Мифы о смерти Н.В. Гоголя: источники, становление, поэтика

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт мировой литературы им. А. М. Горького

Мифы о смерти Н. В. Гоголя: источники, становление, поэтика

И. А. Виноградов

Аннотация

В статье прослежено зарождение мифа о погребении Гоголя в состоянии летаргии. Исследуются идеологические корни этого мифа, до сих пор заслоняющего в массовом сознании действительную историю последних дней жизни Гоголя и само содержание его духовного наследия. Затронут широкий круг проблем, связанных с практикой профессионального лечения в первой половине XIX в., в том числе явление меркантилизма и непрофессионализма отдельных докторов того времени, тема частого неразличения тогдашней медициной клинической смерти и состояния летаргии, а также вопрос о соотношении физиологической составляющей болезни и духовных средств исцеления от недуга, применявшихся Гоголем. Обращается внимание на безуспешность долгого лечения писателя у многочисленных европейских и отечественных медицинских светил. Устанавливаются личности нескольких авторитетных врачей, лечивших писателя. Отмечается апокрифичность ряда сведений, сообщаемых в мемуарах штаб-лекаря А. Т. Тарасенкова, посвященных Гоголю. Искажение гоголевского облика в этих воспоминаниях объясняется прагматическим подходом доктора в отстаивании корпоративных интересов врачебного сословия. Содержание последних дней Гоголя вписано в контекст представлений писателя о промыслительном значении ниспосылаемых недугов, которые писатель рассматривал как некие «дорожные знаки», призывающие каждого к поискам верного пути, а художника, кроме этого, еще и к усовершенствованию его писательской деятельности. Изучение предвзятых мнений о Гоголе как о религиозном фанатике, поведение которого перед смертью будто бы послужило причиной его преждевременной кончины, позволяет сделать вывод о целенаправленном и конструируемом характере биографического мифа.

Ключевые слова: Гоголь, летаргия, вымысел, биографический миф, критика источников, общественная идеология, духовное наследие

Igor' A. Vinogradov

A. M. Gorky Institute of World Literature,

The Russian Academy of Sciences

Myths About the Death of N. V. Gogol: Sources, Genesis, Poetics

Abstract

The article follows up the origin of the myth of the funeral of Gogol in the state of lethargy. The ideological roots of this myth, which still obscures the real history of the last days of Gogol's life and the very content of his spiritual heritage, are studied. A wide range of problems related to the practice of professional treatment in the first half of the 19th century, including the phenomenon of mercantilism and lack of professionalism of some physicians of that time, the problem of frequent nondistincion of apparent death and lethargic state by the medicine of that time, as well as the question of the relationship between the physiological component of the disease and spiritual means of healing used by Gogol, are touched upon in the article. Attention is drawn to the unsuccessfulness of the writer's long treatment in numerous European and domestic medical bodies. The identities of several reputable doctors who treated the writer are confirmed. The apocryphalness of some information reported in the memoirs about Gogol of the head physician A. T. Tarasenkov is noted. The distortion of Gogol's image in these memoirs is explained by the pragmatic approach of the doctor in standing up for the corporate interests of the medical caste. The content of the last days of Gogol is put in the context of the writer's ideas about the providential value of the ailments, regarded bu the writer as a kind of “road signs”, encouraging everyone to search for the right path, and the artist, in addition, to improve his writing. The study of biased opinions about Gogol as a religious fanatic, whose behavior before his ktydeath supposedly caused his premature death, allows us to conclude that the biographical myth has a deliberate and constructed character.

Keywords: Gogol, lethargy, fiction, biographical myth, criticism of sources, social ideology, spiritual heritage

В восприятии и оценке писательского наследия, помимо непосредственного воздействия на читателя художественных образов, значительную роль часто играют бытующие в обществе расхожие представления о личности художника. В полной мере это относится к заключительным годам жизни Н. В. Гоголя -- периоду, который отмечен работой писателя над книгой о Литургии, созданием молитв и духовно-нравственных трактатов, целого тома статей религиозно-патриотического содержания. смерть гоголь миф

Суть бытующих в массовом сознании неоднозначных представлений о «позднем» Гоголе сводится к тому, что писатель будто бы уморил себя голодом в приступе религиозного фанатизма. В этой составляющей мифа о последних днях жизни Гоголя обнаруживаются по крайней мере два существенных аспекта, указывающих на его необъективность и предвзятость1. Во-первых, в оценках современников и позднейших критиков, недоброжелательно расположенных к «позднему» Гоголю, то состояние, когда писатель, будучи еще в силах, сознательно ограничивал себя в пище, едва ли не намеренно смешивается с тем периодом, когда Гоголь слег и по болезни принимать пищу уже не мог [Виноградов, 2018, т. 7: 285, 294, 302, 309, 317], т. е. «постничал поневоле» из-за проблем с желудком [Виноградов, 2018, т. 7: 306] (строго разделить эти два состояния, впрочем, едва ли возможно и при непредвзятом подходе).

Во-вторых, в критических суждениях о роли аскетических традиций в судьбе Гоголя заключается полемическое мнение, связанное не столько с биографией самого писателя, сколько с представлениями мировоззренческого характера: в этих суждениях содержится скрытое возражение о ненужности или даже «вреде» поста как такового. Гоголь действительно соблюдал пост в 1852 г. (начиная с первых дней масленицы), но то, что это пощение было для него чрезмерным, является не более чем домыслами современников, причем не только идейных противников писателя, но и близких ему лиц. Среди последних опасение насчет строгого соблюдения поста объяснялось серьезной озабоченностью и тревогой по поводу болезненного состояния Гоголя. Такую заботу в последние дни жизни писателя проявляли, предостерегая от неумеренного пощения, крепостной слуга писателя Семен Григорьев, граф А. П. Толстой (хозяин дома, где Гоголь жил последние годы), С. П. Шевырев, А. С. Хомяков, Л. И. Арнольди. Следуя общим мнениям, такого же убеждения о необходимости для Гоголя послабления поста придерживались, в той или иной степени, М. П. Погодин, М. С. Щепкин, В. С. Аксакова, Ф. Ф. Рихтер, штаб-лекарь А. Т. Тарасенков2.

Однако то, что в кругу гоголевских друзей и знакомых диктовалось естественным желанием подкрепить силы больного, приобретало принципиально иное звучание в устах тех, кому духовные устремления писателя были чужды. С намеком на сумасшествие Гоголя передавал слухи о его пощении за две недели до смерти недоброжелательно настроенный к писателю последователь В. Г. Белинского А. Д. Галахов (см.: [Виноградов, 2018, т. 7: 275]). Такой же характер носили упоминания о посте Гоголя в 1852 г. других представителей западнической партии: В. П. Боткина («...Гоголь умер в помешательстве, которое, начавшись слегка, уже несколько лет постепенно все усиливалось и, наконец, достигло своего крайнего развития» [Виноградов, 2018, т. 7: 337]); Д. Н. Свербеева («.Гоголь под сильным влиянием душевной болезни, которая во врачебной науке справедливо называется mania religiosa, сам уморил себя голодом» [Виноградов, 2018, т. 7: 354])3. Как «аскетическую окись», «мистическое расстройство духа», «душевную болезнь», проявление «странных религиозных излишеств» характеризовал последние дни жизни Гоголя еще один бывший приятель Белинского А. В. Никитенко [Виноградов, 2018, т. 7: 282, 318, 367].

Впрочем, на полное понимание Гоголь не мог рассчитывать не только у западников, противоположных ему по взглядам, но и среди друзей. Примечательны объяснения кончины писателя, сделанные в 1854 г. одним из давних приятелей Гоголя славянофилом С. Т. Аксаковым. В «Истории нашего знакомства с Гоголем.» Аксаков заявлял, будто причиной смерти Гоголя стало «постоянное стремление <...> к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления»; по мнению мемуариста, это стремление достигло к концу жизни Гоголя столь «высокого настроения», что стало «несовместимо с телесным организмом человека» [Кулиш: 319]. По поводу этих строк известный духовный писатель и ученый Л. А. Кавелин (позднее -- архимандрит Леонид, наместник Троице- Сергиевой Лавры) в письме к П. В. Киреевскому от 10 августа 1856 г. замечал, что с такими «выводами <. .> трудно согласиться»4. Поставив против слов Аксакова вопросительный и два восклицательных знака, Кавелин писал: «.Пока наши писатели не познакомятся с истинным началом Христианской, или же Православно-Хр<истианской> Психологии (писан<иями> Отеческими, преимущ<ественно> Св. Исаака Сирана, Лествичника и твор<ениями> отеч<ескими>, помещ<енными> в Филокаллии <Добротолюбии; греч.>), до тех пор они не будут в состоянии выражать ясно свои мысли о дух<овной> стороне человека»5.

Другим распространенным мнением о «неправильном», будто бы чрезмерно ревностном, «не по разуму» (Рим. 10:2; ц.-сл.) духовном развитии Гоголя является предубеждение, что писатель в последние дни жизни отказывался от медицинской помощи, считая греховным лечиться. Это мнение заслуживает отдельного анализа. Заранее лишь отметим, что и с этой стороны разбираемый миф о «позднем» Гоголе тоже носит вполне идеологизированный, целенаправленный характер6.

Венцом упомянутых суждений, одинаково связанных с критической интерпретацией духовного наследия Гоголя, является легенда о том, будто писатель был похоронен заживо. Подоплека этой мифологемы, в свою очередь, не лишена определенного идеологического подтекста. Ее скрытая цель -- внушить сомнение, с одной стороны, в том, что смерть Гоголя не была той «непостыдной, мирной» кончиной, которая могла бы свидетельствовать о его праведности, с другой, -- предложить усомниться в «справедливости» или даже в существовании самого Промысла. Показательно, что «вспышка» мифа о погребении Гоголя заживо приходится именно на безрелигиозную советскую эпоху, когда в 1931 г. группа советских писателей присутствовала на вскрытии могилы Гоголя в Свято-Даниловом монастыре и перенесении праха писателя на Новодевичье кладбище. Крайне сбивчивые и противоречивые показания этих «свидетелей» (см. об этом: [Паламарчук: 101-109], [Лидин]) впоследствии определенно способствовали возбуждению внимания общества к обстоятельствам кончины Гоголя.

Происхождение указанных «преданий» давно нуждается в пристальном и детальном изучении. Диагноз предсмертной болезни Гоголя, ее история и сама причина смерти волновали уже современников писателя (см.: [Виноградов, 2018, т. 7: 242-367]). Гоголь болел много, столь же много и долго лечился. Крепким здоровьем он не был наделен от рождения. Отношение к проблеме недугов не могло не найти отражения в его художественном творчестве. В частности, с христианским пониманием значения болезней прямо связано происхождение, на первый взгляд, только комической «меланхолии», в которую внезапно погружается, размышляя о своем «железном» здоровье, один из героев знаменитой гоголевской поэмы, помещик Собакевич. Физическое состояние этого хаживавшего на медведя «богатыря» таково, что не дает никаких поводов для леченья и, что еще более важно, -- для духовного роста, или, согласно Гоголю, для возобновления через болезнь памяти смертной, -- «скорее железо могло простудиться и кашлять, чем этот на диво сформированный помещик»: «“Нехорошо, нехорошо <...>. Вы посудите <...> пятый десяток живу, ни разу не был болен; хоть бы горло заболело <.> Нет, не к добру! когда-нибудь придется поплатиться за это”. Тут Собакевич погрузился в меланхолию»7.

Позднее свое отношение к болезням Гоголь откровенно высказал в одном из писем своей знаменитой итоговой книги «Выбранные места из переписки с друзьями», в статье «Значение болезней». По поводу этой статьи один из гоголевских корреспондентов, капитан-лейтенант в отставке И. И. Барановский, ослепший от болезни, писал Гоголю после знакомства, состоявшегося незадолго до смерти писателя: «В вас я нашел истинные доброжелательства к людям, светлый ум и доброе сердце. <.> Вы много страдали от болезни и переносили с христианским терпением; читая об этом в ваших сочинениях, я укрепился духом, чтобы нести и мой крест» (15: 463-464). Однако ни взгляды самого Гоголя на значение недугов в духовном возрастании, ни его итоговые представления о медицине не явились определяющими в осмыслении последних дней жизни писателя, дней, ознаменованных трагическим сожжением второго тома «Мертвых душ». Более востребованными и более известными оказались не подлинные факты о кончине писателя, а явившиеся по этому поводу слухи и догадки. Назрела необходимость представить реальную историю предсмертного лечения и смерти писателя, а также проследить собственную, «внутреннюю» логику того «неистребимого», из уст в уста передаваемого «предания», которое в обыденном сознании оказалось «сильнее» правды. Можно указать несколько источников возникновения биографического мифа о Гоголе.

Главный из них, хотя и не единственный, -- ожесточенная борьба за наследие Гоголя, развернувшаяся еще при его жизни. Мнение о религиозном фанатизме писателя, будто бы ставшем причиной его смерти, на обывательском уровне является рецедивом идеологического противостояния, которое было начато по отношению к Гоголю известным радикальным критиком В. Г. Белинским. Идейная борьба Белинского с Гоголем завязалась еще в 1835 г., по выходе в свет гоголевских сборников «Миргород» и «Арабески». В открытую вражду их противостояние вылилось в 1847 г., с изданием книги «Выбранные места из переписки с друзьями». В этой книге Гоголь предпринял попытку обнаружить перед читателями свой настоящий писательский облик -- в ответ на произвольные интерпретации его художественных произведений в радикальной критике.

Сам Белинский в 1847 г. заявлял: «Когда мы хвалили сочинения Гоголя, то не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях...» [Белинский, т. 10: 76]. Подобное игнорирование подлинного смысла литературных произведений Белинский демонстрировал не только в отношении Гоголя. Уже в самой первой своей критической работе, принесшей ему известность, -- статье «Литературные мечтания» (1834), Белинский из всех русских писателей и поэтов безусловно одобрял только А. С. Грибоедова, при этом похвалы от Белинского Грибоедов заслужил исключительно за то, что, по словам критика, «заклеймил» изображенные в комедии «Горе от ума» лица «мстительною рукою палача-художника» [Белинский, т. 1: 81]. Таким же «страшным и мстительным художником» Белинский называл в той же статье князя

В. Ф. Одоевского: «Как глубоко <.> измерил он неизмеримую пустоту и ничтожество того класса людей, который преследует с таким ожесточением.» [Белинский, т. 1: 97]. Надо ли говорить, что «палачами» и «мстителями» ни Грибоедов, ни Одоевский, равно, как и Гоголь, тоже перетолкованный позднее Белинским на свой нигилистический лад, никогда не были.

После кончины Гоголя в 1852 г. последователи Белинского продолжили начатую покойным критиком традицию по истолкованию гоголевского творчества в радикальном духе. Этому, в частности, служила некрологическая заметка И. С. Тургенева о Гоголе, напечатанная в 1852 г. в «Московских Ведомостях», а также некрасовское стихотворение «Блажен незлобивый поэт.», опубликованное тогда же в редактируемом самим Некрасовым журнале «Современник». В стихах Некрасова Гоголь объявлялся (как бы в продолжение давних слов Белинского о «палачах-художниках») не тем «незлобивым поэтом», о котором говорилось в первых строках стихотворения, но, напротив, исполненным «ненавистью» «карающим» сатириком, вооруженным «враждебным словом отрицанья». Первые биографические работы о Гоголе украинского сепаратиста П. А. Кулиша тоже появились в 1852, 1853 и 1854 гг., в самых либеральных журналах того времени -- в «Отечественных Записках» и «Современнике»8. Вскоре последовали мемуарные записки о Гоголе западника П. В. Анненкова и воспоминания о Гоголе того же Ивана Тургенева. Задачей, которую ставили перед собой эти мемуаристы, было стремление «доказать», вопреки фактам, исключительную «правоту» Белинского в истолковании Гоголя. Эта традиция впоследствии была продолжена в статьях и книгах позднейших публицистов либерально-демократического лагеря. Эти истоки рассматриваемой составляющей мифа о писателе вполне понятны и вопросов не вызывают.

Более сложным является определение корней легенды о том, будто Гоголь был погребен в состоянии летаргии. В возникновении этой слагаемой мифа, наиболее будоражащей сознание, обнаруживается не один, а целый набор источников. Попытка дифференцировать их до настоящего времени не предпринималась.

Существенную роль в домыслах о том, будто Гоголь был похоронен заживо, сыграли, во-первых, два упоминания о летаргии в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Обостренное внимание современников к причинам смерти Гоголя вызывала открывающая эту книгу глава «Завещание». В самом первом пункте «Завещания» Гоголь поместил предупреждение не погребать его «до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения» (6: 9). Второе напоминание о летаргии в «Выбранных местах из переписки с друзьями» содержится в другой главе книги, в статье «Исторический живописец Иванов». Объясняя положение художника Александра Иванова, не имеющего возможности оправдать причины долгого создания картины «Явление Христа народу» («Явление Мессии»), Гоголь ссылается на свой похожий опыт: «Клянусь, бывают так трудны положенья, что их можно уподобить только положенью того человека, который находится в летаргическом сне, который видит сам, как его погребают живого, и не может даже пошевельнуть пальцем и подать знака, что он еще жив» (6: 122).

Слова Гоголя об Иванове продиктованы, судя по всему, не только стремлением помочь приятелю-художнику, но и намерением поделиться размышлениями о своей участи: заявить о себе как художнике, которого радикальная критика, произвольно истолковывая его произведения, «погребает живого». В декабре 1844 г. Гоголь писал о себе П. А. Плетневу: «Друг, ну что если <. .> нашелся один такой страдалец, над которым обрушилась такая странность, что всё, что ни сделает и ни скажет, принимается в превратном значении <...> что он не может произнести и слова в свое оправдание [подобясь тому, который, находясь в летаргии, слышит и видит, что его <...> зарывают живого в землю.] подобясь находящемуся в летаргии» (12: 523).

Перечисленные три упоминания об опасении оказаться в положении человека, которого «погребают живого» (два -- в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и одно -- в письме к Плетневу), -- не единственные у Гоголя. Мысль о погребении заживо, по-видимому, преследовала его на протяжении всей жизни. О летаргии Гоголь упоминал, в частности, в одном из самых ранних своих произведений, в повести «Страшная месть» («Мне пришла на ум забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа. Ведь его живого погребли...» (1-2: 237)), а также в двух своих ранних статьях, напечатанных в 1835 г. в сборнике «Арабески» -- «О преподавании всеобщей истории» («Наконец на весь древний мир непостижимо находит летаргический сон <.> страшная неподвижность <.> ужасное онемение жизни.» (6: 277)) и «Последний день Помпеи» («Картина Брюллова -- <...> светлое воскресение живописи, пребывавшей долгое время в каком-то полулетаргическом состоянии» (6: 289)). В 1839 г. Гоголь в письме к школьному другу А. С. Данилевскому замечал: «.На тебя страшно действует нужда. <.> Твой ум меньше всего <.> действует в это время, на него находит летаргическое усыпление.» (11: 238). Спустя полтора года Гоголь сообщал М. П. Погодину о своем пребывании в Вене летом 1840 г.: «.В Вене <.> я почувствовал, что нервы мои пробуждаются, что я выхожу из того летаргического умственного [усыпления] бездействия, в котором я находился в последние годы и чему причиною было нервическое усыпление.» (11: 322). «Страшный обряд казни» погребением заживо, который «долго потом все чудился» герою, Гоголь описал в 1842 г. во второй редакции «Тараса Бульбы» (1-2: 325)9.

Ранее уже отмечалось, что тревожившую его мысль о летаргии Гоголь мог почерпнуть из отдельного издания книги немецкого доктора медицины И. Г. Эллизена (знакомого своего школьного наставника, директора Нежинской гимназии И. С. Орлая), вышедшей в свет в Петербурге в 1801 г.: «Врачебные известия о преждевременном погребении мертвых, собранные Иоганном Георгом Давидом Еллизеном. С нем. перевел В. Джунковский» [Виноградов, 2000: 356]. В книге немецкого врача, занимавшегося, помимо врачебной практики, активной масонской деятельностью (в 1788-1821 гг. он состоял членом нескольких европейских и российских лож [Серков: 925]), идет речь о многочисленных случаях преждевременного погребения мнимо умерших за границей и в России.

В свою очередь, рассказы о летаргии, откровенно антирелигиозного характера, распространяли среди воспитанников Нежинской гимназии преподаватели, также состоявшие в противоправительственных обществах: профессора Ф. И. Зингер, И. Я. Ландражин, К. В. Шапалинский и Н. Г. Белоусов. Составлявшие отдельную группу среди других нежинских наставников (с которыми эти профессора находились в противостоянии), все четверо в 1830 г. были осуждены личным распоряжением Императора Николая I в связи с открытым в Нежине в 1826 г. так называемым «делом о вольнодумстве». Согласно показаниям, данным на следствии одним из учеников, А. А. Котляревским, семнадцатилетний воспитанник Н. В. Кукольник (известный впоследствии писатель), -- любимым наставником которого был упомянутый профессор Зингер, -- говорил ему, Котляревскому, в августе 1827 г. «о Религии Христианской <. .> свои весьма дерзкие» слова: «.. .Лазарь, которого Христос воскресил, не умирал, а находился только в летаргическом сне от напитка, Петром Апостолом ему умышленно данного» [Виноградов, 2017, т. 1: 603].

Книгой И. Г. Эллизена и антихристианскими нападками нежинских «прогрессивных» профессоров на таинство Воскресения, безусловно, не ограничивается круг источников, которые могли быть известны Гоголю до издания «Выбранных мест из переписки с друзьями» по вопросу летаргии. В 1831 г. в журнале «Сын Отечества и Северный Архив» была напечатана переводная, с французского, статья «Летаргический сон», где состояние летаргии также описывалось как возможность для каждого оказаться зарытым заживо: «.Горе несчастному, который соделался жертвою <...> ужасной ошибки! Сопровождаемый слезами родственников <...> он приближается к вечному жилищу, в котором ожидают его пробуждение и отчаяние! <...> Могильщики, в окрестностях Женевы, заметили, что некоторые трупы в гробу переворотились и сглодали свои руки; нет сомнения в том, что эти несчастные были похоронены живые <.> Летописи Медицины представляют многие примеры сих ужасных ошибок, которые делаются предметом тщетного сожаления» [Летаргический сон: 181-183].

Кроме этих публикаций, опасения быть погребенным в состоянии летаргии, по-видимому, были навеяны Гоголю рядом соответствующих статей «Журнала Министерства Внутренних Дел», на этот раз 1840-х гг. -- времени, непосредственно предшествовавшего созданию итоговой гоголевской книги. В 1844 г. в министерском журнале, в статье «Заботливость Французов о предупреждении опасности погребения заживо мнимоумерших», сообщалось: «...Во Франции закон предписывает строгие меры к удостоверению в действительности смерти покойников <...> Несмотря на то, бывают и там ужасные случаи погребения живых <...> У нас принята против подобных случаев простейшая и благонадежнейшая мера: запрещение предавать тело погребению до истечения трех суток после смерти. Мера эта, исполняемая во всей буквальной строгости, лучше достигает цели, чем всякое свидетельствование, которое не может же никогда не ошибаться» [Заботливость французов: 496-497]. Казалось бы, опасения по поводу судьбы мнимо умерших были развеяны. Сомнения на этот счет были отвергнуты в официальном, правительственном печатном органе. Но в 1846 г. читателей того же журнала извещали: «.Прочтите книжку, которую издало на днях <...> Министерство Внутренних Дел, под заглавием “О средствах к предупреждению погребения обмерших”10. <...> гнилость в трупе обыкновенно оказывается на третий или на четвертый день по смерти, но иногда <.> через 20 дней <.> <Мнимого> покойника <.> можно жечь <.> раскаленным железом, и он не окажет ни малейшего знака чувствительности, а между тем такой покойник все-таки может быть не покойником, а только обмершим <.>. Все это подробно развито и доказано в помянутой, изданной Министерством, книжке <.>. В <.> изданной Министерством книжке предлагается немедленно приступить и у нас к устройству таких домов, под именем “упокойных” <.> какие существуют за границею» [О погребении обмерших: 453-455, 458].

Позднее протоиерей Е. А. Попов, говоря о случаях преждевременного погребения мнимо умерших, указывал на значение этих фактов для воспитания памяти смертной: «. Слышимый рассказ о том, как иной обмерший в могиле стонал, как потом найден был с признаками страшной борьбы со смертью (изломанная крышка гроба, изорванная рубашка, искусанные персты) <.> ужасает. Да мы стараемся отдалять от себя подобные представления, будто и умирать нужно только другим, а не нам» [Попов: 1020].

Опасения Гоголя быть погребенным заживо, в летаргическом сне, оказались, вопреки распространенному мифу, несостоятельными. Завещая в «Выбранных местах из переписки с друзьями» не погребать его тела «до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения» (6: 9), Гоголь исходил из того, что «единственный верный признак смерти есть общая гнилость трупа» [О погребении обмерших: 454] -- «то состояние, когда мертвое тело, подлежа общим законам физической природы, подвергается разложению» [О средствах к предупреждению: 4]. Первый пункт гоголевского «Завещания» с буквальной точностью был исполнен в 1852 г. скульптором Н. А. Рамазановым. «Явные признаки разложения» скульптор обнаружил 21 февраля этого года, в день кончины писателя, когда снимал посмертную маску с лица покойного. В тот день, вернувшись домой, Рамазанов писал Кукольнику: «Когда я ощупывал ладонью корку алебастра -- достаточно ли он разогрелся и окреп, то невольно вспомнил завещание (в письмах к друзьям), где Гоголь говорит, чтобы не предавать тело его земле, пока не появятся в теле видимые признаки разложения, -- после снятия маски можно было вполне убедиться, что опасения Гоголя были напрасны; он не оживет, это не летаргия, но вечный, непробудный сон!» [Виноградов, 2018, т. 7: 335-336]. Еще один современник, А. Н. Костылев, спустя несколько дней, 9 марта 1852 г., сообщал П. И. Бартеневу: «Сняли и маску, причем содрали несколько кожи с носа...» [Виноградов, 2018, т. 7: 336].

26 февраля 1852 г. заметку о снятии маски Гоголя Рамазанов напечатал в «Московских Ведомостях», где еще раз указал на «следы разрушения» тела писателя, замеченные как и им самим, так и помогавшим ему в изготовлении слепка стариком- формовщиком Барановым: «Когда я подошел к телу Гоголя, он не казался мне мертвым. Улыбка рта и не совсем закрытый правый глаз его породили во мне мысль о летаргическом сне, так что я не вдруг решился снять маску; но приготовленный гроб, в который должны были положить, в тот же вечер, его тело, наконец, беспрестанно прибывавшая толпа желавших проститься с дорогим покойником, заставили меня и моего старика, указывавшего на следы разрушения, поспешить снятием маски» [Рамазанов: 260]. Помимо заключения врачей, констатировавших смерть, этими свидетельствами двух очевидцев, непосредственно наблюдавших «следы разрушения» тела покойного, полностью развенчивается пресловутый миф о гоголевской летаргии.

Как известно, Гоголь испытывал сильный страх перед смертью. Одной из причин страха -- хотя, по-видимому, не главной, -- возможно, была мысль о летаргическом сне. В 1852 г. после внезапной кончины Е. М. Хомяковой Гоголь говорил: «.. .Страшна минута смерти». Когда кто-то ему возразил: «Почему же страшна? <...> Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать, что он умрет», -- Гоголь ответил: «Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту» [Виноградов, 2018, т. 7: 240]. Однако, несмотря на испытываемый страх, несмотря на опасение быть погребенным заживо, само понимание болезней и смерти было для Гоголя неразрывно связано с верой в участие Промысла в жизни человека.

Именно в глубокой, с юных лет, гоголевской религиозности заключается также подлинное, не имеющее ничего общего с мифом о Гоголе как фанатике и суевере, отношение писателя к недугам и врачебной практике своего времени. Так же, как отношение к болезням и смерти, оценка Гоголем современной медицины неизменно, во все периоды его жизни, носила духовно-взвешенный, осмысленный характер. Со своими недугами Гоголь на протяжении четверти века обращался ко многим знаменитым докторам того времени. Известны имена более двух десятков лечащих врачей писателя, отечественных и зарубежных. Из них, пожалуй, наибольшую роль в судьбе Гоголя сыграл -- в самый ранний, нежинский период, -- упомянутый директор Нежинской гимназии, доктор медицины, бывший лечащий врач Александра I, Иван Семенович Орлай [Виноградов, 2005]. Одна из самых первых выписок Гоголя в его «Книге всякой всячины, или подручной Энциклопедии», заведенной в 1826 г. в Нежине, -- заметка «Аптекарской вес» (9: 494), появилась здесь благодаря Орлаю. Позднее, в 1840-х гг., неподдельное, исключительное уважение Гоголя среди врачей завоевал своими методами лечения самобытный австрийский целитель, один из основателей гидротерапии Винцент Присниц (Vinzenz Priesznitz; 1799-1851), владелец водолечебницы в местечке Грефенберг-Фрейвальдау при подошве Судетских гор, в Австрийской Силезии (ныне Приснитцовы Лазне в Есе- нике) (см. о нем: [Зелингер]).

В Грефенберге Гоголь впервые побывал в 1845 г. вместе с графом А. П. Толстым. Он лечился тогда у В. Присница после сожжения в июне 1845 г. первоначальной редакции второго тома «Мертвых душ» и составления завещания. Второе лечение в Грефенберге состоялось летом 1846 г. Однако интерес к методу Присница Гоголь проявил гораздо раньше. Это, по- видимому, было связано с тем, что подобный метод практиковал известный на Украине врач, домашний доктор Гоголей М. Я. Трахимовский (Трохимовский). А. О. Смирнова, со слов Гоголя, рассказывала о его семье: «Их домашним Доктором был Трохимовский; он по-своему лечил давно, до Греффен- берга <Грефенберга>, холодной водой; вся процедура происходила у реки на солнце, не было ни завертывания в мокрые простыни, ни душа, раздражающих спинной мозг. <...> “Бог, -- говорил Доктор, -- так щедр и милосерд, что дает ему (человеку. -- И. В.) на его месте, и в свое время, что ему нужно <и> на пищу и на его здоровье”» [Виноградов, 2017, т. 1: 243].

С похожей духовно-нравственной точки зрения Гоголь оценивал и водолечение австрийского врача. 30 мая (н. ст.) 1839 г. он сообщал о Приснице М. П. Балабиной: «Слышали ли вы о чудесах, производимых <...> медиком, воспитанным одною натурою, без помощи медицинских академий, и проч. и проч.? Я один из числа самых неверующих <...> и всегда сомнительно качал головою, когда слышал, как вы внимали вздорам Фишера11 или глотали ваши гомеопатические порошки и аллопатические гадости в виде микстур. Но <...> я <...> своими глазами видел такие чудеса» (11: 233). 18 июня (н. ст.) 1843 г. в письме к поэту Н. М. Языкову (страдавшему «спинной сухоткой» (12: 245)) Гоголь, пересказывая содержание письма к нему Ар. О. Россета из Грефенберга, повторял: «.Не столько самая вода изумила меня своими действиями <.> сколько гений исцеляющего ею, пред которым мы должны все поклониться <...> грех на душах наших, если мы этого не сделаем. Это значит -- не благоговеть перед величеством Божиим, вселившим в человека такое откровение...» (12: 248).

Сходное религиозное осмысление Гоголем врачебной практики гидропатов М. Я. Трахимовского и В. Присница, а также его духовный взгляд на медицину, безусловно, не могли не встретить критики гоголевских идейных противников. Здесь вновь обнаруживаются идеологические корни того мифа о Гоголе, который до сих пор бытует в обыденных представлениях о писателе. В свое время один из упомянутых творцов западнической мемуарной «мифологии» о Гоголе, близкий приятель Белинского Анненков12, заявлял о будто бы «страстном» (см.: [Виноградов, 2017, т. 3: 540]), неразумном «увлечении» Гоголя лечением Присница. Вслед за Белинским Анненков в своих записках стремился доказать тезис о Гоголе как гениальном художнике, но ограниченном во взглядах, недалеком мыслителе. Художнике, будто бы обязанном своими произведениями не собственной литературной одаренности, а состояниям транса, как «поэтическом сомнамбуле» [Белинский, т. 1: 286].

На самом деле, вопреки предвзятым суждениям Анненкова, никакого неумеренного восхищения методом Присница -- слепого увлечения «мистическим значением грефенбергов- ского способа лечения холодной водой»13 -- Гоголь не испытывал. Подозреваемого «религиозного фанатизма» по отношению к «чудесам» этого медика у Гоголя не было14. Так, в 1842 г., в день своих именин 9 мая, Гоголь, по свидетельству приглашенной на этот вечер В. С. Аксаковой, даже развлекал дам шутками, рассказывая «всякие пустяки об леченьи Присница» [Виноградов, 2018, т. 4: 78]. В последующих письмах к друзьям писатель высказывал не только шутливое, но и критическое отношение к некоторым крайним методам, практиковавшимся в Грефенберге (см. подробнее: [Виноградов, 2017, т. 3: 540-542]). Таким образом, ни о каких бурных, чрезмерных восторгах Гоголя по поводу грефенбергского лечения говорить не приходится. 1 мая (н. ст.) 1845 г., он, в частности, писал Ар. О. Россету: «Я не хлопочу из-за совершенного здоровья, и чуть только мне немного делается лучше -- я подальше от докторов и леченья. Припомните, что я и вам советовал прежде вашего путешествия к Призницу не пускаться в такие глубины водоврачевания, а довольствовать<ся> просто утренним обливанием дома...» (13: 106). В письме к Языкову от 8 января (н. ст.) 1846 г. -- в период между двумя лечениями у Присница -- Гоголь восклицал: «.Да будет во всем Божья воля! Жду от Него одного только помощи, Его одного только средства действительны и могут излечить меня» (13: 255).

Высокая оценка Гоголем лечения у Присница основывалось отнюдь не на «страстном увлечении», как утверждал Анненков, но на вполне трезвом и взвешенном подходе. Эта оценка проистекала из давних размышлений Гоголя об отличии истинного врачебного искусства от доходного ремесла. Такого рода размышления, в частности, были связаны с гоголевскими воспоминаниями об отце. Незадолго до своей смерти в 1825 г. тяжко страдающий Василий Афанасьевич, отправившись лечиться в Лубны к местному штаб-лекарю Ф. П. Голованеву15, писал жене в Васильевку: «.Голованев оставил меня лечиться у себя -- сие для нас будет весьма разорительно, но что делать <.> Бога ради старайтесь собирать деньги; ибо мне здесь много надобно» [Виноградов, 2017, т. 1: 461]. Спустя две недели отец Гоголя покинул Лубны и еще через пять дней скончался. По свидетельству Василия Афанасьевича, Голова- нев его так «залечил <.> и в такое привел <.> расслабленное положение», что в конце лечения он не мог «уже и говорить» [Виноградов, 2017, т. 1: 465]. Много лет спустя штаб-лекарь Тарасенков, сообщая о странном убеждении Гоголя (будто «кишки его перевертываются» [Виноградов, 2018, т. 7: 270]), приводил слова писателя о том, что «это болезнь его отца, умершего в такие же лета16, [и притом от того, что его лечили] а прибегнуть к лечению не хочет, потому что эта болезнь и у отца сделалась смертельною от того, что его лечили» [Виноградов, 2018, т. 7: 270] (курсив мой. -- И. В.).

Представлением о враче как об одном из «правящих миром» корыстолюбивых ремесленников (6: 201-202), чьи занятия -- с исключительной целью обогащения -- подобны промыслам «законоведцев и нотариусов», «банкиров», «менял», «продавцов шелковых товаров и меховщиков» (8: 267), проникнуты строки раннего письма Гоголя к матери от 30 апреля 1829 г. из Петербурга, где он сообщал: «...Проклятая болезнь, посетившая было меня при вскрытии Невы (21 апреля17. -- И. В), помогла еще более истреблению денег.» (10: 100). В послании от 2 февраля 1830 г. Гоголь также извещал мать, что «издержки на лекарства и лекарей» для бедняка «совершенно невозможны» (10: 129)18.

С мыслью о присвоении себе корыстным «врачом»- ремесленником имени истинного Спасителя и Врача (для тех, кто «в болезни своей взыскал не Господа, а врачей» -- 2 Пар. 16: 12) создавался Гоголем в Петербурге один из образов его ранней повести «Ночь перед Рождеством» (1832). В чудесном питании связанного с нечистой силой Пузатого Пацюка «варениками в сметане» (Пацюк -- крыса; укр.) -- которые сами лезли ему в рот, -- угадывается наглядное изображение той власти, которую приобрел этот герой над селом своей репутацией целителя: «Не прошло нескольких дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он [величайший] знахарь. <...> В последнее время его редко видали где-нибудь. <.> миряне (!) должны были отправляться к нему сами..» [Гоголь, 1940, т. 1: 222, 453] (курсив наш. -- И. В.).

Эта же мысль -- о стремлении нечистого духа создать себе в глазах обращающихся к нему людей славу настоящего спасителя -- воплощена Гоголем в «Вечере накануне Ивана Купала» (обращения Пидорки к знахарям и колдунье -- вместо св. великомученика и целителя Пантелеймона [Виноградов, 2000: 31, 53-55]), в «Ревизоре» -- в имени лекаря-немца Христиана Ивановича Гибнера19. Весьма иронично изображение врача в гоголевской повести «Нос» (1835), где познания петербургского доктора, занимающего «лучшую квартиру в бельэтаже» и, по его уверению, «никогда из корысти» не лечащего (3-4: 57-58), мало чем отличаются от искусства «отворяющего кровь» заурядного цирюльника20. В «Мертвых душах» с критикой врачебного сословия связаны упоминания о «ловком светском докторе», «немилосердно» засластившим микстуру, «воображая ею обрадовать пациента» (5: 30), а также строки об инспекторе врачебной управы, не принявшем надлежащих мер против повальной горячки, от которой «в лазаретах и в других местах» умерло «значительное количество» больных (5: 186).

Не избегая лечения у врачей, Гоголь на протяжении всей жизни рассматривал болезни как промыслительное средство воспитания человека и настоящим Врачом и Целителем считал Самого Бога. 23 апреля (н. ст.) 1846 г. Гоголь писал матери: «Излиш<не> заботиться о здоровье грех. Нужно ввериться одному Богу; Он вылечит» (13: 308-309). 15 июля (н. ст.) 1845 г. в письме к Смирновой Гоголь также замечал: «Наше выздоровление в руках Божиих, а не в руках докторов и не в руках каких-либо медицинских средств. Я думаю, что какое бы ни было предписано нам лечение, хотя бы оно даже и не вполне соответствовало нашему недугу и даже самый врач ошибся, но если мы во имя Божие и верой в Бога станем им лечиться, то Всевышняя воля направит всё в исцеление нам» (13: 146).

В упомянутой статье (со знаковым названием «Значение болезней»), адресованной в «Выбранных местах из переписки с друзьями» графу А. П. Толстому, постоянному собеседнику Гоголя по духовным вопросам, писатель утверждал: «...Не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне быть. <.> среди самих страданий иногда приходят ко мне мысли, несравненно лучшие прежних <.>. Не будь тяжких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! <...> Слыша все это, смиряюсь я всякую минуту и не нахожу слов, как благодарить Небесного Промыслителя за мою болезнь. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен» (6: 18-19).

В этих строках Гоголь развивает общую для христианских писателей мысль о значении болезней и страданий человека для духовного возрождения. Однако очевидная общность этих размышлений Гоголя со святоотеческими наставлениями отнюдь не означает принадлежности его взглядов только к «общим» местам духовной литературы. Как всегда у Гоголя, высказанные им мысли не были заимствованы безотчетно, без глубокого личного постижения; они основаны на многолетнем внутреннем опыте и неразрывно связаны с теми процессами, которые совершались в творческой лаборатории художника.

Ключ к пониманию собственно гоголевского опыта, полученного в результате перенесения долгих, изнурительных болезней, лежит в заключительных строках статьи «Значение болезней». Подчеркивая промыслительный характер «всякого недуга», Гоголь писал: «Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла» (6: 19). По убеждению Гоголя, болезнь дается человеку не только для смирения (что само по себе чрезвычайно важно), но и как прямое указание к перемене жизни, а художнику -- еще и к усовершенствованию его писательской деятельности -- как направляющий «дорожный знак» на творческом пути.

Эту мысль Гоголь нашел нужным повторить в «Выбранных местах из переписки с друзьями» еще дважды. В статье о русской поэзии, адресуя ее своему больному другу, поэту Языкову, он писал: «.. .Болезнь дается только к ускоренью дела, если человек проникнет смысл ее.» (6: 176). Словом, для Гоголя болезнь -- это не только инструмент воспитания души, но и деятельное наставление на стезе творчества, в осуществлении того заветного труда, «на котором основана» вся «значительность» писателя, «та польза, которую <.> желает принесть» его душа («Значение болезней» (6: 19)).

В другом фргаменте статьи о русской поэзии Гоголь, размышляя опять о Языкове, добавлял: «Не попадает талант на свою дорогу, потому что не устремляет глаз высших на самого себя. Но Промысел лучше печется о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, к чему он не пришел бы сам» (6: 177).

Именно это понимание Гоголем болезней как направляющего на верную дорогу промыслительного средства позволяет отчасти проникнуть в тайну его кончины, ознаменованной предсмертным сожжением второго тома «Мертвых душ».

По Гоголю, проникнутый глубоким смыслом, промысли- тельный характер телесного недуга непременно предполагает, что несение физической болезни должно сопровождаться встречной работой духа, активным поиском нового содержания жизни и самого творчества. Согласно свидетельствам писателя, сам он обрел такое содержание вскоре после отъезда за границу в 1836 г. вследствие множества «страданий», «припадков» и «тяжких душевных состояний» (6: 227, 252), сопровождавших его на протяжении более десятка лет, вплоть до выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями» [Виноградов, 2017, т. 2: 567-570].

Говоря о многочисленных болезнях, которые перенес Гоголь, а также о тех духовных средствах, которые он употреблял для своего исцеления, следует подчеркнуть некоторые особенности его представлений о взаимозависимости -- и одновременно противоположности -- духовной и медицинской практик в преодолении недугов. Особые и даже «странные», по оценке современников, взгляды Гоголя на соотношение религиозной и физиологической составляющих в лечении болезней до настоящего времени тоже не привлекали к себе внимания.

Анненков, вспоминая о пребывании с Гоголем в Риме весной 1841 г., сообщал: «Он имел даже особенный взгляд на свой организм и весьма серьезно говорил, что устроен совсем иначе, чем другие люди, и, если не обманывает меня память, с каким- то извращенным желудком» [Виноградов, 2017, т. 3: 536-537].

Осенью того же 1841 г. Языков тоже сообщал брату: «Гоголь рассказывал мне <...> об особенном устройстве головы своей и неестественном положения желудка. Его будто бы осматривали и ощупывали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок -- вверх ногами!» [Виноградов, 2017, т. 3: 575].

Сколько шуточного, сколько серьезного было в этих «признаниях» Гоголя о его «перевернутом» желудке неизвестно. Но современники принимали эти уверения всерьез. Штаб- лекарь А. Т. Тарасенков, познакомившийся с Гоголем незадолго до его кончины, сообщал, что тот, отказываясь за общим столом от мночисленных блюд, объяснял это тем, что он «чувствует что-то в животе, что кишки у него перевертываются» [Виноградов, 2018, т. 7: 270].

Слова Гоголя об его «извращенном желудке» оказались, однако, не бесследными для его последующей репутации. Эти слова Тарасенков положил в основу новой биографической мифологемы о Гоголе, призванной внушить сомнение в достоинстве самих мыслительных способностей писателя.

В самом начале своих мемуарных записок Тарасенков замечал: «Гоголь нередко говаривал <...> что у него особенная натура, на которую все влияния действуют не так, как на всех других, и что его нельзя лечить на одну мерку, со всеми. Он относил свои слова к материальному устройству своего тела <...>. Не имея, кажется, даже самых поверхностных сведений о устройстве тела и вообще ни о какой медицинской науке, он приписывал большую важность действию на здоровье некоторых незначительных предметов. <...> Об лекарствах аптечных он имел понятие как об ядах, решительно отказывался от них, и если принимал какое-либо лекарство, то скорее по совету тех, которые утверждали об его испытанной на себе пользе, нежели по назначению самих врачей. Так он покупал за границею какие-то хваленые пилюли и иногда употреблял их. Лечение холодною водою у Пристница лет пять до смерти он исполнял неточно, разбавляя холодную воду теплою <...> и вскоре, не окончив курса, бросил это лечение» [Виноградов, 2018, т. 7: 303].

Из приведенных Тарасенковым «примеров» перед читателем встает образ Гоголя -- упрямого пациента, абсолютно невежественного в вопросах медицины и при этом отказывающегося лечиться у профессионалов. Такова еще одна составляющая пресловутого мифа о позднем Гоголе. Доверять этим свидетельствам можно лишь в весьма незначительной степени. Следует иметь в виду, что Тарасенков видел Гоголя в жизни только четыре раза: он познакомился с писателем 22 января 1852 г. (в то время Гоголь был еще здоров), а затем недолго наблюдал за умирающим в течение трех визитов к больному -- 16, 19 и 20 февраля 1852 г. [Виноградов, 2018, т. 7: 306-307]. По свидетельству самого Тарасенкова, в первый день он осматривал Гоголя, «не обременяя его долгими разговорами» [Виноградов, 2018, т. 7: 302]; во время его второго и третьего посещений Гоголь уже «ни с кем не разговаривал» и на вопрос, заданный ему 19 февраля Тарасенковым, «не отвечал ни слова» [Виноградов, 2018, т. 7: 317].

На очевидное несоответствие столь немногословного общения Тарасенкова с Гоголем весьма значительному объему сообщаемых им сведений о писателе обратили внимание еще современники. Один из них по поводу мемуаров Тарасенкова замечал: «.. .Г. Тарасенков придает своей брошюре чрезвычайную важность, полагает, что она окончательно решает вопрос о последних днях жизни Гоголя <.> из его статьи <.> всякий читатель имеет прямое право заключить, что автор действительно следил за последнею болезнию Гоголя во все продолжение ее развития <.> А между тем из самой брошюры <.> оказывается, что г. Тарасенков вовсе не следил за последнею болезнию Гоголя, что он был призван тогда уже, когда великому поэту оставалось одно только -- умереть!» [Назаров: 924].

Крайняя скудость времени, проведенного Тарасенковым у постели молчащего больного, -- не позволившая мемуаристу хоть сколько-нибудь узнать Гоголя, -- заставила его прибегнуть к отзывам и воспоминаниям о писателе других лиц. Установлено, что в своей статье Тарасенков использовал рассказы о Гоголе по крайней мере трех его друзей и знакомых -- графа А. П. Толстого, С. П. Шевырева, В. О. Шервуда, а также позднейшие, 1856 г., биографические и эпистолярные публикации, посвященные Гоголю, П. А. Кулиша и М. П. Погодина (см.: [Виноградов, 2018, т. 7: 306-307, 410]). Однако при этом Тарасенков нигде не ссылается на источники сообщаемых им сведений, желая, по-видимому, создать у читателя впечатление, что информация предлагается «из первых уст».

Кроме неоправданного желания Тарасенкова выдать себя за близкого собеседника, чуть ли не друга Гоголя, в категорических суждениях врача-мемуариста нельзя не заметить определенной самонадеянности преисполненного своим высоким авторитетом врача, не сомневающегося в достижениях современной ему медицины. Предвзятость Тарасенкова в его мемуарах особенно заметна в приведенном выше его суждении о том, что Гоголь -- известный всем своим незаурядным умом, признанный всеми гениальный писатель, -- будто бы невежественно и суеверно отзывался о «лекарствах аптечных» как о ядах. Подлинность этого «свидетельства» Тарасенкова, полученного, к тому же, как выясняется, из третьих рук, критики не выдерживает.

Можно заметить, что «легенда», по которой Тарасенков выстраивает свои воспоминания о «странностях» Гоголя, полностью укладывается в слова самого писателя о недалеких, суеверных чиновниках в десятой главе первого тома «Мертвых душ»: «Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептыванья- ми и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, Бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни» (5: 200).

Сами по себе эти гоголевские строки, в которых суеверные «зашептывания и заплевки» противопоставляются искусству докторов, а неразумное самолечение высмеивается столь же недвусмысленно, указывают на определенную предвзятость суждений Тарасенкова о Гоголе. Безусловно, низводить мышление писателя до уровня представлений майора Ковалева из повести «Нос», размышляющего о тайных «волхвованиях» «баб-колдовкок», есть само по себе недоразумение.

О мнимости негативного отношения Гоголя к медицине говорит хотя бы то, что сам он в конце жизни снабжал сестру Ольгу медицинскими пособиями для лечения крестьян и помогал ей организовывать для этого в деревне аптеку.