северной пчелы», то автор «Санкт-Петербургских ведомостей» предпочел расстаться с читателем на философской ноте раздумий на тему смерти и бессмертия Крылова.

Совершенно закономерна была философская интонация в концовке статьи П.А. Плетнева в «Современнике», ведь она писалась без газетной спешки и для качественного («ученого») журнала. Обращает на себя внимание то, что все авторы - и речей на обеде, и статей в периодике, - называя юбиляра «ветераном нашей словесности», видели в нем почти исключительно баснописца, игнорировали его место в развитии других литературных жанров, видов творчества, в том числе журналистики. Хотя еще в 1827 г. в «Московском телеграфе» П.А. Вяземский, говоря о лучших журналистах в истории России, ее журнальной «аристократии», не забыл о Крылове”. В 1838 г. только в «Современнике» подчеркивалось, что гений Крылова шире, чем гений баснописца, в роли которого он появился лишь 30 лет назад, но о его журналистских опытах не упоминал и Плетнев⁷⁶.

Самую высокую оценку всех авторов отчетов о юбилее получили исполненные на нем куплеты Вяземского «На радость полувековую...», которые увидели свет уже в первом отчете «Русского инвалида» и многими другими изданиями приводились полностью. Сразу широко растиражированное, стихотворение закрепило в исторической памяти именование «дедушка Крылов» и по праву определило лицо праздника и его освещения в прессе в целом. Вместе с тем, представляется, его не стоит трактовать исключительно как апологию «патриарха наших писателей» и связывать с идеологическими установками Уварова в отношении крыловского чествования, противопоставляя всему комплексу весьма неоднозначных высказываний Вяземского о творчестве Крылова и до, и после его юбилея. Вдумчивый читатель уже в 1838 г. мог уловить в куплетах Вяземского возможности для многозначных оценок, что обогащало и содержание всех включивших их публикаций.