Античность в русской поэзии начала XX века: обзор и критика исследовательских практик

Размещено на http://www.allbest.ru/

Античность в русской поэзии начала XX века: обзор и критика исследовательских практик

Всеволод Владимирович Зельченко

Санкт-Петербургский государственный университет,

Российская Федерация, Санкт-Петербург

Как и подобает всякому настоящему ренессансу, русское поэтическое возрождение конца XIX -- начала XX в. было ознаменовано всплеском интереса к греко-римской древности. Интенсивная разработка античных сюжетов, мотивов и топосов, в диапазоне от стилизации до тотального переосмысления, осознается как важнейшая особенность русской модернистской поэтики. Неудивительно, что в последние десятилетия исследование античных реминисценций в поэзии Серебряного века регулярно становится темой многочисленных и многообразных работ. В настоящей статье, по жанру обзорно-полемической, автор надеется обратить внимание на некоторые уязвимые стороны соответствующих исследовательских практик и предполагает сформулировать своего рода «комментаторский кодекс» для изучения интертекстуальных параллелей между русскими поэтами рубежа XIX-XXвв. и древними авторами; непосредственным поводом к ее написанию стал 25-летний юбилей методологически важной, хотя и недостаточно известной книги пизанских лекций М. Л. Гаспарова «Античность в русской поэзии начала XXвека». В статье затрагиваются такие вопросы, как степень знакомства того или иного писателя с античными памятниками, связь истории рецепции и гимназического образования, взвешивание и классификация аллюзий, проблема промежуточных источников, учет не только русских, но и иноязычных переводов, необходимость обращения к филологической литературе, современной не исследователю, а исследуемому автору, и пр. Изложение перемежается разборами частных случаев, в которых предлагаются новые либо уточняются прежние толкования отдельных стихотворений О. Э. Мандельштама, В. К. Шилейко, В. А. Комаровского, А. А. Кондратьева и других поэтов.

Ключевые слова: русская поэзия начала XX в., античные аллюзии, рецепция, комментарий, интертекстуальность.

Classical Allusions in the Russian Poetry of the Early 20^th Century:

A Critical Survey of Research Practices

Vsevolod V. Zeltchenko

St. Petersburg State University,

St. Petersburg, Russian Federation

As befits a proper Renaissance, the revival of Russian poetry in late 19^th -- early 20^th century was marked by an increasing interest in Greco-Roman antiquity. The vigorous and enthusiastic exploration of classical subjects, motifs and topoi, from accurate stylization to radical rethinking, emerged as an important feature of Russian modernist poetics. It is thus not surprising that the last decades have seen multiple and various investigations into classical reminiscences in Silver age poetry. The author of this polemical survey aims to draw attention to the vulnerable aspects of such research practices and to formulate a “code of conduct” for studying in- tertextual parallels between ancient authors and the Russian poets of the early Novecento. The paper was written in conjunction with the 25^th anniversary of the methodologically important but not sufficiently well-known book by M. L. Gasparov Antichnost' v russkoi poezii nachala XX veka (“Antiquity in the Russian Poetry of the Early 20^th Century”). It examines such questions as the development and limits of knowledge about antiquity among the Russian litterati, the link between reception studies and the history of classical education, the ranking and weighing of intertextual parallels, the search for the intermediate sources, the importance of translations of ancient authors into European languages, the need to incorporate philological scholarship contemporary to the author and not the researcher, etc. The discussion is interspersed with case studies proposing new (or complementing old) interpretations of the poems by Ossip Mandel'shtam, Vladimir Shileiko, Vasilii Komarovskii et al.

bywords: Russian poetry of the early 20^th century, classical allusions, reception, commentary, intertextuality.

Пример 1

По свидетельству сразу нескольких современников (Г. В. Адамовича, А. А. Ахматовой, В. М. Жирмунского), заключительные строки стихотворения Мандельштама «Ахматова» («Вполоборота, о печаль...»; 1914) имели первоначальный вариант «Так -- отравительница Федра -- / Стояла некогда Рашель»; выделенный курсивом эпитет был поправлен на «негодующую Федру» будто бы после того, как один из друзей-стихотворцев заметил автору, что Федра, в отличие от Медеи, никогоне отравила. Интерпретаторы, вступаясь за поэта, говорят о «нормальном для поэтики Мандельштама способе соединять данные традицией сюжеты в единый метасюжет» или о «сознательном изменении реалий», указывают на строку Ахматовой «Отравительница любовь» и на мотив ядовитой страсти в «Федре» Расина. Аверинцев 1990, 7, примеч. 1; Гинзбург 2002, 41; Мец 1990, 287; Перлина 2008, 475-476 resp. В то же время уникальное свидетельство о попытке Федры опоить Ипполита колдовским зельем встречается в одной из элегий Проперция (II, 1, 51-52): seumihisunttangendanovercaepoculaPhaedrae, / Poculaprivignononnociturasuo... Помимо оригинала, Мандельштам мог воспользоваться русским переводом Фета, где эти строки переданы так: «Хоть бы и чаши пришлось мне коснуться мачехи Федры, / Чаши, что пасынку все ж не причинила вреда».

Если приведенное рассуждение показалось читателю правдоподобным, мы приглашаем его читать дальше в надежде, что он будет переубежден. Раскроем карты: мы соорудили эту конструкцию как искусственный образчик того подхода к вычленению античных подтекстов и аллюзий в стихах русских поэтов начала XX в., который -- при всей своей типичности -- кажется нам уязвимым, причем сразу с нескольких сторон. В последние десятилетия «античность Серебряного века» становится темой конференций См. выпущенные по их итогам сборники «Античность и культура Серебряного века» (М., 2010) и «Lesrefletsdel'Antiquitegrecqueal'Aged'argent» (Lyon, 2015); некоторые из появившихся там работ мы будем обсуждать ниже. Ср. также соответствующие разделы представительной антологии: Тахо-Годи 2015. и обзорных монографий; Frajlich2007; MartirosovaTorlone2009 (главы 3-5). появляются объемные исследования, посвященные отдельным авторам; Арефьева 2000; Войтехович 2007; Gamalova2015; Арефьева 2016; и др. Добавим сюда и диссертации, напр.: Зорина 2002; Булавкин 2003; Бакулина 2009. что до статей, то они исчисляются сотнями, а наблюдения в комментариях к научным изданиям поэтов -- пожалуй что и тысячами.

Непосредственным поводом к нашей работе стал четвертьвековой юбилей небольшой книги пизанских лекций М. Л. Гаспарова «Античность в русской поэзии начала XX века», Гаспаров 1995. в которой при всей пестроте ее устройства и полном отсутствии персональной полемики доминирует отрезвляющий взгляд филолога-классика на энтузиастические поиски коллег. Менее всего желая показаться самонадеянными, мы попытаемся критически рассмотреть некоторые исследовательские тенденции последних 25 лет с позиций доказательной филологии, отчасти используя гаспаровскую оптику.

Поскольку нас будут занимать вопросы комментаторской техники (работа с аллюзиями, Quellenforschung, выстраивание аргументации и т. д.), мы оставим за пределами обсуждения многообразные идейные, тематические, мифологические и «энтелехийные» переклички поэтов начала XXв. с классической древностью -- тот, по слову Гаспарова, философский подход к интертекстуальному анализу, который он противопоставляет подходу риторическому и который в отечественном контексте ассоциируется в первую очередь с концепцией «русской античности» Г. С. Кнабе. Кнабе 1999.

Эвристические проблемы, о которых мы намерены говорить, отнюдь не ограничиваются тем, что распознавание античных реминисценций и работа с ними часто требуют специальных знаний, на которые у филологов-русистов попросту не остается сил и времени. Если при публикации кузминского стихотворения «Веселенькую! Ну, привольно!..» (1925; авторская рукопись не сохранилась) чтение одного из списков «Ты помнишь: “Пэт, совсем не больно!”» отбраковывается как бессмыслица в пользу банализирующего «Ты помнишь? -- Нет, совсем не больно!”»; Богомолов 1996, 669; 777. «Пет, не больно!» («Paete, nondolet!») -- легендарное восклицание Аррии, жены Цецины Пета, медлившего покончить с собой после провала его заговора против императора Клавдия; тогда Аррия вонзила кинжал себе в грудь и протянула его мужу с этими словами (Plin.Epist.III, 16; ср.Mart.I, 13).Как мы знаем теперь, аутентичность чтения «Пэт» не укрылась от петербургского писателя Василия Кондратьева, тонкого знатока Кузмина и авторов кузминского круга (см. его письмо Екатерине Андреевой, написанное менее чем за месяц до гибели:Кондратьев 1999).если моностих Брюсова «О закрой свои бледные ноги» трактуется как перевод фрагмента Левия «Etiampurpureosurasincludecothurno» / «Белую голень свою обвей пурпурным котурном», хотя слово «белый» в оригинале отсутствует и является добавлением современного переводчика (М. Л. Гаспарова); Иванова 2010, 222. если строки Юрия Верховского, описывающие сложности элегической версификации, «Знаю еще прегрешение злое (horribiledicta!):/ Германа строгий закон я зауряд преступал...» («Epimetron», 1914) поясняются отсылкой к поэту-виршевику XVII в. архимандриту Герману Калмыкова 2008, 844. Речь идет о законе строения греческого гекзаметра, сформулированном великим немецким эллинистом Готфридом Германом (1772-1848) -- а именно о чрезвычайной редкости, а затем и полном запрете словораздела перед последним слогом дактилической четвертой стопы. Отметим, что этот закон (традиционно не имеющий силы для русского гекзаметра: так, Гне- дич игнорирует его уже в первой строке «Илиады») демонстративно нарушен Верховским как раз в процитированном пассаже: пауза перед «horribiledictu» располагается в «запретной» позиции, так что метрика стиха иллюстрирует его содержание. Здесь уместно привести формулировку, переданную тем же комментатором в иной связи: «Михаил Леонович Гаспаров, любивший и понимавший поэзию Верховского, в разговорах о нем особо отмечал “малозаметные стиховые эксперименты”, которые поэт ставил едва ли не в каждом своем произведении» (Там же, 758). и т. д. и т. п. -- дело антиковедов приходить на помощь коллегам.

В нормально функционирующей respublicalitterarumтакого рода упущения («свободная вещь», как любил повторять Андрей Платонов) легко исправляются в рецензиях и влияния на общий ход исследований не оказывают.

Сложнее обстоит дело с переоценкой античных аллюзий, когда вооруженный эрудицией комментатор отыскивает в том или ином имени собственном ключ к стихотворению, нагружая его избыточными смысловыми обертонами -- иначе говоря, видит не меньше, а больше того, чем сказано в тексте. Чтобы не касаться болезненной контроверзы об Аонидах и прочих античных именах в стихах Мандельштама, Их недавнее резюме см.: Гусейнов 2017, 80-81. разберем другой случай, тем более любопытный, что речь пойдет об одном из образованнейших авторов своего времени.

Пример 2

Восьмистишие В. К. Шилейко «Смущенно думаю о нем.» (1914) в исходной рукописной версии имело заглавие «Эврипид», затем «Другу», на следующей стадии -- эпиграф из мандельштамовского «Автопортрета» «Так вот кому летать и петь.», а при публикации (1917) лишилось всех перечисленных выше подсказок читателю, превратившись, если воспользоваться известной формулой М. Л. Гаспарова, в «стихотворение с отброшенным ключом»:

Смущенно думаю о нем:

Всех человечней, всех хмельнее,

Он мне приводит в память дом На белых улицах Элеи - Приятный человеку дом,

Созданье, думается, Ксанфа:

Над ионическим стволом Там веет листьями аканфа.

Среди многочисленных первоначальных вариантов нам понадобится «Скульптур- ней всех и всех пьянее», «Созданье, помнится, Бианта» и «Там ионический облом (излом) / Увенчан (украшен) листьями акант(ф)а». Редактор научного издания лирики Шилейко констатирует: «Сочетание топонима Элея (города в Италии и Малой Азии) с именами Ксанфа (самый известный -- Ксанф Лидийский, автор “Истории Лидии”) и Бианта (один из “семи мудрецов”, упоминается в “Истории” Геродота...) ясной интерпретации не поддается». Мец, Кравцова 1999, 133. Ранее В. Н. Топоров упоминал это восьмистишие (вместе со стихотворением «Подарок») как пример таких вещей Шилейко, в которых «слова, обозначающие реалии античной культуры.искусно вводятся в нетрадиционные контексты» и «поэту удалось снять противопоставление антологического неантологическому, чужого своему» (Топоров 1979, 290); как мы надеемся показать, ни «нетрадиционных контекстов», ни чего-либо «неантологического» в нем нет. Согласно Т. В. Цивьян, «он» стихотворения -- это Петербург (Цивьян 2004, 187), что противоречит истории текста. С тех пор стихотворение стало предметом ценного и многостороннего анализа Е. Л. Куранды, из которого мы выбираем лишь один аспект. Здесь подробно разбирается фигура мудреца Бианта (с упоминанием его речений «Большинство -- зло», «Все мое ношу с собой» и др.) и сменившего его в тексте Ксанфа (по предположению автора, это легендарный беотийский царь, убитый Меланфом), а само стихотворение характеризуется как «наполненное реалиями античной символики смерти и преодоления ее в вечности путем поклонения идеалам красоты и гармонии. Особенно “подходящим” для этих целей (переадресации от Еврипида Мандельштаму -- В. З.) оказался финал с семантикой надгробия, стилизованный под древнюю эпиграфику». Куранда 2008, 597-625.

С этой интерпретационной линией хотелось бы поспорить. В последних строках стихотворения описывается не надгробие, а колонна (вернее, ряд колонн, колоннада) коринфского ордераcего типичными признаками -- листьями аканфа на капители и стволом, идентичным более древнему ионическому ордеру. Облом -- также архитектурный термин, обозначающий профиль либо базы колонны, либо, как в нашем случае, пояса, отделяющего капитель от ствола; «ионический облом» именуется также ионическим киматием.Именно в этом сочетании -- ионическая «скульптурность» / «человечность» и буйный «хмельной» рост коринфской капители -- заключена пуанта эпиграммы, первоначально, напомним, относившейся к Еврипиду. Процитируем из популярного словаря, бывшего под рукой у первых читателей стихотворения: «В то время как дорийская колонна, помимо законченной красоты, вызываемой соразмерностью ее частей, производит впечатление неприкрашенной мощи, прочности и солидности, -- ионийская своими более стройными формами, нарядною прелестью стремится ласкать взоры. У коринфской колонны базис и ствол одинаковы с ионийской, но анфемий разросся во всю капитель; он состоит здесь из корзинки, образуемой 8 листьями аканфа и другими 8, лежащими над ними.» (Любкер 1888, 250-251). Что касается Бианта и Ксанфа, то это, по нашему мнению, ложный след. Ни мудрец Биант, ни мифологический Ксанф-царь, ни реальный Ксанф-историк, ни даже Ксанф- философ из романа о Эзопе домов не строили; более того, «на улицах» обеих Элей (и италийской, и малоазийской) нет никаких полностью сохранившихся античных домов -- только археологические руины, в обоих случаях лежащие за пределами современных городов (Ашеи и Зейтиндага соответственно). Стихи, очевидно, написаны от лица древнего эллина, вспоминающего дом работы некоего элейского зодчего с вымышленным именем -- и характерно, что Шилейко с легкостью меняет это имя в угоду педантичным орфографическим колебаниям между акантом и аканфом. Более того: как отмечает Е. Л. Куранда, «соседство “Эврипида” в рукописи с такими стихотворениями, как “Софокл” и “Сафо” (оба -- 6 октября [1914]), заставляет предположить наметившуюся у Шилейко тематическую микроциклизацию -- что-то вроде “Выдающихся портретов античности”». Куранда 2008, 599-600. Стихи о Сапфо, по нашему мнению, следует оставить в стороне, а вот «Софокл» в самом деле имеет прямое отношение к нашему тексту. Это также восьмистишие, написанное четырехстопным ямбом; приведем его первую строфу:

В смягченном стиле Парфенона Он -- тоже дорика, Софокл!

Он озарил пути Закона Огнями разноцветных стекл...

Итак, трагедия Софокла, как и еврипидовская, сравнивается у Шилейко с колоннадой -- только на сей раз не «приятного человеку» частного дома, а величественного храма, и не коринфского, а дорического ордера. Обратим внимание на слово «тоже дорика», которое, как кажется, позволяет предполагать еще одну (задуманную, но ненаписанную? или несохранившуюся?) часть триптиха, в которой какой-то античный автор должен был, очевидно, вновь уподобляться дорическому ордеру, но уже не «в смягченном стиле Парфенона», а в архаическом, в духе пестумской базилики. На эту роль естественно выбрать старшего в триаде афинских трагических поэтов -- Эсхила. Также и слова из стихотворения о Еврипиде «всех человечней, всех хмельнее» исходно, на наш взгляд, означали не «из всех людей», а «из трех великих трагиков». Возможно, именно незавершенность цикла не позволила Шилейко опубликовать «Софокла» (чье «тоже» отсылало бы в никуда) и подтолкнула его придать «Эврипиду» самостоятельную жизнь, переадресовав его «другу».

Завершая это затянувшееся casestudy, отметим одну его методологически существенную особенность. Е. Л. Куранда так реконструирует впечатление, которое складывалось от эпиграммы Шилейко у непосвященного современника: «Стихотворение на античную тему, где топонимы и омонимы (здесь в смысле «антропонимы». -- В. З.), хотя и не вполне внятны для читателя-“неантичника”, но особенно не затрудняют чтения, создавая, по всем канонам жанра, нужный традиционный колорит». Куранда 2008, 610. Эта оценка представляется одновременно и справедливой, и спорной. С одной стороны, перед нами образчик ученой поэзии: стихи требуют от аудитории определенного погружения в реалии греческой архитектуры, без которых они останутся неясными; по справедливости к ним нельзя применить слова М. Л. Гаспарова об «античных» лексемах у поэтов Серебряного века, которые «и не притязают на точное понимание, а лишь призваны создавать эмоционально-эстетическую атмосферу». Гаспаров 1995, 11. С другой стороны, именно ономастический комплекс в самом деле оказывается здесь на дальней периферии смысла. Но поскольку во всяком комментаторе укоренен инстинкт «главное -- в словах, пишущихся с прописной буквы», а едва ли не у каждого греческого и латинского имени засвидетельствованы несколько известных носителей, этим именам угрожает опасность превратиться -- под слишком сильной лупой интерпретатора -- в настоящие многозначные слова, все референты которых существенны одновременно. К примеру, для ахматовского стиха «хаммураби, ликурги, солоны» рассматривается возможность понимать Ликурга не только как очевидного по контексту спартанского законодателя, причем упомянутого походя, но в то же время и как соименного фракийского царя, гонителя Диониса, и как афинского политика IV в. до н. э., Михайлова 2006, 48-51. а в имени Агриппины Тун- цевой из «Доктора Живаго» предлагается расслышать и строителя Пантеона Марка Агриппу, и его дочь Агриппину Старшую, и Агриппу Неттесгеймского. Буров 2010. В результате исследуемый текст приобретает впечатляющую на первый взгляд иллюзию глубины -- но это, положа руку на сердце, глубина энциклопедического словаря, ибо только в нем все Ликурги и все Агриппы равноправны.

Следующую часть нашего изложения вновь удобно начать с примера.

Пример 3

В 2015 г. под заглавием «Неизвестное латинское сочинение М. Кузмина» увидело свет либретто оратории «AmorChristi» (1896), сохранившееся в составе переписки поэта с Г. В. Чичериным. Публикацию сопровождает источниковедчески- стилистический комментарий: «“AmorChristi” -- свидетельство, с одной стороны, продолжающегося духовного возрождения Кузмина, а с другой -- добротного, превышающего гимназический уровень знания и чувства латинского языка. Тем не менее в “AmorChristi” отразилось в определенной степени и знакомство с творчеством изучавшихся в гимназии классических авторов... Возможным влиянием поэзии Овидия объясняется наличие напряженной патетики, умение автора использовать.вопросы и восклицания, повторы, анафоры и т. д. От Овидия, возможно, и чрезмерная рациональность. когда изящество стиля граничит с некоторой искусственностью». Тимофеев, Успенская 2015, 60.Далее следует сжатый очерк состояния русской классической гимназии после толстовских преобразований, словно бы подводящий читателя к мысли, что для ее выпускников сочинить большой текст на изысканной средневековой латыни, с точным соблюдением ее грамматических и лексических особенностей, было вполне посильной задачей. На деле Кузмину в этом либретто не принадлежит ни слова: оно представляет собой монтаж отрывков из трактата Фомы Кемпийского «О подражании Христу». В замысле написать музыку на слова «ImitatioChristi» у Кузмина был прославленный предшественник в лице Джакомо Мейербера. О своем чтении Фомы поэт говорит в письме Чичерину от того же 1896 г., отрывок из которого приводится -- к сожалению, по иному поводу -- в названной статье: «Я теперь в неописуемом восторге от Confessiones, это гораздо жгучее и художественнее (особенно как язык) Фомы Кемп<ийского>». Там же, 58.

Как представляется, этот случай Похожий сюжет связан с дословным переводом отрывков из «Поэтики» Аристотеля, сохранившимся в брюсовском архиве и принятым за «теоретические наблюдения» самого Брюсова над жанром трагедии (Страшкова 2015, 292-298). Справедливости ради нужно сказать, что исследовательница квалифицирует этот текст как «освоение “Поэтики”», однако усматривает в нем полемику Брюсова с Аристотелем с позиций символизма -- что можно принять только в пьер-менаровском смысле. иллюстрирует существенный Schwachpunktсовременных исследований русской словесности начала XX в.: под гипнозом идеализированного образа дореволюционной классической гимназии филологи считают возможным приписывать объектам своих занятий сколь угодно глубокое знание латыни и греческого, Ср., напр.: «Выпускники гимназий свободно владели двумя древними языками» (Самойлова 2017, 299). а также знакомство в подлиннике с любыми античными авторами, всякий раз сопровождая такого рода допущения расплывчатой ссылкой на «школьную скамью».Как создавался этот образ в стране, из чьей образовательной системы древние языки были изгнаны с 1918 г., и как ему отчасти способствовали сами герои Серебряного века, пережившие крушение классической школы («Ваш университет -- ничто перед моей Ришельевской гимназией.Мир делится на окончивших Ришельевскую гимназию и не окончивших ее»), Слова Ю. К. Олеши А. Г. Малышкину, сказанные в 1930-е гг. (Никулин 1975, 74). Некоторые примеры такой ретроспективной мифологизации, исходящие из круга гимназических учеников Анненского и связанные с древними языками, нам уже приходилось приводить ранее (Зельченко 2018, 130-131). Exempligratiaдополним картину характерным эпизодом, относящимся к 1952 г.: «Как это бывает после чтения, разговор не клеился. Борис Леонидович спросил Ахматову, умеет ли она читать полностью по-латыни название своего сборника “AnnoDominiMCMXXI”. Она ответила, что когда-то могла это сделать, а сейчас не уверена. Тогда Борис Леонидович стал вспоминать многосложные латинские числительные и довольно уверенно произнес полностью все заглавие, явно гордясь своими познаниями в латыни» (Иванов 1991, 475). -- все это могло бы стать любопытным предметом для социолого-культурологического анализа; нас сейчас занимают его источниковедческие последствия. Бенедикту Лившицу «трагедии Эсхила могли быть... известны с гимназических времен -- по греческим текстам или по рассказам учителей»; Успенский 2008, 626 (курсив наш). «Мандельштам, несомненно, знал оду Горация [IV, 2] со школьной скамьи.»; Тарановский 2000, 53 (курсив наш). В программу Тенишевского училища латинский язык не входил.предполагаемая реминисценция из «Тускуланских бесед» попала к Ходасевичу «из гимназических воспоминаний»; Макушинский 2011, 38. есенинский псевдоним Аристон происходит не от популярного в ту эпоху механического музыкального инструмента, а от того, что поэт «изучал греческий язык в Спас-Клепиковской учительской школе» Шубникова-Гусева 1995, 509, примеч. 5. -- этот перечень можно было бы продолжать.

Между тем пусть анекдот об одном из архитекторов толстовской реформы («Александр Иванович Георгиевский с самодовольством глядел на часы и говорил:“В данную минуту в пятом классе всех гимназий Российской империи проходятся латинские неправильные глаголы”») и является если не апокрифом, то безусловным преувеличением, Волконский 1992, 50. Этот пассаж приобрел популярность в современной научной и справочной литературе: Федорченко 2003, 275; Смышляева 2015, 105. Подчеркнем, однако, что в точности то же самое, включая и деталь с карманными часами, рассказывали о французском министре просвещения 1851-1856 гг. Ипполите Фортуле (см., напр.: Yung1863, 116; Schnell1864, 73). дореволюционная гимназия была ориентирована на углубленное комментированное чтение вполне определенного круга «школьных» писателей.При этом каждое сочинение медленно читалось месяцами, с упором на грамматический анализ, так что общее число «пройденных» авторов не превышало полутора десятков, а объем проработанного оказывался невелик (одна или две песни гомеровских поэм и «Энеиды», одна трагедия и пр.). Ср. жалобу киевского учителя-новатора С. И. Воскресенского на Первом (и оказавшемся единственным) всероссийском съезде преподавателей древних языков 29 декабря 1911 г.: «Слабая начитанность учеников в авторах -- результат микроскопической дозировки читаемого, нарушения меры в разборе и объяснениях текста, а также в пренебрежении к так называемому курсорному чтению: какая уж тут начитанность, если из Ливия переводят кое-где не больше 20 глав вгод (около 30 страниц. -- В. З.), из Горация 7-8 од», причем в прениях по его докладу влиятельный Ф. А. Лютер, любимый наставник Ивана Коневского, вступился за эту неторопливость: «лучше меньше, но хорошо, чем много и плохо» (Труды 1912, 195; 72). В самом успешном случае такая подготовка давала скорее возможность самостоятельно обращаться к древним писателям впоследствии (конечно, только для тех, кто хотел и был в силах этим воспользоваться), чем начитанность в них. После педагогической реформы 1902 г. чтение авторов на младших курсах университетов также носило «подготовительный» характер, подтягивая студентов по древним языкам: к примеру, Гумилев на юридическом и историко-филологическом факультетах Петербургского университета слушал «Анабасис», «Апологию Сократа», отрывки из Ливия и пр. -- т. е. тот же стандартный гимназический набор (Сальман 2010, 484-485). Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов инициативу учителя, который мог принести на урок и предложить ученикам отрывок из нетривиального текста -- так, к примеру, поступал Анненский, разбиравший с гимназистами новонайденные фрагменты Менандра; однако постулируя школьное соприкосновение того или иного поэта с тем или иным античным материалом в подлиннике необходимо всякий раз принимать на себя onusprobandi, обращаясь к программам и отчетам конкретных гимназий, анализу учебных пособий, педагогической прессе, воспоминаниям участников процесса. Иначе говоря, историку рецепции приходится становиться историком образования. Так, применительно к Эсхилу (здесь мы отвечаем на приведенную выше цитату из работы П. Ф. Успенского о Бенедикте Лившице) нельзя не отметить, помимо очевидной трудности этого автора, Так, популярный педагог Фридрих Август Экштейн, директор лейпцигской гимназии Св. Фомы, чей труд оперативно вышел по-русски по инициативе круга журнала «Гимназия», перечисляет отдельные предложения немецких и французских коллег читать с гимназистами Эсхила и все их оценивает скептически: «Агамемнон» есть «одно из самых непонятных произведений древности», при чтении «Персов» «язык... представляет большое препятствие», а «для надлежащего понимания “Прометея” требуется более глубокое знание религиозных воззрений, языку еще в малой только мере присуща ораторская плавность» (Экштейн 1889, 109-110). Ср. также: «Кто в гимназии был ознакомлен с произведениями Софокла, тот в университете, быть может, прочтет еще Эсхила» (Бильбасов 1867, 761). что ни одна его трагедия не выходила по-русски в учебных изданиях для гимназистов (между тем как каждая из семи трагедий Софокла обрабатывалась таким образом не единожды); что популярная индустрия «подстрочников», т. е. изданий с дословным переводом, которые были призваны облегчать жизнь нерадивым школьникам и в силу сугубо коммерческих задач чутко ориентировались на программу, судя по каталогам больших библиотек, обошла Эсхила стороной; что имеющиеся мемуарные свидетельства о чтении Эсхила по-гречески на школьной скамье единичны, подозрительны (по другим основаниям) и заставляют предполагать идеализацию гимназического прошлого задним числом. Литератор В. Б. Окс, очевидно неправдоподобно утверждая, будто за время учебы в 8-й Петербургской гимназии прочитал на уроках «все, что осталось от греков», применительно к выпускному экзамену (1897) говорит о «блестяще переведенных страницах Фукидида и Эсхила alivreouvert», но при этом признается, что не мог ответить на вопрос «о какой-то глагольной форме» (Червяков 2007, 178). Имя Эсхила находим также в воспоминаниях В. Ф. Асмуса («В классической гимназии... изучали в подлиннике Гомера, Геродота, Ксенофонта, Эсхила, Платона, Софокла»; Асмус 2010, 293), который, однако, окончил реальное училище. При этом мы никоим образом не ставим под сомнение, что трагедии Эсхила, и в первую очередь «Прикованный Прометей», обсуждались -- в переводах -- на гимназических уроках словесности. Этот же подход применим не только к авторам, но и к конкретным их сочинениям и даже частям этих сочинений: скажем, для речи Цицерона за Архия вероятность гимназического знакомства будет намного выше, чем для речи за Клуенция; для «Апологии Сократа» или «Критона» Платона -- выше, чем для его же «Тимея» или «Государства»; для I, XXI и XXII книги Ливия -- выше, чем для VIII или IX; для отрывка об Арионе -- выше, чем для любой другой части овидиевских «Фастов», а для «списка кораблей» -- наоборот, ниже, чем для любой другой части «Илиады»; Ср. образцово фантастический пассаж из воспоминаний Алисы Акимовой об Адриане Пиотровском: «Запомнился один его рассказ. С ним вместе на классическом отделении учился поэт Осип Мандельштам. Однажды преподаватель задал им выучить наизусть список кораблей из “Одиссеи” (sic.-- В. З.). Осип Эмильевич, очевидно, владел языком хуже Пиотровского и пришел к нему с просьбой помочь. Конечно, тот помог. Урока Мандельштам не знал все равно, зато через несколько дней прочел Адриану свое стихотворение.» (Акимова 1969, 361).и т. д. и т. п. История преподавания древних языков в русских гимназиях XIX -- начала XX в. становится в последнее время предметом деятельного изучения: для обсуждаемого периода нужно назвать монографии С. Н. Максимовой, Г. П. Изместьевой и, lastnotleast, ожидающий завершения капитальный труд А. И. Любжина, немалую часть которого занимает публикация министерских и гимназических документов. Максимова 2005; Изместьева 2003; Любжин 2014-2018 (к настоящему времени доведено до конца XIX в.; к нашему сюжету имеют отношение вторая и третья книги второго тома). Начинают появляться и работы о преподавании латыни и греческого в отдельных культурно значимых гимназиях: Бровкина, Финкельштейн, Грингмут 2019. На наш взгляд, наиболее интересный раздел этой монографии составляет подробная статья Т. Ю. Бровкиной (с. 35-103) о «Таблицах для наглядного преподавания и изучения римских древностей» С. О. Цыбульского -- знаменитых цветных изображений «с “гоплитами” разными, шлемами и наконечниками, бронзою, копьями и значками центурионов и когорт» (Горный 1934, 68), влияние которых на творческую фантазию гимназистов начала XX в., ставших литераторами и художниками, еще предстоит оценить: подобным образом, как давно известно эллинистам, на трагических поэтов Vв. до н. э. влияли картины Полигнота в афинском Пестром портике. Библиография А. И. Рубана, погружающая в перипетии обсуждения педагогических новаций и учебных пособий по латыни и греческому в «Журнале министерства народного просвещения», Рубан 2015. позволяет надеяться, что в будущем такой же аннотированной росписи будут подвергнуты другие журналы рубежа веков, в той или иной мере связанные с античностью в русской школе: «Филологическое обозрение», «Гимназия» и в первую очередь «Гермес» А. И. Малеина и С. О. Цыбульского (своего рода ответ на вызовы реформы 1902 г., данный наиболее прогрессивной частью сообщества учителей древних языков), на страницах которого не только «высокая» классическая филология, но и актуальная литература -- а также пластические искусства, музыка и театр -- встречались с подробностями повседневной гимназической жизни.

Другое важное desideratum-- это работы «Nв России», прицельно анализирующие рецепцию того или иного древнего писателя в русской культуре. Для занимающей нас эпохи их перечень пока что невелик: в той или иной мере ее затрагивают книга В. Буша о Горации, статья А. К. Гаврилова о Марке Аврелии, главы монографий Зары Мартиросовой-Торлоне о Вергилии и Р. Л. Шмаракова о Клавдиане, а также информативное приложение А. И. Любжина к «Истории римской литературы» М. фон Альбрехта: Busch1964; Гаврилов 1993, 150-172; MartirosovaTorlone2015, 137-175; Шмараков 2015, 385427; Любжин 2007 resp. Гомер, Сапфо, Платон, Катулл, Овидий, Греческая антология и многие другие еще ожидают своей очереди. Отдельно отметим монографию К. Лахти о судьбе одного античного жанра в России начала XX в. (Lahti2018; основной недостаток этой богатой материалом и выводами книги -- отсутствие должного внимания к классической филологии того времени, в первую очередь немецкой), а также образцовое комментированное издание «Катилины» Блока -- своего рода введение в рецепцию одной фигуры римской истории (Лесневский, Романов 2006). Так, возвращаясь к примеру 1, скажем, что Проперций в России начала XX в. остался фактически невостребованным: в гимназиях его не читают; Лишь несколько стихотворений Проперция были включены в школьную антологию, вышедшую из стен Лицея цесаревича Николая (Ланге 1886). поэты вспоминают его, когда нужна рифма к трудному слову «сердце»; Ср. «Балладу Валерию Брюсову» В. Г. Шершеневича (1915): «Ты раз сказал нам, что на “сердце” / Балладу написать хитро, / Что как у всех теперь -- Пьерро, / Конечно, будет в ней -- Проперций, / Что рифм на “сердце” две иль три...» (Гаспаров 1993a, 202-203). На фатальность рифмы «сердце -- Проперций» Брюсов язвительно указывал и в одной из своих рецензий (Брюсов 1990, 351). Попутно отметим, что и главный герой романа, существенного для истории русского эстетизма -- «Наоборот» Ж.-К. Гюисманса (1884; гл. 3) -- Проперцием «пренебрегал». из заметных авторов эпохи только Сологуб переложил (причем не по оригиналу, а по вольному русскому переводу И. П. Крешева) Мисникевич 2014, 734-736. начало элегии I, 2, но этот опыт остался в его бумагах; упоминается Проперций в основном походя, через запятую в перечне quattuorvirorumamoris, а русская филологическая наука, не считая яркой университетской речи Ф. Е. Корша «Римская элегия и романтизм» (1899), предлагает лишь артистические, но узкоспециальные конъектуры того же Корша и Г. Э. Зенгера. Совершенно особый сюжет представляют, впрочем, русские отзвуки стихотворения о призраке Кинфии IV, 7 (знакомство с которым в 1965 г. вызвало у Ахматовой слова «Проперций -- лучший элегик»:Тименчик 2014, 474) -- от «Тени друга» Батюшкова до надписи на могиле Бродского и до «Маны не ноль.» Григория Дашевского. Будущим историкам проперцианской рецепции останется обращать внимание на несколько строк поэта, цитируемые героями «Юлиана Отступника» Мережковского, Любжин 2007, 126. на присутствие Проперция, в роли статиста, в белле- тризованном школьном сочинении Брюсова «У Мецената», на его краткий портрет в стихотворении С. М. Соловьева «Рим» и на общие труды по истории римской литературы, автор одного из которых, университетский учитель Мандельштама А. И. Малеин (1923), фактически отказывает Проперцию в актуальности. «Младшему поколению не может понравиться ни та серьезность, которую он применяет для выражения своих чувств, ни те усилия, которые нужно приложить для его понимания. Старшее поколение не всегда может отнестись к поэту с особым одобрением за те фривольные картины, которые встречаются у него отнюдь не редко» (Малеин 2020, 74). Что касается полной русской версии Фета (1888), то она, как и другие фетовские переводы из римлян -- за исключением Горация и Катулла, -- легла мертвым грузом на полки библиотек. Ср. позднейшую оценку одного из важных действующих лиц эпохи: «Овидий, Вергилий, Проперций, Ювенал и Катулл, переведенные Фетом, тоже не могли не показаться бездарностями -- таким тяжелым, какофоническим, несвободным стихом передавал их сладкозвучные произведения Фет» (Чуковский 2001, 73).

Предполагать для Мандельштама знание Проперция, не говоря об Элиане, Вайль 2006, 513; подробнее см.: Зельченко 2015, 323-327.и впрямь кажется опрометчивым; однако для равновесия стоит упомянуть и о противоположной опасности, которая чаще всего подстерегает специалистов-класси- ков, когда они обращаются к текстам поэтов и беллетристов, затрагивающим античные мотивы: любая незнакомая реалия или странная деталь слишком легко заставляет думать об ошибке, анахронизме или вольном полете фантазии, естественных у увлеченного любителя. О драматизме и неоднозначности коллизии «ученый против художника» напоминает, однако, история с рецензией Вильгельма Фрёнера на роман Флобера «Саламбо» и ответом Флобера, в котором большинство упреков критика, одного из лучших в своем поколении знатоков античных реалий, оказались отведены точными ссылками на источники: Об этой полемике см., напр.: Strong1975. увлеченные любители способны изучать предмет удивительно глубоко, и увлеченность подчас помогает им в этом, а не мешает. Литературные вкусы эпохи делали знание «подробностей античности» не просто востребованным, но своего рода «патентом на благородство» -- недаром Е. В. Аничков в «Золотом руне» уподоблял наступившие в русской поэзии новые времена гуманизму Возрождения, когда «прочесть Гомера, и Пиндара, и Эсхила, и Софокла стало высшим чаянием... Писатели предшествующего поколения... что они знали из поэзии прошлого? Что знал, например, Мамин-Сибиряк? . . О классиках говорили как гимназисты, так что вместо exemplariaGraeca [Hor. AP 268-269] вертелось в памяти разве что extemporaliaGraecaс роковыми двойками, узаконенными как протест против “режима”. Теперь ведь не то». Аничков 1908, 52.Не будь тому несомненных доказательств, мы не поверили бы, что Цветаева (для своих мифологических трагедий пользовавшаяся детской книгой Густава Шваба, т. е. Куном своего времени, и, словно Афина авлос, отбросившая «Psyche» Эрвина Роде -- «ученый труд, сухой, sansgenie» Войтехович 2007, 91-92. Напротив, эта же «сухая» «Psyche» была постоянной спутницей Кузмина, черпавшего в ней не только познания, но и веру в бессмертие души, и жизненное утешение («Мне нужно Эрвина Роде читать вместо апостола Павла»:Кузмин 2007, 117 и примеч. на с. 327), а Вяч. Иванов называл Роде «тонким психологом» и «увлекательным писателем», чья интерпретация духовной жизни древних, в противовес позитивистам, «основана на внутреннем вчувствова- нии и переживании» (подборку цитат см.: Вахтель 2015, 155).) с пером в руках изучала фрагменты Гераклита, Стрельникова 1992; Войтехович 2007, 244-259. Ремизов, пользуясь подлинником и подстрочным переводом, разбирал орфические таблички, Обатнина 2010, 387-394.а Набоков цитировал «Андриянку» Теренция; Imholtz2003, 290. полнота и качество библиографических списков, которые Кузмин составил для работы над «Подвигами Великого Александра» и романом о Вергилии «Златое небо», изумляет независимо от того, удалось ли ему в действительности прочесть перечисленные там разноязычные книги и статьи. Тимофеев, Трибл 2009, 680-685; 687-690. Иначе говоря, презумпция заведомо поверхностного знакомства с античностью у того или иного писателя будет столь же несостоятельна, как и обратная презумпция «всезнания со школьной скамьи» -- образование, круг чтения, интересы и аллюзивная техника всякого представителя эпохи должны подвергаться особому рассмотрению, следуя завету Жозефа Биде «touslescassontspeciaux».

Пример 4

В одном из своих эссе Омри Ронен рассказал, как в девяностые годы устно поделился с М. Л. Гаспаровым соображением, что «Аргира в бармах Византии» из стихотворения Василия Комаровского «Изгнанники, из тьмы пещер...» (1911) -- это не греческое «серебро», а император Роман Аргира (точнее, Аргир), супруг упомянутой в финале того же текста императрицы Зои. «М. Г. поморщился -- откуда у Комаровского такие знания? Я показал забавные “Византийские портреты” Диля. “Они вышли у Сабашниковых после смерти Комаровского”. -- “По-французски том 1 еще в 1906-м, а до того он мог читать про Зою у Рамбо в Revuedesdeuxmondes”». Ронен 2010b, 325. Речь, очевидно, идет об очерке: Rambaud1891, 826-829.Несмотря на это комментаторское достижение, стихи, однако, остались непроясненными: о каких «изгнанниках» идет речь, в какой «тьме пещер» вспоминают они о временах Аргира и Зои? Попытку истолковать это предприняли И. В. Булатовский и А. Б. Устинов в комментарии к editiominorКомаровского: Булатовский, Устинов 2002, 159. по их предположительной оценке, речь идет о сторонниках свергнутого в 1042 г. императора Михаила V Калафата и его дяди евнуха Константина. Это, однако, полностью противоречит настроению аристократической ностальгии, которым проникнуто стихотворение: выходец из низов, по стечению интриг получивший престол, для которого решительно не годился, и продержавшийся на нем три с половиной месяца ценой репрессий против знати, Михаил V не имел оснований с тоской вспоминать о военных походах Романа Аргира и пышности его двора, тем более что никак не был с ним связан; в истории он остался образчиком неблагодарного и жестокого парвеню, а его сторонники безусловно не могут быть окружены романтическим ореолом. На наш взгляд, бесспорной заслугой комментаторов стало определение места действия стихов, причем их находку можно уточнить и дополнить; место это, как кажется, дает и ключ к идентификации. В самом деле, строки «Мы провожали жадным взглядом / По морю яркому надменный бег галер, / Перебегавших к Симплегадам» (иначе говоря, стремившихся через Босфор к Черному морю, у выхода в которое греческая мифология помещала знаменитые сталкивающиеся скалы) Т. е. не «на Константинополь» (Там же, 159), а, наоборот, из него. Глагол «перебегать», необычно примененный к движению кораблей, указывает на короткую дистанцию и хорошо подходит к плаванию через пролив. отчетливо указывают на Принцевы острова в виду Константинополя, бывшие в Византии местом ссылки. На одном из них, Плати (ныне Яссыада), еще в XX в. сохранялись остатки нескольких камер-келий подземной тюрьмы («пещеры»); Их картинное описание см., напр.: Schlumberger1884, 302. именно на Плати в августе 1034 г., спустя несколько месяцев после убийства Романа Аргира, был сослан Константин Далассин, сподвижник Романа в войнах и глава заговора аристократов против его преемника -- Михаила IV Пафлагона, бывшего менялы, который после прихода к власти заточил в гинекее свою жену императрицу Зою, вдову Романа. От лица Далассина и/или других узников, отправленных

Михаилом IV на Принцевы острова Напротив, ослепленные и сосланные восемь лет спустя Михаил V и евнух Константин на этих островах не содержались (paceБулатовский, Устинов 2002, 159); об их сторонниках византийские источники ничего не сообщают. и томящихся воспоминаниями о блеске и славе прежнего правления, как представляется, и написано стихотворение: для Даласси- на дразнящее видение Зои, которая «походкой легкою... / Взошла -- и сердце бередит», тем мучительнее, что когда-то он едва не получил ее в жены. Поскольку чтение хроники Георгия Кедрина для Комаровского все же неправдоподобно, предположительно укажем на возможный промежуточный источник, из которого он мог узнать эффектные подробности судьбы Далассина (а также его братьев, Константина Дуки, Михаила Керулария и других заговорщиков против Михаила) -- а именно на вместе фундаментальную и увлекательную монографию Н. А. Скабалановича «Византийское государство и церковь в XI веке» (1884). Скабаланович 2004, 150-154. Как бы то ни было, за этими стихами, реконструкторски точными едва ли не в каждой реальной и психологической детали, кроется не просто вкус к экзотизмам, Ср.: «Символистическим перифразам он предпочитает “парнасскую” экзотическую лексику: “аргира” (серебро), “бармы” (царское оплечье), “крипты” (тайнохранилища), “литии” (церковные песнопения), “квадриги” (колесницы), “Симплегады” (Босфор), “Зоя” (жена трех византийских императоров XI в.) -- все это в одном стихотворении» (Гаспаров 1993b, 687). но глубокое погружение в запутанные перипетии византийской политики; нужно сказать, что и наследие Комаровского в целом, с его почти полным отсутствием интереса к мифологическим мотивам и, напротив, с пристальным, «парнасским» по духу интересом к древней истории («Август», «Togavirilis» и, конечно, «Sabinula»), не вписывается в очерченную М. Л. Гаспаровым картину эпохи («Преимущественно поэты используют не историю, а мифы; а из истории -- те образы, которые уже успели стать если не мифами, то легендами»). Гаспаров 1995, 9. О Риме и римской истории у Комаровского см.: Frajlich2007, 145-164 (к интертекстуальным параллелям автор, впрочем, почти не прибегает).

В этих условиях особенное значение приобретает поиск вероятных посредников между тем или иным античным источником и автором начала XX в., будь то научно-популярные сочинения, европейская поэзия Ср., в частности, характерные читательские отклики на реферат И. Ф. Анненского «Античный миф в современной французской поэзии» (1908; Зельченко 2018, 116, примеч. 4; 124, примеч. 28). или даже ходовая беллетристика -- как это показала Е. Г. Рабинович на эффектном примере романа Георга Эберса «Император», который едва ли не в одиночку определил весь обширный «комплекс Антиноя» в поэзии русского модернизма. Рабинович 2000. Что касается переводов, то формулу М. Л. Гаспарова «Знакомство с античностью в России.шло двумя путями: через гимназическое образование и через чтение авторов в русских переводах. И тот и другой путь работал плохо» Гаспаров 1995, 10. необходимо дополнить: переводы на другие языки, в первую очередь французский и немецкий, заслуживают рассмотрения наравне с русскими.

Пример 5

Стихотворение Александра Кондратьева, на долгие годы сделавшего грекоримскую древность своей литературной специализацией, «Из античного мира» («Я очнулась от сна.Возле нет никого.»; вошло в дебютный сборник 1905 г. «Стихи А. К. ») описывает пробуждение гетеры; в нем находим строки «И лежит на полу мой увядший венок / И мой пояс, расшитый стихами». Последняя деталь может показать-ся плодом раскованного поэтического воображения, не требующим комментаторских разысканий, между тем как она позаимствована из эпиграммы Асклепиада APV, 158 -- единственного дошедшего до нас античного свидетельства о вышитых надписях на одежде гетер. Когда 18 лет спустя Кондратьев опубликовал в берлинской «Русской мысли» подборку переводов из «Антологии», он включил туда и эту эпиграмму («День я безумный провел с доступною всем Гермионой. / Как у Киприды, у ней пояс цветами расшит. / Надпись златая на нем: “Люби меня, если угодно, / Не огорчаясь, когда мною владеет другой”»); Кондратьев 1923, 5. никогда ранее она на русский язык не переводилась. Казалось бы, все говорит за прямое знакомство с оригиналом; однако странности этого перевода (по-гречески нет «безумного дня», зато сказано «когда-то я развлекался с Гермионой», что указывает на воспоминание о немимолетной связи) заставляют заподозрить иноязычное посредничество. В самом деле, Кондратьев близко к тексту перелагает французскую версию Ф. Д. Деэка 1863 г.: «JefolatraiunjouraveclafacileHermione...», [Deheque] 1863, 40. Этот перевод наделен характерными чертами художественной, а не ученой работы: он издан без греческого текста и, согласно предуведомлению, «был сделан для удовольствия».понимая «unjour» слишком буквально.

Наконец, в своих оценках античности комментаторы нередко исходят из представлений, почерпнутых в современных антиковедческих работах и совершенно не характерных для начала XX в. -- как если бы труды А. Ф. Лосева или Дитера Лауэн- штайна представляли не оригинальные тезисы их авторов, а некую вневременную информацию, которую естественным образом впитывает любой читатель древних текстов. Так, применительно к голове Горгоны в гумилевском «Персее» говорится о «месте концентрации темных энергий, угрожающих существующему миропорядку », применительно к «Нашедшему подкову» Мандельштама -- о мифологеме «конь-время», а стих Есенина «Не обольщен я / Гимнами герою» поясняется с помощью построений О. М. Фрейденберг, согласно которым «воинственный, отважный характер герой получает впоследствии, и это вытекает из его подвигов в преисподней, где он борется со смертью и вновь рождается в жизнь». Зорина 2002, 123; Добрицын 1994, 121; Самоделова 2005, 56 resp.На такого рода анахронистические ссылки мы предложили бы объявить мораторий: напротив, обращение к современной поэтам филологии, русской и европейской, видится желательным и необходимым. Складывающийся таким образом ближний контекст, зачастую не менее существенный для дела, чем непосредственная отсылка к античному писателю, способен как подтвердить гипотезу об аллюзии, так и скорректировать ее.