Причины антропологических различий между восточнославянскими народами

Размещено на http://www.allbest.ru/

1. Антропологический состав восточнославянских народов и проблема их происхождения

Антропологическая литература о восточных славянах очень велика, так как она создавалась на протяжении столетия. Здесь будет обращено внимание только на публикации, которые важны для дальнейших исследований и которые сохраняют своё значение в отношении материала и концепций. А.П. Богданов (1865) был первым, кто показал роль финских этнических элементов в антропологическом составе восточных славян. Е.М. Чепурковский (1913) впервые собрал очень полные антропологические данные, характеризующие основные типологические варианты, и предложил гипотезу формирования русского народа на финском субстрате с участием пришлых элементов. В.В. Бунак (1932) разработал первую антропологическую классификацию восточнославянских народов и показал большую важность переселений с запада, с одной стороны, и автохтонного субстрата с другой. Т.А. Трофимова (1946) создала более детальную классификацию восточных славян и концепцию их автохтонного происхождения с участием элементов, присутствующих у финнов. Г.Ф. Дебец (1848) также защищал гипотезу автохтонного происхождения восточных славян и невозможность выделения антропологических особенностей, специфических только для славян.

Восточным славянам и роли антропологических материалов в решении вопросов их генезиса уделялось в нашей литературе очень много внимания. История их изучения освещена подробно в книге «Происхождение и этническая история русского народа», вышедшей в 1965 г. под редакцией В.В. Бунака, и в монографии автора, посвящённой происхождению восточных славян. Наиболее полно и широко антропологические особенности современного восточнославянского населения стали изучаться в 50-е годы, когда были организованы Русская антропологическая экспедиция Института этнографии АН СССР под руководством В.В. Бунака («Происхождение и этническая история». М., 1965), Украинская антропологическая экспедиция Украинской АН ССР под руководством В.Д. Дяченко (Дяченко, 1965), когда было изучено население Русского Севера М.В. Витовым. Белорусы обследовались во время работы Прибалтийской антрополого-этнографической экспедиции (Витов, Марк, Чебоксаров, 1959) и Украинской экспедицией и отдельными исследователями - В. В. Бунаком, Р. Я. Денисовой, В. Д. Дяченко, М. В. Витовым.

В течении примерно пяти лет были осуществлены планомерные, по единой программе исследования восточнославянских народов, созданы обширные коллекции фотопортретов.

В результате многочисленных археологических экспедиций более чем вдвое увеличились палеоантропологические материалы по восточным славянам. Изучение их нашло отражение в работах В.В. Седова (1952, 1970), В.П. Алексеева (1969), М.С. Великановой (1964, 1965), Т.И. Алексеевой (1960, 1961, 1963, 1966), Г.П. Зиневич (1962). Можно с большей или меньшей степенью уверенности считать законченной групповую характеристику восточнославянского населения, на очереди дня - исследование популяций.

Если сопоставление данных разных исследователей, полученных на краниологических сериях, в общем не вызывает вопросов, то в отношении современных материалов их более чем достаточно. И основной среди них - в какой степени сравнимы результаты, полученные разными авторами? Особенно это касается сопоставимости качественных признаков. Применяемые до сих пор способы коннексии данных разных авторов не дали сколь ни будь обнадёживающих результатов («Происхождение и этническая история…», 1965). По-видимому, объективизация методики определения описательных признаков возможна лишь при использовании фотопортретов, что представляется делом ближайшего будущего. В настоящее же время приходится довольствоваться менее объективным методом, применение которого, однако, оправдано, так как он позволяет приводить данные разных авторов к данным одного автора.

Один из методов коннексии был применён Т.И.Алексеевой (академик РАН, доктор исторических наук, профессор, заслуженный научный сотрудник МГУ) с целью нивелировки методических различий между авторами, изучающими антропологический состав населения Восточной Европы и восточных славян в частности. В связи с необходимостью определения места восточных славян на антропологической карте Восточной Европы после коннексии были проанализированы соматологические материалы с этой территории. В результате удалось выделить несколько комплексов, в основе которых лежат черты, присущие населению той или иной территории. Комплексы представляют собой обобщённые характеристики, без дифференциации на более дробные антропологические типы. Подробное описание этих комплексов уже дано («Происхождение и этническая история…», 1965), здесь можно остановиться лишь на их локализации.

Прибалтийский комплекс локализуется в нижнем течении Немана, по Венте и нижнему течению Западной Двины, в бассейне Гауи, на побережье Финского залива, в районе Чудского озера и Нарвы. В наиболее чёткой форме он выявляется среди западных групп эстонцев и латышей.

Белозерско-камский комплекс распространён в районе Белозера, в верховьях Онеги, по Северной Двине и её притокам, в среднем течении Вятки и Камы. Наиболее характерные представители - вепсы и коми.

Валдайско-верхнеднепровский комплекс широко распространён по всему Двинско-Припятскому междуречью, в среднем течении Западной Двины, в низовьях Немана, на левом берегу Припяти, в верховьях Днепра, по Березине, Сожу и Ипути. Характерные представители - литовцы, белорусы и русское население верховьев Днепра и истоков Волги.

Центрально-восточноевропейский комплекс локализуется по Оке и её притокам, в верховьях Дона, по Клязьме, в верхнем и среднем течении Волги, по Цне, Ворскле, верховьям Хопра и Медведицы. Характерные представители - русские.

Приднепровский комплекс распространён в среднем течении Днепра и по его притокам Десне, Суле, Пслу, Ворскле, Тетереву и Роси, по Сейму и в верхнем течении Южного Буга, Стыри, Горыни, Случа и Збруча. Наиболее характерные представители - украинцы.

Степной комплекс проявляется в русском населении среднего течения Хопра и Дона и в некоторых тюркоязычных группах правобережья Волги, в частности у мишарей.

Волго-камский и приуральский комплексы. Первый локализуется в Ветлужско-Вятском междуречье, в верховьях Камы, по Белой и частично в среднем течении Волги. Второй в основном распространён за Уральским хребтом, на территории Восточной Европы он выступает в Тавда-Кондинском междуречье. Черты этих комплексов присущи чувашам, марийцам, удмуртам, коми-зырянам и коми-пермякам, некоторым группам татар Поволжья, хантам, манси и лопарям Кольского полуострова.

Из перечисленных антропологических комплексов наибольшее распространение среди восточнославянского населения имеют три: валдайско-верхнеднепровский - у белорусов и их русских соседей, центрально-восточноевропейский - у большинства русских групп и приднепровский - у украинцев. Остальные комплексы, отмеченные на территории Восточной Европы, обнаруживаются в славянском населении преимущественно в контактных зонах. Рассмотрение территориальных вариантов в антропологическом составе современного восточнославянского населения показало, что по всему комплексу расоводиагностических черт русские и белорусы тяготеют к северо-западным группам, украинцы к южным. Эти комплексы были выделены на основании географического принципа, в котором единственным критерием достоверности является географическая приуроченность антропологического типа. В связи с тем, что анализируемые группы более или менее равномерно распределяются по территории Восточной Европы, и в связи с их многочисленностью географический метод исследования представляется наиболее целесообразным.

В то же время нельзя не признать необходимость применения в некоторых случаях и более объективных методических приёмов. Так, на примере русских верхневолжской линии показано совпадение результатов географического метода и метода «обобщённого расстояния» Махаланобиса в модификации М. В. Игнатьева (Игнатьев, Пугачёва, 1961). Весьма близкая картина получена И. Швидецкой, применившей метод Пензора в редакции Кнуссмана к материалам Русской антропологической экспедиции. По методу Пензора не получил подтверждения лишь валдайско-верхнеднепровский комплекс, что вызвало недоумение, так как характерная для него комбинация признаков, известная в литературе под названием «валдайского» типа, выделялась на Валдае и в верхнем Приднепровье разными авторами на протяжении более полувека. Что касается остальных комплексов в восточнославянском населении, то их достоверность подтверждается и статистическими методами.

В чём же причина антропологических различий между восточнославянскими народами и их отдельными группами? Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся к более ранним эпохам, к истокам тех антропологических особенностей, которые характерны для современных восточных славян.

Результаты анализа краниологических серий по славянским племенам средневековья показали определённую антропологическую общность славян, характеризующуюся специфическими пропорциями лицевого и мозгового отделов черепа. К числу наиболее отличительных черт принадлежат относительная широколицесть, распространённая в междуречье Одера и Днепра. По направлению к западу, югу и востоку от этой территории величина скулового диаметра убывает за счёт смешения с германскими (на западе), финно-угорскими (на востоке) и населением Балканского полуострова (на юге). Специфические пропорции черепа дифференцируют славян и германцев и в то же время сближают первых с балтами (Алексеева, 1966).

Сопоставление славянских краниологических серий эпохи средневековья с более древними антропологическими материалами показало, что зона относительной широколицести лежит на стыке мезокранных и долихокранных форм предшествующих эпох. Территориальная дифференциация этих форм делает возможным предположение о сложении древних славян на базе северных и южных европеоидов. Долихокранный аналог славян - неолитические племена культуры шнуровой керамики и боевых топоров (которые, как известно, рассматриваются в качестве предковой формы для балтов), мезокранный аналог - неолитические же племена культуры колоколовидных кубков (Алексеева, 1971). Проявление относительно широколицых долихокефальных форм прослеживается в средневековом населении Восточно-Европейской равнины, с явным уменьшением их удельного веса по направлению с запада на восток; мезокефальный же вариант отчётливо заметен в средневековом населении Украины. Но только ли этим объясняются антропологические различия между восточнославянскими народами? Антропологические особенности дославянского населения Восточной Европы очень разнообразны. Обращает на себя внимание редчайший полиморфизм финно-угорских групп, антропологическая обособленность населения салтово-маяцкой культуры, генетические связи черняховцев, физические черты кочевников.

В облике средневековых восточных славян достаточно отчётливо проступают особенности субстрата (Алексеева, 1971). Так, например, вятичи и северо-восточные кривичи в антропологическом отношении могут рассматриваться как ославяненное узколицее восточнофинское население Волго-Окского междуречья; финский же субстрат, но в широколицем варианте, проявляется в словенах новгородских; поляне по сути дела представляют собой непосредственных потомков черняховцев; балтийский субстрат получил отражение в группах радимичей и дреговичей. Участие всех этих племён в сложении восточнославянских народов бесспорно, следовательно, бесспорно и проявление в последних дославянского субстрата.

Сопоставление средневекового и современного восточнославянского населения по характеру эпохальных изменений выявляет преемственность населения на одних территориях и смену на других. Преемственность обнаружена для следующих этнических и территориальных групп: белорусы - дреговичи, радимичи, западные кривичи; украинцы - тиверцы, уличи, древляне, волыняне, поляне; русские Десно-Сейминского треугольника - северяне, русские верховьев Днепра и Волги, бассейна Оки и Псковско-Ильменкого поозерья - западные кривичи и словене новгородские.

В отношении Волго-Окского бассейна обнаруживается изменение антропологического состава по сравнению со средневековьем за счёт прилива славянского населения из северо-западных областей, по-видимому в эпоху позднего средневековья.

Контакты с финно-угорским населением в современную эпоху заметны на севере Восточной Европы и в Среднем Поволжье.

Перенося данные, полученные для современного населения тех областей, где намечается преемственность, в глубь времён, можно более или менее определённо утверждать, что средневековые восточные славяне относились к разным ветвям европеоидной расы. Словене новгородские, западные кривичи, радимичи, дреговичи, и, возможно, волыняне - к кругу северных европеоидов, древляне, тиверцы, уличи и поляне - к кругу южных.

Как же в общих чертах рисуется генезис русских, белорусов и украинцев?

Расселение славян в Восточную Европу осуществлялось из Центральной Европы. Здесь были представлены долихокранные, относительно широколицые южные формы. Первые больше проявляются в племенах, связанных с генезисом белорусов и русских, вторые - украинцев. По мере своего продвижения они включали в свой состав аборигенное финно-, балто- и ираноязычное население. В юго-восточных районах расселения славяне вступили в контакт и с кочевническими тюркоязычными группами. Антропологический состав восточных славян эпохи средневековья в большей мере отражает участие местных групп, нежели в последующие века. По-видимому, некоторые славянские группы средневековья, например вятичи и восточные кривичи, представляли собой не столько славян, сколько ассимилированное славянами финское население. Примерно то же можно сказать и в отношении полян, которых есть основание рассматривать как ассимилированных черняховцев.

В последующие века наблюдается прилив славянского населения, в какой-то мере нивелирующий антропологические различия между отдельными восточнославянскими группами. Однако и антропологическая неоднородность субстрата, и некоторые различия в исходных формах, и специфика этнической истории не могли не отразиться на физическом облике восточнославянских народов.

Русские в настоящее время оказываются более или менее гомогенным в антропологическом отношении народом, генетически связанным с северо-западным и западным населением, и впитавшим в себя черты местного финно-угорского субстрата. Выделяемые в нём антропологические варианты, кроме контактных зон, по-видимому, связаны с величиной круга брачных связей, а не с различными генетическими истоками.

Что касается финно-угорского субстрата в восточных славянах, то в средневековье он проявляется у вятичей и северо-восточных кривичей - племён, принимавших участие в сложении русского народа. Вятичи, отражая черты финно-угорского населения Восточно-Европейской равнины, через дьяконцев восходят к неолитическому населению этой территории, известному по единичным, правда, грацильным, европеоидным черепам из Володарской и Панфиловской стоянок. Северо-восточные кривичи обнаруживают особенности, характерные для неолитического населения культуры ямочно-гребенчатой керамики лесной полосы Восточной Европы. Черты финно-угорского субстрата прослеживаются в антропологическом облике русского народа, но удельный вес их в современном населении меньше, чем в эпоху средневековья. Это объясняется распространением славянского населения с западных и северо-западных территорий, по-видимому в эпоху позднего средневековья.

Украинцы, будучи связаны в своём генезисе со средневековыми тиверцами, уличами и древлянами, включили в свой антропологический состав черты среднеевропейского субстрата - относительно широколицего, мезокранного, известного по неолитическим племенам культуры колоколовидных кубков и населению l тыс. до н. э. левобережья Дуная.

В то же время, учитывая их антропологическое сходство с полянами, можно сделать заключение, что в сложении физического облика украинского народа принимали участие, наряду с о славянскими элементами, элементы дославянского субстрата, по-видимому, ираноязычного. Как уже было отмечено, поляне представляют собой непосредственных потомков черняховцев, которые, в свою очередь, обнаруживают антропологическую преемственность со скифами лесной полосы (Алексеева, 1971).

Белорусы, судя по сходству их физического облика с дреговичами, радимичами и полоцкими кривичами, формировались на базе той ветви славянских племён, которая связана с северной частью славянской прародины. В то же время территориальная дифференциация антропологического состава белорусов допускает предположение об участии в их генезисе балтов, с одной стороны, и восточнославянских племён более южных территорий, в частности Волыни, с другой.

2. Кривичи

Кривичи - самая большая этническая общность на просторах лесной зоны Восточной Европы, занимавшая огромную территорию от Верхнего Понеманья на западе, до Костромского Поволжья на востоке, от Псковского озера на севере, до верховьев Сожа и Десны на юге. Летопись сообщает, что кривичи «с?дять на верхъ Волги, и на верхъ Двины и на верхъ Дн?пра, их же градъ есть Смоленескъ»[1]. По данным различных письменных источников, кривичам принадлежали территории, на которых позже сформировались Псковская, Смоленская и Полоцкая земли [2]. Население последней было известно летописцам также под собственным именем «полочане», хотя археологические материалы не позволяют признать их отдельной этнической группой (племенем) и отличить от жителей Смоленщины.

Ареал расселения кривичей

Кривичей можно считать основной этнообразующей единицей белорусов: и потому, что они занимали наибольшую часть позднего белорусского этнографического ареала, и из-за их влияния на становление этнической особенности и государственности белорусского народа [4].

Обычно, когда даётся характеристика этнической сути кривичей, применяется термин «восточнославянский». Однако мы имеем уже достаточно оснований для сомнения в этом, тем более что даже исследователи, не склонные уменьшать масштаб славянского присутствия на наших землях, вынуждены признавать, что, «видимо, были правы те историки XIX в., которые почитали кривичей за «наполовину балтов»»[5].

Исключительное место, занимаемое кривичами в т. н. «восточнославянском» ареале, обусловливается множеством разных причин. Показательно, что их этническая принадлежность вызывала, видимо, много вопросов уже у первых русских летописцев: кривичей нет ни в списке славянских племен, ни в перечне племен балтских и финских. Высказываются мнения, будто в зоне своего исторически засвидетельствованного проживания кривичи оказались в результате миграции откуда-то или с запада, или с юга (В. Седов, П. Третьяков и проч.). С этим трудно согласиться по разным причинам.

Некоторые из них:

· миграционная гипотеза явно противоречит летописным сведениям об автохтонности кривичей [6];

· противоречит миграционная гипотеза и легенде о происхождении и расселении белорусов [7];

· переселение такой большой и достаточно однородной этнической общности на огромные просторы севера Восточной Европы непременно отразилось бы в письменных, лингвистических, археологических и других источниках;

· ареал максимального распространения топонимов типа «Кривичи» свидетельствует скорее о более позднем переселение части кривичей из Верхнеднепровского-Двинской метрополии в другие регионы [8];

· очевидно, что происходила колонизация в северном направлении, о чем может свидетельствовать наличие гидронимов Верхнеднепровского-Двинского балтского типа на севере Древней Руси [9] (по мнению исследователей, уже где-то в VIII в. именно кривичи основали Старую Ладогу [10]).

Происхождение кривичей

Ключевым для решения проблемы происхождения кривичей является вопрос об истоках и этнической атрибуции культуры длинных курганов. Длинные курганы многие из исследователей связывают с предками летописных кривичей. Генетическая преемственность между балтской Тушемлинско-банцеровской культурой [11] и культурой длинных курганов пока не обнаружена, и из-за невозможности подтвердить местный характер последней, некоторые исследователи искали её истоки на западе - в Повисленье [12]. Однако сегодня, в свете новых археологических материалов, можно отметить четкую связь культуры длинных курганов севера Беларуси с местными памятниками III-IV вв., а ряд общих черт витебских и псковских длинных курганов позволяет проследить движение носителей этой культуры из северной Беларуси на Псковщину и Новгородчину [13]. Там же, на севере современной Беларуси, в области расселения кривичей, открыты древнейшие длинные насыпи и синхронные им круглые погребения 3-й четверти I тыс. с керамикой банцеровской культуры [14].

Существенные различия между псковскими и смоленскими длинными курганами свидетельствуют о независимом происхождении последних [15], что также противоречит мнению о движении кривичей с территории Псковщины на Белорусское и Смоленское Подвинье и в Верхнее Поднепровье [16]. Особенности кривичей-полочан, археологически связанных с культурой ранних длинных курганов Полотчины и атокинским вариантом банцеровской культуры, а этнически - прежде всего с балтским (латгальским) субстратом, допускают трактовать сообщение летописи («от них же кривичи») о Полотчине как о территории, с которой началось распространение кривичского этноса [17]. В последнее время для признания отсутствия серьезных различий и границ между памятниками Тушемлинско-банцеровского типа и культурой длинных курганов все четче формулируется идея о близости или тождестве этих культур [18].

Вещевой комплекс как псковских, так и смоленских длинных курганов, материалы языкознания и антропологии (балтский слой в гидронимии Псковщины, антропологическая связь кривичей и латгалов) дают все основания идентифицировать население, оставившее их, с балтами [19]. Также весьма показательно наличие гидронимической «оси», соединяющей Латвию с северным Подмосковьем, что само по себе достаточно правдоподобно связывается с «кривичским» потоком как этноязыковым элементом, который со временем «дебалтизировался» [20].

Это обстоятельство позволяет отказаться от противопоставления в этническом смысле определений «кривичский» и «балтский» [21], так как априорная славянскость кривичей просто исчезает, а их славянская составляющая (нет разницы, откуда она могла происходить: из низовьев Вислы или с юга) оказывается фикцией [22]. Появление надежных свидетельств славянского присутствия (прежде всего археологических) на территории кривичей отодвигается, таким образом, в «русскую» эпоху [23], когда произошел взрыв торгово-ремесленной активности. Это заставляет рассматривать славянский элемент на наших землях уже не как результат реального миграционного движения откуда-то, а скорее как результат сложных межкультурных отношений.

По крайней мере, мы можем поверить И. Ляпушкину, который, основательно проанализировав памятники лесной и лесостепной зон Восточной Европы накануне создания «русского» государства, утверждал, что «к VIII-IX вв. вся область Верхнего Поднепровья и прилегающих к ней районов до верховьев Оки на востоке и до Немана на западе, от границы с лесостепи на юге и до бассейна Западной Двины на севере, была занята балтскими племенами» [24]. Ср., к примеру, и одно из последних мнений об этническом составе Верхнего Поднепровья и далее на север: «Из-за того, что трудно распознать различные свидетельства славянской экспансии в эти земли до конца IX в., на первых порах своего существования русь [варяги - ruotsi.] взаимодействовала с финскими и балтскими группами» [25].

Бесспорно, что в IХ - ХI вв. произошли значительные изменения как в материальной, так и в духовной культуре здешних обитателей, но объяснение этих трансформаций только через поиск следов «массовой славянской миграции» выглядит чересчур упрощенно и даже ангажированно. Конечно, наличие определенного вещевого инвентаря и возникновение новой похоронной традиции - это достаточно веские свидетельства влияния другого этноса [26]. Тем не менее, время от времени звучат голоса исследователей, которые рекомендуют рассматривать распространение изделий именно как распространение изделий (через торговлю, заимствование, культурное влияние, моду и т. п.), а не делать поспешных выводов о миграции людей.

Мода и культурные течения не обходят стороной даже похоронного ритуала (как и вообще обычаев), который также может заимствоваться от этноса к этносу [27]. Вероятно, довольно полезным для объективного взгляда в нашем случае может стать принцип «презумпции автохтонности», согласно которому каждое явление культуры нужно, прежде всего, рассматривать как местное по происхождению, появившееся в результате эволюционного развития местной культуры, если обратное не доказано или не может быть доказано [28].

С этой точки зрения тезис об автохтонном развитии древнекривичской культуры на основе предшествующих культур Днепро-Двинской зоны (прежде всего культуры типа Банцеровщина-Тушемля-Колочин, а в более далекой перспективе - Днепро-Двинская балтская культура) выглядит наиболее правдоподобным и подкрепленным разнообразными материалами.

Не так давно новые интересные доводы в пользу принятой нами позиции привел петербургский исследователь А. Герд. Пытаясь проследить истоки множества особенностей Днепро-Двинской зоны, он пришел к очень важным выводам: 1) что зона эта представляет собой достаточно цельный историко-культурный тип; 2) что эта цельность имеет в основе культурную преемственность обитателей этого края, начиная, по меньшей мере, с III тыс. до н. э. [29]. Выясняется, что возраст и условия возникновения отдельных историко-культурных зон (в том числе, Днепро-Двинской) вовсе не связаны с эпохой предполагаемого славянского расселения, но восходят к более древним временам - задолго до исторически и даже теоретически допустимого появления славян [30].

Сегодня наиболее обоснованной выглядит гипотеза, согласно которой славянскому этапу кривичской истории предшествовал балтский, причем как в языке, так и в материальной культуре [31]. Это мнение подтверждается существованием в XII-XIII вв. на южной окраине Полоцкой земли множества балтских поселений, отождествляемых русскими летописцами с «литвой» [32]. В свое время А. Соболевский, рассмотрев письменные сведения о нападениях литвы на Русь в ХII-ХIII вв., высказал мнение, что «Литовская земля» занимала части (бывших) Витебской, Псковской, Тверской, Московской и, главным образом, Смоленской губ. [33] Не трудно заметить, что определенная территория, которая не может отождествляться с политическим ядром будущего Литовского государства, составляет значительную часть ареала расселения полоцко-смоленских кривичей. Имея в виду синонимичность для того времени понятий «литовский» и «балтский» [34], можно гипотетически проинтерпретировать эту «литву» как балтоязычных кривичей, проводивших военную экспансию на соседние земли. Добавим сюда также и факт существования в XIV-XVI вв. на Витебщине, в районе д. Обольцы, документально зафиксированного литовского анклава [35].

Что касается славянизации (преимущественно языковой) кривичей, то здесь, на наш взгляд, внимания заслуживает мысль, которую высказал еще в ХIХ в. литовский историк С. Даукантас. Он связывал славянизацию с «русской» причиной: «Род кревов <krievai> так смешался с русами, что разговаривает по-русски, а не по-своему. Кревы <…> говорили на том же языке, что и литовцы, жамойты, леты, прусы. В краю кревов были две речи - одна письменная, т.е. русская, другая - народная, т.е. кревская» [36]. Главными центрами «смешения» кривичей и полиэтничной руси, среди которой преобладал славянский языковой элемент, были, бесспорно, города, откуда шли сильные ассимиляционных импульсы, поддерживаемые церковью и определенными кругами тогдашней политической элиты [37]. При этом, однако, нужно помнить, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения - 2-5%, тогда как абсолютное большинство населения составлял консервативный деревенский народ, среди которого преобладали автохтоны, а не славяне [38].

Частичный переход на славянскую речь основного компонента русов - варягов - произошел, скорее всего, в Среднем Поднепровье уже в первой половине IX в. в ходе формирования т. н. «Русского каганата» [39], из которого эта речь вместе с русами распространилась по всему восточноевропейскому пространству. В этом отношении показательна находка в типично скандинавском погребении первой четверти Х в., входящем в некрополь протогородского поселения Гнездово в Смоленской области, древнейшей на востоке Европы и в белорусском этническом пространстве славянской надписи [40]. Ассимиляция кривичей, которых нужно считать восточными балтами, началась фактически уже в составе полиэтнического «древнерусского» государства [41].

Точки зрения, предложенные выше, согласуются с археологическими материалами. Культура длинных курганов исчезает в Верхнем Поднепровье и Подвинье в конце IХ - в первой половине Х в., и в это же время появляются совершенно новые памятники - круглые курганы с трупосожжениями, не связанные преемственностью с длинными курганами и отождествляемые со славянами [42] . На их основе возникает т. н. древнерусская курганная культура XI-XIII вв. По всему видно, что особую роль в генезе этой культуры сыграли торгово-ремесленные центры (протогорода), возникновение которых вызвало своего рода нарушения и «вибрацию» местной культурной традиции [43]. Но это не обязательно связано с притоком нового, этнически славянского населения. Имеются свидетельства присутствия норманнов в Днепро-Двинском междуречье в конце IХ - начале Х в. [44] Также очень показательно, что единственное место, где наблюдается большая концентрация «славянских» круглых курганов с трупосожжением, - это Гнёздово [45]. Это поселение было своеобразным центром формирования «древнерусского» («славянского») населения Смоленской области [47]. Такие же торгово-ремесленные центры (как, видимо, Полоцк [48] и другие города) с их населением явились довольно существенным фактором при распространении древнерусской курганной культуры на деревенские околицы в «готовом виде» [49]. Кстати, примечательно, что культура длинных курганов как реликтовое явление прослеживается почти в течение всего Х в. в материальной культуре полоцких кривичей [50]; из всего этого видно, что в Полоцко-Витебском Подвинье каждая очередная группа памятников дольше сохраняет некоторые элементы предыдущей культуры, чем в Смоленском Поднепровье [51].

Одно из основных положений теории о миграции кривичей с запада - фонетические особенности современных диалектов (в частности псковских), которые связывают их с «ляхицкими» речами [52]. Как полагают лингвисты, ряд диалектных черт действительно отражает то состояние, когда кривичский племенной язык вместе с северными западнославянскими диалектами составлял единый лингвогеографический ареал [53]. Однако наличие таких же архаичных особенностей в прусско-ятвяжско-южнолитовском ареале, с которыми согласуются некоторые древнекривичские особенности, оставляет возможность связывать их не только с северной западнославянской диалектной зоной, но и свидетельствует не в пользу их исключительно «западнославянского» происхождения [54].

Археолого-лингвистический анализ опровергает тезис о миграционной волне кривичей с запада вдоль Балтийского моря [55], а архаические явления псковских говоров находят объяснение также и через балтский (в какой-то степени - через финский) субстрат [56]. Существование определенных характерных черт фонетики в современных белорусских диалектах позволяет определить территории, славянизированные отчасти через языковые контакты, а не через миграции - сюда входит весь кривичский ареал в Беларуси, который, к тому же, оказывается и эпицентром возникновения и расширения типичных черт белорусского языка: дзекання, цекання , аканья и проч. [57]

Надежно верифицировать допущение об отсутствии значительного влияния славянского переселения на формирование этнического облика кривичей помогают материалы физической антропологии.

Антропология

Генофонд определенного этноса часто оказывается стабильнее языка и культуры. Антропологические материалы позволяют с большой степенью вероятности считать современных белорусов непосредственными потомками местного древнего населения [58]. Антропологическое изучение белорусского этноса за последние 25-30 лет «позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение ста - ста пятидесяти поколений, т.е. задолго до вероятной колонизации этой территории славянами» [59]. Истоки этой преемственности уходят корнями не только к протобелорусским племенам кривичей, дреговичей, радимичей и проч., но даже и к палеоевропеоидной расовой общности неолита. Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым летто-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» [60].

В.Бунак, изучая краниологию (черепные показатели) древнего населения Восточной Европы, классифицировал долихоцефальный (длинноголовый) тип кривичей как древнюю форму балтийского типа североевропеоидной расы, распространенного от правобережья Днепра до Балтийского моря [61]. Г. Дебец, который исследовал черепа из погребений кривичей, дреговичей и радимичей Х-ХII вв., констатировал отсутствие между ними реальной разницы, а также отметил их чрезвычайную схожесть с серией черепов из Люцинского могильника (Латвия). На основании этого автор указал, что включение территории современной Беларуси в круг славянских культур не сопровождалось какими-то значительными переселениями, а происходило через аккультурацию [62]. Полоцких кривичей Т. Трофимова отнесла к долихоцефальному широколицему типу, и, отмечая его связь со Средним и Верхним Поднепровьем и Прибалтикой, считала этот тип за реликтовый, известный как минимум с эпохи бронзы [63]. Р.Денисова признала весьма вероятным происхождение долихокранных широколицых племен первой четверти II тыс. на территории Беларуси от местных племен культуры шнуровой керамики, которых можно считать протобалтами [64]. Т.Алексеева, также относя полоцких кривичей к длинноголовому и достаточно широколицему типа, отмечала, что «долихокрания в сочетании с относительной широколицестью характеризует балтоязычное население средневековья, и, видимо, генетически этот комплекс не связан со славянами. Территориальное размещение (северная часть зоны расселения славян) также свидетельствует против славянской его принадлежности» [65].

На территории Полотчины были найдены и более грацильные черепа, что дало основания охарактеризовать всю суммарную кривичскую серию как среднелицую [66], однако исследования новейших материалов это не подтвердили, засвидетельствовав на пригодных для измерения экземплярах принадлежность полоцких кривичей именно к долихокранному широколицему типу [67]. Вместе с тем, незадолго до этого В.Седов на основании изучения краниологических материалов, не найдя значимых различий между широколицыми и среднелицыми сериями курганных черепов из Беларуси, объединил полоцких и смоленских кривичей, дреговичей и радимичей в одну группу [68], отличающуюся длинноголовым среднелицым типом, и отметил, что территория его распространения «в эпоху раннего средневековья в деталях совпадает с ареалом днепровских балтских племен, определенным по данным гидронимии и археологии» [69].

Псковская группа кривичей антропологически наиболее похожа на население ятвяжского ареала [70]. Особенности физического типа восточных групп кривичей (ярославских, костромских и владимирско-рязанских) отражают процесс колонизации западными кривичами (преимущественно смоленскими) верховьев Волги и волжско-клязьминского междуречья и ассимиляции ими местного финского населения [71].

По абсолютным размерам мозгового отдела черепа и лицевого скелета, а также по головному показателю и ширине лица, мазовшане (славянизированные западные балты [72]), полоцкие кривичи, ятвяги, аукштайты и латгалы объединяются одним комплексом физических черт и в этом приближаются к норвежцам и англо-саксам [73]. В результате анализа краниологических материалов нескольких групп по разным признакам, в одном случае (20 признаков и 13 групп) обнаруживается сходство смоленских кривичей и земгалов, а во втором (16 признаков и 15 групп) близкими друг к другу оказываются обитатели Старой Ладоги, латгалы, дреговичи, радимичи, жамойты, смоленские кривичи и земгалы, что подтверждает антропологическую связь кривичей и балтов [74]. Однако, несмотря на неоднородность антропологического состава самих балтских племен, нужно подчеркнуть, что курганное население с территории Беларуси (в т. ч. полоцко-смоленские кривичи) схоже, прежде всего, с теми балтскими группами, которые в эпоху железа проживали на просторах Верхнего Поднепровья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) [75].

Изучение одонтологических (зубных) материалов показывает, что западные серии кривичей полностью соответствуют т. н. ранним латгалам Видземе, аукштайтам и жамойтам, но наибольшее сходство у них проявляется с восточными латгалами VIII-XIII вв. [76] Отмеченая близость зубного комплекса кривичей и синхронных им латгалов может быть истолкована в пользу местного (балтского) происхождения первых [77].

Определенных антропологических следов проникновения славян на территорию Подвинья нет. Те материалы, которые некоторые ученые идентифицируют со славянами, могут быть связаны и с другими этносами, в т. ч. с некоторыми балтскими племенами [78]. При этом единственное, что позволяют определенно утверждать антропологические исследования, это отсутствие массовых миграций, которые могли бы привести к существенному изменению физического типа населения Беларуси [79].

Таким образом, заверенное большинством антропологов значительное сходство балтских племен (особенно латгалов) и полоцких кривичей позволяет поддержать мнение о славянизации кривичей через смену ими своего балтского языка на славянский [80].

Материальная культура

Этноопределяющими предметами кривичей считаются браслетообразные височные кольца с завязанными концами. Достаточно убедительным кажется предположение, что эти характерные кривичские украшения Х-XIII вв. имеют прототипами аналогичные кольца, но с замкнутыми или заходящими концами, найденные на памятниках банцеровско-тушемлинской культуры [81]. В.Седов видит в присутствии носителей культуры первых браслетообразных височных колец в банцеровском ареале и на территории Литвы, а также в общем субстрате балтской культуры штрихованной керамики, свидетельство родства литвы и полоцко-смоленских кривичей [82]. Однако этот исследователь рассматривает возможность отождествления упомянутых ранних типов колец со славянским этносом. Смоленский археолог Е.Шмидт со славянской интерпретацией не соглашается и, выразив сомнение в том, что височные кольца, в т. ч. браслетообразные с замкнутыми или заходящими концами, были украшениями только славян, находит их аналоги в Литве, где они были характерным элементом балтского головного убора с I до VI в. [83] Хронология и территория распространения ранних браслетообразных височных колец дают основание считать их признаком летто-литовского населения [84].

Целый ряд предметов (шейные гривны, украшения с цветной эмалью, подвески, различные типы височных колец), найденных в длинных курганах, тождественен памятникам балтских племен, и это становится весомым аргументом для оспаривания славянской атрибуции длинных курганов [85]. В целом женский погребальный инвентарь длинных курганов Поднепровья имеет ближайшие аналогии в землях Восточной Прибалтики и характеризуется как балтский [86]. М.Артамонов выявлял в псковских длинных курганах, так же как и в новгородских сопках, достаточно мало вещей, но среди них преобладали балтские типы [87]. Почти все типы балтских украшений, происходящие из длинных курганов, имеют аналогии в вещевом материале поздних круглых кривичских курганов [85]. Между тем, еще А. Спицын замечал: «Инвентарь смоленских городищ сходен с инвентарём так называемых литовских «пилекальнисов». Отсюда возможно думать, что этот край в VII-IX веках был занят балтами. Вещи, находящиеся в городищах латгалов и кривичей XII-XIII веков - те же самые. И эти городища, где бы они ни были, надо считать балтскими» [89].

В кривичских курганах находят также стежковые венки (т. н. вайнаги), шейные гривны, змееголовые браслеты (так в искусстве проявлялся популярный у балтов змеиный культ), спиральные перстни и множество разнообразных подковообразных фибул, определяющих своеобразие балтского костюма [90]. Проблему балтского происхождения упомянутых украшений изучала С.Сергеева, которая выяснила, что встречаются они почти на всей этнической территории белорусов, причем такие вещи как зверинообразные браслеты, витые шейные гривны и вайнаги находят обычно далеко от городов, и без того удаленных от торговых путей, - в глухих местах, что свидетельствует об их местном происхождении [91].

Характерны для кривичей и нагрудные подвески в виде лошадки, которые иногда встречались по две в одном захоронении или в сдвоенном виде на гребне [92]. Эти предметы имеют особый интерес в совокупности с известиями о парном божестве благополучия и плодородия (бел.Спарыш, Вазіла, Кумяльган [93], лат. Jumis), которое связывается с распространенным у балтов культом лошадей [94].

Особенно богаты балтским инвентарем погребения Полоцкой земли [95]. Анализ двухсот вещевых курганных комплексов на территории Полотчины показал, что только четверть из них имела височные кольца, а в остальных захоронениях височных колец нет вообще, но много металлических изделий исключительно балтского происхождения [96]. Но и рассматривая погребения с височными кольцами (якобы ближайшие по набору украшений к славянскому погребальному костюму - не в последнюю очередь из-за наличия там «славянских» височных колец), нужно обязательно учитывать их вероятное неславянского происхождение.

Мужской погребальный костюм кривичей также очень похож на костюм соседних балтских племен, что обнаруживается через наличие разнообразных подковообразных фибул, лирообразные пряжек, колец, браслетов и т. п. [97] Интересно, что даже вещи во многом «интернациональной» дружинной культуры в Полоцком княжестве конца XII-ХIII в. очень близки к снаряжению тяжеловооруженных прусских нобилей [98].

Приведенные факты лишний раз свидетельствуют, что «костюм ХI-XII вв. является показателем значительной роли балтского субстрата в этногенезе белорусов, внешним проявлением становления этнического сознания» [99], а найденные вещи и изделия позволяют объединить кривичские земли с большим прибалтийским ареалом, включающим территории современных Литвы, Латвии, а также Эстонии [100].

Духовная культура

Духовная культура этноса складывается из многих составляющих, но среди всего ее богатства нас интересует, прежде всего, составляющая религиозная, потому что религия и плотно связанная с ней мифология - это первичные источники формирования ментальных архетипов как этнопсихологической основы самосознания.

Необъятное пространство кривичской мифологии и ее влияния на народную культуру белорусов заставляет нас сузить внимание только на одном, но очень важном ее фрагменте - выяснении генетических связей главных персонажей кривичского варианта т. н. «основного» мифа индоевропейцев. Авторитетные исследователи балтской-славянской древности В.Иванов и В.Топоров сумели (преимущественно на материалах белорусской, литовской и латышской традиций) реконструировать общеиндоевропейский «основной» мифологический сюжет о космогонической борьбе бога грозы Перуна (лит. Perkыnas, лат. Pзrkфns, прус. Perkuns ) и его змеевидного противника Велеса (лит. Velnias < *Velinas, лат. Velns, Vels) [102]. Ученые уже обращали внимание на то, что больше всего следов культа Велеса сохранилось в Белоруссии и на северных землях древней Руси [103]. Б.Рыбаков объяснял расширение культа Велеса на огромных пространствах лесной зоны Восточной Европы широким расселением балтов со времен бронзового века, когда племена культуры шнуровой керамики занимали часть Верхнего Поволжья, доходя даже до Вологодчины [104].

Ю.Лаучуте и Д.Мачинский, проанализировав лингвистические и мифологические источники, пришли к выводу, что приобщение Велеса к общеславянским богам проблематично; они же отметили, что древнерусские письменные памятники свидетельствуют о возникновении пары Перун-Велес на севере Руси. Обращая внимание на археологическое присутствие кривичей в низовьях Волхова и в Верхнем Подвинье, где известные топонимы Вяльсы, Вялешы и Велеса, Вялешчы, Велижсоответственно, исследователи заключают, что в формировании сакральной пары Перун-Велес важную роль сыграли именно кривичи [105]. Интересно, что на севере Беларуси местное название курганов, «волотовки», ареально совпадает с территорией расселения кривичей и имеет, как и имя Велеса, основу *vel- [106]. Кстати, следует упомянуть здесь, что капище этого бога в Киеве было расположено именно там, где останавливались корабли новгородцев и кривичей [107]. Мнение о связи термина «волотовки» с одним из славянских этносов [108] надо считать безосновательным (ср. лит. vлlл `душа умершего', velлs `тени умерших', vлlinлs, veliai `время почитания умерших', что хорошо согласуется с белорусскими представлениями про волотов, как первопредков современных людей).

В.Топоров, фиксирующий присутствие гидронимических балтизмов не только на севере кривичского ареала - на Псковщине и Тверщине, но и на всей территории Новгородчины, «буквально во всех ее частях», пишет, что вариант «основного» мифа, в котором является третий - женский персонаж, реконструируется прежде всего на материалах древних земель Новгорода и «выявляет очень большую степень близости с балтскими версиями этого мифа, которые выделяются большей архаичностью, по сравнению с восточнославянскими реконструкциями. Если учесть, что балтская версия оказала несомненное и весьма значительное влияние на восточнославянские версии там, где присутствовал балтский субстрат (вся Беларусь, Смоленщина, Псковщина, Калужская обл.) и где еще сохраняются реликты «основного» мифа, то, наверно, есть основания и в «новгородской» (в широком смысле этого слова) версии этого мифа подозревать влияние балтийских источников» [109].

Становление индоевропейского мифа о Громовнике берет начало в «героической» эпохе расселения индоевропейцев (где-то с конца III тыс. до н. э.), с чем совпадает выделение в обществе на первый план воинских функций и вождя боевой дружины как героя мифа [110]. Ближайшие аналогии к мифологическим представлениям белорусов о Громовнике отмечаются у литовцев и латышей [111]. Д. Шеппинг в свое время был даже убежден что «нельзя считать имя Перуна за славянское и более вероятно принять, что оно перешло в Россию или через варягов или через кривичей, особенно учитывая распространённость в их религии прусско-литовского Криве» [112].

Все эти данные хорошо согласуются с фактом иранского происхождения большинства богов (Даждьбог, Стрибог, Сварог, Хорс, Семаргл) т. н. «восточнославянского» пантеона, тогда как Перун и Велес - архаические индоевропейские божества - достались славянам в наследство от балтов, что подтверждается и принятой большинством лингвистов теорией о развитии славянских языков из периферийных западнобалтских диалектов [113]. В свете этого становится понятно, почему кривичский ареал, который отличается своей яркой балтской фактурой, выступает как среда сохранения и расширения реликтов «основного» мифа. Находятся основания и для присоединения кривичей к юрисдикции литовско-прусского Первосвященника Криве-Крывейты [114], культ которого занимал значительное место в религиозных верованиях балтских племен.

Шкловский идол (X в.)

Но даже при скептическом отношении к панбалтскому характеру культа и власти Криве, «исследуя языческий пантеон белорусов и этнических литовцев, набор сюжетов и образов их аутентичной мифологии, нельзя не обратить внимание на типологическую близость этих пластов культуры. Такое сближение, иногда вплоть до тождества, - результат не только взаимовлияния их культур в рамках общего государства - Великого Княжества Литовского, но и генетических истоков»[115]. Наличием балтского субстрата можно также объяснить и особенности местной языческой монументальной скульптуры (в т. ч. и известного «Шкловского идола») [116].

Естественное развитие древнекривичской культуры было насильственно прервано духовной интервенцией христианской церкви, которая привела к коренному изменению этнокультурной ситуации через установление новой этноконфессиональной самоидентификации местного населения (что продолжалось и после образования Литовского государства), когда крещение балтов в «русскую» веру наконец приводило к их ментальной и языковой рутенизации [117]. Впрочем, в соответствии с представлениями русского летописца, кривичи принадлежали к наиболее ярым сторонникам дедовских обычаев:«Си же творяху обычае и Кривичи и прочии погании, не ведуще закона Божия, но творяще сами собе закон» [118]. Поэтому, пожалуй, нет ничего необычного в том, что «на Полоцкой земле в XI-XII вв., в отличие от восточнославянских территорий, так и не состоялся акт крещения, инспирированный князьями (как, например, в Киеве в 988 г., в Новгороде в 990 г.), христианизация же, как медленный процесс взаимодействия новой религии и прочных языческих традиций, официально была одобрена в Полоцке только в начале XII в., что в дальнейшем способствовало возникновению архаичных (prоpaganus) форм православия, которые и в XIX в. способствовали сохранению языческого содержания в формально крещеной культуре Беларуси» [119]. Вполне возможно, что даже сам этноним кривичи из-за некоторого этнорелигиозного содержания мог приобрести для создателей древнерусских письменных памятников смысл, синонимичный пониманию неправильного и беззаконного народа [120].