"Мы имеем метод Маркса и живой материал": этнография колхоза в институте по изучению народов АН СССР в 1930-е годы

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет Санкт-Петербургская школа гуманитарных наук и искусств Образовательная программа «История»

Выпускная квалификационная работа - БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

по направлению подготовки 46.03.01 «История»

образовательная программа «История»

«Мы имеем метод Маркса и живой материал»: этнография колхоза в институте по изучению народов АН СССР в 1930-е годы

Москвина Дарья Алексеевна

Научный руководитель

кандидат культурологии,

профессор департамента социологии факультетаСанкт-Петербургская школа социальных наук и востоковедения,

Кормина Жанна Владимировна

Санкт-Петербург 2020

Введение

«Переживаемый нами период перехода из капиталистической общественно-экономической формации в социалистическую вызывает необходимость исследования этого перехода на всех участках социалистического строительства» - так начинает свою статью «Белорусская женщина в колхозном строительстве» Анна Яковлевна Дуйсбург, участница одной из многочисленных экспедиций Института по изучению народов АН СССР (ИПИН) в нарождающиеся колхозы. Эта цитата довольно точно описывает исследовательский энтузиазм научных сотрудников 1930-х годов. На их глазах разворачивались важные процессы, такие как коллективизация, индустриализация и культурная революция. Выражение «ломка и переустройство быта» вошло в названиеряда статей, написанныхэтнографами о колхозах. В самой науке этнографии этого периода также произошел «коренной перелом», это выразилось впопытке систематизировать представления о методе и предмете. В историографии этот перелом в основном рассматривается в контексте совещания этнографов Москвы и Ленинграда, которое проходило 5-11 апреля 1929 года . На совещании был обозначен объект этнографии - социально-экономические формации, задачей этнографов стало «историческое изучение конкретных во времени и пространстве человеческих обществ». Главным лозунгом совещания стал переход «от классиков к марксизму», то есть от «буржуазной» этнологии к советской этнографии . этнография народ колхоз

Несколько лет назад стенограмма этого совещания была опубликована в издательстве МАЭ РАН под редакцией Д. Арзютова, С. Алымова и Д. Андерсона. Во вступительной статье к изданию редакторы отметили, что этнографы, участвовавшие в совещании, проявили единодушие в «представлении о том, что их наука должна вступить в более тесную связь с советской национальной политикой и осуществлявшимся в стране социалистическимстроительством» . «Коренной перелом»был связан с изменением вопросов, которые общество стало задавать науке, а также с тем, как сами этнографы стали понимать задачи исследовательской работы. Как отмечает М. Дэвид-Фокс, в это время «исследовательская деятельность ради нее самой и ради чистой науки приобрела черты инакомыслия» . Именно поэтому созданный в 1930 году Институт по изучению народов АН СССР поставил перед собой определенную практическую задачу: «всестороннее выяснение пережиточных явлений, тормозящих переход от старых форм быта к новым, содействие отысканию способов их ликвидации для облегчения и ускорения общего перехода к формам социалистического быта» .Этнография как наука описательная, занимающаяся сбором данных о культуре и быте не удовлетворяла потребностям государства - она должна была стать полезной обществу. Этнографы в действительности задавались вопросом о практичности данных, которые собирали в рамках полевой работы. На заседаниях их хвалили за то, что материал «вышел из стадии описательной», а «практические выводы» были доведены до мест, где проходила экспедиция. В этом контексте необходимо вспомнить и о других примерах прикладной этнографии, например, о сотрудничестве этнографов с Комитетом Севера: юные выпускники Л. Я. Штернберга и В. Г. Богораза «считали себя апостолами и первопроходцами», «миссионерами новой культуры» .

Дискуссия о полезности и прикладном характере антропологии является важной частью этой дисциплины . Норвежский антрополог Томас Хилланд Эриксен посвятил одну из своих работ обсуждениютак называемой engaginganthropology, или антропологии взаимодействия.Он выразил обеспокоенность тем, что антропология в XXIвеке не реализует свой потенциал быть практически полезной обществу, в то время какона может стать значимой для каждого мыслящего индивида . По его мнению, аналитические модели и сухое теоретизирование не должны мешать антропологам рассуждать об утилитарности своих исследований; он также призывал преподавателей антропологии постоянно напоминать своим студентам о мотивации изменить мир к лучшему, которая может лежать в основе их исследовательских проектов .

В контексте развития российской антропологии важно отметить издание малотиражной серии «Исследования по прикладной и неотложной этнологии» в Институте этнологии и антропологии РАН, которое началось в 1990 году. Как отметила Н. А. Лопуленко в аналитическом обзоре результатов работы этого направления, «прикладная этнология - это научное направление, вызванное к жизни не только значимостью объектов исследования, но и осмыслением социальной роли науки» . Проводимые научные исследования предназначались для практического использования: «почти каждый выпуск содержал рекомендации для органов управления, касающиеся решения конкретных проблем, либо знакомил с опытом решения таких проблем в других государствах» .

В настоящем исследовании я хочу рассмотреть этнографические экспедиции в колхозы как исследовательский эксперимент своего времени, происходивший в русле желания создать практическую науку.Возможно, этот эксперимент был попыткой соответствовать актуальной «политической повестке», а выбор объекта исследования был закономерен в связи с коллективизацией. Однако своей работой я бы хотела показать, что участники «колхозного проекта» действительно хотели видеть себя полезными, хотели стать частью «социалистического строительства». Эта оптика позволит увидеть в изучении коллективизации не только политическое предприятие, но исследовательскийэнтузиазм сотрудников, заинтересованных в получении прикладного знания.

Ключевым источником работы являются протоколы регулярных (в среднем два раза в месяц) заседаний колхозной группы этнографов в период с октября 1930 года по май 1932 года . Этот источник позволяет проследить, как в процессе заседаний этнографы формулировали для себя актуальную повестку, объясняли для себя и коллег задачи этнографической работы, принцип отбора материала и т. д. Помимо протоколов, я привлекаю широкий круг источников: доклады, прочитанные на заседаниях, материалы, собранные исследователями в поле (в том числе полевые дневники),отчеты исследовательских бригад о проделанной работе. Эти источники отражают различные этапы исследовательской работы - а, соответственно, различные этапы производства этнографического знания.

Я ставлю перед собой следующие задачи:

1. Воссоздать «лабораторию» этнографа-колхозника: на основе высказываний участников заседаний показать,как протекал процесс производства и выработки методологии;

2. Выявить и описать этапы работы с этнографическим материалом от полевых заметок до обсуждения на заседании и публикации;

3. Сделать вывод о «судьбе» первых экспедиций в колхозы, показав отношение этнографов послевоенного времени к этим исследованиям.

Цель моего исследования состоит в том, чтобы показать неоднородность процесса советизации этнографии. На мой взгляд, доступный круг источников позволит проследить процесс трансформации и выработки новой методологии, а также отразить нелинейностьпротекавшей марксизации этнографии. Она выражалась в отсутствии однозначных суждений касательно метода, понимания марксизма, а также задач этнографического исследования. Вариативность интерпретаций позволяет сформулировать гипотезу о том, что в момент обсуждения и изучения пережиточных явлений в колхозах, а также формулировки путей внедрения социалистической парадигмы, существование марксистской догмы не было явным, то есть канон отсутствовал. Порой этнографы были больше вовлечены в обсуждение практической значимости своих исследований, чем в дискуссии о том, как сделать их марксистскими. В отсутствие канона каждый участник заседания мог предложить своё понимание задач и методов изучения колхоза, критиковать и дополнять коллег.

Глава 1. Историография и источники

В ноябре 2019 года в Кунсткамере прошлаконференция, приуроченная к 100-летию со дня рождения Б. Н. Путилова и К. В. Чистова. Еёосновнойцельюбыло «взглянуть на историю советской и постсоветской этнографии и фольклористики с высоты их полувекового полета» . Помимонепосредственногоучастиявконференции, мнеудалось понаблюдать за тем, как представители нескольких поколений, сотрудники различных исследовательских центров, обсуждают и осмысляют прошлое и настоящее своей науки.

Во время обсуждения одного из заслушанных докладов о теории этносаиз зала прозвучал вопрос: «Как Вы сами себя в контексте существования этих теорий позиционируете? ЧтоВыделаете: выбульдозером сносите остатки Карфагена, или Вы что-то достраиваете?» Вполне вероятно, что этот вопрос был задан в ироничной форме, однако дляменяэтафразаявляетсяудачнойиллюстрацией,с одной стороны,бытовавших в СССР представлений о некой логике развития этнографического знания (ты либо соглашаешься с теорией и «достраиваешь», либо критикуешь и «разрушаешь» её), а с другой стороны, определенной тенденции в написании истории советской этнографии, которая на протяжении долгого времени была несвободна от политической повестки и необходимости «занять сторону баррикад» .

На мой взгляд, можно выделить два подхода к написанию истории советской этнографии. Первый из них был связан с необходимостью «разрушить или достроить», «обелить или очернить» и соответствует периоду с 1930-е по 1990-е годы.Ко второму направлению я отношу работы, авторы которых старались уйти от необходимости оценивать и критиковать прошлые теоретические воззрения и их авторов; для этого подхода важно сохранение дистанции, которая позволяет рассматривать советских этнографов как предмет исторического исследования, а не потенциальный объект для критики .

Ответить на вопрос, с чего началась советская этнография,считали необходимым все, кто занимался написаниемработ по истории этой дисциплины. Параллельно со становлением советской этнографииначала складываться и её внутренняя дисциплинарная история. Стоит отметить, что это была не историография в классическом её понимании, а скорее мифологизация прошедших событий. Этнографическое совещание 1929 г. определило направление «производства прошлого» своей дисциплины: в общих чертах сложился историографический канон в отношении периода после 1917. Ученые, занимавшиеся этнографической работой после Февральской революции, в частности, сотрудничавшие с Временным правительством, подвергались критике за “буржуазное направление мысли” . На совещании 1929 года один из главных «проводников марксизма в общественных науках» В. Б. Аптекарь отметил, что период «мирного соседства с буржуазной наукой надо считать изжитым до конца. Надо создавать собственную марксистскую науку. Если до сих пор кое-кто еще мог думать, что мы можем создать себе научную смену руками старых ученых, то теперь эти соображения надо оставить» .Обзорные работы того времени, например статья «15 лет советской этнографии» за авторством Н. М. Маторина, характеризуют современный этап (1930-е) как венец развития советской традиции. Была предложена периодизация развития советской этнографии:

«Первый этап обнимает примерно время с начала революции до этнографического совещания 1929 г. Второй этап включает в себя период времени с этнографического совещания 1929 г. до совещания археологов и этнографов в мае 1932 г. Третий этап может быть датирован с момента вышеуказанного совещания 1932 г. и продолжается до настоящего момента»

Однако вскоре эта периодизация, как и её создатель, перестали соответствовать «повестке». В 1937 году волна политических репрессий коснулась и советских этнографов. Названные врагами народа,«троцкистами-зиновьевцами»Н. М. Маторин, А. А. Бусыгин, С. Н. Быковский и С. Н. Седых, которые якобы вели в Институте этнографии «подрывную работу», стали критиковаться за деятельность, направленную на ликвидацию этнографии как науки . Была предложена новая периодизация, отраженная в статье директора Института этнографии В. В. Струве под названием «Советская этнография и её перспективы» . Здесь работа «буржуазных этнологов» периода до 1929 г. характеризовалась стабильным методологическим ростом (отмечаются работы Л. Я. Штернберга, В. Г. Богораза и Н. Я. Марра). Однако «бурное развитие» было «отброшено» троцкистско-бухаринскими «врагами народа». Эти «ликвидаторы» этнографии «внесли дезориентацию на теоретическом фронте», а совещание 1929 г. было первой попыткой уничтожить советскую этнографию как науку. «Криминальный план» был осуществлен на Всероссийском археолого-этнографическом совещании 1932 г.

Складывание историографического канона было непосредственно связано с ситуацией на «политическом фронте». Особенно выделяются работы С. А. Токарева, известного своим тотальным трудом по истории русской этнографии дооктябрьского периода. В статье «Основные этапы развития русской дореволюционной и советской этнографии» , помимо предложения варианта периодизации истории русской этнографии начиная с возникновения письменности, он в том числе рефлексирует на тему периодизации «советского прошлого». Первый этап соответствует периоду с 1917 по 1928 год и характеризуется осуществлением ленинско-сталинской национальной политики, «задачи которой требовали конкретного изучения особенностей быта и культуры каждого в отдельности народа СССР». Однако, отмечает Токарев, теоретические формулировки того периода оставались под влиянием «буржуазных взглядов», которые лишь «маскировались под советские формы». Хронологические рамки второго этапа - 1929 и 1934 год. И если 1929 год связан с этнографическом совещанием, то 1934 г. соответствует периоду критики школыПокровского . В том же году 15 мая вышло Постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Этап также связан с началом коллективизации - «обострением классовой борьбы», оказавшей влияние на науку и идеологию. Критично отзывается Токарев и о марризме, новом учении о языке, которое было ведущим направлением в 1930-е и стало «вредительским» и «антинаучным» в 1950-е . Третий этап связан с «окончательной победой социализма в стране», в этнографической сфере отмечается «оздоровление»: решение «вопросов истории», появление первых монографий, «написанных с марксистской точки зрения». Четвертый этап начинается с 1941 года и длится «доныне» (1951). Отмечается участие этнографов во Второй мировой войне, в том числе и академическое - «критика расизма-фашизма». Период характеризуется «обострением идеологической борьбы между лагерем империализма и лагерем социализма».

Спустя 20 лет, возвращаясь к оценкам различных периодов, Токарев характеризует тягу к марксизму в 1920-30-х года как стихийную, отмечая, что она выражалась «нередко лишь в употреблении терминов, заимствованных из марксистской литературы, без глубокого овладения самим методом исторического материализма» . В аналогичной работе Н. Н. Чебоксаров и А. И. Першиц в целом разделяют точку зрения Токарева, отмечая, что «до начала 1930-х в науке еще ощущалось наследие дореволюционной науки, влияние эволюционизма и даже культурно-исторического метода. Формировавшаяся в борьбе с ними, молодая наука не избегала «болезней роста» .

Исторический нарратив менялся по мере увеличения дистанции, отделявшей советского этнографа от «объекта»исторического исследования и постепенной потере необходимости в критике «коллег из прошлого» с целью конструирования более совершенного академического настоящего. Например, в статье 1983 г. К. В. Чистов отмечал, что для периода 1920-х годов «характерна разительная пестрота, которая до сих пор удивляет» , однако вместо критического комментария формулируется необходимость изучения 20-х годов историками советской этнографии. В этой же статье идея Токарева о «победе социализма в стране» была видоизменена, теперь отмечалось, что «свой современный характер советская этнография обрела окончательно только в 60-70е, когда социалистическая общественная система становилась системой развитого социализма» .

По мнению С. Соколовского, «в историографии дисциплины, начиная с послевоенного периода и до сегодняшнего дня, преобладают два жанра: в качестве биографического -- парадныйпортрет, а в качестве историографического -- победная реляция» . С распадом СССР положение этнографической науки было оценено как кризисное , в вину этнографам того времени вменялось отсутствие саморефлексии. Негативно оценивалось в том числе неуважительное отношение к «этнографическому прошлому», из-за которого были «несправедливо» забыты некоторые советские ученые. Своеобразной компенсацией стал изданный в 1999 г. сборник «Репрессированные этнографы», моментально распроданный и переизданный через пару лет. В предисловии к изданию главный редактор Д. Д. Тумаркин, описывая историографическую ситуацию, отметил «неизбежную неполноту и односторонность»прошлых работ о советских этнографах, «продиктованную условиями времени, а порой и субъективными позициями авторов» . Считая нравственным долгом «нынешнего поколения российских этнографов вернуть из небытия незаслуженно забытые имена своих предшественников», он называет это важным условием «воссоздания истории этнографической науки в СССР во всей ее полноте и доподлинности» .

Начало переосмысления советского опыта началось после распада СССР, первые работы были вызваны необходимостью, с одной стороны, «вернуть в историю» несправедливо забытых коллег, а с другой стороны - попыткой создать идеологически нейтральный, объективный исторический нарратив, не перегруженный догматичностью и критикой. Однако, на мой взгляд, биографии репрессированных этнографов все же были результатом рефлекторного движения в противоположную от советского прошлого сторону, желанием поскорее справиться с «посттравматическим синдромом».

Кроме внимания к биографиям репрессированных этнографов, особый интерес вызывает анализ периода «коренного перелома» в советской этнографии . Сохраняется тенденция анализа общего через частное: рассмотрения биографий или судеб различных концепций и учений, таких как теория этноса, марризм илилысенковщина. Нередко такой интерес обусловлен непосредственной «близостью» к объекту - это исследования сотрудников Русского этнографического музеяи Кунсткамеры, базирующиеся на источниках своих же архивов. Сами музеи превратились в пространство для исследовательской рефлексии, поскольку становятся площадкой для проведения тематических конференций, в том числе посвященных истории советской этнографии. Отдельным жанром являются интервью с представителями дисциплины; например,«разговоры с этнографами» В. А. Тишкова ,ответы на вопросы в рамках участия в специальных выпусках журналов или серия интервью «Опять 25?» .

В контексте складывания традиции написания работ по истории советской этнографии хочется отдельно отметить работу С. Алымова, Д. Арзютова и Д. Андерсона, являющихся со-редакторами двух изданий об истории советской этнографии. Первое из них посвящено истории совещания этнографов Москвы и Ленинграда, проходившем с 5 по 10 апреля 1929 г. и ставшем началом советской этнографической традиции. Во второй книге описана судьба теории этноса . Отношения с советским этнографическим прошлым у авторов косвенные - непосредственными участниками событий они не были и являются носителями т. н. postmemory . В процессе интервью с указанными авторами были обсуждены основные особенности современной традиции написания истории советской этнографии. Д. Арзютов говорил о поиске нового языка описания, свободного от необходимости «обелять или очернять», а также отмечал, что для него «советское - это не экзотика», а история этнографии - своеобразное пространство для рефлексии . С. Алымов аналогично высказывался о попытке «найти золотую середину между чисто политизированной историей противостояния и некритичным подходом, который все эти проблемы отметает» .

Написание истории антропологии (этнографии) неразрывно связано с её развитием как дисциплины -«историография является средством саморефлексии и внутридисциплинарной критики» . Здесь можно выделить историю британской антропологии, где особенно примечательны работы А. Купера и Дж. Стокинга . По мнению российского антрополога А.А. Никишенкова, позиция американского исследователя Дж. Стокингаявляется выигрышной, потому что «он находится не внутри объекта своих исследований» , обеспечивая себе гораздо большую степень объективности в сравнении с британскими антропологами, «пишущими о своей науке зачастую с целью утвердить свою точку зрения в полемике» ; особенность вклада А. Купера в том, что он сам был «плоть от плоти» британской антропологии, так как получил образование на антропологическом факультете Кембриджского университета .

Историография российской антропологии (в т. ч. советской этнографии) не исчерпывается работами исследователей, имеющих непосредственную профессиональную принадлежность к какому-то антропологическому центру. Примером этого является монография Ф. Хёрш об экспертах-этнографах, принявших непосредственное участие в осуществлении большевистской национальной политики после революции. В своей рецензии на данную книгу М. Могильнер отмечает, что этнографы той эпохи представляли собой несколько менее «монолитную группу», чем мы видим у Хёрш . Но и целью работы, по всей видимости, не являлось написание дисциплинарной истории советской этнографии, с углублением в генезис идей и методологии. Скорее, это вариант того, как ещё можно говорить о советской национальной политике, учитывая то, что концептуально Хёрш находится в полемике с довольной популярной идеей Т. Мартина об «империи положительного действия» . В свою очередь, сама М. Могильнер посвящает книгу феномену становленияфизической антропологии в России .

Отдельно хотелось бы отметить Э. Геллнера, английского философа и социального антрополога с его интересом к феномену советско-марксистской этнографии. Его статья «Марксистская книга бытия»стала результатом годового пребывания в Институте этнографии (1988-1989), и в частности общения с Юрием Семеновым (1929 г. р.), советским и российским историком и этнологом. В нём он увидел«точное отражение той модели осознания социально-исторической реальности, которая сейчас [1980-е] должна быть присуща советскому человеку -- лояльному к системе, но мыслящему» .

Предметом настоящего исследования является феномен колхозной этнографии 1930-х годов. В современной историографии этот вопрос в основном затрагивается как составная часть более глобальных сюжетов, чаще всего в контексте карьерного пути отдельных советских этнографов . Единственная обобщающая статья - А. Г. Новожилова - в которой в целом затрагивается проблематика колхозных этнографий, однако исследование носит обзорный характер и не привлекает к анализу архивные источники . Следует отметить, что попытка критического анализа наследия первых этнографических изучений колхоза уже предпринималась в конце 1940-х на страницах журнала «Советская этнография». Активная дискуссия началась в 1952 году, когда в нескольких номерах подряд были опубликованы статьи, посвященные проблематике этнографического изучения колхозов. Однако это были дискуссии относительно современности, метода, а анализа работы предыдущего поколения все будто избегали. Например, П. И. Кушнер одобрительно отзывается о программах по изучению быта и культуры крестьянства Н. Н. Надеждина (1847) и отмечает, что их можно было бы использовать, если бы объект изучения оставалась прежним. Критикуя тех, кто «ухитряется» пробыть в этнографическом поле два-три дня, он обращается к работам Богораза и Штернберга как к примеру применения стационарного метода. «Прямые коллеги» из колхозной группы Института по изучению народов АН СССР упоминаются вскользь:

Однако отсутствие на первых порах методических разработок (схематических планов, программ для сбора этнографических материалов и пр.) приводило к рецидивам неудачных опытов изучения этнографами колхозов в 1935 г.Исследователи начинали заниматься организационными вопросами колхозного строительства, историей классовой борьбы в деревне и пр., забывая подчас о национальной специфике быта ивообще о быте .

Обращение к источникам позволит несколько дополнить ту картину прошлого, которая была воссоздана этнографами в 50-е годы. Архивная работа была проведена мною в Санкт-Петербургском филиале архива Российской академии наук, Научном архиве Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН и архиве Российского этнографического музея. Большой удачей стала возможность поработать с материалами архива РАН в последние (по причине переезда) месяцы его работы. Ключевыми для данной работы стали материалы фонда Института по изучению народов АН СССР, в основном материалы научно-организационного характера. В их число входят протоколы заседания колхозной группы Института в период с 18 октября 1930 г. по 23 мая 1932 г. (частота заседаний - в среднем два в месяц, исключая экспедиционный период с июня по август). Эти документы позволяют реконструировать ход и характер дискуссий, основные проблемы, волновавшие этот коллектив и предлагаемые пути решения методологических и практических задач. Благодаря периодичности источника возможно проследить эволюцию взглядов этнографа, а также увидеть степень влияния внешних агентов (этнографические заседания, официальная линия партии, «разнарядка» на Институт) на работу советского этнографа. Помимо протоколов, фонд содержит материалы, собранные этнографами в поле, черновики докладов на заседаниях Института, различные материалы организационного характера. Архивы Кунсткамеры и РЭМа содержат личные фонды сотрудников, участвовавших в экспедициях в колхозы. Особо интересны дневники потому, что отражают то, что не могло быть зафиксировано ни в протоколе, ни в плане экспедиций. В качестве источников в работе также фигурируют материалы журнала «Советская этнография», сборника «Труд и быт в колхозах» и отдельные публикации этнографов-участников колхозной группы.

Глава 2. Из истории Института по изучению народов АН СССР: вопросы организации и структура

Развитие советской этнографии в период «первой академической пятилетки»было противоречивым: зародившись как отдельная дисциплина в апреле 1929 года на совещании этнографов Москвы и Ленинграда, она была практически похоронена за ненадобностью на Всероссийском археолого-этнографическом совещании в мае 1932 года . Внимательный анализ протоколов заседаний как отдельных институтов, так и упомянутых выше совещаний, свидетельствует о том, что этнографы находились в диалоге не только со своими коллегами, но также считали себя участниками дискуссий государственного масштаба. Формальному зарождению советской этнографии предшествовал более чем десятилетний период так называемого «академического плюрализма», характеризующийся сосуществованием различных исследовательских практик, в том числе краеведческих организаций, еще не ставших государственными .

Прежде чем обратиться к истории Института по изучению народов АН СССР, стоит остановиться на истории его предшественника - Комиссии по изучению племенного состава населения России (КИПС), основанной в феврале 1917 г.После Февральской революции С. Ф. Ольденбургнепременный секретарь Академии наук (1904-1929), предложил Временному правительству услуги Комиссии, однако правительство помедлило, и не успело по достоинству оценить их деятельность. Следующий этап работы Комиссии связан с периодом после Октябрьского переворота, когда услуги Комиссии были предложены уже большевикам . Как отмечает Ф. Хёрш, академики понимали, что большевики могут считать их «классовыми врагами» (к тому же С. Ф. Ольденбург был министром народного просвещения Временного правительства, часть членов Комиссии также принимала участие в работе Временного правительства), но искали «альянса» как возможности помочь России в войне, и более глобально - «использовать научное знание, чтобы превратить Россию в модерное государство». Главный аргумент Ф. Хёрш заключается в том, что альянс имперских экспертов и большевиков сыграл решающую роль в формировании Советского Союза. Д. Хоффманн назвал это стремлением к «рациональному управлению населением», в целом соглашаясь с аргументом Хёрш . Идея рационального управления сближала «имперских специалистов» и большевиков, именно поэтому действия С. Ф. Ольденбурга не стоит воспринимать только как политическую мимикрию, или желание спасти свою жизнь и карьеру. «Хотя большинство либеральных интеллигентов выступили против большевистского переворота, многие решили воспользоваться возможностями, предоставляемыми советской властью, и применить свои познания» . К тому же сотрудничество с большевиками могло быть продиктовано желанием походить на своих европейских коллег, С. Ф. Ольденбургу и другим сотрудникам Комиссии было известно про дискуссию о «прикладной антропологии», о знании, поставленном на службу государству с целью «грамотного» управления страной . Разделяемое ими признание «научного управления» было разным: для большевиков оно было почвой для углубления революции, а для академиков - финалом революции .

Однако «за своё более чем 10-летнее существование» КИПС так и не адаптировала свою деятельность под запросы «пролетарского государства», по причине чего и была реорганизована. На одном из установочных совещаний в 1930 г. был обсужден проект устава нового Института, а также причины создания нового учреждения в системе Академии наук. Среди них выделялось то, что деятельность Комиссии «недостаточно развернута и построена на основе марксистской методологии», «значительная часть сотрудников не имеет этнографической подготовки», а также «среди сотрудников нет представителей национальных меньшинств» .

В протоколе обсуждения по реорганизации КИПС в числе задач создаваемого Института, помимо «учета антропо-физических особенностей отдельных этнических групп на территории Союза», выделялось

«… изучение общественно-исторических процессов в населении союза и в частности развивающихся диалектически мутационных процессов в явлениях надстроечного порядка с суммированием, с одной стороны, стабильных типов племенных и классовых группировок, с другой стороны, условий, подготовляющих в путях скрещения и диалектического подбора новый бесклассовый социальный тип» .

Под общественно-историческими процессами здесь, видимо, понимается смена социально-экономических формаций, которая должна была произойти органическим путем, то есть с учетом особенностей «племенных группировок». Этот «путь скрещения» не отменял особенностей национальных районов, но формулировал общее для них коммунистическое будущее с его первой ступенью - социализмом. Появление «нового бесклассового социального типа» можно отнести к реализации политики коренизации, одной из идей которой было развитие национальности как необходимой стадии на пути к интернационализму. Предполагалось, что «партия могла вывести национальные движения за рамки буржуазного примордиального национализма и привести их к советскому интернациональному национализму» . Однако, как отмечал Терри Мартин, к 1930 г. политика коренизации зашла в тупик, на смену ей пришла идея «братства народов» .

Возможно, отголоски проводимой коренизации действительно влияли на деятельность сотрудников института. В уже упомянутом протоколе заседания, например, присутствует критика представления о национальности как о неизменчивой социальной категории. Еще один аргумент в пользу влияния политики коренизации на деятельность института - это обозначенное в проекте устава требование привлечь представителей национальных меньшинств в качестве сотрудников. Позже, в отчете о деятельности ИПИН отмечалось, что «при выработке планов работы были организованы производственные совещания по каждому сектору с широким привлечением тех представителей национальностей (преимущественно из среды учащейся молодежи), которые имеются в Ленинграде» . Отмечалось, что «установки ИПИНа встретили живейший отклик и полное сочувствие со стороны национальных и общественных организаций» . Видимо, синхронно с проводимой программой по активизации национальных кадров для управления национальными районами СССР, казалось необходимым привлечь национальные кадры и для изучения национальных районов. Исходя из доступных отчетов о деятельности института можно сделать вывод, что принцип «коллективного» изучения территории Союза сохранялся на протяжении всего существования ИПИНа. Например, в отчете за 1931 год отмечена успешная работа Белорусского сектора ИПИН:

«Белорусским секторомпроделана работа как по объединению научных работников белорусов, евреев и латышей, так установлению связей с рядом научно-исследовательских и общественных организаций в первую очередь с Белорусской АН. Одним из важнейших моментов следует считать увязку производственного плана Белорусского сектора с планом по задачам Институтов и кафедр обновленной Белорусской АН» .

В отчете за 1932 г. обозначается «установление связи» с Колхозным институтом Москвы и Аграрным институтом Ростова-на-Дону. Как было отмечено ранее, на заседаниях группы по изучению колхозов также обсуждалась необходимость «увязки» работы ИПИНа с другими учреждениями, например, с краеведческими организациями . На заседании колхозной группы 1932 года прозвучало требование составить программу для массовых работников-краеведов на местах:

«О связи с местами уже говорилось и мы не будем замыкаться в своей среде. Первый вклад - это программы для краеведов. Не менее важной является работа по активизированию местных краевед. организаций т. к. нам одним не справиться с исследованием колхозного строительства» .

В последующемна заседаниях и вовсе обсуждалось, что этнографы «отстали от жизни», потому что «практические работники на месте далеко уходят вперед, давая теоретический анализ, то что мы должны давать» .

Институт создавался с целью «всестороннего изучения процессов и сдвигов, которые происходят в среде населения СССР в связи с изменениями экономической структуры страны в связи с успехом социалистического строительства» . В проекте устава также закреплялась ведущая роль Института в изучении обозначаемых явлений «через призму научного подхода к ним»и «в соответствии с общими задачами социалистического строительства». Руководил институтом Н. Я. Марр, его заместителем был Н. М. Маторин. Их назначение в контексте развития науки того времени объяснить довольно легко. С конца 1920-х годов марризм постепенно превращался из «конкурирующего с другими интересного, но непонятного учения» в «теорию, официально объявленную единственной марксистской» . Н. М. Маторин был зачислен в научные сотрудники ИПИНа по рекомендации М. Г. Худякова и Н. Я. Марра, они отзывались о нем как об «известном своими работами по этнографии народов Поволжья, а также своей научно-общественной деятельностью» .

Изначально институт поделили на территориальные секторы (среди них Русский, Белорусский, Украинский, Северный, Средне-Волжский, Северно-Кавказский, Закавказский, Средне-Азиатский, Северно-Азиатский) и тематические межсекторные группы. Согласно отчету за 1931 год, основным было намеченное ещё в 1930 году «изучение процессов перехода к коллективным формам хозяйства в эпоху социалистической реконструкции - в частности изучение быта колхозов» . Благодаря подробной организационно-административной документации можно довольно детально описать то, как научно-исследовательский институт занимался оптимизацией труда сотрудников, а также то, что было «за кулисами» непосредственно научной работы. Например, в феврале 1932 г. с целью увеличения продуктивности работы научных сотрудников было инициировано создание в каждом секторе ИПИНа научно-исследовательских бригад. Из «Положения о научно-исследовательских бригадах»:

«1. Бригада является основной производственной ячейкой, в которой сосредотачивается научно-исследовательская работа ИПИН.

2. Ответственным за все стороны работы бригады является бригадир, как назначенный руководитель группы (секции) и утвержденный научно-исследовательским отделом.

3. Основным методом работы бригад является социалистическое соревнование, причем договора о соц. соревновании учреждаются профорганизациями ИПИН.

4. Бригадир ведет дневник работы бригады, в который он записывает задание каждого члена бригады, срок выполнения, движение выполнения и качественные результаты работы каждого члена бригады.

5. Бригадир отчитывается перед руководителем группы (секции) каждую пятидневку» .

Интересно, что уже в мае 1932 г. на собрании бригад научно-исследовательского отдела организационная структура ИПИНа была раскритикована:

«…хочу остановиться на вопросе структурном. Мне кажется что имеющаяся у нас система групп и бригад не оправдала себя. Если к имеющемуся сейчас числу групп и секций прибавить еще, то мы будем иметь 9 групп и в каждой в среднем 3-4 бригады, в результате получается иерархическая лестница типа феодальных отношений. Я думаю, что систему групп надо устранить и подчинить бригады непосредственно научно-исследовательскому отделу или наоборот устранить бригады, оставив группы т. к. получается такая картина, что одно и те же люди работают в нескольких бригадах» .

Еще одной проблемой была трудовая дисциплина сотрудников - опоздания и пропуски. Например, к протоколу заседания колхозной группы от 10 апреля 1932 г. приложен лист, который размечен на четыре части: левый верхний угол - фамилии присутствующих, напротив некоторых написано «пришли без опозданий». В правом верхнем углу был составлен список в соответствии с тем, как присутствующие сидели. Напротив фамилии одного из сотрудников, Белькина, было написано «ушел после своей части» - на заседании в этот день он был докладчиком и выступал первым. В левом нижнем углу листа - опоздавшие. Напротив фамилии Крючкова записано: «Прибыл на заседание в конце…», напротив фамилии Супинского комментарий, что он предупредил заранее, что задержится (или не придет). В правом нижнем углу список людей, которые «должны были присутствовать»; там же комментарий: «Без уважительной причины отсутствовали обведенные в кружок фамилии». Примерно в это же время дирекция ИПИН отправила предупреждение всем бригадам, что систематические опоздания «без уважительных причин будут рассматриваться как прогул со всеми вытекающими последствиями». Неизвестно, насколько успешными были принимаемые меры. В отчете о деятельности института за 1932 г. отмечались «ликвидация обезлички» (т. е. отсутствие личной ответственности за выполняемую работу), проработка положения о хозрасчете, а также «большие достижения в поднятии трудовой дисциплины, ликвидации прогулов и злостных опозданий» .

Отчет за 1932 год включает информацию только о периоде с января по апрель. Возможная причина - приближающееся Всероссийское археолого-этнографического совещание, которое должно было повлиять на работу Института. Действительно, уже 23 мая 1932 г. состоялось заседание с повесткой «Отражение установок археолого-этнографического совещания по линии работы ИПИН». На мой взгляд, это заседание можно считать ключевым событием, напрямую оказавшим влияние на всю последующую работу. Уровень самокритики и характер высказываний в целом свидетельствует о диагностировании кризиса в работе Института. Заместитель руководителя Н. М. Маторин в своем докладе отметил необходимость поднять работу всех групп «на качественную высоту», в частности, он обратил внимание на «группу критики» (группа занималась критической проработкой западной литературы). Он порекомендовал группе «бороться с врагом на его территории, то есть критиковать материал материалом» . Его поддержал ученый секретарь института, М. Г. Худяков:

«Установки данные Н М Маториным ясны, и правильны … За последнее время мы делаем упор на критические работы. Мы должны не просто разоблачать, но давать и новую продукцию на конкретном материале, показывая, что марксистская наука качественно выше чем буржуазная» .

Недостаточно высоко была оценена и работа колхозной группы института: «Теоретических вопросов наша колхозная группа не разрешала. Нашему руководству нужно заняться разработкой тематики» .

Как отмечалось ранее, колхозная группа, или группа по этнографическому изучению колхозного крестьянства, являлась одной из тематических межсекторных групп Института по изучению народов. Это означало, что на заседаниях присутствовали представители различных территориальных секторов. Встречи группы можно назвать регулярными - при самом удачном раскладе группа заседала по два раза в месяц. В приведенной ниже таблице отмечены дни, в которые проводились заседания колхозной группы. Исходя из приведенных данных, период наибольшей активности группы - февраль-апрель 1932 г. С периодом этой активности совпало введение бригадного метода работы научно-исследовательских групп (февраль 1932 г.), а также создание нового типа отчетности - ведения дневника бригады.

Дневники бригады, в отличии, например, от дневников, которые велись уже в экспедиции, показывают «кабинетную», подготовительную стадию этнографического изучения колхозов. Например, бригада по изучению Полесья отчитывалась о проведении четырех занятий белорусским языком и окончании проработки фонетики. Они же зафиксировали в дневнике проведение инструктажа по фонозаписи и бесед по методике собирания песен. В дневнике Северо-Осетинской бригады отмечается, что сотрудники «занимались осетинским языком, применительно к поездке - усваивается лексика, необходимая для ориентировки в колхозной работе». По дневникам можно также понять, каким образом выбирались районы для изучения. Например, та же Северо-Осетинская бригада сообщала, что «уточняется район работ на месте, с этой целью ведутся переговоры с осетинами, которые работают в Ленинграде», «послано 5 отношений в Северную Осетию и соответствующие организации, в Москву в Колхозцентр и Научно-Исследовательский институт Народов Советского Востока. Для уточнения района привлекается литература» .

Как уже отмечалось выше, в мае 1932 г. сотрудники анализировали проделанную за все время существования Института деятельность. Велись обсуждения о том, что делать со старыми материалами, которые не удалось доработать. Одним из предложений было «осветить старый материал по-новому на основах проблематики выдвинутой археолого-этнографической конференцией» . Какая это была проблематика? В выступлениях Н. М. Маторина были озвучены «тезисы об «истории народов СССР» как новой парадигме, в рамках которой в дальнейшем будут работать этнографы» . В приказе ИПИНа от 23 декабря 1932 г. эта парадигма была закреплена. Устанавливались довольно «сжатые» сроки сдачи статей:

«Работа по справочнику Народы СССР ввиду крайней важности этого издания должна вестись ударными темпами; все отделы, секции и отдельные сотрудники и аспиранты ИПИНа должны оказывать всяческую поддержку, давать необходимые справки, консультации» .

Трехлетняя работа Института по изучению народов АН СССР формально завершилась в феврале 1933 г., когда постановлением Президиума Академии наук был создан Институт антропологии, археологии и этнографии АН СССР. Он объединил Музей антропологии и этнографии АН СССР, Институт по изучению народов АН СССР и Комиссию по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран.

Глава 3. Заседания колхозной группы: дискуссии о методе, объекте и задачах этнографии

В период с 1929 по 1932 год развитие советской этнографии было особенно динамичным. Связано это с тем, что каноничной модели «внедрения» марксистской парадигмы в этнографию еще не существовало. Это повлияло на то, что в отсутствие «установочных» совещаний (как, например, Этнографическое совещание апреля 1929 года) принять участие в обсуждении и формулировке этнографического канона мог каждый, вне зависимости от статуса. Немаловажно и то, что временем и местом производства этого канона становились не только публичные совещания, которые завершались публикацией резолюции в официальном печатном органе (журнале «Советская этнография»), но ирутинные встречи сотрудников. Примером таких встреч являются заседания колхозной группы, протоколы которых позволяют наблюдать за динамикой дискуссии от месяца к месяцу.

Эти заседания были привычны для сотрудников Института: иногда за день могло пройти несколько заседаний различных тематических групп. Чаще всего на заседаниях заслушивали доклады по итогам экспедиций либо доклады сотрудников только планирующих свою полевую работу. Сами по себе доклады не всегда были центром обсуждения, скорее они являлись поводом для начала дискуссии на более широкие темы, связанные с пониманием участниками заседания границ своей дисциплины и этнографического метода. Легитимными эти дискуссии становились потому, что на заседаниях в большинстве случаев присутствовали представители руководства Института (например, Н. М. Маторин - заместитель директора, М. Г. Худяков - ученый секретарь). Они были не только «модераторами» дискуссий, но и принимали активное в них участие, которое не всегда ограничивалось «вынесением вердикта» по докладу. Нельзя отрицать, что скорее всего именно они были более осведомлены об «официальной линии» Президиума Академии наук. Можно даже предположить, что смена вектора локальных обсуждений была обусловлена заявлениями Президиума, которые передавали «сверху вниз» представители руководства Института; однако поиски этих взаимосвязей в перспективе подтвердят или опровергнут довольно очевидную гипотезу об отсутствии субъективности у ученого сталинской эпохи . К тому же «спускаемые сверху» приказы чаще всего не содержали подробной инструкции; например, в уставе Академии наук 1930 года закреплено, что она содействует«выработке единого научного метода на основе материалистического мировоззрения» , однако не описано то, каким образом. Гораздо интереснее обратить внимание на то, как повседневные заседания становились пространством поиска этого единого научного метода.

В этой главе я рассмотрю конкретные примеры дискуссий, а иногда и споров, которые возникали в процессе заседаний колхозной группы этнографов. Я хочу показать, что локальные обсуждения не всегда были созвучны с теми, что проходили публично; вопросы, актуальные для колхозной группы, могли не проговариваться на уровне, например, журнальной публикации. Я выделила для анализа одну из ключевых тем: экономикаи историяв этнографическом изучении и понимание в связи с этим этнографии как самостоятельной дисциплины.

3.1 «Каждый этнограф должен быть экономистом»

Одной из обсуждаемых тем стала экономика и то, какую роль стоит отводить экономическим данным в этнографическом исследовании. На совещании 1929 года методом этнографического исследования был назван диалектический материализм, который предполагал деление наблюдаемых исследователем явлений на базис и надстройку (где первое - тип социально-экономических отношений, второе - явления культуры и быта). Уже на первом заседании колхозной группы в октябре 1930 года докладчик, этнограф А. Г. Данилин, а вместе с ним и все присутствующие были обвинены в «экономической кустарщине» . В контексте экономики того периода кустарщина связывалась с неплановым и нерациональным поведением, например на предприятии . Кустарщина в этнографии заключалась в том, что экономические факты использовались непрофессионально и бессистемно - «этнограф, беря экономические факты, кустарничает» .В заключительном слове учёный секретарь Института, М. Г. Худяков высказался о необходимости анализа «существующих элементов материальной культуры и идеологических надстроек» на основе выявления базы. Для успешного этнографического исследования необходимо было «овладеть методом, дающим ключ к разрешению всех этих вопросов - методом диалектического материализма» . Соглашался с ним и Н. М. Маторин, говоря о том, что исследование будет по-настоящему ценным, если этнограф «будет иметь целый ряд экономических данных» .

Наиболее интенсивная дискуссия о роли экономики случилась на пятом заседании группы в декабре 1930 года. Критикуя доклад Е. Р. Лепер о летней поездке в колхозы, М. Г. Худяков обратил внимание на то, что в ходе работы вопросы экономики проработаны не были, например «не было вскрыто экономическое обоснование» неудач Советской власти в колхозах Минецкого района . В защиту докладчика выступила Н. Н. Тихоницкая, которая заявила, что «этнограф не специалист по экономике», а потому не может углубиться в вопросы, которые требуют дополнительных навыков и времени. Возможное решение этой проблемы - комплексные экспедиции, «чтобы ехали и этнограф, и экономисты», которые «работали бы в контакте» . В ответ на это Худяков сказал, что «каждый этнограф должен быть экономистом» . В процессе дискуссии участники заседания разделились на две группы, первая считала необходимым прибегать к помощи экономистов для правильной работы с экономическими данными, вторая группа считала, что при наличии соответствующей подготовки до экспедиции этнограф в состоянии самостоятельно подойти к анализу этнографических фактов с точки зрения экономики.

Вероятно, не зафиксированным в протоколе итогом этой дискуссии стал выбор в пользу этнографа, который должен был пользоваться услугами экономиста. Уже на следующем заседании Маторин стал говорить о преимуществах «людей, пользующихся методом этнографии». В отличие от своих коллег-экономистов, этнографы анализируют «бытовой материал», а поэтому могут заниматься изучением процессов «переделки человека» . Постепенно эта идея укреплялась, отмечалось, что этнографы дают «качественные показатели в противовес экономистам» и могут уделять больше внимания «надстроечным явлениям» . Экономический и этнографический анализ как бы дополняют друг друга, экономисты показывают как одна формация сменяет другую, а «на долю этнографа [выпадает] изучить те перемены, которые вызывают [эту] смену» .Итогом в долгосрочной перспективе стало то, что некоторые экспедиции в самом деле стали «комплексными», в них принимали участие приглашенные сотрудники - экономисты, фольклористы, медики, антропологи, археологи. Это говорит о том, что у этнографии в действительности был свой объект и метод, а данные, которые мог собрать этнограф, не собирал экономист.