Сибирский текст Ф.М. Достоевского: проблемы и перспективы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Сибирский текст Ф.М. Достоевского: проблемы и перспективы

Е.Ю. Сафронова

Алтайский государственный университет

Аннотация

достоевский сибирский текст биографический

Обзорная статья посвящена анализу исследований сибирского периода жизни и творчества Ф. М. Достоевского.

Описаны основные тенденции изучения сибирского текста автора. При всем многообразии источников их можно разделить на четыре группы: мемуарные и эпистолярные свидетельства; публицистика, романы-биографии, очерки, повести и т. д.; исследования биографического характера; интерпретации сибирских произведений.

Одной из главных проблем источников является проблема их достоверности.

Близкими к мемуарным фальсификациям остаются романы-биографии, биографические хроники, документальные повести и т. д. Эти источники часто содержат фактические ошибки или вольную интерпретацию событий.

В них подчас включены краеведческие мифы о пребывании Достоевского в Сибири, созданные местными жителями. Часть таких мифов в науке уже разоблачена.

В статье проанализированы исследования биографического характера В. Н. Захарова, М. М. Громыко, Н. И. Левченко, В. С. Вайнермана, А. С. Шадриной, Е. Д. Трухан, В. Ф. Гришаева и др. Особенность таких исследований состоит в том, что они обычно локализованы и представляют изучение не сибирского текста в целом, а составляющих его частей: омского, кузнецкого, тобольского, барнаульского, семипалатинского.

В статье описываются как достаточно известные, так и новые биографические материалы, которые были обнародованы в последнее время и существенным образом обогатили представления о сибирском периоде биографии и творчества писателя.

В работе обозначены проблемы и намечены перспективы изучения сибирского текста, в том числе определены архивные коллекции, в которых могут быть найдены новые документы о Достоевском и его окружении.

Ключевые слова: Достоевский, биография, творчество, тенденции изучения, поэтика, М. Д. Исаева, Н. Б. Вергунов, Сибирь, Омск, Кузнецк, Семипалатинск, Тобольск, Барнаул

Abstract

Elena Yu. Safronova

Altai State University

F.M. Dostoevsky's Siberian Text: Problems and Perspectives

The review article is devoted to the analysis of studies of the Siberian period of F. M. Dostoevsky's life and work. The main trends in the study of the author's Siberian text are described. The entire variety of sources may be subdivided into four groups: memoirs and epistolary testimonies; journalism, biographical novels, essays, novellas, etc.; biographical studies; interpretations of Siberian works. One of the main issues is the problem of their reliability.

Close to the memoir fraud remain biographical novels, biographical chronicles, documentary novels are close to being memoir falsifications, and so they often contain factual errors or free interpretation of events.

They sometimes include home-grown myths about Dostoevsky's stay in Siberia, that were created by local residents. Some of these myths have already been exposed by the scientific approach.

The article analyzes the biographical research of V. N. Zakharov, M. M. Gromyko, N. I. Levchenko, V. S. Vainerman, A. S. Shadrina, E. D. Trukhan, V. F. Grishaev and others.

\These studies are peculiar in that they are usually localized and represent research not into the Siberian text as a whole, but into its constituent parts: those related to Omsk, Kuznetsk, Tobolsk, Barnaul or Semipalatinsk.

The article describes both fairly well-known and new biographical materials that have been published recently and significantly enriched the understanding of the Siberian period of the writer's biography and work, and provides an overview of interpretations of Dostoevsky's Siberian works.

The paper identifies problems and outlines the perspectives of studying the Siberian text, and determines the archival collections where new documents about Dostoevsky and his environment can be discovered.

Keywords: Dostoevsky, biography, creativity, research trends, poetics, interpretation, M. D. Isaeva, N. B. Vergunov, Siberia, Omsk, Kuznetsk, Semipalatinsk, Tobolsk, Barnaul

До сих пор сибирский период жизни и творчества Ф. М. Достоевского является недостаточно исследованным. В современной науке существуют огромные лакуны, касающиеся как биографических сведений о Достоевском в Сибири, так и интерпретации сибирских произведений писателя. Предметом систематического изучения данная проблематика пока не стала. Правильнее говорить о подступах к теме, т. к. сибирский текст Достоевского изучен слабо и мозаично¹.

Очень многие даты, обстоятельства, детали пребывания писателя в Сибири на сегодняшний день неизвестны во всей полноте и достоверности. Некоторые события приобрели мифологический ореол, тиражируются в искаженном виде, не соответствующем фактической стороне происшедшего. Причин тут, по мнению В. Н. Захарова, несколько: от ошибок памяти Достоевского и мемуаристов до стремления писателя изображать события в символическом, художественном виде, невольно преображая их и превращая в литературные факты [Захаров, 2012: 85; 2015: 44, 46, 49, 51]. Так, например, хрестоматийно известна сцена дарения Достоевскому в Тобольске Евангелия женами декабристов в 1850 г. Она упоминается в письме брату Михаилу от 30 января -- 22 февраля 1854 г.2, в воспоминаниях второй жены Анны Григорьевны [Достоевская: 396], в «Дневнике Писателя» за 1873 г. (Д30; т. 21: 12). В. Н. Захаров реконструирует обстоятельства и хронологию этого события благодаря письму Н. Д. Фонвизиной к И. А. Фонвизину от 18-22 мая 1850 г. и обоснованно утверждает, что «церемонии дарения Евангелия» не было. «“Тайное свидание” могло состояться в воскресенье 15 января, а передача книг и денег в переплете -- в любой из дней с 16 по 19 января». Идея подарить петрашевцам Евангелие принадлежит Н. Д. Фонвизиной, но вручил книги и открыл каждому арестанту секрет переплета со спрятанными 10 рублями жандармский капитан Смольков (см.: [Захаров, 2015: 44, 49]).

А. В. Архипова справедливо отмечает: «...семипалатинский период, как, может быть, никакой другой в жизни Достоевского, изобилует “белыми пятнами”, не сохранилось прямых свидетельств, документальных подтверждений того, над чем писатель работал в эти годы: никаких творческих рукописей Достоевского за этот период до нас не дошло. Косвенные же свидетельства -- указания самого Достоевского в его письмах разным лицам -- о его многочисленных замыслах, работе над ними, стадиях завершенности этой работы -- очень ненадежны, а подчас и недостоверны. Достоевский в силу ряда причин или бессознательно преувеличивал степень готовности своих произведений, или совершенно сознательно мистифицировал своих корреспондентов, так как, во-первых, стремился во что бы то ни стало восстановить свою литературную репутацию в глазах издателей, писателей и критиков и, во-вторых, получить какие-то денежные авансы под будущие сочинения. Поэтому письма Достоевского, оставаясь очень ценными и часто единственными источниками сведений о его творческой жизни, должны привлекаться осторожно и рассматриваться критически» [Архипова: 50].

Существуют три точки зрения относительно продуктивности семипалатинского периода и его места в творческой эволюции автора. В. А. Туни- манов был убежден, что Достоевский в Семипалатинске переживал глубочайший творческий кризис, в результате которого не мог создать ничего законченного [Туниманов: 12-13]. П. Н. Сакулин полагал, что «в Семипалатинске создано несколько художественных произведений» [Сакулин: 532], которые не сохранились. На наш взгляд, семипалатинский период -- время поиска и апробации новых стратегий письма. Созданные и задуманные в Сибири произведения: «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели», «Записки из Мертвого дома» -- экспериментальны в жанровом и тематическом отношении и до сих пор недооценены в науке. Сибирский период «подготовил мощный творческий взрыв 1861 г., когда, вернувшись в Петербург, Достоевский в один год публикует “Униженные и оскорбленные”, “Записки из Мертвого дома”, “Ряд статей о русской литературе”, множество заметок, редакторских примечаний, не считая огромной редакционной работы во “Времени”» [Архипова: 51].

Несмотря на появление в последние три десятилетия целого ряда работ, посвященных в том числе сибирским произведениям (см.: [Семыкина, 1992, 1997], [Захаров, 2013], [Кибальник], [Габдуллина, 1983, 1998, 2004, 2015, 2016], [Фазиулина], [Нестюричева], [Макурина], [Скуридина], [Сафронова, 2015, 2017, 2018a, 2018b, 2018с, 2019a, 2019b] и др.), назвать этот период творчества автора глубоко и всесторонне изученным было бы преждевременным.

Поиском и выявлением более глубоких связей Достоевского с Сибирью движет не праздное любопытство, поскольку, отмечают исследователи, «даже самые незначительные связи писателя <...> с провинцией имеют выход к художественному произведению и пониманию творческой индивидуальности художника слова» [Кузнецова: 4], «мелкая подробность, вновь открытый факт иногда по-новому позволяют взглянуть на писателя, а порой пролить дополнительный свет на его произведения» [Маркин: 92]. Сходную позицию занимает В. С. Вайнерман: «В биографиях писателей такого масштаба, как Достоевский, интересно все. <...> Но окружение больших художников изучено, как правило, поверхностно. <...> Наши сведения неполны; информация, которой мы владеем, однобока» [Вайнерман, 2015: 215]. Необходимо обозначить основные направления, тенденции и перспективы изучения сибирского периода биографии и творчества Достоевского.

1. Мемуарные и эпистолярные свидетельства

Мемуары близкого окружения, очевидцев духовной жизни писателя представляют уникальный материал для изучения биографии Достоевского. Наиболее ценными из мемуарных источников являются воспоминания барона А. Е. Врангеля³, воссоздающие объемную картину жизни писателя в Семипалатинске, со множеством деталей и подробностей. Воспоминания П. П. Семенова-Тян-Шанского были созданы уже в его преклонные годы, они верны по существу описанного, но содержат ошибки памяти мемуариста, в том числе хронологического характера⁴.

Не всегда можно доверять мемуаристу, поскольку в его тексте часто присутствует момент субъективного отношения, личной интерпретации событий, написанный текст характеризует не только его героя, но и автора, его мировоззрение, систему ценностей, установку на читательское восприятие и т. д. Шимон Токаржевский⁵, отбывавший ссылку одновременно с Достоевским, написал семь книг мемуаров, из которых наиболее известны «Каторжане» («Katorznicy») [Tokarzewski, 1912] и «Семь лет каторги» («Siedem lat katorgi») [Tokarzewski, 1907]⁶. Если «Каторжане» содержат важные непосредственные впечатления от работы арестантов, в том числе и Достоевского, с алебастром в Омском остроге, а также эпизоды, демонстрирующие любовь писателя к собаке Суанго, то «Семь лет каторги» -- иные по тональности: мемуарист не скрывает своего враждебного отношения к писателю, возникшего под впечатлением от романов «Бесы» и «Братья Карамазовы».

Дискуссионными остаются воспоминания другого очевидца -- поляка Юзефа Богуславского, тоже отбывавшего каторгу в Омске. Он возвратился из Сибири в 1855 г., написал воспоминания в 1856-1857 гг. во время лечения в Карлсбаде, умер в 1857/1859 г. (точная дата смерти неизвестна). После его кончины владельцем рукописи стал Шимон Токаржевский, который подготовил воспоминания к изданию. Они были опубликованы под названием «Воспоминания сибиряка» в 1896 г. в либерально-демократической газете Кракова «Новая реформа». В монографии Elizabeth A. Blake (2019) воспоминания Богуславского впервые опубликованы в переводе на английский язык по тексту рукописи из библиотеки Ягеллонского университета Кракова. В статье А. Г. Подрябинкиной «Что рассказал Юзеф Богуславский о Сергее Дурове и Федоре Достоевском в “Сибирском дневнике”?» (2020) рассмотрена глава «Сергей Дуров и Федор Достоевский» из «Сибирского дневника» польского революционера Юзефа Богуславского, находившегося в Омском остроге одновременно с Ф. М. Достоевским. Достоинством работы является перевод с польского на русский язык этой главы из книги «Polacy z Wilna i ze Zmudzi na zeslaniu. Pami^tniki Jozefa Boguslawskiego i ksi^dza Mateusza Wejta» («Поляки из Вильнюса и Жемайтии в изгнании. Воспоминания Юзефа Богуславского и ксендза Матеуша Вейта»; 2016). В работе затронута актуальная польская тема, рассмотрена взаимосвязь «Сибирского дневника» Ю. Богуславского, «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского и «Семи лет каторги», «Каторжан» Ш. Токаржевского. Сравнивая мемуары поляков, А. Г. Подрябинкина отмечает сходство многих эпизодов и стиля, что ставит вопрос о наличии позднейших вставок и характере рукописи: «автограф? копия? исправленная редакция?» [Волгин: 47]. Исследовательница приходит к выводу, что «есть вероятность, что “Сибирский дневник” редактировали дважды: в первый раз это сделал Шимон Тока(р)жевский, а во второй -- его жена» [Подрябинкина: 63]. К выводам о том, что Ш. Токаржевский переписал и дополнил текст, также пришли ранее В. А. Дьяков [Дьяков: 203] и американская исследовательница Е. Блейк (Elizabeth A. Blake), настаивавшая на наличии позднейших вставок Токаржевского [Blake: 38].

Позднее мемуаристика дополнилась свидетельствами Б. Г. Герасимова [Герасимов, 1919, 1924, 1926, 1927], Н. М. Ядринцева, Н. Ф. Каца, Н. Яковлева, Н. В. Феоктистова, А. Иванова, П. М. Кошарова, A. В. Скандина, B. Ф. Булгакова⁷. Это уже второй, дальний круг людей, непосредственно с писателем не знакомых и зачастую создававших мемуары, основываясь на рассказах других лиц, лично видевших Достоевского. Так, П. К. Мартьянов воссоздает облик ссыльного по рассказам «морячков» (семи гардемаринов, воспитанников Петербургского морского кадетского корпуса, которые за незначительные проступки были разжалованы в рядовые и отправлены служить в Омск в 1849 г.): «Ф. М. Достоевский имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего, хорошо выправленного и поставленного военной дисциплиной», «он был неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, испитое, землистое лицо никогда не оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых, коротких ответов по делу или по службе. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю» [Мартьянов: 263]. «Поздние сроки публикации (первая -- в 1895 г., «Исторический вестник». -- Е. С.) вызывают недоверие к запискам <Мартьянова> как источнику» [Громыко: 29]. М. М. Громыко предприняла попытку проверить сведения об упоминаемых П. К. Мартьяновым чиновниках и офицерах города в Государственном архиве Омской области и пришла к выводу, что подавляющая часть фактов достоверна: Мартьянов характеризует более 50 человек из омской военно-чиновничьей среды и более 40 из них правильны [Громыко: 30]. Отмечая достоверность мельчайших деталей, которые бы забылись с течением времени, М. М. Громыко предполагает, что Мартьянов, создавая свои мемуары, использовал записки (дневник) одного из «морячков» Павла Брылкина [Громыко: 38-39].

Одной из главных проблем в изучении биографии Достоевского с помощью мемуарных текстов является проблема их достоверности. В них возможны не только ошибки памяти, неточности, но и фальсификация, объясняемая желанием авторов воспоминаний войти в историю в качестве современников и знакомых гения. Среди исследователей существуют разные мнения относительно того, можно ли доверять какому-то мемуаристу или нельзя. К примеру, сохранились воспоминания Д. И. Окорокова, служившего дьячком в Преображенском соборе Кузнецка, о веселом Достоевском накануне свадьбы в феврале 1857 г. Здесь мнения исследователей разделились: так, А. С. Шадрина считает, что доверять им нельзя [Шадрина, 2016: 48-50], а М. М. Кушникова полагает, что они вполне достоверны [Кушникова, 2005: 556].

Приведем несколько примеров мистификаций и их разоблачений. В газете «Томский листок» (1897. № 172. С. 3) П. Кошаров опубликовал ложные «воспоминания» о разговоре с Достоевским в Семипалатинске. Вот отрывок из них: «...чрез несколько минут Ф. М., не смотря на меня, с поникшей головой, сказал: “да, я ничего этого не помню и что до этого с нами делали в этот день, я тоже не могу вспомнить, очнулся я уже вечером в дороге. Затем привезли сюда, а потом в Бухтарминскую крепость и приковали меня к тачке”»⁸. На эту заметку откликнулся И. Ф. Соколов в омской газете (Как иногда пишутся воспоминания // Степной край. 1897. 20 августа) и последовательно разоблачил сведения, выдаваемые за истину: Достоевский не мог быть в Бухтарминской крепости, потому что в этом управлении не было ни тюрьмы, ни каторжных работ, а само укрепление было упразднено в 1842 г. Как пояснил В. С. Вайнерман, Иван Федорович Соколов -- один из первых редакторов омской газеты «Степной край». За два года, что он возглавлял редакцию (1895-1897), на страницах газеты печатались заметки о пребывании Достоевского в Сибири. С 1852 г. Соколов был унтер-офицером в линейном батальоне № 4 и сопровождал каторжан на работы, был знаком и с Ч. Ч. Валихановым [Вайнерман, 2015: 275].

В дореволюционной печати на основе устных преданий распространялась ложная информация о месте каторги и солдатской службы Достоевского -- назывались Кузнецк, Красноярск, Бухтарминская крепость, расположенная между Павлодаром и Семипалатинском. Эти неверные сведения позднее опроверг Б. Герасимов в статье с риторическим названием «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф. М. Достоевский?» [Герасимов, 1927].

В. Ф. Булгаков, рассказывая о пребывании Достоевского в Кузнецке, допускает непростительные неточности: «Исаев скончался здесь в мучениях, оставив жену и двух малолетних детей без всяких средств к жизни», Достоевский «немедленно выслал Марье Дмитриевне значительную сумму денег, которую, говорят, сам достал с трудом», «он остановился у Исаевых, которые в то время квартировали в небольшом домике портного Дмитри- ева»⁹и т. д. [Булгаков]. Достоверно известно, что у Марьи Дмитриевны был один сын -- Павел, Достоевский останавливался в первые два приезда в Кузнецке в доме Вагиных и квартировал в доме Дмитриевых только в свой третий приезд, состоявшийся с целью венчания.

Что касается финансового вопроса, то В. Ф. Булгаков тоже допускает неточность. Достоевский получил письмо от М. Д. Исаевой с известием о смерти мужа 14 августа 1856 г. Мы можем лишь предположить, что он тут же ответил и отправил небольшую сумму денег, так как сам находился в нужде. Сохранившееся эпистолярное наследие Достоевского свидетельствует, что в этот же день он написал А. Е. Врангелю письмо с просьбой прислать вдове 50 рублей, 23 августа повторил просьбу, но уже о 25 рублях. Денежные просьбы он адресовал и своим родственникам: 15 сентября брат Михаил выслал ему 50 рублей серебром, которые писатель получил около 15 ноября, а 19 ноября -- письмо с вложением 40 рублей серебром. Такие очевидные ошибки В. Ф. Булгакова ставят под сомнение достоверность изложенной им информации.

Еще одним примером сознательной фальсификации являются «воспоминания» А. К. Рожновского, опубликованные А. А. Андриевским под псевдонимом А. Южный. В этих мемуарах представлены показания о том, что Достоевского на каторге неоднократно подвергали телесному наказанию. Ложность таких свидетельств легко доказать, поскольку имени А. К. Рож- новского нет в списках Омского острога [Вайнерман, 2015: 287]. Однако опасность подобных фальсификаций заключается в том, что они приводят к распространению ложных сведений о писателе и закреплению их в массовом сознании.

Иногда мистификации создаются по принципу «письма, документы, рукописи были, но исчезли»: есть свидетели и очевидцы событий, но документальных подтверждений, эпистолярных свидетельств, архивных документов нет. Так возникает возможность для мистификаций и фальсификаций. К этому типу можно отнести публикацию Н. В. Феоктистова «Пропавшие письма Федора Михайловича Достоевского» [Феоктистов]. Возможно, что у писателя была симпатия к Елизавете Михайловне Нево- ротовой, красивой девушке, которая пекла хлеб и продавала его на базаре в Семипалатинске, чтобы обеспечить своих сестер-сирот, и писатель звал ее замуж. Однако письма Ф. М. Достоевского к Неворотовой, как пишет Н. В. Феоктистов, были утрачены в начале ХХ в., а исследователь эту историю «расцветил романтическими деталями» (см.: [Вайнерман, 2015: 213]). В. С. Вай- нерман делает справедливый вывод: «Статья Феоктистова, несмотря на приведенные в ней воспоминания Н. Г. Никитиной (племянницы Нево- ротовой. -- Е. С.) и рассказ о встречах с Неворотовой -- адресатом Достоевского, выглядит недостаточно достоверной» [Вайнерман, 2015: 206]. В данных обстоятельствах возникает вопрос: почему нельзя было разыскать автографы по свежим следам, если они действительно существовали?

2. Публицистика, романы-биографии, очерки, повести и т. д.

Близкими в жанровом отношении к мемуарным фальсификациям остаются документально-художественные произведения: романы-биографии, биографические хроники, документальные повести, художественно-документальные очерки, литературные портреты и др. В основе этих текстов часто лежат находки краеведения. При этом, оценивая ситуацию в целом, можно говорить об отсутствии интеграции между литературоведением, историей и краеведением. Последнее из названных в гуманитаристике имеет почти маргинальный статус, долгое время господствовало ироничноснисходительное отношение к краеведению. Как отмечает исследователь, «с начала 1990-х традиционный краеведческий материал, а с ним и краеведы, почти неожиданно для себя оказались на гребне общественного и гуманитарного интереса к феномену провинции, к регионализму, вообще к локальным культурным практикам» [Абашев: 20]. К сожалению, приходится констатировать, что принципиального обновления методологических установок, модернизации методологической базы и углубления исследовательского ракурса в целом пока не произошло. Часто краеведческие работы оказываются слабыми в методологическом плане, остаются на уровне краеведческой эссеистики и не выдерживают научной критики.

Существует огромное количество краеведческих мифов, созданных местными жителями, часть из них в науке уже разоблачена. Один из них связан с тем, что Достоевский отбывал каторгу не в Омске, а именно в Кузнецке. Это легенда постепенно обрастала новыми «деталями» и тиражировалась краеведами в массовое сознание в журнальных публикациях. Так, В. Зазубрин, опираясь на местные «источники», в очерке «Неезжеными дорогами» [Зазубрин: 194] воссоздал облик крепостной тюрьмы, разрушенной партизанскими отрядами Рогова в 1919 г.: «Крепостная одноэтажная тюрьма сожжена и разрушена до фундамента, от нее осталась куча обгорелых камней и кирпичей. В уничтоженной (тем же Роговым) тюрьме в камере № 6 сидел Ф. М. Достоевский. До нашествия скопищ Рогова камера Федора Михайловича показывалась посетителям» [Зазубрин: 194]. В некоторых источниках говорится даже о наличии таблички над входом в камеру кузнецкого тюремного крепостного замка с надписью «Камера Достоевского».

Другая легенда связана с тем, что Достоевский проживал в доме ссыльного портного М. Д. Дмитриева в Кузнецке около двух месяцев. В. Зазубрин повествует со слов краеведа Д. Т. Ярославцева: «Два месяца Федор Михайлович жил на Большой улице в доме Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Бли- новского переулка) Достоевский жил в доме Вагина. Домик был одноэтажный, старинный на две “стопы” (два сруба, соединенные сенями), крыт был драньем, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стеклах. Дом, к сожалению, не сохранился -- разобран на дрова. На его месте теперь пустырь. Шатровый, одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт. В Кузнецке Достоевский был дважды» [Зазубрин: 194-195].

В этом сообщении совмещаются правда и вымысел. Действительно, Достоевский первые два приезда в Кузнецк (в июне и в ноябре 1856 г.) останавливался в доме Вагина (см. об этом: [Шадрина, 1995: 64], [Червяков, 2018]), но хронология этих событий ложная («два месяца», «дважды»), т. к. документально подтверждены три приезда писателя в Кузнецк (третий -- с целью венчания в феврале 1857 г.). Остановка в доме Вагина была вызвана этическим моментом: Достоевский не желал скомпрометировать даму.

Эти мифы постепенно обрастали новыми деталями. Старожилы вспоминали, что «Достоевский жил в Кузнецке якобы около двух лет, любил ходить на охоту на курью “Рушпайка” и будто бы написал несколько про- изведений»¹⁰. Это наглядный пример фольклоризации исторических преданий, «расцвеченный» новыми деталями неосведомленных кузнечан. Несмотря на то, что в публикациях советского периода, посвященных истории Кузнецка, указывается на ошибочность и «легендарность» подобных рассказов, время от времени они снова появляются в печати.

В поисках источников «легенды о камере Достоевского» современный краевед И. В. Червяков настаивает на том, что Достоевский был в Кузнецке не три, а четыре раза. В свой четвертый визит (1856), не учтенный «официальной летописью» жизни писателя, Достоевский «отправился в рискованное путешествие, но был задержан в Кузнецке и, просидев в одиночной камере крепостной тюрьмы сутки, был вынужден вернуться. Эта поездка состоялась, скорее всего, в августе -- сентябре» [Червяков, 2018: 285]. И. В. Червяков считает, что писатель был быстро отпущен из тюрьмы, потому что кузнецким исправником (начальником полицейского управления всего уезда) тогда был Иван Катанаев, с семьей которого дружила М. Д. Исаева. Он стал позднее свидетелем со стороны невесты на венчании. Версия нуждается в тщательной проверке и документальном подтверждении, без которого она остается лишь гипотезой. В письме Достоевского старшему брату от 3 ноября 1857 г. есть такая фраза: «...в продолжение года я ездил раза четыре в Кузнецк и обратно, истратил много на дела моей жены, тогда еще невесты.» (здесь и далее в цитатах полужирным выделено мной. -- Е. С.) (Д30; т. 281: 289). В письме от 9 ноября 1856 г. он упрекал Врангеля за долгое молчание:

«Другая причина, которую Вы выставляете, объясняя мне свое молчание (именно: что не исполнили ничего из просьб моих), -- для меня совсем непонятна. Я попросил у Вас денег, как у друга, как у брата, в то время, в тех обстоятельствах, когда или петля остается или решительный поступок. <..> я без угрызений совести решился Вас беспокоить (если б я не перехватил здесь и не наделал долгов, я бы пропал, -- так мне было нужно, не для существования моего, а для моих намерений. Вы знаете из прежних писем моих, в каком состоянии духа я находился» (Д30; т. 281: 241).

Эти эпистолярные свидетельства в совокупности можно рассматривать как косвенное доказательство поездки в Кузнецк, но гипотеза нуждается в подтверждении архивными документами (подорожные, сведения об аресте и др.).

Монография Н. И. Якушина «Достоевский в Сибири» имеет подзаголовок «Очерк жизни и творчества» [Якушин, 1960]. Хотя автор декларирует верность «строго научному» подходу, в книге почти отсутствуют ссылки на работы предшественников. Н. И. Якушин ставит своей задачей «подробно осветить сибирский период жизни и литературной деятельности Достоевского», «охарактеризовать произведения, написанные им в Сибири» [Якушин, 1960: 5]. Однако, к сожалению, в очерке встречаются досадные ошибки. Так, неверно указаны инициалы декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина (в книге ошибочно: И. И. Якушкин [Якушин, 1960: 97]), сын которого Евгений Иванович встречался с Достоевским в Омске. Есть и другие неточности: например, указывается, что в Семипалатинске Достоевские поселились в доме Лопухова [Якушин, 1960: 171], хотя правильно -- Лепухина [Герасимов, 1993: 114]. Встречаются неуместные в научной работе субъективные оценочные суждения и идеологемы:

«Мария Дмитриевна была человеком с болезненным самомнением. Она не уставала говорить о своем почти аристократическом происхождении, о своем презрении к окружающим людям. Не обошлось, по-видимому, и без попреков в адрес Федора Михайловича, брак с которым она считала для себя если не унизительным, то во всяком случае неравным» [Якушин, 1960: 193].

«Достоевский никогда не был цельным человеком, его убеждения даже в период сближения с Белинским и петрашевцами не были глубокими и последовательными» [Якушин, 1960: 101].

«Нет нужды говорить о глубочайшем заблуждении писателя <...> Потеряв веру в социалистические идеи, усомнившись в способности народа подняться на борьбу, писатель неминуемо должен был прийти к христианству, этому приюту всех несчастных, потерявших веру в светлые идеалы, отчаявшихся в жизни, духовно ущербных людей» [Якушин, 1960: 102].

Совсем неправдоподобно описано Н. И. Якушиным рассеянное поведение писателя во время венчания: «Достоевский смутно припоминал, как священник в церкви что-то долго и нудно говорил, а потом обратился к нему с каким-то вопросом. Он машинально вслед за Марией Дмитриевной сказал “да” и поцеловал ее» [Якушин, 1960: 170].

Книга завершается таким тенденциозным выводом: «Страшные годы каторги и ссылки не угасили могучий творческий гений Достоевского, но они заставили его пересмотреть свои прежние убеждения, отказаться от былых устремлений, что привело писателя в конце концов в лагерь реакции» [Якушин, 1960: 201].

В другой работе Н. И. Якушина роль Марии Дмитриевны в жизни и творчестве Достоевского представлена неоправданно заниженной: «Значительно осложняет и без того трудную жизнь Федора Михайловича начавшийся роман с М. Д. Исаевой. Но писать хочется, хочется забыться, уйти от этой жизни в мир мыслей и чувств своих героев, вместе с ними страдать, любить, надеяться и ненавидеть» [Якушин, 1959: 99]. С точки зрения Н. И. Якушина, жена -- скорее, помеха творческому процессу, чем источник вдохновения и муза.

Книга П. П. Косенко «Иртыш и Нева. Двенадцать лет из жизни Федора Достоевского, литератора» представляет собой две документально-биографические повести [Косенко]. Первая из них называется «Сердце остается одно. Иртышская хроника», она посвящена омским и семипалатинским впечатлениям писателя. В ней подробно излагается история дружбы Достоевского с Чоканом Валихановым, а также история знакомства и женитьбы автора на Марии Дмитриевне Исаевой. Однако это «книга не литературоведческая, а биографическая» [Косенко: 16], более того, назвать ее научной биографией тоже нельзя. Скорее, это художественное осмысление, домысливание, а порой и откровенный вымысел автора. Главным недостатком издания является отсутствие документальной точности и обилие неуместных метафор. В качестве примера приведем цитату: «Порой его (Достоевского. -- Е. С.) обычно плотно сжатые губы растягивает широкая улыбка, такая странная на угрюмом и болезненном, испитом, как любили тогда говорить, лице с огромным лбом <...>, взор застилает слезный туман» [Косенко: 4]. Много в книге П. Косенко и фактических неточностей, например: «собственно, ему (Достоевскому. -- Е. С.) полагалось проделать путь до Семипалатинска пешком, и то, что нагнал его этот канатный обоз, он считает еще одной своей удачей» [Косенко: 4]. Это неверно -- о преодолении пути из Омска в Семипалатинск с использованием гужевого транспорта специально договаривались друзья Достоевского: «.стараниями К. И. Иванова и с согласия А. Ф. де Граве ему разрешено было присоединиться к большому обозу с веревками и канатами» [Вайнерман, 2015: 184].

Книга М. А. Никитина «Здесь жил Достоевский» повествует о наименее известном периоде жизни писателя -- зиме 1854-1855 гг. в Семипалатинске [Никитин]. Этот роман о Достоевском, как написано в аннотации, базируется на подлинных биографических материалах. В предисловии К. А. Федин справедливо назвал его «повестью в сценах». В целом основная канва семипалатинских событий в книге М. А. Никитина реконструирована исторически верно, с опорой на основные факты и документы. Однако жанр этого произведения -- роман, поэтому оно содержит художественный вымысел. Особенно «расцвечена» вымыслом фигура Марии Дмитриевны Исаевой, напоминающая образ Катерины Ивановны в романе «Преступление и наказание». Так, она в ярости может разбранить выпившего мужа и потаскать его за волосы. Многие детали ее биографии в авторской интерпретации не соответствуют фактам: так, говорится, что Мария Констант воспитывалась у тетки в пансионе в Харькове и это «наложило на нее печать глубокую и навсегда неизгладимую» [Никитин: 119]. Как показывают архивные разыскания, Мария Дмитриевна закончила частный пансион в Таганроге, где жила до 15 лет. Когда после смерти матери семья в 1839 г. переехала в Астрахань, старшая дочь, Мария, вероятно, уже не училась [Мирович, 2020: 45-46]. Не соответствуют действительности и следующие утверждения: «Астрахань ей показалась чем-то вроде тюрьмы», «сестры поражали грубостью манер» [Никитин: 123-124]. Это искажение исторической реальности. Дочери Дмитрия Степановича, София и Варвара, блестяще окончили Астраханский институт благородных девиц в 1841 г. и были награждены похвальными листами. Информация об этом появилась в газете «Астраханские губернские ведомости» (Прибавление. 1841. № 29. 19 июля) [Мирович, 2020: 45-46]. Вымышленным является признание Марии Дмитриевны о полковнике, который сначала был влюблен в монастырку, а затем сделал предложение ей самой. Поразителен вывод, который делает из этого рассказа герой Никитина:

«Он догадывался, что правды в этом рассказе ровно столько же, сколько и вымысла <...>

Но на нее повлиял не один Марлинский, а еще и Жуковский с поэтической своей мертвечиной, и Карамзин с заимствованной от Руссо слащавой чувствительностью» [Никитин: 131].

Заканчивается повествование эпизодом распития «горького вина на Урале, на границе Европы и Азии, по пути в Европейскую Россию» [Никитин: 204]. Отметим, что письмо Ф. М. Достоевского А. И. Гейбовичу от 23 октября 1859 г. из Твери однозначно указывает на фактическую ошибку: был использован другой, более крепкий напиток:

«Затем вынулась Ваша плетеная фляжка, наполненная горькой померанцевой (завода Штритера), и мы выпили с инвалидом на прощание с Азией, выпил и Николаев, и ямщик (и уж как же вез потом)» (Д30; т. 28₁: 362).

«Ссыльный № 33» -- роман о Ф. М. Достоевском Н. Н. Адренса [Адренс]. Он состоит из трех частей, первая из которых рассказывает о событиях, связанных с кружком Петрашевского, вторая -- о заключении в Алексеевском равелине, третья -- о пребывании в остроге в Омске и солдатской службе в Семипалатинске.

В повести С. В. Белова «Меня спасла каторга.» [Белов] верна историческая канва в целом, рассматриваются исторические события, связанные с петрашевцами: судьбоносное знакомство с М. В. Буташевичем-Петрашев- ским, пятницы в Коломне, кружок Спешнева, арест, заключение в Алексеевском равелине, Семеновский плац. С. В. Белов предпринимает попытку раскрыть внутренний мир писателя, воспроизводя его собственный голос.

Книга краеведа М. М. Кушниковой «Черный человек сочинителя Достоевского: (загадки и толкования)», по замыслу автора, посвящена развенчанию устоявшихся легенд о Достоевском в Кузнецке: о том, что здесь он отбывал каторгу, сидел в Кузнецкой крепости и т. д. [Кушникова, 1992]. Однако внимательное прочтение всех работ М. М. Кушниковой [Кушникова, 1990] (в том числе написанных в соавторстве с В. В. Тогулевым [Кушникова, Тогулев, 1996, 2005]) позволяет сделать вывод о своеобразной манере письма автора. М. М. Кушникова обильно цитирует письма и исторические документы, однако вольно их интерпретирует, выдвигает недостаточно аргументированные предположения, некоторые выводы нельзя назвать иначе как домыслами. Слабой стороной ее работ является ненаучный метафорический стиль автора, позволяющий по аналогии сопрягать далекие образы и идеи. Приведем пример:

«Иду к так называемому здесь “дому губернатора”. Хотя жил в нем окружной начальник. В этом или подобном доме состоялся тот бал. Пока разглядывала восстановленный в лучших традициях ампирный особняк с бруснично-белым нарядным фасадом, Мария Дмитриевна стояла со мною рядом. Она шла со мною рядом, когда я поднималась по лестнице и когда бродила по парадной зале <...>. Она была рядом все время, и на лице ее чуть светилась ироничная и печальная улыбка. Ироничная оттого, что в такой же пышный особняк, в апогее величия и триумфа над провинциальным злосчастием, поместил Достоевский Исаеву в облике Зины, героини “Дядюшкиного сна”, сделав ее губернаторшей. Здесь ли, или в подобном зале происходила сцена на балу <.> А пуще всего, кажется, сострадает Достоевский Исаевой за то, что сам про себя уже знает, что “грозное чувство”, выполнив свою миссию, меркнет, напитав живой кровью сонм будущих образов» [Кушникова, 1992: 64-65].

Или:

«Побывала в старинной барнаульской церкви, где еще сохранилась жаркая позолота убранства столетней давности. Полагаю, несколько экзальтированная (а, может, высоко духовная?) Исаева, приехав с Достоевским в Барнаул сразу же после кузнецкой свадьбы, могла в такой церкви побывать. Чтобы утолить смятение души: а верный ли сделала выбор? А удастся ли будничная совместная жизнь с Достоевским, обволакивающим, поглощающим, препарирующим партнера провидческим своим разумом. Может -- в благодарность и в надежде на счастье» [Кушникова, 1992: 66].

Автор умалчивает, в каком барнаульском храме она побывала, видимо, потому, что ее интересует не вопрос исторической точности, а психологическая реконструкция события, которая в любом случае носит гипотетический характер.

Особенно загадочной видится фигура «черного человека». Читатель должен догадаться, что под этой метафорой прячется Н. Б. Вергунов:

«Человек с крепом на шляпе. -- И тут, -- словно услышав мысль автора, конфузливо возник из небытия странный человек с черным крепом на шляпе. Так, будто с самого начала рассказа стоял неподалеку и ждал, когда о нем вспомнят.

Уже давно нет Марии Дмитриевны, уже давно бродит сей странный персонаж вокруг Федора Михайловича, все не смея выявиться» [Кушникова, 1992: 77]. (Выделено М. М. Кушниковой. -- Е. С.)

В книге доказывается автобиографичность повести «Вечный муж», прототипом Трусоцкого назван А. И. Исаев, а Натальи Васильевны -- М. Д. Исаева. Своих героев М. М. Кушникова именует легко, без пиетета: «шестнадцатилетний лицеист, барон Коля Врангель» [Кушникова, 1992: 81].

Автором выдвигается гипотеза о существовании черновика одного связанного с браком Достоевского документа -- «обыска брачного № 17», якобы составленного отвергнутым претендентом на руку Марии Дмитриевны Вергуновым. Это как бы схема будущего брачного акта с пропуском тех строк, которые заполняются уже в готовом документе. Невеста в этом тексте именуется Александра Мария Исаева, причем слово Александра написано двумя строками ниже имени Мария Исаева. М. М. Кушниковой из этого факта делается вывод о двойном имени этой француженки по деду (у католиков так было принято) -- следовательно, документ написан человеком, знавшим мельчайшие подробности ее детства (см.: [Кушникова, 1992: 55-56]). На наш взгляд, самое разумное -- предположить, что имя Александра -- это форма не именительного падежа женского рода, а родительного падежа мужского рода в первоначальном словосочетании «вдова Александра Исаева». В оригинале брачного обыска фраза целиком построена синтаксически аналогично: «Невеста его: вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева...». Проделав в 2000 г. сопоставительный анализ, директор Литературно-мемориального музея Достоевского в Новокузнецке Т. С. Ащеулова аргументированно доказала, что этот документ вторичен и является поздней копией брачного обыска. В копии есть описки, путаница старой и новой орфографии (неверное употребление буквы ъ, замена п> на е и др.), что позволило Т. С. Ащеуловой предположить, что писцом был человек преклонных лет, сотрудник Новокузнецкого краеведческого музея К. А. Воронин (1891-1984), которому принадлежит инициатива создания мемориальной комнаты в домике Достоевского в конце 1950-х -- начале 1960-х гг. [Ащеулова: 12]. Недостаточно корректную работу М. М. Кушниковой с документами и мемуарами отмечает и действующий заместитель директора по научной работе Литературно-мемориального музея Достоевского в Новокузнецке Е. Д. Трухан [Трухан, 2020: 52].

Книга М. М. Кушниковой «Место в памяти. Вокруг старого Кузнецка» -- краеведческий сборник, цель которого -- вывести из забвения факты «кузбасской культуры» и придать им характер мировых [Кушникова, 1993]. Среди глав этой книги есть небольшой очерк под названием «Кузнецкие дни Федора Достоевского». Это краткий конспект книги «Черный человек Достоевского».

В другой объемной книге М. М. Кушниковой и В. В. Тогулева «Загадки провинции: “Кузнецкая орбита” Федора Достоевского в документах сибирских архивов» [Кушникова, Тогулев, 1996] рассматриваются кузнецкие события в очень широком историческом контексте, прослеживается история потомков знакомых Достоевского, родственников Тюменцева -- его дочери и зятя, в т. ч. криминального характера, бросающая тень на священника Тюменцева. Несколько ценных рассуждений авторов теряются в большом потоке писем, документов, повторов и под.

3. Исследования биографического характера

Собственно научные издания биографического характера представлены исследованиями М. М. Громыко [Громыко], Н. И. Левченко [Левченко, 1991a, b, c, 1993, 1994], В. С. Вайнермана [Вайнерман, 1991, 2015], А. С. Шадриной [Шадрина, 1995, 2016], Е. Д. Трухан [Трухан, 2018, 2020], В. Ф. Гришаева [Гришаев, 1981, 1985, 1987, 1992a, 1992b, 1997, 1999, 2000a, 2000b, 2001] и др. Важная особенность данной группы исследований состоит в том, что эти работы обычно локализованы и представляют собой изучение не сибирского текста в целом, а составляющих его частей: омский, кузнецкий, тобольский, барнаульский, семипалатинский тексты.

Г. Вяткин приурочил свою публикацию «Достоевский в омской каторге» к 75-летию ссылки писателя в Сибирь [Вяткин]. В заметке приводится выдержка из «Статейного списка о государственных и политических преступниках, находящихся в Омской крепости в каторжной работе 2-го разряда. Июня 19-го дня 1850 года». В этом списке фигурируют семь человек: четверо поляков -- Александр Мирецкий, Иосиф Жаховский, Шимон Токаржев- ский и Иосиф Богуславский (сослан за участие в польском движении сороковых годов); некий Павел Аристов (сослан, как указано в акте, «за ложное взведение на невинных лиц государственного преступления»); Сергей Дуров (за распространение противоправных сочинений) и Федор Достоевский. Акт подписан комендантом полковником де Граве. В этом списке указано, что Достоевский «грамоте знает», «чернорабочий».

В статье Г. Вяткина описывается круг работ, к которым привлекался Достоевский: вертел точильное колесо в мастерской, носил кирпичи, разбирал старые барки на Иртыше, стоя по колено, а то и по пояс в воде. В публикации также приводятся воспоминания Владимира Александровича Иванова, отец которого -- Александр Иванович Иванов -- служил в 1850-х гг. в Омском военном госпитале фельдшером. Он приносил Достоевскому французскую газету “Le Nord”, когда писатель лежал в госпитале. Узнав об этом, начальник госпиталя, барон Франк, рассвирепел и велел наказать фельдшера 25 ударами: чтение газет, тем более французских, было строго запрещено каторжникам. Если это событие имело место, то почему бы не подтвердить его формулярным списком или другими документами (рапортами) омского госпиталя? По воспоминаниям сына фельдшера В. А. Иванова, Достоевский мучительно переживал гоньбу каждого арестанта сквозь строй и просил лекарей спасти несчастного. В статье отмечено, что в благодарность Достоевский сделал А. И. Иванову платяную щетку, которая была передана по наследству потомкам как реликвия. В публикации опровергаются легендарные сведения, что дом № 123 по улице Достоевского был построен самим писателем: В. А. Иванов подчеркивает, что дом построен еще в 1833 г., а от казармы Достоевского уже не осталось и следа.

А. Лейфер в заметке «Достоевский и те, кто рядом. Исчезнувшие документы» отсылает к публикациям прежних лет [Лейфер]. Первой он называет заметку К. Николаевского «Товарищи Ф. М. Достоевского по каторге» (Исторический вестник. 1898. № 1. С. 219-224), где был опубликован «Статейный список», и сетует, что в настоящий момент местонахождение списка неизвестно. Автор касается и другой заметки -- «Архивная находка о Достоевском. Из материалов Омского архбюро» П. Орлова, опубликованной 14 апреля 1926 г. в омской газете «Рабочий путь». В ней приводится секретное предписание Губернского управления омского коменданта, а точнее -- инструкция о водворении Достоевского и Дурова на каторжные работы: «Государю Императору благоугодно, чтобы <...> преступники <...> в полном смысле слова были арестантами, соответственно приговору: облегчение их участи в дальнейшем времени должно зависеть от их поведения и монаршего милосердия, но отнюдь не от нисхождения к ним ближайшего начальства, для неослабного и строгого надзора должны быть назначены надежные чиновники». Автор обращает внимание на отсутствие «скорбного листа», т. е. истории болезни Достоевского. В публикацию включены портреты Ольги Ивановны Анненковой, дочери декабриста Ивана Александровича Анненкова, и француженки Полины Гебль, кисти художника- декабриста Николая Бестужева (1836). В семье Ивановых, Константина Ивановича и Ольги Ивановны (в девичестве Анненковой), Достоевский и Дуров провели почти месяц после выхода из Омской каторги [Лейфер: 3].

Примером высокого профессионализма в разработке сибирской темы является монография М. М. Громыко «Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850-1854 гг.» (1985) [Громыко]. Автор привлекает широкий круг архивных материалов, приводит новые факты биографии писателя и анализирует, как они отразились в его творчестве. Значительное внимание уделено личностям декабристов и людям, близким их кругу: Н. Д. Фонвизиной, М. Д. Францевой, главному лекарю госпиталя доктору И. И. Троицкому, старшему фельдшеру А. А. Аполлонову, дочери инспектора Тобольской врачебной управы Е. Ф. Непряхиной и др. Окружение Достоевского той поры также составляли С. Я. Знаменский, комендант де Граве и П. М. Спиридонов, краевед Н. А. Абрамов и Ч. Ч. Валиханов. Описывая каждого современника -- друга, приятеля, знакомого Достоевского в Сибири, -- М. М. Громыко дает подробный анализ с опорой на все доступные архивные документы (в основном материалы Государственного архива Омской области).

Проанализировав метрические книги, ученый реконструирует дружеские и доверительные отношения между семьями де Граве и Троицких, Троицких и Аполлоновых. Полковник А. Ф. де Граве был крестным отцом сына И. И. Троицкого Алексея. Жена Троицкого Мария Николаевна в 1850 г. стала крестной матерью ребенка Аполлоновых. Отношения между главным лекарем И. И. Троицким и старшим фельдшером Алексеем Аполлоновичем Аполлоновым были доверительными. Именно А. А. Аполлонов, по гипотезе М. М. Громыко, был хранителем «Сибирской тетради» Достоевского [Громыко: 34].

Отдельная глава исследования посвящена Н. Д. Фонвизиной и ее окружению: А. И. Сулоцкому, С. Я. Знаменскому, П. С. Бобрищеву-Пушкину, П. Н. Свистунову, П. И. Жилину, М. И. Муравьеву-Апостолу [Громыко: 81-85]. Так, из работы М. М. Громыко можно узнать, что священник А. И. Су- лоцкий детально информировал Фонвизиных о Дурове и Достоевском, хлопотал о смягчении условий заключения в Омском остроге, способствовал длительному нахождению петрашевцев в лазарете и особому отношению к ним И. И. Троицкого.

В монографии подробно рассказывается о дочери декабриста Ивана Александровича Анненкова и Параскевы Егоровны Ольге, о декабристе И. Д. Якушкине и его сыновьях, с одним из которых -- Евгением Ивановичем -- Достоевский встречался в доме Константина Ивановича и Ольги Михайловны Ивановых [Громыко: 119]. Позднее сын Е. И. Якушкина опубликовал в журнале «Русская старина» два письма Достоевского к Евгению Ивановичу Якушкину, но в предисловии к публикации ошибся городом, указав Красноярск вместо Омска, чем спровоцировал обличительную реакцию А. Е. Врангеля. Контакты с Якушкиным способствовали развитию интереса Достоевского к фольклору, возникшему под воздействием простонародной среды на каторге [Громыко: 81-128]. В письме от 15 апреля 1855 г. Евгений Иванович просил Достоевского собирать песни, и писатель действительно сделал ряд фольклорных записей в Семипалатинске, где жил среди крестьян и казачества.

Интересна глава, повествующая о связи А. Е. Врангеля с декабристом И. И. Пущиным. Подробно излагается история знакомства Достоевского с Чоканом Валихановым и семейством старшей сестры Д. И. Менделеева Екатерины Ивановны, в замужестве Капустиной.

М. М. Громыко ставит вопрос о прототипах, аргументированно доказывая сходство личности Зосимы Тобольского и образа старца Зосимы, старца Василиска и «брата Анфима», опровергает неточности мемуаров А. Е. Ри- зенкампфа, где говорится о якобы имевшем место телесном наказании Достоевского в Омском остроге. «Свидетельство Ризенкампфа -- вымысел, оборачивающийся злой клеветой в силу характера вымышленных фактов» [Громыко: 47]. Письмо А. Е. Ризенкампфа А. М. Достоевскому не выдерживает критики, поскольку демонстрирует поразительную неосведомленность в дате смерти первой жены, сроках второго брака, не говоря о том, что во время омской каторги писателя мемуарист не служил в Омске [Громыко: 48]. Таким образом, монография М. М. Громыко по праву является самым ценным источником омского текста Достоевского.

В. С. Вайнерман в книге «“Поручаю себя Вашей доброй памяти...” (Ф. М. Достоевский и Сибирь)» подробно рассматривает историю Омска, Омской крепости, здания крепостного острога. Автор повествует о ближайшем окружении писателя в Сибири, расширяя и популяризируя исследования М. М. Громыко. Так, В. С. Вайнерман приводит новые данные об Якове Александровиче Слуцком, который помогал Достоевскому при назначении пенсии вдове М. Д. Исаевой, а затем при определении пасынка Паши в Омский кадетский корпус. Автор прослеживает биографию Я. А. Слуцкого и следы его потомков: он был женат на дочери Гасфорта Людмиле, их дочь Анна (Нина) была похоронена в Венеции [Вайнерман, 2015].