Развитие прогресса

Размещено на http://www.allbest.ru/

1. Кое-что о прогрессе

прогресс философский разрушение доктрина общество

«Наши свистуны очень обиделись, когда мы назвали их гнилью; им, напротив, было бы приятнее слыть силами жизни, кипящей обновлением и прогрессом. Они обиделись и гневно честят нас (от них, действительно, это немалая честь) людьми отсталыми. Один журнал заметил даже, что мы оправдали наконец его всегдашнее мнение о нас и очутились на торной и безопасной дорожке, давая тем разуметь, что сам он пробирается непроходимыми трущобами и борется с великими опасностями. Не то нам обидно, что эти витязи отделяют нас от себя, а то было бы обидно, если б они сопричисляли нас к своему лику. Мы никогда не шли одною с ними дорогой, а потому не могли и отстать от них; напротив, мы поздравили бы каждого из них, кто отстал бы от своих товарищей».

Осмеивается позиция одного юного свистуна, который говорит о том, что нужно бить все вокруг, и то, что разобьется, то в хлам, что выдержит удар, то годится. Катков говорит о том, что этот юноша, выражается как дубина, рушащий все вокруг, и не понимает, как он сам оскорбляет себя и своих соратников.

«Мы заявляли факт, и не могли не назвать того гниением, что действительно представляет все признаки этого процесса. Повторяем, за что же им обижаться, когда они сами громко провозглашают себя героями этого процесса? Не в одном физическом, а также и в нравственном миpe бывает этот процесс; как ни печальны его явления, а делать нечего, и они в общей сложности необходимы. Можно пожалеть о тех поколениях, которым достается в удел быть и орудием, и продуктом этого процесса, и мы искренно пожалели бы и о наших, без всякого неприязненного чувства. Но чувство это возникает само собою, когда видишь, как эти жалкие явления гордятся и любуются своим нигилизмом и в то же время выдают себя и хотят, чтобы все признавали их за людей прогресса, творческого движения вперед. Это бессмысленное самоуслаждение и противоречие себе, вот что подлежит нравственному вменению, - а не то, что судьба судила им служить элементами того обратного процесса, которому подвергается все лишившееся духа и жизни и который называется разложением».

«Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем. Это равно относится и к отдельному человеку, и к народной жизни. Далеко ли уйдет развитие человека, если с каждым новым опытом он будет позабывать то, что узнал прежде, если с каждым новым фактом в его жизни будет разрушаться без следа, что сложилось в нем прежде? Станете ли вы богаче, если с каждым новым приобретением будете выбрасывать за окно, что добыли прежде? Представьте себе человека, одержимого страстью обогатиться; что бы вы подумали, если б он с каждым новым приобретением рассуждал таким образом: "Обладая этою маленькою суммой, я жалкий бедняк, а потому я брошу эти деньги, сожгу их и постараюсь добыть себе такой капитал, который даст мне полное право называться богатым". Вы назовете этого чудака или помешанным, или идиотом, - и, однако, в обычных толках о прогрессе повторяется та же бессмыслица, и тут она сходит с рук как нечто очень умное, пожалуй, даже гениальное…».

«Народная жизнь тем прогрессивнее и тем богаче, чем менее совершалось в ней успешных насилий, чем менее происходило в ней действительных разрушений, чем менее, наконец, забывала она свое прошедшее. Всякое разрушение есть прямой вычет из ее прогресса. Если жизнь приобретет что-нибудь или что-нибудь потеряет, то она приобретет только то, что останется за вычетом, а за вычетом может остаться только нуль или даже минус».

Приводится пример биографии Сперанского. С начало Катков рассуждает о том, какой это был человек, а потом показывает как из-за его деятельности, необдуманности закона вводимого им, основанного на надеждах, рушится жизнь большого количества народа.

Рассказывается, как с начала закон находился в ведении Сперанского, а потом был передан на бывшего студента Лейпцигского университета барона Густава Андреевича Розеркампфа, родом из Лифляндии". (Уложение для Русской Империи).

Следом рассказывается о эпохе Петра 1, о том, что историки разделяют историю до него и после него, забывая рассмотреть саму эту эпоху и ее значение в целом.

«Перестав заниматься воздушными постройками и ища элементов прогресса в самой действительности, мы дадим смысл нашей жизни и жизнь нашим понятиям».

Впервые опубликовано: "Русский Вестник". 1861. Т. 35. Октябрь. Отдел "Литературное обозрение и заметки". С. 107-127.

2. Элегическая заметка

О многом были мы намерены поговорить в этой книжке; но человек предполагает, а Бог располагает. Обстоятельства заставляют нас отложить наблюдения наши над русской литературой до другой, более благоприятной минуты.

Бедное русское слово, бедное русское образование! Какая-то участь ожидает вас? Позади немного, впереди смутно и темно. Во всем чувствуется пустота и бессилие, отсутствие жизненной почвы, недостаток мысли, вытекающей из дела и идущей к делу. Никогда еще в таком обилии не распложалось у нас слов и фраз, как в теперешнее время, когда все толкуют о самостоятельной мысли, никогда еще не доходила до такого всевластного господства самая пошлая рутина, самое бессмысленное и раболепное повторение мнений из чужой жизни, остывших и забытых, или случайных и отрывочных, лишенных связи и смысла, как именно теперь, когда все, по-видимому, из того лишь и бьются, чтобы жить своим умом и не поклоняться авторитетам. Если бы не разные обстоятельства, как легко было бы проследить генеалогию каждой фразы, выдаваемой за мысль, как легко было бы изобличить ее ничтожество и пошлость! Будущий историк нашего образования, конечно, сделает это, и тогда сами собой обнаружатся причины этих эфемерных явлений, которые представляет наша жизнь. Явления эти сменяются с поразительной быстротой; мы переживаем фазу за фазой; по-видимому, неистощимые творческие начала таятся в основе нашей жизни и без отдыху работают, ежеминутно покидая старое, ежеминутно слагая новое.

В действительности же, как известно, ничего нет, и весь этот прогресс, все эти движения, все эти смены доктрин, все эти фазы развития, не более как мыльные пузыри. Нет ничего забавнее той серьезной мины или того задора, с которыми наши мыслители толкуют о жизни и прогрессе. Они думают, что занимаются очень горячими вопросами, и вздуваются над теми, кто посвящает свои труды науке по предметам отвлеченным или далеким. Но в науке нет ничего такого, что не шло бы к делу; для серьезного знания нет вопроса, нет факта, которые не заслуживали бы изучения или были бы бесплодны. Зато, наоборот, в этих доктринах, которые пекутся для жизни и величают себя жизненными, часто нет ни одного слова, годного для дела, ничего годного для жизни. Эти доктрины, где речь идет о жизни, бывают несравненно более удалены от нее, чем самые абструзные выкладки математики, чем самые дробные исследования эрудиции. Математическая формула таится под явлениями жизни, и она необходима для их уразумения. Всякая эрудиция, как бы ни была она специальна, имеет своим предметом факт действительной жизни и также необходима для ее уразумения. Но все эти пустяки, все эти пряности слов, весь этот перец фраз, выдаваемый за живое дело жизни, по большей части выражает только отсутствие жизни в умах своих виновников, бессилие и косность мысли. В этих учениях не высказывается ничего, заслуживающего внимания, ничего сколько-нибудь годного. Интерес их заключается не в том, что ими высказывается, а в самом их существовании, в возможности их появления, в тех причинах, которые порождают их. У нас причины этих явлений очевидны. В обществе нашем нет жизни: мудрено ли, что отсутствие жизни ознаменовывается этой гнилью, этой фосфорической блескотней, этим потоком слов без мысли? У нас до сих пор нет ничего похожего на науку; до сих пор наука не пустила в нашей почве никаких побегов. Науку считали у нас роскошью, делом излишним, даже опасным. Науку прилаживали к разным посторонним ей условиям; ее презирали, ею пренебрегали; она была жалким педантом в нашем обществе, запуганным, прибитым Тредьяковским. И вот затоптанные начатки умственной деятельности дают себя знать. Дух знания, свободный и не имеющий других целей кроме истины, мысль, не имеющая других целей кроме знания, блистательно заявляют свое отсутствие нашей литературой, этими мыльными пузырями наших доктрин, всеми этими отвратительными карикатурами на мысль, знание, прогресс. Чему учат пустозвоны наших дней? Не говорят ли они точно так же, что наука сама по себе есть дело излишнее и негодное? Не готовы ли они лаять на всякого, кто в области знания не признает других целей, кроме чистой истины? Не возводят ли они в теорию то, что у нас так долго было на практике? Не являются ли они достойными толкователями и выразителями того духа презрения и недоверия к высшим дарам человеческой природы, который господствовал у нас в жизни?

У нас нет общества, нет общественного дела, в котором каждый принимал бы живое участие и которое давало бы предметы, направление и внутреннюю норму для деятельности. У нас нет общества, но есть кружки, фальшивые подобия общества. В этих-то кружках с их спертым воздухом, в этих маленьких, ничтожных подобиях общества, в этих кружках с их ребяческим самодовольством, разобщенных с жизнью, лишенных всякой почвы, осужденных на умственную и практическую праздность, развиваются все те чудеса прогресса, о которых мы упомянули выше; здесь-то совершаются эти быстрые развития, - быстрые, потому что пустые, - здесь-то на словах передвигаются горы и на фразах перевертывается мир; здесь-то месяцами и неделями переживаются целые века, сменяются философские системы, общественные доктрины, великие гении, передающие друг другу светоч прогресса.

Вот причины жалкого состояния нашего образования; вот причины пустоцветов, которыми наша литература беспрерывно наполняется с отчаянным изобилием; вот причины этого ребяческого нахальства, этого невежества, прикрытого фразами, украденными у науки, этого непонимания жизни, соединенного с нелепыми притязаниями на перестройку ее оснований, на разрешение ее задач. Вот также причины, почему всякая нелепость может иметь у нас ход и рассчитывать на успех. В самом деле, нет такой нелепости, которая могла бы у нас отчаиваться в успехе. Нет у нас таких совестливых людей, за которых можно было бы поручиться, что они вдруг к изумлению окружающих не пустятся в трепака. Кого же винить и что делать? Должно ли с сугубой силой налечь на те незаметные, на те ничтожные зачатки знания и мысли, чтобы окончательно подавить их? Должно ли усиливать те причины, которыми порождаются праздные кружки, праздные доктрины, те причины, которыми поддерживаются ребячество мысли и бессовестность слова? Будем ли мы придавать серьезное значение всем этим нелепостям, которые зарождаются в атмосфере кружков, как бы эти нелепости ни казались нам чудовищны? Будем ли мы усиливать их и давать им raison d'etre [Смысл существования (фр.)], считая их чем-нибудь существенным, а не тем, что они есть в действительности - пустыми миражами?

Наши esprits forts [Вольнодумцы (фр.)], наши прогрессисты, герои наших кружков, борзописцы наших журналов не представляют никаких задатков будущего; все это одна гниль разложения. Пусть начнется жизнь и гниль исчезнет сама собой.

Развитие прогресса! Слова эти не сходят у нас с языка. Мы великие прогрессисты. Нигде в целом мире нет таких отчаянных, таких безголовых прогрессистов, как у нас на Руси. Нам все нипочем, все трын-трава, нам море по колено. Не имея ни о чем понятия, мы чувствуем себя самыми свободными умами, и, действительно, в этом отношении мы очень свободны. На всякий вздор отзовемся мы как раз; но зато всякий вздор может и опешить нас мгновенно. Мы всем увлекаемся бесплодно и бессмысленно и также бессмысленно пасуем перед всем. Стоит только какой-нибудь пустой голове погромче свистнуть, и мы уже теряемся. Мы все боимся прослыть людьми отсталыми и готовы нести или выслушивать всевозможную чепуху, чтобы только не подать подозрения, что мы не прогрессисты. В содержание слов, в понятия, в мысль входить мы не будем; в одно и то же время будем мы рукоплескать и плюсу и минусу; мы будем в одно и то же время сочувствовать и свету и тьме; мы будем во имя прогресса со свистом отрицать все основы прогресса. Гаркни кто-нибудь, что прогресса нет, что все в жизни бессмысленно и случайно, что движение и изменение ни к чему не ведет, - мы готовы смиренно подчиниться и такому решению, лишь бы только остаться на счету прогрессистов.

В человеческом обществе всякий прогресс есть, в сущности, прогресс в понятиях, в идеях. Пора бросить рутинное мнение, будто какой-нибудь прогресс возможен механическими способами. Всякое событие, какого бы оно ни было свойства, конечно, производит какую-нибудь перемену в окружающей среде, но не всякая перемена есть прогресс, и вся сила его заключается лишь в сознании. То лишь прогресс для человеческого общества, что совершилось в его сознании. Никакая сила не может превозмочь силу понятия в обществе, ничто не может остановить того, что развилось с полной ясностью в уме, или что дало почувствовать себя с полной энергией в совести. Друзья прогресса должны более всего иметь в виду эту среду его, более всего заботиться о ней и сосредоточивать в ней свою деятельность. Друзья прогресса должны прежде всего работать над собой: нельзя сообщать другим понятия, которых мы сами не имеем. Заботиться об общественном прогрессе возможно не иначе, как добросовестнейшим и усиленным трудом над собой, над своими понятиями, над своими познаниями. Истинный прогрессист должен во всем признавать господство того закона, который властвует в науке. Да и что такое общественная деятельность в разнообразии всех своих видов и сфер? Что такое самое законодательство и администрация государств, как не разные отрасли одной науки, одного общественного знания в его живом, действительном, опытном развитии? Общественное знание заключается не в одних книгах, не в написанных системах и руководствах: все это только педагогические пособия. Самое знание совершается в опыте жизни. Естественные науки живут и обогащаются опытом; вне прямого, методического, постепенного изучения факта они не имеют значения. Так точно и общественные науки совершаются в опыте жизни, в различных сферах общественной деятельности. Приходит пора убедиться, что найти закон явлений и постановить закон для общества - в сущности, одно и то же. Только тот закон будет действительным законом и будет властвовать в жизни, который выведен из ее явлений. Как в индукции естественных наук всякий недосмотр, всякий опрометчивый шаг, всякое преждевременное обобщение ведет к фальши, так и в практике общественного знания те же причины ведут к тем же результатам. Здесь также требуется самое отчетливое, самое точное изучение дела; здесь точно так же должны мы не разбрасывать нашу мысль в пустом пространстве, а, напротив, сжимать и стеснять ее, проводя по всем извилинам факта, и расширять ее не иначе, как расширяя сферу данных, как принимая к сведению все большее и большее разнообразие явлений. Все эти размашистые порождения фантазии, все это множество новых миров, создаваемых для человечества, все эти утопии, которые творятся из ничего, все это принадлежит к одному роду явлений со множеством теорий, строивших по своему один и тот же Божий мир. Один и тот же дух положительного знания упраздняет и эти утопии, и эти теории, создаваемые из ничего.

Великий прогресс совершится у нас тогда, когда мы перестанем с беспощадной пошлостью болтать о прогрессе. Мы будет на пути к лучшему не прежде, как откажемся от притязаний перестраивать общество по чистому разуму и предадимся отчетливому, всестороннему и сознательному изучению действительной жизни. А когда наступит эта пора, тогда сама собой исчезнет вся эта гниль разложения, которая завладела теперь нашим бедным словом

Впервые опубликовано: "Русский вестник". 1861. Т. 34. № 8. С. 162-166.

3. Страхов Н.Н. Письмо к редактору «Времени»

В материале ведутся размышления о Московской и Петербургской литературе.

В начале автор пишет о том, почему ему позволительно писать о русской литературе.

«Уже издавна замечено, что в нашей литературе существуют два направления, два отдельных и отчасти противоположных лагеря, один - петербургский и другой - московский. Корень этого раздвоения, как вы видите, кроется глубоко, в тех исторических судьбах, по которым у нас две столицы».

«Проницательный Гоголь сказал об этом раздвоении несколько метких слов. Вот они:

"В Петербурге все журналы, как бы учены ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкою мод; московские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувши, может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч.; в петербургских журналах говорится только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы не идут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются". Это было сказано в 1836 году».

«Собственно говоря, у нас ученых больше, чем в Москве, а между тем весьма справедливо замечено, что ученые наши смотрят свысока на литераторов, а литераторы обратно на ученых. Наш почтенный академик Я. Грот недаром жалуется, что слово "ученый" употребляется у нас непочтительно (см. "Русский вестник" № 2). Разделение явное. Может быть, вы подумаете, что я говорю это в упрек Петербургу? Нимало. Я просто рассказываю факт. Совершенно ясно, что в Москве литература развивается сверху, у нас снизу, что там она подчинена, у нас самостоятельна, а самостоятельность - великое дело.

Пойдем далее. В Москве родилось западничество и славянофильство; в Петербурге, по-видимому, ничего не родилось».

«По-видимому, перевес явно на стороне Москвы; Москва смотрит на все гораздо сериознее и глубже, чем Петербург. Но мысль моя другая. Я хотел бы сказать нечто именно в пользу петербургской литературы. "В Москве, - пишет Гоголь, - литераторы проживаются, в Петербурге наживаются". Что это значит? То, что в Петербурге больше пишут, и что в России больше читают то, что здесь пишется. И в самом деле, несмотря на все преимущества Москвы, несмотря на обилие в Петербурге всякого рода Брамбеусов больших и маленьких, петербургские журналы несравненно многочисленнее и в совокупности имеют гораздо больше читателей, чем московские. Факт многознаменательный. В литературе, как известно, господствует право сильного. Горе побежденным. Горе тем, которых не слушают и не читают! Петербургские писатели имеют полное право сказать, что они находят больше отзыва, больше симпатии в читателях; следовательно, что они внутренне сильнее московских, что в них больше жизни, больше сродства с российскими умами.

И в самом деле, имея в виду разные далекие и возвышенные цели, московские журналы обыкновенно принимают чрезвычайно серьезный вид: они говорят важным, наставительным тоном. Петербургские журналы говорят самым простым тоном и обращаются с читателями как с равными себе. Если московский журнал имеет успех, то книжки его встречаются с уважением, мы всегда ждем от них поучения. Книжки петербургских журналов встречаются с любовью; они нам ровня, в них нам все по плечу. Недостатки московских журналов - высокомерие и напыщенность, недостатки петербургских - дерзость и наклонность к свисту и визгу в самых серьезных статьях.

Мы чувствуем в московских книжках что-то искусственное и напряженное; наши петербургские произведения постоянно отличаются естественностью и непринужденностью. Петербургская литература натуральнее, - вот в чем ее великая сила! Говорю это серьезно. Здесь, на берегах Невы, мы чувствуем себя как-то необыкновенно привольно; мы вполне освоились с цивилизацией, привыкли в ней, так что нам не приходит и в голову, что мы еще недавно были варварами, а может быть и до сих пор еще варвары. Вот почему мы выступаем в литературе необыкновенно развязно, бойко и беззастенчиво. А москвичи - как ни сядут за бумагу, так сейчас вообразят себя на кафедре, да сверх того зададут себе вопрос - что же мы такое, действительно ли мы европейцы, или нам нужно еще развить свою народность, поднять ее до уровня Европы? Мудрено ли, что с такими мыслями они чувствуют себя так неловко и пишут так тяжело и принужденно?»

Страхов рассуждает о самостоятельности рассуждений петербургских писателей.

Так же упоминает «Русский вестник» (Москва) и «Современник» (Петербург), «Православное обозрение»(Москва) - лучший их духовных журналов, «Домашняя беседа» (Петер.) - худший.

«То, что я сказал, конечно, представляет только легкие черты, неполный и очень бледный очерк предмета. Но если моя мысль верна, то со временем она может развиться, и ее дополнят другие более проницательные умы. Я счел своим долгом указать на некоторые признаки самостоятельности петербургской литературы, признаки, наполнившие радостью мое сердце. Не приятно ли думать, что в Петербурге, наконец, зародится наше особенное, национальное воззрение на мир, что здесь, как мечтал об этом Петр Великий, мы поравняемся, наконец, с Европою?

Москва от нас отстанет, но таков должен быть естественный ход вещей; недаром же нам нужна была новая столица; эта столица должна принести свой плод: в нее положено много русских сил...».

Впервые опубликовано: "Время", 1861, № 4.

Николай Николаевич Страхов (1828-1896). Российский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской АН.

Размещено на Allbest.ru