Наши внутренние конфликты. Конструктивная теория невроза

Поглощенность предвидением или предсказанием будущего также является знаком безнадежности. Хотя внешне это выглядит как тревога о жизни в целом, о том, чтобы не быть захваченным врасплох, о совершенных ошибках, следует отметить, что в подобных случаях взгляд в будущее постоянно окрашен пессимизмом. Подобно Кассандре, многие невротики предвидят в основном несчастье и очень редко -- что-то хорошее. Эта сосредоточенность на темной стороне жизни, а не на светлой вынуждает подозревать состояние глубокой личной безнадежности, безотносительно к тому, насколько умно оно рационализируется.

Наконец, существует хроническое депрессивное состояние, которое может быть настолько скрытым и подкрадывающимся незаметно, что оно не воспринимается как депрессия.

Невротики, обремененные этим недугом, могут функционировать достаточно успешно; они могут быть веселыми и приятно проводить время, но им может требоваться несколько часов по утрам, чтобы встряхнуться, прийти в себя, как бы снова помириться с жизнью. Жизнь настолько обременительна, что они едва ли воспринимают ее как таковую, никогда не жалуются на нее, но их душа постоянно находится в упадке.

В то время как источники безнадежности всегда носят бессознательный характер, само это чувство может осознаваться достаточно ясно. Невротик может быть переполнен чувством собственной гибели. Или он может сформировать аттитюд покорности к жизни в целом, не ожидая от нее ничего хорошего, чувствуя только, что необходимо быть терпеливым. Или он может выразить аттитюд покорности в философских терминах, говоря, что жизнь в своей основе трагична и только глупцы обманывают себя рассуждениями о неизменной человеческой судьбе.

Уже в предварительной беседе с пациентом можно получить впечатление об охватившей его безнадежности. Он не желает идти на минимальную уступку, испытать даже незначительное неудобство, допустить самый легкий риск. Он может создать видимость полного потакания своим слабостям. Однако проблема состоит в том, что он не видит никакой убедительной причины идти на уступки тогда, когда не ожидает получить от них ничего. Подобные аттитюды заметны и без анализа. Невротики продолжают находиться в совершенно неудовлетворительном состоянии, которое можно было бы улучшить незначительным усилием воли и инициативы. Но невротик может быть настолько парализован состоянием своей безнадежности, что весьма посредственные трудности кажутся ему непреодолимыми препятствиями.

Иногда случайное замечание выдает это состояние. Пациент может ответить аналитику простым утверждением, что некоторая проблема еще не решена и требует дальнейшей работы. Но уже вопрос: "Не думаете ли Вы, что это безнадежно? " -- обнаруживает чувство отчаяния невротика. И когда невротик начинает осознавать свое отчаяние, он обычно не может его объяснить. С большой вероятностью будет считать его следствием различных внешних причин, начиная со своей работы или супружества и кончая политическим положением. Но это состояние никак не связано с каким-либо конкретным или временным обстоятельством. Невротик чувствует себя потерявшим надежду изменить что-либо в своей жизни, когда-либо стать счастливым или свободным. Он чувствует себя навсегда отрезанным от всего, что могло бы сделать его жизнь осмысленной.

Возможно, Серен Кьеркегор дал самое глубокое объяснение проблемы безнадежности. В книге "Смертельная болезнь" он утверждает, что любое отчаяние в своей основе представляет отчаяние когда-либо стать самим собой. Философы всех времен подчеркивали первостепенное значение быть самим собой и чувство отчаяния от невозможности достигнуть такого соответствия. Это составляет центральную тему дзен-буддизма. Из современных писателей я процитирую только Джона Макмэрри: "Какое другое значение может иметь наше существование, как не быть целиком и полностью самим собой?".

Безнадежность с ее глубочайшими корнями в отчаянии когда-либо стать искренней и целостной личностью представляет основной продукт неразрешенных конфликтов. Возрастающая шкала невротических проблем ведет к этому состоянию. Основным является ощущение запутанности в конфликтах, наподобие птицы в сетях, без ясной возможности освободить когда-либо себя. Ко всему этому добавляются попытки решения конфликтов, которые не только неудачны, но и в значительной степени увеличивают отчуждение личности от самой себя. Повторные переживания только усиливают чувство безнадежности невротика, что его таланты никогда не будут реализованы либо потому, что снова и снова усилия распыляются слишком во многих направлениях, либо потому, что трудности, неизбежные в любом творческом процессе, удерживают невротика от дальнейшего поиска. Это может касаться также и любовных дел, заключения брака, установления дружеских отношений, которые распадаются одно за другим.

Следующие одна за другой неудачи действуют столь же удручающе, как и в опыте с лабораторными крысами, когда приученные прыгать в специальное окно за пищей, они прыгают снова и снова только для того, чтобы убедиться, что оно закрыто.

Оказывают влияние и безнадежные попытки невротика добиться соответствия своего реального "Я" со своим идеализированным образом. Трудно сказать, не является ли это одним из самых могущественных факторов, порождающих безнадежность. Нельзя тем не менее сомневаться в том, что в процессе анализа, когда пациент начинает осознавать, насколько он далек от той совершенной личности, какой представляет себя в своем воображении, безнадежность уступает место состоянию полного облегчения.

Невротик ощущает себя безнадежным не только потому, что отчаивается когда-либо достигнуть тех фантастических высот, какие ему рисовало его воображение, но и потому, что он реагирует на осознание чувством глубокого презрения к самому себе, губительным для надежды чего-нибудь достигнуть в своей жизни -- как в любви, так и в работе.

Решающими среди факторов, способствующих развитию безнадежности, являются все те процессы, которые смещают центр тяжести личности с нее самой, не позволяют ей быть активным двигателем своей собственной жизни. Результатом действия подобных факторов становится то, что невротик теряет веру в самого себя и в свое развитие как личности; он стремится махнуть на все рукой -- аттитюд, который, хотя и может остаться незамеченным, по своим последствиям настолько серьезен, что должен быть назван психической смертью.

Как говорит Кьеркегор: "Однако вопреки этому факту (своему отчаянию)... он может тем не менее... полноценно существовать, быть человеком, для видимости заниматься чем-то временным, вступить в брак, завести детей, завоевать почет и уважение -- и, возможно, никто не заметит, что в некотором более глубоком смысле у него отсутствует "Я". Немного шума поднимется из-за такой вещи, как пропавшее "Я"; ибо "Я" является такой вещью, по поводу которой свет менее всего склонен наводить справки. Ибо из всех ситуаций, наиболее опасных для человека, является как раз та, когда окружающие замечают, что он обладает "Я". Самая большая угроза, опасность потери собственного "Я", может наступить настолько незаметно, как будто вообще ничего не произошло; любая другая утрата -- армии, ноги, пяти долларов, жены и т.д., вне всякого сомнения, будет замечена".

Из своего опыта работы наблюдателем я знаю, что проблема безнадежности не очень ясно представляется аналитиком и поэтому не исследуется надлежащим образом. Некоторые из моих коллег в такой степени были подавлены безнадежностью пациента, которую они признавали, но не видели в ней проблемы, что впадали в состояние безнадежности сами. Несомненно, что такой аттитюд является губительным для анализа, т. к. безотносительно к тому, насколько хороша техника или насколько смела попытка анализа, пациент чувствует, что аналитик в действительности махнул на него рукой. Подобный аттитюд губителен и за пределами аналитической ситуации. Никто не может конструктивно помочь другу или товарищу, кто сам не верит в возможность осуществления своих предложений.

Иногда коллеги совершали противоположную ошибку -- не придавали безнадежности пациента достаточно серьезного значения. Они чувствовали, что пациент нуждается в ободрении и не отказывали ему в этом -- что похвально, но явно недостаточно. Когда такое происходит, то пациент, даже если он высоко ценит намерения аналитика, получает полное подтверждение своему раздражению, поскольку в глубине души осознает, что его безнадежность -- это не то состояние, от которого можно избавиться поддержкой, оказываемой с самыми лучшими намерениями.

Для того чтобы взять "быка за рога" и приступить к непосредственному анализу проблемы, сначала необходимо на основании косвенных симптомов, которые приводились выше, установить, что пациент действительно ощущает себя потерявшим всякую надежду и степень, в которой это чувство выражено. Затем следует понять, что состояние безнадежности пациента вызвано его внутренними трудностями. Аналитик должен осознать и ясно доложить пациенту, что его ситуация безнадежна только потому, что он упорствует в сохранении своего статус-кво и считает его неспособным к изменению.

В упрощенной форме проблема в целом иллюстрируется сценой из "Вишневого сада" Чехова. Семья, столкнувшись с банкротством, в отчаянии от мысли о необходимости покинуть имение со своим любимым вишневым садом. Предприниматель высказывает здравое предположение о строительстве небольших жилых домиков на территории имения для сдачи в аренду. Из-за своих ограниченных взглядов члены семьи не могут поддержать такой проект, и поскольку не существует никакого другого решения проблемы, они остаются без всякой надежды. Они спрашивают в отчаянии, как бы не слыша сделанного предложения, может ли кто-нибудь посоветовать или помочь им. Если бы их наставник был аналитиком, он сказал бы: "Конечно, ситуация сложная. Но то, что делает ее безысходной, так это ваше отношение к ней. Если бы вы подумали, как изменить ваши требования к жизни, тогда не было бы и чувства безнадежности".

Убеждение, что пациент может действительно измениться, а это означает, что пациент может реально разрешить свои конфликты, является тем фактором, который определяет, сможет ли терапевт взяться за решение проблемы невротика и сможет ли он решить ее с разумными шансами на успех.

Именно здесь мои разногласия с Фрейдом становятся особенно заметны. Психология Фрейда и лежащая в ее основе философия существенно пессимистичны. Они выражают его взгляды как в отношении будущего человечества, так и в отношении терапии. В соответствии со своими теоретическими допущениями Фрейд может быть только пессимистом.

Человеком движут инстинкты, которые в лучшем случае способны модифицироваться посредством "сублимации". Инстинктивные влечения человека неизбежно фрустрируются обществом. "Я" человека мечется беспомощно между требованиями инстинктов и "Сверх-Я", которое само может быть только модифицированным. "Сверх-Я" первоначально представляет запрещающую и деструктивную инстанцию. Истинных идеалов не существует. Потребность реализации личного "Я" в своей основе "нарциссическая". В своей сущности человек -- деструктивное существо, и "инстинкт смерти" побуждает его либо уничтожать других, либо заставлять их страдать.

Все эти взгляды оставляют слишком мало места для позитивного отношения к изменению личности и ограничивают ценность потенциально многообещающей созданной Фрейдом терапии. В противоположность Фрейду я верю, что невротические компульсивные влечения не являются инстинктивными, а выражают дезорганизацию человеческих отношений; что их можно изменить, когда дезорганизующие факторы устраняются, а порожденные ими конфликты можно действительно разрешить. Это не означает, что терапия, основанная на отстаиваемых мною принципах, не имеет никаких ограничений. Предстоит проделать большую работу для того, чтобы определить эти границы. А это означает, что мы имеем очень хорошие основания верить в возможность радикального изменения личности невротика.

Почему же тогда так важно осознавать и решать проблему безнадежности пациента? Во-первых, потому, что наш подход является плодотворным при анализе специальных проблем, наподобие депрессий и склонности к самоубийству. Верно, что мы можем избавить пациента от депрессии одним фактом обнаружения конфликта, от которого он страдает, не касаясь его проблемы безнадежности в целом. Но если мы хотим помешать возвращению депрессий, то состояние безнадежности должно стать предметом анализа, потому что представляет более глубокий источник, из которого рождаются депрессии. Также нельзя противостоять скрытой депрессии, если нельзя достигнуть этого исходного источника.

Сказанное истинно и для условий, провоцирующих самоубийство. Мы знаем, что такие факторы, как острое отчаяние, открытое неповиновение и мстительность, порождают суицидальные импульсы; однако предотвратить самоубийство после того, когда импульс стал явным, часто уже невозможно. Минутное внимание к менее драматическим симптомам безнадежности и проблеме пациента в нужное время создают возможность предотвращения многих самоубийств.

Самым важным фактом является то, что безнадежность пациента становится препятствием в лечении любого серьезного невроза. Фрейд склонялся называть все, что мешает развитию пациента, сопротивлением. Но едва ли правомерно безнадежность считать разновидностью сопротивления. В процессе анализа мы сталкиваемся с контригрой сил, действующих в прямом и обратном направлениях. Сопротивление представляет обобщающий термин для всех тех внутренних сил пациента, которые действуют, чтобы сохранить статус-кво пациента. Мотив пациента к развитию, с другой стороны, рождается из его конструктивной энергии, которая побуждает его двигаться к внутренней свободе. Это та движущая сила, благодаря которой мы работаем и без которой не смогли бы ничего сделать. Это та сила, которая помогает пациенту преодолевать сопротивление. Она делает его ассоциации продуктивными, давая аналитику шанс более глубокого понимания. Она дает пациенту внутреннюю силу вынести неизбежную боль созревания. Она усиливает его готовность рисковать при отказе от аттитюдов, дававших ему чувство безопасности, и формировании новых.

Аналитик не может тянуть пациента, пациент должен сам хотеть идти. Но именно эта бесценная сила парализуется состоянием безнадежности. И при неспособности признать ее как проблему и взяться за ее решение аналитик лишает себя своего лучшего союзника в битве с неврозом пациента.

Безнадежность пациента не является той проблемой, которую можно решить каким-либо одним объяснением.

Существенная выгода состоит уже в том, что вместо того чтобы быть подавленным чувством своей гибели, которое, как полагает пациент, неустранимо, он начинает осознавать его как проблему, которая так или иначе может быть решена. Этот шаг делает его свободным настолько, чтобы начать движение вперед.

В этом движении будут, конечно, подъемы и спуски. Пациент может чувствовать себя оптимистом, даже сверхоптимистом, если приобретает нужную ему интуицию, но снова поддается отчаянию, как только случаются более серьезные расстройства. Каждый раз камень преткновения должен анализироваться заново.

Но воздействие, которое отчаяние оказывает на пациента, ослабнет, как только он поймет, что действительно может измениться.

В этом случае движущий мотив пациента обязательно усилится.

В начале анализа этот мотив может представлять обычное желание избавиться от своих наиболее беспокоящих симптомов. Но по мере того как пациент начинает осознавать свои кандалы и получает представление о том, что значит чувствовать себя свободным, этот мотив становится сильнее.

2.4 Садистские наклонности

Люди, находящиеся в тисках невротического отчаяния, ухитряются продолжать "свое дело" тем или иным способом. Если их способность к творчеству не была слишком сильно нарушена неврозом, то они способны вполне сознательно примириться с укладом своей жизни и сконцентрироваться в той области, в которой они могут иметь успех. Они могут стать участниками социального или религиозного движения или посвятить себя работе в организации. Их работа может приносить пользу: тот факт, что им не хватает "огонька", может перевешиваться тем обстоятельством, что их не нужно подгонять.

Другие невротики, приспосабливаясь к конкретному образу жизни, могут перестать подвергать его сомнению, не придавая ему, правда, особого значения, а просто выполняя свои обязанности. Джон Марквонд описывает такой образ жизни в романе "Так мало времени". Именно это состояние, я убеждена, Эрих Фромм описывает как "дефектное" в противоположность неврозу. Однако я объясняю его как результат невроза.

Невротики могут, с другой стороны, отказаться от всех серьезных или перспективных занятий и полностью переключиться на проблемы повседневной жизни, пытаясь хоть немного испытать счастья, находя свой интерес в каком-либо увлечении или случайных радостях -- вкусной пище, веселой выпивке, непродолжительных любовных увлечениях. Или они могут все предоставить судьбе, увеличивая степень своего отчаяния, позволяя своей личности распадаться на части. Неспособные выполнять последовательно любую работу, они предпочитают пить, играть в азартные игры, заниматься проституцией.

Разновидность алкоголизма, описанная Чарльзом Джексоном в "Последнем уикенде", обычно представляет последнюю стадию подобного невротического состояния. В этой связи было бы интересно исследовать, не оказывает ли бессознательное решение невротика расколоть свою личность существенное психическое содействие развитию таких известных заболеваний, как туберкулез и рак.

Наконец, невротики, потерявшие надежду, могут превратиться в деструктивные личности, пытаясь одновременно восстановить свою целостность, живя чужой жизнью. По моему мнению, именно в этом заключается смысл садистских наклонностей.

Так как Фрейд считал садистские влечения инстинктивными, интерес психоаналитиков был большей частью сосредоточен на так называемых садистских извращениях. Примеры садистских стремлений в повседневных отношениях, хотя и не игнорировались, все-таки строго не определялись. Любой вид настойчивого или агрессивного поведения мыслился как модификация или сублимация инстинктивных садистских влечений. Например, Фрейд рассматривал в качестве подобной сублимации стремление к власти. Верно, что стремление к власти может носить садистский характер, но для личности, которая рассматривает жизнь как борьбу всех против всех, оно может просто представлять борьбу за выживание. В действительности такое стремление не обязано быть садистским вообще. В результате отсутствия четкости в определениях мы не имеем ни исчерпывающей картины тех форм, которые садистские аттитюды могут принимать, ни одного критерия для определения, какое влечение является садистским. Слишком большая роль отводится интуиции автора в определении, что точно может быть названо садизмом, а что нет. Такая ситуация вряд ли способствует эффективному наблюдению.

Простое действие нанесения вреда другим само по себе никак не свидетельствует о наличии садистской тенденции. Человек может быть втянут в борьбу личного или общего характера, в ходе которой он может наносить ущерб не только своим врагам, но и своим сторонникам также. Враждебность по отношению к другим может быть также реактивной. Человек может чувствовать себя обиженным или испуганным и хотеть ответить более резко, что, хотя и не пропорционально объективному вызову, субъективно находится с ним почти в полном соответствии. Однако на этом основании легко и обмануться: слишком часто называлось оправданной реакцией то, что на самом деле представляло проявление садистской наклонности. Но трудность в различии между первым и вторым не означает, что не существует реактивной враждебности. Наконец, существуют все те виды наступательной тактики агрессивного типа, который воспринимает себя борцом за выживание. Я не стану перечислять эти садистские агрессии; их жертвам может наноситься определенный ущерб или вред, но последний представляет скорее неизбежный побочный продукт, чем прямой умысел. Проще выражаясь, мы могли бы сказать, что, хотя те виды действий, которые мы имеем здесь в виду, носят агрессивный или даже враждебный характер, они не являются предосудительными в обычном понимании. Не существует никакого сознательного или бессознательного чувства удовлетворения от самого факта причинения вреда.

Для сравнения рассмотрим некоторые типичные садистские аттитюды. Нагляднее всего они проявляются у тех, кто открыт для выражения своих садистских наклонностей, независимо от того, осознают они наличие таких влечений или нет. Далее везде, где я говорю о невротике с садистскими наклонностями, я имею в виду невротика, чьим доминирующим аттитюдом является садизм.

Индивид с садистскими наклонностями может обладать желанием порабощать других людей, в частности своего партнера. Его "жертва" должна стать рабом супермена, существом не только без желаний, чувств или собственной инициативы, но и вообще без всяких требований к своему господину. Эта тенденция может принять форму воспитания характера -- так профессор Хиггинс из "Пигмалиона" воспитывает Лизу. В благоприятном случае она может иметь и конструктивные последствия, например тогда, когда родители воспитывают детей, учителя -- учеников.

Иногда такая тенденция присутствует и в сексуальных отношениях, особенно если партнер-садист является более зрелым. Иногда она наблюдается в гомосексуальных отношениях между старым и молодым партнерами. Но даже в этих случаях рожки дьявола станут видны, если раб даст хоть какой-нибудь повод к самостоятельности при выборе друзей или удовлетворении своих интересов. Часто, хотя и не всегда, садистом овладевает состояние навязчивой ревности, которая используется как средство мучения своей жертвы. Садистские связи этого вида отличает то, что сохранение власти над жертвой вызывает у садиста гораздо больший интерес, чем его собственная жизнь. Он скорее откажется от своей карьеры, удовольствий или выгоды от встречи с другими, чем предоставит своему партнеру какую-либо независимость.

Способы удержания партнера в рабстве являются типичными. Они изменяются в очень ограниченных пределах и зависят от структуры личности обоих партнеров. Садист сделает все, чтобы убедить партнера в значимости своей связи с ним. Он будет выполнять определенные желания партнера -- хотя и очень редко в степени, превышающей минимальный уровень выживания, выражаясь физиологическим языком. При этом он будет создавать впечатление уникального качества услуг, которые он предлагает своему партнеру. Никто другой, скажет он, не смог бы дать партнеру такого взаимопонимания, такой поддержки, такого большого сексуального удовлетворения и так много интересного; в действительности же никто другой не смог бы ужиться с ним. Кроме того, он может удерживать партнера явным или неявным обещанием лучших времен -- ответной любви или супружества, более высокого финансового статуса, лучшего обращения. Иногда он подчеркивает свою личную потребность в партнере и апеллировать к нему на этом основании. Все эти тактические маневры довольно успешны в том смысле, что садист, будучи одержим чувством собственности и желанием унизить, изолирует своего партнера от других. Если партнер становится достаточно зависимым, то садист может начать угрожать бросить его. Могут применяться также и другие методы унижения, но они настолько самостоятельны, что будут обсуждаться отдельно, в другом контексте.

Конечно, мы не сможем понять, что происходит между садистом и его партнером, если не примем во внимание характерные особенности последнего. Часто партнер садиста относится к подчиненному типу и, следовательно, испытывает страх перед одиночеством; или он может быть человеком, который глубоко вытеснил свои садистские влечения и поэтому, как будет показано позже, совершенно беспомощен.

Взаимная зависимость, возникающая в подобной ситуации, пробуждает негодование не только в том, кто порабощает, но и в поработителе также. Если потребность в обособлении у последнего доминирует, то он особенно возмущен подобной сильной привязанностью партнера к своим мыслям и усилиям. Не осознавая, что он сам создал эти стягивающие узы, он может упрекать партнера за то, что тот крепко держится за него. Его желание вырваться из таких ситуаций в такой же степени выражает страх и негодование, в какой служит средством унижения.

Не все садистские желания направлены на порабощение. Определенный вид таких желаний направлен на получение удовлетворения от игры на эмоциях другого человека как на некотором инструменте. В своей повести "Дневник обольстителя" Серен Кьеркегор показывает, как человек, который ничего не ожидает от своей жизни, может быть полностью поглощен игрой как таковой. Он знает, когда проявить интерес и когда быть безразличным. Он крайне чувствителен в угадывании и наблюдении реакций девушки в отношении самого себя. Он знает, как пробудить и как сдержать ее эротические желания. Но его чувствительность ограничена требованиями садистской игры: он полностью безразличен к тому, что эта игра могла значить для жизни девушки. То, что в повести Кьеркегора представляет результат осознанного, хитроумного вычисления, довольно часто происходит бессознательно. Но это та же самая игра в притяжение и отталкивание, с очарованием и разочарованием, радостью и горем, подъемом и понижением.

Третьей разновидностью садистских влечений является желание эксплуатировать партнера. Эксплуатация не обязательно носит садистский характер; она может иметь место просто ради получения выгоды. При садистской эксплуатации выгода также может приниматься во внимание, но она часто носит иллюзорный характер и явно не пропорциональна усилиям, потраченным на ее достижение. Для садиста эксплуатация становится по праву разновидностью страсти. Единственное, что принимается во внимание, -- это переживание триумфа победы над другими. Специфически садистский оттенок проявляется в средствах, используемых для эксплуатации. Партнер вынужден прямо или косвенно подчиняться резко возрастающим требованиям садиста и вынужден испытывать чувство вины или унижения, если не способен выполнить их. Человек с садистскими наклонностями всегда может найти оправдание для того, чтобы чувствовать себя недовольным или несправедливо оцененным и на этом основании стремящимся к еще большему повышению требований.

"Эдда Габлер" Ибсена иллюстрирует, каким образом выполнение таких требований часто побуждается желанием нанести ущерб другому человеку и поставить его на свое место. Эти требования могут касаться материальных вещей или сексуальных потребностей или помощи в профессиональном росте; они могут быть требованиями особого внимания, исключительной преданности, безграничной терпимости. В содержании таких требований нет ничего садистского; то, что указывает на садизм, это ожидание, что партнер должен всеми доступными способами наполнить эмоционально пустую жизнь. Это ожидание также хорошо иллюстрируется постоянными жалобами Эдды Габлер на чувство скуки, а также ее потребностью в волнении и возбуждении. Потребность питаться, подобно вампиру, эмоциональной энергией другого человека, как правило, полностью бессознательна. Но вполне вероятно, что эта потребность лежит в основе стремления к эксплуатации и является той почвой, из которой предъявляемые требования черпают свою энергию.

Природа садистской эксплуатации становится еще более ясной, если мы учитываем, что одновременно с ней существует тенденция к фрустрированию других дюдей. Было бы ошибкой утверждать, что садист никогда не хочет оказывать какие-нибудь услуги. При определенных условиях он может быть даже великодушным. То, что типично для садизма, это не отсутствие желания идти навстречу, а гораздо более сильный, хотя и бессознательный импульс к противодействию другим -- уничтожению их радости, обману их ожиданий. Удовлетворенность или жизнерадостность партнера с непреодолимой силой провоцирует садиста на то, чтобы тем или иным способом омрачить эти состояния. Если партнер радуется предстоящей встрече с ним, он стремится быть угрюмым. Если партнер выразит желание вступить в половое отношение, он окажется холодным или бессильным. Возможно, он даже не способен или бессилен делать что-либо позитивное. Исходящее от него уныние подавляет все вокруг. Процитирую Альдоса Хаксли: "Он не должен был делать ничего; для него достаточно было просто быть. Они свернулись и почернели от обычной инфекции". И чуть ниже: "Что за изысканное изящество воли к власти, что за элегантная жестокость! И какой изумительный подарок для того заражающего всех уныния, которое подавляет даже самое бодрое настроение и душит всякую возможность радости".

Такой же важной, как и только что рассмотренные, является тенденция садиста к пренебрежению и унижению других. Садист удивительно проницателен в обнаружении недостатков, нащупывании слабых мест своих партнеров и указании им на это. Он интуитивно чувствует, где его партнеры обидчивы и где им можно нанести удар. И он стремится использовать свою интуицию безжалостно в унизительной критике. Такая критика может быть рационально объяснена как честность или желание быть полезным; он может убедить в искренней обеспокоенности относительно компетентности или целостности другой личности, но впадает в панику, если искренность его сомнений окажется под вопросом. Подобная критика может также принять форму обычной подозрительности.

Садист может сказать: "Если бы только я мог доверять этому человеку!" Но после того, как он превратил его в своих снах в нечто отвратительное -- от таракана до крысы, как может он надеяться доверять ему! Другими словами, подозрительность может быть обычным следствием мысленного пренебрежительного отношения к другому человеку. И если садист не осознает своего пренебрежительного отношения, он может осознавать лишь его результат -- подозрительность.

Кроме того, здесь, по-видимому, более уместно говорить о придирчивости, чем просто о некоторой тенденции. Садист не только не направляет свой прожектор на реальные недостатки партнера, а в гораздо большей степени склонен экстернализировать свои собственные ошибки, формируя таким образом свои возражения и критические замечания. Если садист, например, расстроил кого-нибудь своим поведением, то он сразу же проявит беспокойство или даже выразит презрение к эмоциональной неустойчивости партнера. Если партнер, будучи запуганным, не совсем откровенен с ним, то он начнет упрекать его за скрытность или ложь. Он будет упрекать партнера за зависимость, хотя сам сделал все, что в его силах, чтобы сделать его зависимым. Подобное пренебрежение выражается не только с помощью слов, но и всем поведением. Унижение и деградация сексуальных навыков может быть одним из его выражений.

Когда любое из названных влечений фрустрируется или когда партнер платит той же монетой и садист ощущает себя подчиненным, эксплуатируемым и презираемым, то он способен впадать временами в почти безумную ярость. В его воображении никакое несчастье не может быть достаточно большим, чтобы причинить страдание обидчику: он способен пытать его, избивать, резать на части. Эти вспышки садистской ярости могут, в свою очередь, вытесняться и приводить к состоянию сильной паники или к какому-нибудь функциональному соматическому расстройству, указывающему на увеличение внутреннего напряжения.

В чем же тогда смысл садистских влечений? Какая внутренняя нужда заставляет человека вести себя с такой жестокостью? Предположение, что садистские влечения выражают извращенную сексуальную потребность, не имеет никакого фактического основания. Верно, что они могут выражаться в сексуальном поведении. В этом отношении садистские влечения не являются исключением из того общего правила, что все наши типичные аттитюды обязательно проявляются в нашей манере работать, в нашей походке, в нашем почерке. Также верно, что многие сексуальные действия сопровождаются определенным возбуждением или, как неоднократно мною отмечалось, всепоглощающей страстью.

Однако заключение, что состояния радостного возбуждения сексуальны по своей природе, даже когда не воспринимаются в качестве таковых, основывается только на допущении, что каждое возбуждение само по себе сексуально. Однако не существует ни одного свидетельства, доказывающего эту посылку. Феноменологически ощущения садистского возбуждения и сексуального удовлетворения совершенно различны по своей природе.

Утверждение, что садистские импульсы вырастают из устойчивого детского влечения, имеет некоторое основание в том, что дети, которые обычно жестоко относятся к животным или другим детям, испытывают при этом явное возбуждение. Следуя этому поверхностному сходству, можно было бы сказать, что начальная жестокость ребенка -- это всего лишь чистое проявление садистской жестокости. Но на самом деле она не только не является чистым проявлением: жестокость взрослого имеет принципиально другую природу. Как мы видели, жестокость взрослого обладает определенными характеристиками, отсутствующими в жестокости ребенка. Последняя, по-видимому, является сравнительно простой реакцией на чувство подавленности или униженности. Ребенок утверждает себя, вытесняя свою месть на более слабых. Специфически садистские влечения более запутанны и рождаются из более сложных источников. Кроме того, подобно всякой попытке объяснять более поздние особенности прямой зависимостью их от ранних переживаний рассматриваемая попытка оставляет основной вопрос без ответа: "Какие факторы объясняют постоянство и развитие жестокости? ".

Каждая из рассмотренных гипотез сосредоточивается только на одной стороне садизма -- сексуальности в одном случае, жестокости в другом -- и не объясняет даже эти характерные особенности. То же самое можно сказать и об объяснении, предложенном Эрихом Фроммом, хотя оно и ближе к истине, чем остальные. Фромм указывает, что невротик с садистскими наклонностями не желает уничтожать того, к кому он привязывается, т. к. не может жить своей собственной жизнью и нуждается в партнере для симбиотического существования. Это наблюдение вне всякого сомнения верно, но все же оно недостаточно ясно объясняет, почему невротик компульсивно побуждается к вторжению в жизнь других людей или почему это вмешательство принимает именно те конкретные формы, которые мы наблюдаем.

Если мы рассматриваем садизм как невротический симптом, то нам, как и всегда, следует начинать не с попытки объяснения симптома, а с попытки понять структуру личности невротика, порождающей этот симптом. Когда мы смотрим на проблему с этой точки зрения, то начинаем понимать, что явно выраженные садистские влечения развиваются только у того, кто испытывает чувство бесполезности своей собственной жизни. Поэты интуитивно чувствовали это базисное состояние задолго до того, как мы оказались способны зафиксировать его со всей основанной на клинических испытаниях скрупулезностью. Как в случае с Эд-дой Габлер, так и с Соблазнителем возможность сделать что-либо с собой, своей жизнью была более или менее бесполезным делом. Если при этих обстоятельствах невротик не может найти свой путь к тому, чтобы подчиниться судьбе, он по необходимости становится крайне возмущенным. Он чувствует себя навсегда исключенным, выведенным из строя.

По этой причине невротик начинает ненавидеть жизнь и все, что в ней является позитивным. Но он ненавидит ее, сгорая от зависти к тому, кто отказывается от того, чего он сам страстно желает. Это горькая, с элементами разочарования, зависть человека, который чувствует, что жизнь проходит мимо. "Завистью к жизни" назвал ее Ницше.

Невротик также не чувствует, что другие имеют свои заботы: "они" сидят за столом в то время, когда он голоден; "они" любят, творят, радуются, чувствуют себя здоровыми и свободными, родом откуда-то. Счастье других и их "наивные" ожидания, удовольствия и радости раздражают его. Если он не может быть счастливым и свободным, почему они должны быть такими? Говоря словами главного героя "Идиота" Достоевского, невротик не может простить им их счастья. Он должен подавлять радость других.

Его аттитюд иллюстрируется историей о безнадежно больном туберкулезом учителе, который плюет на бутерброды своих учеников и приходит в восторг от своей власти подавлять их волю. Это был сознательный акт мстительной зависти. У садиста тенденция к фрустрации и подавлению настроения других является, как правило, глубоко бессознательной. Но его цель так же пагубна, как и цель учителя: перенести свое страдание на других; если другие расстроены и унижены в такой же степени, как и он, то его страдание смягчается.

Другим способом, которым невротик облегчает свои страдания от испытываемой им грызущей зависти, является тактика "кислого винограда", исполняемая с таким совершенством, что даже опытный наблюдатель легко обманывается. Фактически его зависимость настолько глубоко похоронена, что он сам обычно высмеивает любое предположение о ее существовании.

Его сосредоточенность на тягостной, обременительной и уродливой стороне жизни выражает таким образом не только его ожесточенность, но в гораздо большей степени его заинтересованность в доказательстве самому себе, что он не является совсем пропащим человеком. Его бесконечная придирчивость и принижение всех ценностей частично вырастают из этого же источника. Он, например, обратит внимание на ту часть красивого женского тела, которая не является совершенной. Входя в комнату, его глаза будут прикованы к тому цвету или той части мебели, которые не гармонируют с общей обстановкой. Он обнаружит единственный недостаток во всех других отношениях хорошей речи. Аналогично все, что несправедливо или ошибочно в жизни других людей, их характерах или мотивах, приобретает угрожающее значение в его голове. Если он опытный человек, то припишет этот аттитюд своей чувствительности к недостаткам. Но проблема состоит в том, что он обращает свой прожектор только на темную сторону жизни, оставляя все остальное без внимания.

Хотя невротик и преуспевает в смягчении своей зависимости и ослаблении своего негодования, его аттитюд девальвации всего позитивного порождает, в свою очередь, чувство разочарования и неудовлетворенности. Например, если он имеет детей, то думает, прежде всего, о заботах и обязательствах, связанных с ними; если он не имеет детей, то чувствует, что отказал себе в самом важном человеческом переживании. Если он не имеет сексуальных связей, то чувствует себя потерянным и озабочен опасностями своего воздержания; если имеет сексуальные связи, то испытывает унижение и стыдится их. Если у него имеется возможность совершить путешествие, то он нервничает из-за неудобств, связанных с этим; если он не может путешествовать, то находит унизительным оставаться дома. Поскольку ему и в голову не приходит, что источник его хронической неудовлетворенности может находиться в нем самом, то он чувствует себя вправе внушать другим людям, как они нуждаются в нем, и предъявлять им все большие требования, выполнение которых никогда не может удовлетворить его.

Мучительная зависть, тенденция к девальвации всего положительного и неудовлетворенность как итог всего этого объясняют в известной мере достаточно точно садистские влечения. Мы понимаем, почему садист побуждается к фрустрации других, причинению страдания, обнаружению недостатков, предъявлению ненасытных требований. Но мы не можем оценить ни степень деструктивности садиста, ни его высокомерное самодовольство до те пор, пока не рассмотрим, что делает его чувство безнадежности с его отношением к самому себе.

В то время как невротик нарушает самые элементарные требования человеческого приличия, в то же самое время он скрывает в самом себе идеализированный образ личности с особенно высокими и устойчивыми моральными стандартами. Он один из тех (о них мы говорили выше), кто, отчаявшись когда-либо соответствовать таким стандартам, сознательно или бессознательно, решили быть настолько "плохими", насколько это возможно. Он может преуспеть в этом качестве и демонстрировать его с видом отчаянного восхищения. Однако такое развитие событий делает пропасть между идеализированным образом и реальным "Я" непреодолимой. Он чувствует себя совершенно негодным и не заслуживающим прощения. Его безнадежность становится более глубокой, и он приобретает безрассудство человека, которому нечего терять. Поскольку такое состояние достаточно устойчиво, то тем самым для него фактически исключается возможность иметь конструктивные аттитюды в отношении самого себя. Любая прямая попытка сделать такой аттитюд конструктивным обречена на провал и выдает полное незнание невротиком своего состояния.

Отвращение невротика к самому себе достигает таких размеров, что он не может смотреть на себя. Он должен защищать себя от презрительного отношения к самому себе только посредством усиления чувства самодовольства, выполняющего роль своеобразной брони. Самая незначительная критика, пренебрежение, отсутствие особого признания могут мобилизовать его презрение к самому себе и поэтому должны быть отвергнуты как несправедливые. Он вынужден поэтому экстернализировать свое презрение к самому себе, т. е. начать обвинять, ругать, унижать других. Это, однако, бросает его в утомительный порочный круг. Чем больше он презирает других, тем меньше он осознает свое презрение к самому себе, и последнее становится более сильным и безжалостным, чем более он ощущает свою безнадежность. Борьба против других является поэтому вопросом самосохранения.

В качестве примера этого процесса служит описанный ранее случай с женщиной, которая обвиняла своего мужа в нерешительности и захотела чуть ли не буквально разорвать себя на части, узнав, что на самом деле она была в ярости от своей собственной нерешительности.

После всего сказанного мы начинаем понимать, почему садисту так необходимо унижать других. Кроме того, мы теперь способны понять внутреннюю логику его компульсивного и часто фанатичного стремления переделывать других и как минимум своего партнера. Поскольку он сам не может приспособиться к своему идеализированному образу, то это должен сделать его партнер; и та безжалостная ярость, которую он испытывает в отношении самого себя, направляется на партнера в случае малейшей неудачи последнего. Невротик может иногда задавать себе вопрос: "Почему я не оставлю своего партнера в покое?" Однако очевидно, что подобные рациональные соображения бесполезны, пока существует и экстернализируется внутренняя битва.

Садист обычно рационализирует давление, которое он оказывает на партнера, как "любовь" или интерес к "развитию". Нет необходимости говорить, что это не любовь. Точно так же это и не интерес к развитию партнера в соответствии с замыслами и внутренними законами последнего. В действительности садист пытается переложить на партнера невыполнимую задачу реализации его -- садиста -- идеализированного образа. Самодовольство, которое невротик был вынужден развивать в качестве щита против презрительного отношения к самому себе, позволяет ему делать это с щеголеватой самоуверенностью.

Понимание этой внутренней борьбы позволяет нам также глубже осознать другой и более общий фактор, необходимо присущий всем садистским симптомам: мстительность, которая часто просачивается подобно яду сквозь каждую ячейку садистской личности. Садист не только является мстительным, но и обязан им быть, потому что направляет свое неистовое презрение к самому себе вовне, т.е. на других. Поскольку его самодовольство мешает ему увидеть свою причастность к возникающим трудностям, то он должен почувствовать, что является именно тем, кого оскорбили и обманули; поскольку он не способен увидеть, что источник его отчаяния находится в нем самом, то он должен считать других ответственными за это состояние. Они погубили его жизнь, они должны ответить за это, именно они должны быть согласны на любое обращение с ними. Именно эта мстительность больше, чем любой другой фактор, убивает в нем всякое чувство симпатии и жалости. Почему он должен испытывать симпатию к тем, кто испортил его жизнь и к тому же живет лучше, чем он? В отдельных случаях желание отомстить может быть осознанным; он может осознавать его, например, в отношении к своим родителям. Тем не менее он не осознает, что это желание представляет всеобъемлющую черту своего характера.

Невротик с садистскими наклонностями, каким мы его видели до сих пор, -- это невротик, который из-за того, что ощущает себя исключенным и обреченным, выходит из себя, с яростью и слепой мстительностью набрасываясь на других. Мы теперь понимаем, что, заставляя страдать других, он стремится облегчить собственные страдания. Но едва ли это можно считать полным объяснением. Одни только деструктивные аспекты поведения невротика не объясняют всепоглощающей страсти большинства садистских действий. В таких действиях должна заключаться какая-то позитивная выгода, выгода, которая представляет для садиста жизненную необходимость. Это утверждение, как может показаться, противоречит допущению, что садизм является результатом чувства безнадежности. Как может потерявший надежду человек надеяться на что-либо позитивное и, что самое важное, стремиться к нему с такой поглощающей страстью?

Суть дела, однако, состоит в том, что, с точки зрения садиста, существует нечто важное, чего следует добиваться. Принижая достоинство других, он не только ослабляет невыносимое чувство презрения к самому себе, но в то же самое время развивает в себе чувство превосходства. Когда он подчиняет жизнь других удовлетворению своих потребностей, то испытывает не только возбуждающее чувство власти над ними, но и находит, хотя и ложный, смысл жизни. Когда он эксплуатирует других, то обеспечивает также себе возможность жить эмоциональной жизнью других, уменьшая тем самым чувство собственной пустоты. Когда он разрушает надежды других, то испытывает приподнятое чувство победителя, которое затемняет его собственное чувство безысходности. Это страстное желание мстительного триумфа является, возможно, самым сильным мотивирующим фактором садиста.

Все действия садиста направлены также на удовлетворение потребности в сильном возбуждении. Здоровый, уравновешенный человек не нуждается в подобных сильных волнениях. Чем он старше, тем меньше у него потребность в таких состояниях. Но эмоциональная жизнь садиста пуста. Почти все его чувства, за исключением гнева и желания победы, подавлены. Он настолько мертв, что нуждается в сильных возбуждениях, чтобы почувствовать себя живым.

Последним, но не менее важным обстоятельством является то, что отношения с другими дают возможность садисту почувствовать силу и гордость, усиливающие его бессознательное ощущение всемогущества. В процессе анализа аттитюд пациента к своим садистским наклонностям претерпевает глубокие изменения. Когда он впервые осознает их, то, по всей вероятности, критически оценивает их. Но это критическое отношение не является искренним; скорее это попытка убедить аналитика в верности принятым нормам. Периодически он может иметь вспышки ненависти к самому себе. Тем не менее, в более поздний период, когда он находится на грани того, чтобы отказаться от садистского образа жизни, он может внезапно почувствовать, что теряет что-то очень ценное. В этот момент впервые он сможет испытать осознанное приподнятое настроение от своей способности общаться с другими так, как ему нравится. Он может выразить озабоченность, чтобы анализ не превратил его в презираемое слабовольное существо. Очень часто такая озабоченность имеет основание: лишенный власти заставлять других служить своим эмоциональным потребностям, садист воспринимает себя как жалкое и беспомощное создание. Со временем он начнет осознавать, что чувство силы и гордости, которое он извлекал из своих садистских устремлений, представляет жалкий суррогат. Оно представляло для него ценность только потому, что реальная сила и подлинная гордость были недостижимы.

Когда мы понимаем природу той выгоды, которую садист предполагает извлечь из своих действий, то видим, что не существует никакого противоречия в том, что потерявший надежду невротик может фанатически стремиться к чему-либо еще. Однако не еще большую свободу или еще большую степень самореализации он стремится обрести: все делается для того, чтобы его состояние безнадежности оставалось неизменным, и он не надеется на подобное изменение. Все, чего он добивается, это поиск суррогатов.

Эмоциональная выгода, которую получает садист, достигается за счет того, что он живет чужой жизнью -- жизнью своих партнеров. Быть садистом означает жить агрессивно и большей частью деструктивно за счет других людей. А это представляет единственный способ, которым человек с таким сильным расстройством может существовать. Безрассудство, с которым он добивается своих целей, является безрассудством, рожденным отчаянием. Не обладая ничем, что он может потерять, садист может только выигрывать. В этом смысле садистские влечения обладают позитивной целью и должны рассматриваться как попытка восстановить утраченную целостность.

Причина, по которой эта цель так страстно преследуется, состоит в том, что празднование победы над другими дает ему возможность избавиться от унизительного чувства поражения.

Деструктивные элементы, присущие садистским желаниям, не могут тем не менее остаться без какого-либо отклика со стороны самого невротика. Мы уже указывали на усиление чувства презрения к самому себе. В равной мере важной реакцией является рождение тревоги. Частично она представляет страх перед возмездием: садист боится, что другие начнут обращаться с ним так, как он обращается с ними или как намеревается обращаться. Осознанно эта тревога выражается не столько как страх, сколько как само собой разумеющееся мнение, что они "заключили бы с ним нечестную сделку", если бы смогли, т. е. если бы он не препятствовал им, находясь в постоянном наступлении. Ему следует быть бдительным в предвидении и предупреждении любой возможной атаки настолько, чтобы быть практически защищенным от любого планируемого против него действия.

Это бессознательное убеждение в собственной защищенности часто играет важную роль. Оно дает ему ощущение полной безопасности: его никогда не обидят, его никогда не разоблачат, с ним никогда не произойдет несчастный случай, он никогда не заболеет, он не смог бы в действительности даже умереть. Если тем не менее люди или обстоятельства наносят ему ущерб, то его псевдобезопасность разбивается вдребезги, и он с большой вероятностью впадает в состояние сильной паники.

Частично тревога, испытываемая невротиком с садистскими наклонностями, представляет страх перед своими собственными взрывоопасными деструктивными элементами. Садист ощущает себя человеком, несущим бомбу с мощным зарядом. Необходима постоянная бдительность, чтобы сохранить контроль над этими элементами. Они могут проявиться во время выпивки, если он не слишком опасается расслабиться под влиянием алкоголя. Подобные импульсы могут начать осознаваться при особых условиях, представляющих для садиста соблазн.