"Пушкинская речь" Ф.М. Достоевского как событие (по материалам рукописного фонда Государственного музея истории российской литературы им. В.И. Даля)

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Пушкинская речь» Ф.М. Достоевского как событие

(по материалам рукописного фонда Государственного музея истории российской литературы им. В.И. Даля)

П.Е. Фокин

Государственный музей истории российской литературы им. В И. Даля

А.В. Петрова

Государственный музей истории российской литературы им. В.И. Даля

Аннотация

140 лет назад -- 8 (20) июня 1880 г. -- по случаю торжеств, связанных с открытием памятника А. С. Пушкину, состоялось выступление Ф. М. Достоевского на втором заседании Общества любителей российской словесности в зале Московского Благородного собрания. Оно сразу же было признано общественно-культурным событием. Этот эпизод биографии Достоевского неоднократно привлекал внимание исследователей. В рукописном фонде Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля в Москве хранится значительный комплекс материалов, относящихся к участию Достоевского в Пушкинском празднике. Вдова писателя А.Г. Достоевская, собирая материалы для «Музея памяти Ф. М. Достоевского», провела тщательную библиографическую работу, отследив практически все доступные ей публикации российской прессы, посвященные Пушкинской речи. Она сделала обширные выписки из газет, содержание которых позволяет увидеть событие глазами русских репортеров. Как показал анализ, лишь незначительные фрагменты газетных отчетов были востребованы биографами Достоевского. Характеристика откликов русской прессы на Пушкинскую речь как на крупное общественное событие, представленная в данной статье, позволила расширить контекст выступления Достоевского и предложить более детальный обзор аудитории слушателей. В статье высказано предположение о сходстве события, связанного с Пушкинской речью Достоевского, с его оптимистической антропологией, сформулированной в главе «Золотой век в кармане» в «Дневнике Писателя» за 1876 г. Предложенный системный свод публикаций, вызванных Пушкинской речью, позволяет сделать вывод о том, что она сама по себе -- как общественно-культурное событие и литературно-публицистическое сочинение -- стала важнейшим информационным событием 1880 г. В приложении к статье представлены фотографии некоторых материалов из рукописного фонда Государственного музея истории русской литературы им. В. И. Даля.

Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, Пушкинский праздник, русская пресса, И. С. Тургенев, «Дневник Писателя»

Pavel E. Fokin

The И I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature,

Anna V. Petrova

The И I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature

Pushkin Speech by Fedor Dostoevsky as an Event

(Based on the Materials of the Manuscript Fund of the Vladimir Dahl State Museum of the History of Russian Literature)

Abstract. 140 years ago, on June 8 (20), 1880, on the occasion of the celebrations associated with the opening of the monument to Alexander Pushkin, F.M. Dostoevsky gave a speech at the second meeting of the Society of Connoisseurs of Russian Literature at the Moscow Noble Assembly hall. It was immediately recognized as a social and cultural event. This episode in Dostoevsky's biography has repeatedly attracted the attention of researchers. The manuscript collection of The V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature contains a significant set of materials related to Dostoevsky's participation in the Pushkin Celebration. In the process of collecting materials for the Memorial Museum of F. M. Dostoevsky, A. G. Dostoevskaya, the writer's widow conducted thorough bibliographic work, tracing almost all available publications in the Russian press devoted to Pushkin speech. She made extensive extracts from newspapers, which allow you to see the event through the eyes of Russian reporters. As the analysis shows, only minor fragments of newspaper reports were of interest to Dostoevsky's biographers. The characteristic of the responses of the Russian press to Pushkin speech as a major public event, presented in this article, allows to expand the context of Dostoevsky's speech and offer a more detailed overview of the audience of Pushkin speech. An observation is made about the similarity of the event associated with Dostoevsky's speech with his optimistic anthropology, formulated in the article Golden age in the pocket (1876, A Writer's Diary). The presented systematic corpus of publications rooted in the Pushkin speech, allows us to conclude that the speech itself became the most important information event of 1880 as a social and cultural event and literary and journalistic essay. The Appendix to the article contains photos of some materials from the Manuscript Fund of the Vladimir Dahl State Museum of the History of Russian Literature.

Keywords: Dostoevsky, Pushkin celebration, Russian press, Turgenev, A Writer's Diary

Слово «событие» по отношению к речи, произнесенной Ф. М. Достоевским во втором заседании Общества любителей российской словесности 8 (20) июня 1880 г. в зале Московского Благородного собрания по случаю торжеств в связи с открытием памятника А. С. Пушкину, прозвучало буквально сразу по ее завершении -- лишь только утихла буря оваций и восторгов. «Аксаков (Иван) выбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя -- есть не просто речь, а историческое событие!» -- писал Достоевский спустя несколько часов, сообщая жене о своем успехе1. «Усп'Ьхъ Достоев- скаго -- истинное, многознаменательное собьітіе», -- делился своим впечатлением неделю спустя сам И. С. Аксаков2.

Несмотря на шум в зале, слово Аксакова услышали и запомнили. Российская пресса тут же его подхватила и растиражировала. В тот же день, 8 июня, телеграмма Международного агентства информировала из Москвы: «Г. Аксаковъ назвалъ эту рЪчь собыПемъ и призналъ ее примирительницею до сихъ поръ еще не совсЬмъ сблизившихся западниковъ и славянофи- ловъ»3. «По отзыву И. С. Аксакова -- рЪчь Достоевскаго была “настоящимъ собыпемъ”», -- писала «Страна» 12 июня4. «Аксаковъ выходитъ на каеедру. Онъ называетъ рЪчь Достоевскаго собыПемъ, геніальной», -- сообщал 13 июня «Киевлянин»5. «Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ рЪчь Достоевскаго “собыПемъ”», -- отмечал корреспондент «Молвы» в отчете 14 июня6. «Мы видели также какъ вся интеллигенція рукоплескала рЪчи О. М. Достоевскаго, которую Аксаковъ назвалъ “собыпемъ”», -- сообщал своим читателям «Русский Курьер»7. Без прямой ссылки на Аксакова, но, конечно же, с его легкой руки, как о самоочевидном писал «Рижский Вестник»: «СобыПемъ дня и едва-ли не всЬхъ празднествъ въ честь Пушкина было чтеніе О. М. Достоевскаго»8. пушкинская речь достоевский

Это аксаковское определение выступления Достоевского оказалось настолько важным и значительным, что даже более полувека спустя, рассказывая о выступлении Достоевского на Пушкинском празднике, мемуарист не мог не отметить его:

«Председатель отчаянно звонил, повторяя, что заседание продолжается и слово принадлежит Ивану Сергеевичу Аксакову. Зал понемногу успокаивается, но сам Аксаков страшно волнуется. Он вбегает на кафедру и кричит: “Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского. После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского -- событие! Все разъяснено, все ясно. Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною”» [Любимов: 419].

Событие это было запланировано. Правда, первоначальный замысел устроителей Пушкинских торжеств был иным. Им хотелось провести в эти дни своеобразный смотр русской литературы. Приглашение приехать и выступить получили И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. Н. Островский, И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин, В. П. Полонский, А. А. Фет, А. Ф. Писемский, Н. А. Плещеев, А. Н. Майков. Список имен бес-спорно внушительный! (Не забудем и самого И. С. Аксакова, бывшего одним из членов оргкомитета, а также москвича М. Н. Каткова, вокруг участия которого в торжествах развернулась настоящая борьба.) Несмотря на то, что практически все перечисленные литераторы были вполне уважаемыми и востребованными авторами, а иные (например, М. Н. Катков и М. Е. Салтыков-Щедрин) не без основания могли претендовать на роль «властителей дум», фаворитами, конечно же, были Тургенев, Толстой и Достоевский. Устроители торжеств вполне обоснованно рассчитывали на то, что их выступления придадут празднику всероссийский масштаб и значимость, впишут его не только в летопись Москвы, но и в историю русской литературы.

Отказ Льва Толстого и колебания Достоевского, скрытые отговорками о здоровье и ссылкой на занятость работой над «Братьями Карамазовыми», поставили под удар сам замысел. Организаторы предприняли все возможные усилия. Уговаривать Толстого в Ясную Поляну, как известно, отправился Тургенев. К Достоевскому одно за другим полетели письма председателя Общества любителей российской словесности С. А. Юрьева. Миссия Тургенева оказалась безуспешной, а Достоевский после некоторого размышления дал положительный ответ.

Сама собой обозначилась новая интрига, которую сразу все осознали. Идеологическое противостояние между Тургеневым и Достоевским, многими воспринимаемое -- и не без оснований -- как вражда, ни для кого не было тайной. И в частных письмах (с большей откровенностью и не стесняясь в выражениях), и печатно (стараясь соблюдать приличия) они неоднократно выказывали взаимное неприятие. С отказом Толстого московский праздник превращался в своеобразную дуэль. Значимость ее многократно увеличивалась тем, что расхождения Тургенева и Достоевского не были расхождениями сугубо личного порядка. Каждый из них был выразителем взглядов одной из двух главных неофициальных партий русской интеллигенции -- так называемых «западников» и «славянофилов».

Следует подчеркнуть, что именно решение Достоевского принять участие в Пушкинском празднике превращало безобидное светское мероприятие в идейное ристалище. Он ехал в Москву не только, чтобы выразить свою любовь к Пушкину и поделиться размышлениями о его творчестве, но и чтобы высказать свои сокровенные взгляды, заявить свой манифест. К тому побуждал его духовный темперамент -- темперамент пророка, жар которого Достоевский ощущал в себе еще в юности и который с годами становился только сильнее. «Дневник Писателя», открывший России Достоевского как страстного и искусного публициста и привлекший к нему внимание широкой интеллектуальной аудитории, был порукой тому, что его участие в юбилейном разговоре о Пушкине отнюдь не сведется к одной только эстетической стороне вопроса.

Перипетии подготовки и поездки Достоевского в Москву, его пребывания там, история создания Пушкинской речи и реакция на нее современников были предметом разностороннего внимания исследователей биографии и творчества писателя. Наиболее обстоятельно они изложены в преамбуле к комментариям к «Дневнику Писателя» за 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. (авторы Г. М. Фридлендер, А.О. Крыжа- новский -- Д30; 26: 441-491). Хронология событий представлена в «Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского» [Летопись: 414-435]. Богатый очерк событий с опорой на разнообразные документы и свидетельства дал в свое время И. Л. Волгин в романе-исследовании «Последний год Достоевского» [Волгин, 2010: 275-393]. Особо следует отметить содержательное исследование американского слависта Маркуса Ч. Левитта «Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года» («Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880») [Левитт].

Дни, проведенные в Москве, с мельчайшими подробностями описаны самим писателем в его письмах к жене, представляющих собой своеобразный дневник поездки (Д30; 301: 157-185). По остроумному замечанию И. Л. Волгина, «трудно отделаться от чувства, что судьба имела свой тайный умысел, разлучая супругов на время московских торжеств. Будь они вместе, мы никогда бы не обрели возможность читать этот, как выражался его автор, “бюллетень”, вводящий нас в самую гущу событий. Мы никогда бы не увидали совершающееся его глазами» [Волгин, 2010: 285]. Анна Григорьевна понимала особую ценность этих писем и хранила их в отдельном конверте. Впоследствии, собирая материалы для «Музея памяти Ф. М. Достоевского», она провела тщательную библиографическую работу, отследив практически все доступные ей публикации российской прессы, посвященные Пушкинской речи. Она сделала обширные выписки из газет, содержание которых позволяет увидеть состоявшееся событие глазами русских репортеров. Как показывает анализ, лишь незначительные фрагменты газетных отчетов были востребованы биографами Достоевского. Детальное изучение и сопоставление откликов различных корреспондентов позволяет более объемно представить картину события, произошедшего во время чтения Ф. М. Достоевским «Пушкинской речи». Материалы, собранные А. Г. Достоевской, хранятся в рукописном отделе фондов Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля (Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 39-41).

Москва с нетерпением ожидала выступлений Тургенева и Достоевского, их соперничества и борьбы. По сценарию торжеств каждому из них предоставлялись равные возможности. И хотя, по свидетельству П. И. Бартенева, «западники» предприняли попытку воспрепятствовать активному участию Достоевского в празднике, их намерения получили решительный отпор со стороны организаторов9. Бой должен был быть честным.

Помимо речей на заседаниях Общества любителей российской словесности, каждому из них предоставлялась возможность провозгласить тост на торжественном обеде и выступить с чтением произведений Пушкина на литературно-музыкальных вечерах. Впрочем, возможность произнести тост, поучаствовать в литературно-музыкальных вечерах, произнести речь на заседании Общества любителей российской словесности была предоставлена также и другим приглашенным на праздник литераторам. Но только Тургенев и Достоевский были удостоены особой чести возглавить шествие русских писателей во время аллегорического «Апофеоза», которым завершались два запланированных литературно-музыкальных вечера, состоявшихся 6 и 8 июня в зале Благородного собрания, и надеть лавровый венок на голову поэта, бюст которого украшал сцену. Это несколько странное и в некотором смысле даже комичное действо10, дважды назначенное и по-вторенное, в котором было предусмотрено равенство Тургенева и Достоевского, наглядно свидетельствует о желании организаторов подчеркнуть их исключительную роль в торжествах и таким образом обозначить главное интеллектуальное событие Пушкинских дней.

Когда из-за неожиданной смерти императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая, проведение Пушкинского праздника в обозначенные первоначальные сроки стало невозможным и Достоевский, связанный обязательствами перед «Русским Вестником» представить очередную часть романа «Братья Карамазовы» к концу июня, размышлял, оставаться ли в Москве или вернуться для работы в Старую Руссу, а свою речь о Пушкине отдать в печать, значимость его непосредственного участия в заседаниях Общества любителей российской словесности для организаторов торжеств и публики стала уже нескрываемой. В письме Достоевского к жене от 26 мая выразительно передана степень взволнованности устроителей, чей план рушился прямо на глазах:

«Когда же я объявил, что уезжаю 27-го, то поднялся решительный гам: “Не пустим!” Поливанов (состоящий в комиссии по открытию памятника), Юрьев и Аксаков объявили вслух, что вся Москва берет билеты на заседания и все берущие билеты (на заседания “Люб<ителей> р<оссийской> сло-весности”) берут, спрашивая (и посылая по нескольку раз справляться): будет ли читать Достоевский? И так как они не могли всем ответить, в каком именно заседании буду я говорить, в первом или во 2-м, -- то все стали брать на оба заседания11. “Вся Москва будет в огорчении и негодовании на нас, если вы уедете”, -- говорили они мне все. Я отговаривался, что мне надо писать “Карамазовых”; они серьезно стали кричать о депутации к Каткову просить отложить мне срок. Я стал говорить, что ты и дети будут беспокоиться, если я так надолго останусь, и вот (совсем не в шутку) не только предложили послать к тебе телеграмму, но даже депутацию в Старую Руссу к тебе, просить тебя, чтоб я остался» (Д30; 301: 161).

Как видим, организаторы готовы были пойти на все, лишь бы удержать Достоевского в Москве.

И он остался. Подействовали не столько уговоры и лестное для самолюбия Достоевского внимание москвичей. И даже не возможность упрочить свои позиции среди читателей первопрестольной («Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель» (Из письма А. Г. Достоевской 27-28 мая 1880 г. -- Д30; 30х: 168)). Он ясно понимал, насколько важен для утверждения идей, сформулированных в речи, ее публичный, как бы мы сегодня сказали, медийный успех. Публикация текста речи в виде очерка, конечно, тоже привлекла бы внимание. Но это внимание было бы очень специфическое, сугубо литературное. Откликнулись бы совсем не те люди, для которых писал Достоевский. Штатные публицисты и критики -- что либеральные, западнические, что патриотические, славянофильские, -- ему были по большому счету безразличны. Их роль была факультативной, вспомогательной. Нужно было «глаголом жечь сердца людей». Действовать. А это было возможно только устным, живым словом. Вступив в очное противоборство с противником. Превратив речь в событие.

Именно об этом писал он жене, утвердившись в своем решении:

«...остаться здесь я должен и решил, что остаюсь. Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни “Любители р<оссийской> словесности”, а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность. Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг<еевич> Аксаков (Юрьев и прочие не имеют весу), но Иван Аксаков и устарел, и приелся Москве. Меня же Москва не слыхала и не видала, но мною только и интересуется. Мой голос будет иметь вес, а стало быть, и наша сторона восторжествует. Я всю жизнь за это ратовал, не могу теперь бежать с поля битвы. Уж когда Катков сказал: “Вам нельзя уезжать, вы не можете уехать” -- человек вовсе не славянофил, -- то уж конечно, мне нельзя ехать» (Д30; 301: 169).

Именно поэтому он в том же письме так беспокоится о своем здоровье: «Боюсь в день открытия простудиться и кашлять на чтении» (курсив наш. -- П. Ф., А. П.; Д30; 301: 170).

Достоевский готовился к событию. И оно состоялось.

Ему предшествовала череда праздничных мероприятий. Началось с официального приема в Московской городской думе и академического научного заседания в университете. Потом последовали официальные, полуофициальные и «интимные» дружеские обеды и ужины, литературные вечера. Память национального поэта Москва праздновала по традиции широко, хлебосольно, с обилием застолий и речей, со стихами и музыкой. Это было настоящее празднество.

Корреспондент газеты «Молва» И. Ф. Василевский (писавший под псевдонимом «Буква») делился с читателями подробностями торжественного обеда, данного депутатам от Московского городского общества вслед за открытием памятника:

«При входе въ залу глазъ нашъ встретилъ кое что знакомое. Лавровые венки, положенные утромъ у Пушкинскаго подножья, красовались по стенамъ въ одиночку и группами. Въ тропической зелени здесь не было недостатка. Пушкинскій бюстъ выглядывалъ изъ подъ навеса огромныхъ пальмъ. Во всю длину зала протянулся главный столъ приблизительно ку- вертовъ на сто. Это былъ центральный и какъ бы почетный столъ, хотя обедавшіе выбирали место по собственному выбору. Перпендикулярно къ нему шли шесть другихъ столовъ, разумеется безукоризненно сервиро- ванныхъ. Естественнымъ украшешемъ каждаго стола служили вазы съ пузатыми ананасами, груды отборныхъ, не взирая на іюнь, французскихъ фруктовъ и хрустальныя горки съ нарядною кондитерскою мелочью. По соседству съ обеденною залою разместился большой оперный оркестръ. Обедъ былъ “воспроизведенъ” лучшимъ московскимъ рестораторомъ, со- держателемъ Эрмитажа, г. Оливье. Такъ сказать вступительная часть обеда прошла превосходно. Намъ предложена была целая международная выставка самыхъ классическихъ закусокъ. Была даже “хинная водка”, вероятно, для страдающихъ лихорадкой, и “водка А. С. Пушкина”. Обедъ вообще отличался добропорядочностію. Для любителей той литературы, представительницей которой служитъ Г-жа Авдеева, сообщаю и меню: супъ пюре изъ бекасовъ, прентаньеръ; пирожки; стерляди разварныя; филе -- телятина; пуншъ съ киршемъ; дупеля; цыплята; саладъ, огурцы; цветная капуста; парфе изъ земляники; дессертъ.

Центральное место занялъ г. Министръ Народнаго Просвещенія, А. А. Сабуровъ, пріехавшій за просто во фраке, безъ всякихъ регалій и севшій противъ бюста Пушкина, между А. А. Пушкинымъ и графинею Меренбергъ. Противъ него поместился хозяинъ обеда, Московскій Городской Голова, С. М. Третьяковъ. За темъ же столомъ можно было заметить И. С. Тургенева, 0. М. Достоевскаго, И. С. Аксакова, Я. К. Грота, француза- слависта г. Леже, А. Н. Майкова, М. Н. Каткова, почти рядомъ съ нимъ -- такова ужъ обеденная иронія -- А. А. Краевскаго, М. М. Стасюлевича и дру- гихъ. Музыка работала усердно»12.

Репортер «Петербургской Газеты» Баталин сообщал:

«Пушкинскія празднества продолжаются безпрерывно другія сутки. Обедъ былъ роскошный. Первый тостъ за Государя Императора провоз- глашенъ былъ Управляющимъ Министерствомъ Народнаго Просвещенія Сабуровымъ и встреченъ восторженно; речи говорили Аксаковъ, Катковъ и другіе. Аксаковъ говорилъ на тему о народности и русской геніальности. Катковъ -- о примиреніи партій видя ЄДИНОДУШІЄ вокругъ памятника нашему незабвенному поэту: “мракъ разсеялся, пусть светъ будетъ надъ русской землей”, говорилъ онъ. Этому примирительному настроенію оратора сочувственно аплодировали; после речи Каткова съ нимъ поцеловался Аксаковъ, а г. Гайдебуровъ подошелъ пожать ему руку; только Краевскій, сидевшій черезъ одинъ стулъ, остался въ положеніи семи греческихъ мудре- цовъ, молча покручивая усъ. Здесь онъ стушевался... Литературное сближеніе партій увеличивается»13.

От часа к часу эмоциональный настрой участников возрастал. Присутствие литературных фигур первой величины способствовало увлечению. Им восторженно аплодировали, подносили цветы, пожимали руки, выражали сочувствие и благодарность, кричали «браво!» и «ура!». Публика жаждала продолжения и новых впечатлений. Следила за каждым шагом оппонентов. Ловила каждое их слово. «Болельщики» Тургенева и Достоевского ревниво фиксировали удачи и промахи соперников14. Отклики прессы тех дней достаточно точно отражают всеобщее настроение и интерес.

6 июня состоялся первый литературно-художественный вечер. В подробном отчете «Санкт-Петербургских Ведомостей», в котором перечислены все 16 пунктов программы и дана характеристика каждому выступлению, только выступления Достоевского и Тургенева удостоены развернутого комментария:

«0. М. Достоевскій прочелъ монологъ Пимена изъ “Бориса Годунова”: “Еще одно последнее сказанье.” 0. М. Достоевскій, какъ вамъ известно, превосходно читаетъ, но здесь, въ этой зале, вследствіе ли дурныхъ акусти- ческихъ условій или чего другого, уважаемаго чтеца не было слышно даже изъ третьяго ряда креселъ. Можете себе представить, какъ много слышали и насладились этимъ чтешемъ сидящіе въ другихъ, въ десятыхъ и двадца- тыхъ рядахъ! 0. М. Достоевскаго встретили рукоплесканіями»15.

«И. С. Тургеневъ прочелъ стихотвореніе “Опять на родине”. Появленіе Тургенева вызвало огромную, нескончаемую бурю рукоплесканій. Востор- женнымъ кликамъ, нриветствіямт не было конца. По окончаніи чтенія этотъ взрывъ повторился и вызовамъ не было конца. Тургеневъ, выходя въ третій или четвертый разъ на вызовы, сказалъ коротенькое стихотвореніе, вызвавшее новую бурю восторга. Овація длилась съ добрые четверть часа»16.

7 июня Тургенев читал свою речь в первом заседании Общества любителей российской словесности. Репортер «Страны» сообщал:

«...сделанъ былъ небольшой перерывъ въ заседаніи, какъ будто нарочно для того, чтобы дать публике собраться съ духомъ, потому что на каеедру долженъ былъ взойти И. С. Тургеневъ. Наконецъ онъ явился, и оглушительный взрывъ рукоплесканій едва только могъ успокоиться черезъ нисколько минутъ, потомъ прорывался нисколько разъ во время чтенія и разразился такимъ же громомъ, какимъ начался, если еще не сильнее, когда онъ окон- чилъ. Речь его будетъ, говорятъ, напечатана въ “Вестнике Европы”; ее нужно или выслушать всю или прочесть, а передавать въ извлеченіи невозможно, потому что въ произведешяхъ такихъ писателей, какъ Тургеневъ, малейшее даже уклоненіе отъ формы изложенія можетъ иногда придать другой смыслъ содержанію»17.

«Оно было недурно по содержанію, -- делился по свежим следам впечатлениями от речи Тургенева И. С. Аксаков, -- и, разумеется, очень изящно написано, но все же жидковато по мысли. Много уступокъ сделалъ онъ изъ своего западничества, однакоже еще не решался признавать Пушкина “нацюнальнымъ гешемъ”, не по происхожденію, разумеется, а по внутреннему духу его поззіи. Однимъ словомъ, какъ я ему сказалъ шутя: говорилъ онъ хоть и не совсемъ какъ авторъ “Дыма”, однакожъ дымомъ припахивало!»18.

Достоевский и вовсе считал, что Тургенев в своей речи «унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта» (Д30; 301: 182), а аплодисменты ему были заранее заготовлены и в зале сидели специально приглашенные Ковалевским слушатели -- «всё его студенты и все западники», -- «чтоб выставить Тургенева, как шефа их направления, а нас унизить, если мы против них пойдем» (Д30; 301: 182).

На обеде, состоявшемся в этот день, как и накануне, опять звучали многочисленные речи и тосты. Газетчики, отметив слова А. Н. Островского, не оставили без внимания и скрытую полемику между Тургеневым и Достоевским:

«Речь Островскаго чрезвычайно умна, безъискуственна, полна остроумія и прекрасно сказана. Онъ метко и образно охарактеризовалъ великое значеніе Пушкина въ деле умственнаго развитія грамотной Россіи и подъема народ- наго самосознанія. “Отъ Пушкина умнеетъ каждый кто только можетъ умнеть (крики “браво”). Русскіе писатели благодаря Пушкину стали сами собой -- онъ далъ имъ смелость стать русскими”. Тургеневъ провозгласилъ тостъ за иностранныхъ представителей литературы, высоко ценящихъ русскій геній. Достоевскій -- за Пушкина, какъ величайшаго въ Россіи человека: “чистейшаго, честнейшаго и умнейшаго въ Россіи человека”»19.

«Я не хотел говорить, -- писал Достоевский жене вечером 7 июня, -- но под конец обеда вскочили из-за стола и заставили меня говорить. Я сказал лишь несколько слов, -- рев энтузиазма, буквально рев» (Д30; 301: 183).

Интрига нарастала. В том же письме далее Достоевский возбужденно рассказывает:

«Затем уже в другой зале обсели меня густой толпой -- много и горячо говорили (за кофеем и сигарами). Когда же в *4 10-го я поднялся домой (еще 2 трети гостей оставалось), то прокричали мне ура, в котором должны были участвовать поневоле и несочувствующие. Затем вся эта толпа бросилась со мной по лестнице и без платьев, без шляп вышли за мной на улицу и усадили меня на извозчика. И вдруг бросились целовать мне руки -- и не один, а десятки людей, и не молодежь лишь, а седые старики. Нет, у Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм. <...> Несколько незнакомых людей подошли ко мне и шепнули, что завтра, на утреннем чтении, на меня и Аксакова целая кабала. Завтра, 8-го, мой самый роковой день: утром читаю статью, а вечером читаю 2 раза, “Медведицу” и “Пророка”. “Пророка” намерен прочесть хорошо. Пожелай мне» (Д30; 301: 183).

Когда Достоевский всходил на кафедру, двухтысячная аудитория, собравшаяся в зале Благородного собрания, горячо приветствовала оратора. «Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне долго, очень долго не давали читать, -- отчитывался Достоевский Анне Григорьевне. -- Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать -- ничто не помогало: восторг, энтузиазм <...>. Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий» (Д30; 301: 184).

М.А. Веневитинов, один из многочисленных слушателей Достоевского, записал в дневнике:

«Но вот на кафедре появился Достоевский. Раздались восторженные и долго не смолкавшие рукоплескания. Затопали ногами, замахали платками. Долго Достоевский откланивался, долго стоял в зале гул восторга. Если б его взвесить или измерить, то на его стороне оказался бы значительный перевес против тех оваций, которых вчера предметом был Тургенев. Наконец шум улегся, и в зале сделалось так тихо, что, казалось, можно было расслышать полет мухи. Среди напряженного внимания публики Достоевский начал свою замечательную, теплую по чувству и глубокую по мысли речь. Не удалось Федору Михайловичу произнести свою речь безостановочно до конца. Богатое ее содержание, меткие, прочувственные выражения, новый по мысли разбор “Цыган” и “Евгения Онегина”, тонкий анализ типа Татьяны -- как идеала русской женщины, тройственное деление поэзии Пушкина и указание на ее общечеловеческое значение, -- все эти блестящие места речи невольно захватывали дух у слушателей своею глубиною и заставляли залу неоднократно прерывать оратора взрывами восторженных рукоплесканий» [Веневитинов: 504].

Действительно, аплодисменты раздавались поминутно, но то, что случилось после окончания речи, не имело прецедентов.

Московские «Современные Известия» писали:

«Речь, произнесенная 0. М. Достоевскимъ, произвела истинный фуроръ. <...> Это была молнія, прорезавшая небо. О силе впечатленія, произведеннаго на слушателей, можно судить потому, что зала буквально была свидетельницей истерическихъ припадковъ; женщины плакали, а одинъ молодой человекъ, потрясенный, стремительно, вне себя, бросился къ оратору. Не найдя его тамъ, потому что члены общества, вместе съ ораторомъ удалились темъ временемъ въ смежную съ эстрадою залу, молодой человекъ вбежалъ туда и упалъ безъ чувствъ; несколько минутъ продолжался этотъ его нервный припадокъ»20.

«Петербургский Листок» сообщал:

«Речь г. Достоевскаго вызвала бурю восторговъ. <...> Махали платками, потрясали шляпами, плакали. Крикамъ “браво” и рукоплескашямъ не было конца. Общество любителей Россійской словесности никогда не было еще свидетелемъ такихъ восторговъ. Достоевскій несколько разъ являлся на каеедру и благодарилъ. Буря не унималась, когда же председатель Общества, г. Юрьевъ, объявилъ, что вследъ за выслушанною речью г. Достоевскій избранъ въ почетные члены общества, все присутствовавшіе вскочили съ своихъ местъ, не только публика, но и члены Общества, помещавшіеся на особой эстраде. Безконечныя оваціи возобновились. Речь г. Достоевска- го длилась около часу < ..> нужно было слышать всю речь, чтобы понять на сколько эти восторги были лишь слабою данью оратору»21.

В. О. Михневич, корреспондент санкт-петербургских «Новостей», в своем репортаже красочно живописал случившееся:

«Безпримерныя оваціи, доставшіяся на долю Тургенева, достигли до своего крайняго вьіраженія въ последній день праздника по отношенію къ г. Достоевскому. То, что произошло въ этотъ моментъ въ громадной зале Благо- роднаго Собранія, невозможно описать. Далее не могло простираться одобреніе слушателей оратору, дальше некуда идти въ выражеши восторга и единодушнаго соединенія въ одной мысли, въ одномъ чувстве всехъ со- ставныхъ элементовъ публики и дальше ничего уже не остается желать писателю-публицисту для своей славы, для своей популярности. Безъ сомненія, по размеру и температуре самыя горячія и самыя бурныя оваціи достались на этомъ празднике г. Достоевскому, за исключешемъ, можетъ быть, самаго виновника праздника <.>.

Когда г. Достоевскій кончилъ, въ зале поднялось что-то невероятное; не было человека, который бы не хлопалъ, не стучалъ и не кричалъ “браво” въ какомъ-то изступленіи. Женщины махали платками, многія изъ нихъ стали для этого на стулья, были и такія, что впали въ истерическое состояніе, въ воздухъ летели шапо-кляки, тысячи рукъ протягивались по направленію къ оратору. У многихъ глаза сверкали и лица пламенели, какъ въ минуты самаго сильнаго душевнаго возбужденія.»22.

Не менее эмоционально и ярко описывал произошедшее автор заметки, опубликованной в «Молве»:

«Разнородное по своей предварительной программа второе заседаніе Общества любителей Россійской словесности превратилось въ единое и сплошное торжество О. М. Достоевскаго. Далеко далеко остались за нимъ все буд- ничныя оваціи. У экзальтированнаго собранія не хватало средствъ, чтобъ выразить свой восторгъ и оно просто металось по зале. <...>

Когда Достоевскій кончилъ, вся зала духовно была у ногъ его. Онъ победилъ, растрогалъ, увлекъ, примирилъ. Онъ доставиль минуту счастія и наслажденія душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали какъ благодарить. У мужчинъ были слезы на глазахъ, дамы рыдали отъ волненія, стонъ и громъ оглашали воздухъ, группа словесниковъ обнимала высокодарови- таго писателя, а н!сколько молодыхъ д!вушекъ сп!шили къ нему съ лавро- вымъ в!нкомъ и ув!нчали его тутъ же на эстрад!, среди дошедшихъ до своего апогея овацій. Здесь не место разбирать по существу речь Достоевскаго. Мое дело -- передать только то, что было, а было, между прочимъ и то, что какой-то молодой человекъ изъ слушателей, при последнихъ словахъ Дос- тоевскаго, стремительно ринулся изъ залы, выб!жалъ въ боковую комнату и тамъ упалъ въ обморокъ. Человеческое слово не можетъ претендовать на большую силу»23.

«Ни одна изъ речей, произнесенныхъ на всехъ собрашяхъ, чествовав- шихъ поэта, не воодушевила слушателей такимъ поразительнымъ энтуз1азмомъ, какъ речь Оедора Михайловича, -- отмечал «Рижский Вестник». -- По окончаніи ея онъ много разъ долженъ былъ подниматься на каеедру чтобы отвечать поклонами на несмолкаемыя оглушительныя рукоплесканія и восторженные крики. Махали платками, шляпами, стучали»24.

Даже спустя десять дней реакция публики на речь Достоевского оставалась в актуальной новостной повестке. 19 июня во всех подробностях о ней писала петербургская «Страна»:

«Въ этомъ заседаніи читали речи: Чаевъ, Аксаковъ, Анненковъ, Калачевъ, Бартеневъ (издатель “Русскаго Архива”) и Достоевскій. Но день этотъ без- спорно и всецело принадлежалъ последнему. Речь его произвела и на публику, и на членовъ Общества какое-то поражающее впечатленіе. Что делалось въ зале -- описать трудно; и крики, и стукъ стульями, и слезы, и даже истерики. Дамы вскакивали на кресла, подбегали къ сцене, все взволновалось, слилось въ одну колышащуюся массу, и отдельныхъ возгла- совъ разобрать было уже невозможно. Я виделъ несколькихъ членовъ Общества, которые, сидя на своихъ креслахъ, во время чтенія речи, просто заливались слезами»25.

И даже через три месяца («Историческая Библиотека». №№ 8 и 9. Август и сентябрь):

«Публика пришла въ какое-то восторженное опьянелое состояніе: хлопали въ ладоши, стучали и топали, махали шляпами, автору поднесли лавровый венокъ, и наконецъ, когда ©едоръ Михайловичъ поднялся съ места, члены Общества, по почину Ивана Сергеевича Тургенева, его расцеловали»26.

Рассказ самого Достоевского о том, что творилось в зале Благородного собрания, хорошо известен:

«Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил -- я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты -- всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса...» (Д30; 30х: 184).

Так что же произошло? Что вызвало такой бурный восторг, похожий на массовую истерию, к которой иногда приводят своих слушателей лидеры религиозных сект во время радений? Почему Аксаков провозгласил речь Достоевского «историческим событием», а пресса согласно подхватила его слова?

Феномен Пушкинской речи стал предметом рефлексии уже на другой день. Большинство объясняли его выдающимся искусством Достоевского- оратора: «Органъ г. Достоевскаго слабый и жидкій, но дiапазонъ его необыкновенно плавный, внятный и выразительный, -- писали «Новости» 13 июня. -- Читаетъ онъ превосходно -- просто, естественно, съ мастерской интоннаціей»27.

14 июня в «Молве» появилась следующая заметка:

«Несомненно, что Достоевскій электризовалъ всехъ, именно электризо- валъ. Речь его, появившись въ печати, потеряла 9/10 своего обаянія. Тутъ уже наступила очередь критики, логики, взвешиваній, сопоставленій и спокой- ныхъ подстрочныхъ примечаній, а тамъ было только увлеченіе, увлеченіе и увлеченіе. Тамъ была -- воспользуюсь однимъ сравнешемъ сделаннымъ, -- “молнія прорезавшая небо”.

Представьте себе Петра Пустынника, взывающаго къ крестоносцамъ. Представьте себе лаву, льющуюся устами. Представьте себе, что не только этотъ самый человекъ обладаетъ гигантскимъ воображешемъ, безпредельнымъ кру- гозоромъ, внешнимъ описательнымъ колоритомъ солнечной радуги и фанатическою, неисчерпаемою, надъ всемъ царствующею верою въ правду, красоту и величіе своихъ идеаловъ, но что онъ еще заражаетъ другихъ своимъ энтузiазмомъ, заставляетъ словомъ любить и ненавидеть, страдать и наслаждаться, щуриться отъ блеска и блуждать во тьме, и вамъ будутъ понятны главныя причины небывалыхъ овацій, вызванныхъ речью Дос- тоевскаго.

Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ речь Достоевскаго “собьтемъ”. Она действительно была собыПемъ въ литературномъ отношеніи. Жаръ и блескъ ея жегъ и ослеплялъ. Великія отдельныя философскія мысли и без- подобныя позтическія картины, неподражаемыя характеристики типовъ, глубокій превосходный анализъ чувствъ и нравственныхъ теченій въ обществе и человеке, безбрежная гуманистическая струя во имя любви, совершенства, правды, смелость переходовъ и величіе мыслей, посвященныхъ судь- бамъ и вопросамъ всего человечества, -- все это лилось у Достоевскаго широкою рекою, захватывая духъ и слушателей и меняя у нихъ одинъ эфектъ другимъ, одно сильное и цельное воспріятіе другимъ, не менее сильнымъ и не менее цельнымъ»28.

В числе причин успеха отмечали и «пророческий» пафос речи, носящий ярко выраженный оптимистический характер. В той же статье в «Русском Курьере» отмечалось:

«Представители науки, интеллигенціи, прессы -- съ восторгомъ приветствовали идею о “всечеловечески-братскомъ единеніи”, о томъ что “назначеніе русскаго человека есть безспорно всеевропейское, всемірное” и что “быть настоящимъ русскимъ, значитъ стремиться внести примиреніе въ европейскія противоречія, уже окончательно указать исходъ европейской тоске въ своей русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей, вместить въ нее съ братскою любовью всехъ нашихъ братьевъ, а въ конце концовъ, можетъ быть, и изречь окончательное слово великой всеобщей гармоніи, братскаго окончательнаго согласія всехъ племенъ по Христову евангельскому закону”»29.

Впрочем, некоторые увидели в этом желание Достоевского польстить русскому обществу. Так, И. Хрущев, автор заметки в газете «Берег», писал:

«Талантъ Достоевскаго оказалъ услугу его парадоксамъ, увлекъ, подкупилъ насъ, и мы были въ упоеніи націнальнаго самообольщенія»30.

В этом же смысле чуть позже будет говорить обозреватель «Вестника Европы»:

«...речь г. Достоевскаго <...> имела свой успехъ; сказанная въ известномъ стиле талантливаго писателя, она подействовала -- безъ сомненія, въ значительной степени -- потому, что сказана была передъ аудиторіей уже приготовленной къ крайнему увлеченію: несколько дней, проведенныхъ въ непре- кращавшемся ряде сильныхъ впечатленій, сообщили этой аудиторіи почти нервическое возбужденіе, -- по степени этого возбужденія ей требовалось все больше увлекающихъ и обольстительныхъ словъ. Ихъ предложилъ г. Достоевскій»31.

Г. И. Успенский в своем разборе речи Достоевского, опубликованном в «Отечественных Записках», и вовсе утверждал, что она была столь туманна, что каждый ее слушатель услышал в ней свое и вложил в слова Достоевского свой смысл.

Были и те, кто и вовсе отрицал речь Достоевского как событие. С откровенным сарказмом писал об этом корреспондент «Страны»:

«.. .действительно, она и была собыПемъ въ томъ смысле, что побудила г. Аксакова изменить речь, приготовленную последнимъ, и повела къ избранію Достоевскаго почетнымъ членомъ общества любителей словесности, стало быть, речь Достоевскаго имела уже фактическій результатъ»32.

Желая дискредитировать значение произошедшего в зале Благородного собрания 8 июня, автор уравнивает речь Достоевского с менее важными происшествиями, также нарочито именуя их «событиями»:

«По другимъ отзывамъ, собыПемъ была речь А. А. Потехина, потому что онъ предложилъ поставить еще въ Москве памятникъ и Гоголю; такъ какъ за этимъ предложешемъ тотчасъ последовала подписка и собрано было до трехъ тысячъ рублей, то и эта речь произвела уже положительный результатъ, еще более значительный, чемъ первая»33.

Действительно, предложение А. А. Потехина, прозвучавшее в конце заседания, было с воодушевлением встречено публикой и нашло отражение в прессе, но никому и в голову не пришло назвать его «событием», да и речью- то выступление Потехина назвать можно только при большом желании. Но у критика «Страны» такое желание было.

Не унимаясь в своем сарказме, он добавляет и вовсе анекдотический эпизод:

«Наконецъ, иные называютъ собыПемъ еще и речь М. Н. Каткова, назы- ваютъ не безъ основанія, такъ какъ и это собыПе тоже вызвало фактъ: П. А. Гайдебуровъ подошелъ къ М. Н. Каткову и пожалъ ему руку»34.

Это недвусмысленная пародия на демонстративное примирение Тургенева и Достоевского. Удовлетворенный своим остроумием, автор торжествующе заключает:

«Но вотъ празднество кончилось; участники его разсеялись и вниманіе печати точно такъ же разсеялось на текущія дела. Достаточно-ли для насъ техъ “событш', которые произошли въ Москве, и ограничится-ли ихъ действіе теми результатами, которые непосредственно последовали? Конечно, намъ могутъ возразить на это, что невозможно было и ожидать, чтобы въ публичныхъ речахъ высказалось съ полнымъ просторомъ современное положеніе страны и ея задушевныя желанія. Но въ такомъ случай -- въ этомъ-то именно и заключалось истинное “собыПе”, въ томъ, напримеръ, что и 43 года по смерти Пушкина не всякое изъ самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ его произведеній могло бы быть прочтено, вслухъ, безъ пропусковъ, на Пушкинскомъ же торжестве. Въ этомъ смысле, не сила произнесенныхъ речей была знаменательна, но скорее -- неполнота, недостаточность ихъ»35.

Признавая далее содержательность сделанного Достоевским анализа пушкинского творчества (помянув вкупе с Достоевским все того же Потехина -- одновременно занижая значение речи Достоевского и отводя упрек в личном неприятии к нему), автор «Страны» обрушивается на публицистическую часть речи, не столько опровергая ее по сути, сколько негодуя по поводу ее всеобщей поддержки. Его бесит (именно так можно точнее всего определить состояние автора) не только смысл речи Достоевского, но и всеобщее признание его:

«Но не трудно понять, что во всемъ этомъ (в анализе пушкинского творчества. -- П. Ф., А. П.) не можетъ быть никакого указанія для современности, потому именно, что здесь прославлялась сила генія. Никому изъ современ- никовъ не дано быть Пушкинымъ, а стало быть, никакого указанія для со-временности изъ этой области сужденій -- повторяемъ, нельзя и извлечь. Когда явится новый Пушкинъ, то онъ самъ и скажетъ новое слово; а до техъ поръ, намъ остается только приносить дань удивленія Пушкину.

Но какъ только некоторые изъ ораторовъ пробовали спуститься съ этой высоты на землю и, подъ наплывомъ возвышеннаго чувства, что либо вещать для нашего современнаго сознанія, для нашихъ целей въ будущемъ, то широкій потокъ красноречія съуживался въ тонкій ручеекъ текущій на жесткомъ, каменномъ лоне действительности, или -- если продолжалъ бить съ прежней силой и шумомъ, то билъ красивымъ, но безплоднымъ фонтаномъ, снова вверхъ, на воздухъ, въ область фантазій, “не отъ міра сего”, ничего не расчищая, ничего не оплодотворяя»36.

Впрочем, демарш «Страны» оказался единственным в своем роде. Все причастные к событию Пушкинской речи37 остались солидарны с мнением Аксакова, пусть даже позже более критично отнеслись к высказанным Достоевским идеям. Для них на всю жизнь остались памятны те минуты духовного подъема, которые пережили они в тот день благодаря Достоевскому. Запомнились не только слова писателя, но прежде всего порожденное ими почти физическое преображение аудитории, преображение одновременно пережитое как личное и как всеобщее. Да, со стороны это, возможно, выглядело как массовая истерика. Все эти неистовые рукоплескания, крики, топот, махание платками, влезание на кресла, слезы, обмороки, объятия, рукопожатия, венчание лавровым венком, блеск в глазах и пылание щек -- все это лишь выработанные прежним светским общежитием формы, в которые облеклось ранее небывалое чудо преображения. Замечательно, что уже спустя несколько месяцев, В. О. Михневич передаст эту картину такими словами:

«Когда чтение кончилось, вся зала дохнула каким-то вздохом одной исполинской груди, до глубины потрясенной благородным экстазом любви и мира» [Михневич: 265].

Здесь было то самое мучительное и радостное для всех участников состояние выхода из себя -- привычного, обыденного, регламентированного, -- проявление в себе подлинного и живого, что обычно скрывается под маской светских приличий и установлений, что-то вакхическое, дионисийское (не случайно в одном из отчетов прозвучало слово «опьянелое»).

Это было то преображение, о котором Достоевский, как о «фантастической и донельзя дикой мысли», писал в январском «Дневнике Писателя» за 1876 г. в главке «Золотой век в кармане»:

«Ну что, -- подумал я, -- если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, -- во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, -- куда ума! -- остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, никто-то из вас про это ничего не знает! <. .>

Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?

Не хмурьтесь, ваше превосходительство, при слове золотой век: честное слово даю, что вас не заставят ходить в костюме золотого века, с листком стыдливости, а оставят вам весь ваш генеральский костюм вполне. Уверяю вас, что в золотой век могут попасть люди даже в генеральских чинах. Да попробуйте только, ваше превосходительство, хотя бы сейчас, -- вы же старший по чину, вам инициатива, -- и вот увидите сами, какое пиронов- ское, так сказать, остроумие могли бы вы вдруг проявить, совсем для вас неожиданно. Вы смеетесь, вам невероятно? Рад, что вас рассмешил, и, одна-ко же, всё, что я сейчас навосклицал, не парадокс, а совершенная правда. А беда ваша вся в том, что вам это невероятно» (Д30; 22: 12-13).

И вдруг все это стало «вероятно». «Пелена вдруг упала». Все свершилось, как по писаному. Он сам сделал тот первый шаг и «увлек» своей «простодушной» речью всех. И слушатели его зажили подлинной, искренней, живой жизнью. Оптимистическая антропология Достоевского, манифестированная им в статье «Золотой век в кармане», получила зримое подтверждение.

Ведь не только студенты и курсистки проявляли свое воодушевление. В зале было множество почетных и представительных гостей. В числе 244 делегатов, входивших в состав 106 официальных депутаций38, несомненно, большинство были в самых солидных чинах. В самых что ни на есть генеральских. Тот же Яков Карлович Грот -- академик, действительный статский советник. Или министр народного просвещения Андрей Алек-сандрович Сабуров, тоже действительный статский советник. Что уж говорить про московского генерал-губернатора графа Владимира Андреевича Долгорукова! Или городского голову Сергея Михайловича Третьякова!

В зале присутствовала многочисленная московская, петербургская и провинциальная светская и духовная профессура (филологи Н. С. Тихонравов, Н. И. Стороженко, М. И. Сухомлинов, В. Д. Смирнов, Алексей Н. Веселовский, Н. П. Некрасов, П. А. Висковатов, историки В. О. Ключевский, Н. В. Калачов, юристы М. М. Ковалевский, А. И. Чупров, С. М. Шпилевский, естественники К. А. Темирязев, В. Д. Шервинский, В. Т. Собичевский, А. Г. Фишер фон Вальдгейм, Н. А. Любимов, математики Н. В. Бугаев, А. Ю. Давидов, богословы, историки церкви И. Д. Мансветов, Н. Ф. Каптерев), здесь сидели мэтры юриспруденции (А. Ф. Кони, Ф. Н. Плевако), редакторы и сотрудники литературных журналов (А. А. Краевский, С. А. Юрьев, П. И. Бартенев, В. П. Острогорский, Ф. Б. Миллер, В. Ф. Миллер, Н. А. Лейкин, П. А. Гайде- буров, А. С. Суворин, В. П. Буренин, Г. И. Успенский, Г. З. Елисеев, М. М. Ста-сюлевич, А. Н. Пыпин, П. И. Вейнберг, С. В. Максимов, Г. А. Джаншиев, В. И. Михневич, В. П. Клюшников, И. Ф. Василевский, В. А. Бильбасов), общественные деятели (предводители дворянства из разных регионов, например, от Москвы -- Д. Н. Шипов, от Санкт-Петербурга -- граф А. А. Бобринский) и деятели культуры (Н. Г. Рубинштейн, С. И. Танеев, Н. Д. Каш- кин, Ф. А. Бурдин, А. А. Нильский, П. А. Зиновьев, Л. В. Сакетти, В. П. Гаевский, В. Н. Андреев-Бурлак, И. Ф. Горбунов, В. Д. Поленов, К. А. Трутовский, А. А. Киселёва, А. И. Резанов, И. В. Самарин, В. Н. Кашперов, П. П. Вяземский, Н. Н. Страхов, В. А. Дашков, Е. Ф. Корш, А. Е. Викторов, Н. П. Аксаков, председатель Московского общества истории и древностей И. Е. Забелин, директор Исторического музея А. С. Уваров, директор Оружейной палаты Н. С. Чаев, секретарь московского Археологического общества В. Е. Румянцев, педагоги Л. И. Поливанов, В. А. Герье, П. Е. Басистов). Не забудем и тех, кто находился в президиуме на эстраде: И. С. Тургенев, А. Н. Островский, И. С. Аксаков, П. В. Анненков, А. Ф. Писемский, А. Н. Майков, А. А. Плещеев, Я. П. Полонский, Д. В. Григорович, А. А. Потехин39 -- все мужи уважаемые, седовласые и седобородые.