Онтогносеологическое значение "тезиса несоизмеримости теорий Куна-Фейерабенда" для истории и философии науки

Согласно «тезису несоизмеримости теорий Куна-Фейерабенда», каждая новая фундаментальная теория объясняет тот же эмпирический материал, исходя из различных онтологических оснований, следовательно, разрабатывает принципиально иной понятийный аппарат. Поэтому несоизмеримы проблемы и темы, т. к. не совпадают области исследования сравниваемых теорий; несоизмеримы смыслы и значения терминов одних и тех же наблюдаемых объектов. А если несоизмеримы теории, значит - несоизмеримы научные факты, лежащие в основе теорий. Несоизмеримы также стили рассуждений ученых разных школ и теорий. Как пишет П. Фейерабенд, «воззрения ученых по фундаментальным проблемам часто расходятся между собой столь же сильно, как идеологии, лежащие в основе разных культур».

Однако многие эпистемологии подвергают «тезис Куна-Фейерабенда» серьезной критике. Например, Х. Патнем считает, что этот тезис опровергает сам себя. Если бы он был истинным, отмечает Патнем, то мы вообще были бы не в состоянии переводить с других языков, и было бы бессмысленно, например, сообщать нам, что Галилей имел в своем распоряжении понятия, несоизмеримые с нашими, и после этого описывать их. Действительно, если исходить из того, что «тезис о несоизмеримости» - это тезис о том, что термины, используемые в другой культуре, скажем, термин «температура» в том виде, как он использовался учеными XVII века, не может обладать эквивалентными значениями или эквивалентной референцией с терминами и выражениями, которые имеются в нашем распоряжении, то получается, что ученые с различными парадигмами живут как бы в «разных мирах».

Суть возражений Патнема сводится к следующему: если этот тезис был бы действительно верен, мы совсем не могли бы переводить с других языков, даже с нашего собственного языка в его прошлых модификациях. А если мы совсем не можем интерпретировать «шумы организмов», то мы не имеем основания рассматривать их (организмы) как мыслящие, говорящие и даже как личности. Короче, если Фейерабенд (и Кун в его установке на несоизмеримость) были бы правы, то представители других культур, включая ученых XVII века, могли бы входить в наши теоретические контексты «только как животные, обнаруживающие в качестве реакций на стимулы шумы, курьезно походящие на английский и итальянские языки».

Нам представляется, что критика Патнемом «тезиса несоизмеримости теорий» слишком поверхностна. Она сводит данный тезис лишь к прагматике языка и совсем не обращает внимания на его онтологические и гносеологические основания. А основания эти являются настолько глубокими, что, по сути, представляют собой нечто, что можно уподобить тектоническим разломам, по характеру которых можно судить о скрытых, сущностных тенденциях процесса познания в целом и научного познания в частности. С онтологической точки зрения данный тезис приводит нас к осознанию тех базовых представлений о реальности, которые для многих парадигм служат объектом веры, аксиомами научных доказательств, но которые остаются до конца не познанными. С гносеологической точки зрения этот тезис дает нам возможность рефлексии над стилями и способами рассуждений «нормальной науки», когда мы сами оказываемся за пределами ее привычного языка и обретаем некий философский метаязык.

Например, рождение стиля мышления классической науки можно считать наглядным примером, демонстрирующим несоизмеримость методологии аристотелевской натурфилософии и экспериментально-математических методов. Именно эмансипация от традиционных авторитетов, в особенности от парадигмы натурфилософии Аристотеля, привело к развитию количественно ориентированных методов, радикально меняющих картину космоса и природы. Стоя на позиции господствующей парадигмы, мы можем, например, утверждать, что Аристотель «не знал» (в нашем привычном понимании), как определять температуру человека или животного, точнее знал, но не мог это точно зафиксировать, поскольку температура в его время определялась исключительно прикосновением руки, что в нашем понимании может дать лишь смутные, приблизительные оценки. Поэтому для Аристотеля медицинская наука - искусство. Именно накопление эмпирических данных, их продуманная систематизация, использование измерения, подсчета, взвешивания дает ясные и точные критерии знания.

Однако, занимая такую критическую позицию в отношении натурфилософии Аристотеля, чувствуем ли мы, что тем самым мы выражаем нечто действительно «революционное» или то, что Э. Гуссерль называл даже фантастическим, в переходе от натурфилософии к классической науке? Видимо, нет, мы считаем это само собой разумеющимся. Мы, не задумываясь, принимаем давно уже известную и широко осуществлявшуюся тысячелетие тому назад, правда, отнюдь не во всех областях, идеализацию пространства-времени со всеми их формами, со всеми изменениями пространства и времени и со всеми изменениями их форм, осуществленную практикой измерения. Теоретическая установка и тематизация чистых сущностей и конструкций ведет к «чистой» и прикладной геометрии, ведь практика измерения осуществляется на основе идеальных сущностей и идеальных конструкций, построенных с их помощью.

Эта мысль не кажется нам ни фантастической, ни странной только потому, что благодаря научному образованию в школе, с самого детства, она обрела характер чего-то само собой разумеющегося. То, что в донаучном опыте мы воспринимаем как цвет, звук, тепло, вес тел, оказывается при таком научном подходе, например, тепловым излучением тел, которое делает теплым все окружающие тела и тем самым обнаруживается «физически» - как колебания звуковые, тепловые, следовательно, только как процессы мира форм. В актуальном процессе чувственного измерения данных опыта мы можем получить лишь эмпирически-неточные величины и количества. Искусство измерения - это искусство, нуждающееся в постоянном совершенствовании «точности» измерения. Как пишет Гуссерль, «это не просто искусство использования уже найденного метода, а метод, который постоянно сам себя улучшает, с помощью изобретения все новых и все более искусных средств (например, инструмен - тов)». Мы находимся в полной и безраздельной власти парадигмы, но эту власть мы не чувствуем, потому что мы не можем выйти за ее границы.

Мы считаем, что ориентации на числовое представление предметов, описания их закономерных взаимосвязей достаточно для того, чтобы перейти из области благоговейного изучения «чудес природы» и ее уникальной топики в область «природной мастерской» и безликости «чистого» пространства и времени. Для нас вполне обыденно и привычно (а отнюдь не «революционно») звучат знаменитые слова Галилея: «Философия природы написана в величайшей книге, которая всегда открыта перед нашими глазами, - я разумею Вселенную, но понять ее сможет лишь тот, кто сначала выучит язык и постигнет письмена, которыми она начертана. А написана эта книга на языке математики, и письмена ее - треугольники, окружности и другие геометрические фигуры, без коих нельзя понять по-человечески ее слова: без них - тщетное кружение в темном лабиринте».

По сути, то, что сказано о математических отношениях, постепенно, а потому «незаметно» для нас, представителей современной культуры, было перенесено на весь понятийный аппарат науки. Более того, учитывая, что связь «физической реальности» с «истинной природой вещей» осуществляется через измерения, допускается, что математика позволяет заглянуть в глубины объективной реальности дальше, чем наше воображение, и таким образом может иметь самостоятельную эвристическую значимость. Действительно, именно математика стала для классической науки своего рода поводырем в неизвестность. В конечном счете, она не только уточнила и расширила наше знание явлений, доступных нашим органам чувств, но и позволила открыть явления, не воспринимаемые нами, но оттого не менее реальные по их воздействию.

Однако, принимая эти положения, можем ли мы до конца понять стиль мышления самих так называемых «революционеров» классической науки? Возможно ли, изначально находясь в поле рассуждений парадигмы классической науки, понять, что существовал принципиально иной стиль мышления? Получается, что осознать действительный масштаб «революции» невозможно, если не занять позицию стороннего наблюдателя, к которой и располагает «тезис несоизмеримости теорий». В таком случае следует предположить, что первые ученые не могли не разделять свойственные их эпохе натурфилософские представления, в частности, представление о порожденном Высшим Разумом геометрическом и кинематическом совершенстве мира. В таком случае, видимо, в самой господствующей тогда парадигме созрели предпосылки для ее последующего отрицания. Однако первоначально они представляли собой лишь разнообразные гносеологические «улучшения» традиционных, не подлежащих сомнению онтологических принципов схоластической науки: «магии круга», «магии равномерного движения», «магии астрального порядка» и т.д. Проводниками этих «улучшений» были не революционеры, но реформаторы. Гносеологическая несоизмеримость «улучшенных» теорий давала каждой из них равные шансы на выживание. Сомнения же никогда не касались онтологических основ парадигмы.

Возьмем, к примеру, модель вселенной, описываемой Иоганном Кеплером: «В сфере мира, каковая есть подобие Бога-творца и архетип всего мироздания, три суть области, символы трех лиц Святой Троицы: центр - символ Отца, поверхность - символ Сына и промежуточное пространство - символ Духа Святого. И так же сотворены важнейшие части мироздания: Солнце в центре, сфера неподвижных звезд (или хрустальная сфера) на поверхности и, наконец, планетная система в области, лежащей между Солнцем и неподвижными звездами». Мы видим, что, по сути, в рассуждениях Кеплера нет ничего «революционного», они вполне соответствуют схоластической натурфилософии.

Теперь обратимся к рассуждениям Исаака Ньютона по поводу базовых понятий его механики - «абсолютного пространства» и «абсолютного времени», которые им определяются как «очи Господни», ибо хроногеометрия, объединяющая их, содержит «абсолютное движение», иначе говоря, позволяет видеть мир «очами Бога». Человеку же дано познать этот мир в терминах относительного движения, относительного пространства и времени. Прогресс познания и состоит в восхождении от относительности структуры человеческого мира к абсолютной структуре Божьего творения.

Чтобы обнаружить онтологическую несоизмеримость теорий, нам нужно «иметь перед глазами» несколько альтернативных парадигм или прошлое и будущее состояние той или иной парадигмы, следовательно, определение онтологической несоизмеримости - это всегда взгляд из будущего. Но в таком случае возникает вопрос: а на каком общем основании мы будем проводить сравнение? Таким онтологическим основанием может служить только принцип историзма, позволяющий нам видеть изменчивость там, где с точки зрения обыденного сознания все статично. В свете разных онтологических оснований весьма комично (а может, и трагично) выглядел бы, например, диалог между Кеплером и современным ученым.

Современный ученый: Способен ли ты обеспечить своей теории добавочное эмпирическое содержание по сравнению с содержанием ее предшественниц?

Иоганн Кеплер: Да, я действительно могу кое-что объяснить, хотя, сознаюсь, Птолемей и Аристотель далеко превосходят меня в этом.

Современный ученый: Можешь ли ты предсказать что-нибудь новое?

Иоганн Кеплер: Могу, но если ты принимаешь те основания, на которых строятся мои предсказания, и, кроме того, признаешь допущения, необходимые для подтверждения фактов.

Современный ученый: Каковы же эти допущения?

Иоганн Кеплер: Они весьма проблематичны, так как их можно принимать только в сфере астрономии.

Современный ученый: Но в таком случае, твоя теория не может называться научной.

Иоганн Кеплер: Позволь мне сказать теперь самое важное. Две предпосылки, принятые мной, имеют крайне важный смысл, в который я искренне верю. Одна из них заключается в том, что Коперник наверняка прав, потому что его картина мира гораздо проще других и потому что она соответствует духу человечности и духу Божественной Справедливости. Второе - Земля не может быть одновременно центром Вселенной и юдолью греха. Поэтому я верю в то, что именно Солнце - это звезда, вокруг которой вращаются все прочие. Если признать это, то остальное, какие бы проблемы здесь ни возникали, приобретает рациональный смысл.

Современный ученый: Но все это не имеет никакого научного значения!

Бедный Кеплер! Ему непременно пришлось бы отречься от своей теории, последуй он правилу современных ученых. Именно поэтому кажется удивительным и фантастичным, что все-таки постепенно наука совершила переход от сверхъестественного к естественному объяснению природы. Пытаясь уловить этот момент перехода, можно заметить, что постепенно в науке правила, которые участвуют в измерениях, в определениях констант и оснований естественных законов, впоследствии получают новый статус - статус эмпирического факта, поскольку применение этих правил неизменно приводит к одним и тем же результатам, хотя сами правила не зависят друг от друга. Следовательно, появляется возможность устанавливать эмпирическую истинность сделанных допущений, исходя из совпадения результатов. Так, теории, соизмеримые по одному онтологическому основанию, постепенно становятся несоизмеримыми. Происходит переход из гносеологической в онтологическую плоскость рассмотрения теорий. Вспомогательные элементы теорий становятся главными, периферийные объекты приобретают статус центральных.

Немецкий исследователь науки К. Хюб - нер придает этому вопросу более точную форму: пусть применение независимых друг от друга правил P₁, P₂,…, P_n дает одну и ту же систему результатов R; следовательно, P₁, P₂,…, P_n суть эмпирические истины. Однако является ли данный вывод вполне обоснованным? Ведь система R не дана сама по себе, а получается в каждом конкретном случае посредством правил. Единственное, что мы вправе утверждать, так это то, что и отмеченное совпадение является лишь результатом применения правил. Таким образом, мы можем сказать только, что правила, применение которых приводит к совпадению результатов, вероятно, выбраны потому, что они обеспечивают простоту физических теорий - и ничего больше. Признать этот немудреный факт мешает только то, что нам трудно выбраться из плена метафизики, в соответствии с которой физические предложения так или иначе должны описывать реальность, существующую саму по себе. Отсюда следует, по Хюбнеру, что «ни базисные предложения, ни естественные законы не выражают непосредственные факты в каком бы то ни было смысле; в их установлении участвуют решения, принимаемые субъектом исследования». Однако основания принятия этих решений нельзя считать произвольными.

Согласно Т. Куну, частые и серьезные споры о правомерности методов, проблем и стандартных решений никогда не утихают, несмотря на господство парадигм. Почти несущественные в течение периода «нормальной науки», они регулярно вспыхивают вновь непосредственно в процессе назревания и развертывания научных революций, то есть в такие периоды, когда парадигмы первыми принимают бой и становятся объектом преобразований.

Например, переход от ньютоновской к квантовой механике вызвал много споров как вокруг природы, так и вокруг стандартов физики, причем некоторые из этих споров все еще продолжаются. Причем суть данных споров о стандартах, правомерных в науке, во многом напоминает более раннюю серию дискуссий сторонников механики Галилея и Ньютона с аристотелианцами, картезианцами и лейбницианцами. «Следовательно, - отмечает Кун, - когда ученые спорят о том, были ли решены фундаментальные проблемы в их области, поиски правил приобретают такое значение, которого эти правила обычно не имели. Однако пока парадигмы остаются в силе, они могут функционировать без всякой рационализации». Получается, что парадигмы, по Куну, - это, прежде всего, «дисциплинарные матрицы».

На наш взгляд, весьма примечательно то, что в середине прошлого века подобные «парадигмальные» споры захлестнули и саму философию науки. Оказалось, что философия не может претендовать на роль незаинтересованного арбитра в «споре факультетов» и у нее нет искомого универсального метаязыка, что и она заражена теми же «догматическими болезнями», что и научная методология. Ярким примером несоизмеримых теорий в философии науки являются «парадигмы» реализма и эмпиризма, представителями которых были К. Поппер и Р. Карнап.

Поппер главную беду философии и методологи науки видел в номиналистическом эмпиризме, сводившем любую проблему к вопросу о смыслах терминов и верификации. Ему представлялось, что главной проблемой в науке является проблема истины, и потому никогда не следует спорить о словах или ввязываться в вопросы терминологии. «Надо всегда держаться в стороне от обсуждения понятий. То, что нас на самом деле интересует - это теории и то, как они выдерживают критическое обсуждение, а наше критическое обсуждение направляется нашей заинтересованностью в истине». Согласно Попперу, только теория является той единицей научного знания, которую мы можем проверить на истинность. Иные положения науки, в том числе и так называемые «протокольные суждения», могут быть истинны постольку, поскольку они интерпретируются в контексте истинной теории.

Если опять прибегнуть к модели воображаемого диалога, то оппоненты в этом споре утверждали бы следующее.

Рудольф Карнап: Критерием хорошей науки, в отличие от бессмыслицы, являются правильно построенные рассуждения. Необходимо проводить различие в терминах языка. Научный дискурс, в отличие от метафизических рассуждений, должен быть осмыслен, а осмысленные предложения должны быть верифицируемы, иначе они ничего не говорят о мире.

Карл Поппер: Нет, коллега, верификация идет по неправильному пути, поскольку общие научные теории никогда не могут быть верифицированы. Их границы слишком широки для этого. Однако они могут быть проверены, и, возможно, будет установлена их ложность. Предложение научно, если оно фальсифицируемо.

Рудольф Карнап: Научное обоснование должно быть направлено «снизу - вверх»: делай наблюдения и смотри, как они подтверждают или верифицируют более общее утверждение.

Карл Поппер: Нет же, правильное научное обоснование должно быть направлено «сверху - вниз»: сначала сформируй теоретическое утверждение, а затем выводи следствия и проверяй их на истинность.

Рудольф Карнап: Но ведь наука является индуктивной по своей природе. Исходно это обозначает, что исследователь должен делать точные наблюдения, проводить аккуратные эксперименты, честно записывать результаты, затем делать обобщения и проводить аналогии, постепенно вырабатывая гипотезы и теории, все время разрабатывая новые понятия для того, чтобы осмысливать и организовывать факты. Если теории выдерживают последующие проверки, значит, они содержат некоторые знания о мире.

Карл Поппер: Для меня отвратительна сама идея исходных принципов. Есть только одна логика - дедуктивная. Я полностью согласен с Дэвидом Юмом, который еще в 1739 году выдвинул тезис о том, что наше стремление к обобщению опыта является лишь психологической склонностью. Такая склонность не может служить основанием для индуктивного обобщения, так же как склонность молодого человека не доверять своему отцу не является основанием доверять кому-то больше, а кому-то меньше. Рациональность науки не имеет ничего общего с тем, как хорошо наш опыт поддерживает наши гипотезы. Рациональность - суть метода, а метод заключается в выдвижении гипотез и их опровержении.

Рудольф Карнап: Зачем искать сложности там, где все просто. Образуем далеко идущие предположения о мире, выведем из них некоторые наблюдаемые следствия. Проверим, истинны ли они. Если да, проведем другие проверки. Если нет, пересмотрим предположения или, еще лучше, придумаем новые. Мы можем сказать, что гипотеза, прошедшая множество проверок, является подкрепленной, и это значит, что она хорошо поддерживается эмпирической очевидностью.

Карл Поппер: Вовсе нет, это означает лишь, что эта гипотеза удержалась на плаву в бурном море критических проверок. Ведь сторонникам верификации так и не удалось создать более или менее жизнеспособной теории подтверждения.

Рудольф Карнап: Тем не менее, концепции значения и теория языка важны для философии науки.

Карл Поппер: Эти концепции занимаются безжизненными, схоластическими проблемами.

Рудольф Карнап: Любые знания должны иметь основания.

Карл Поппер: Никаких оснований нет, все наше знание подвержено ошибкам.

Продолжать этот спор можно и дальше, но уже приведенных аргументов достаточно, чтобы понять принципиальную гносеологическую несоизмеримость этих точек зрения. Однако если попытаться посмотреть на этот спор с онтологических позиций, то мы увидим, что противоречие на этом уровне может быть «снято». Спорщики по вопросам методов познания обнаруживают чудесное единодушие в представлениях об онтологических принципах, на которых базируется картина мира. И Карнап, и Поппер исходят из того, что существует довольно четкое различие между наблюдением и теорией. Оба считают, что рост знания, в общем, носит накопительный характер. Да, Поппер придает большое значение опровержениям, но он при этом считает, что наука развивается эволюционно и стремится к истинной теории. Оба философа считают, что у науки довольно строгая логическая структура. Оба считают, что научная терминология является или должна быть достаточно строгой. Оба верят в единство науки, а это означает, по сути, что все науки должны применять одни и те же методы, так что гуманитарные науки, по их мнению, должны иметь ту же методологию, что и физика.

Таким образом, «тезис несоизмеримости теорий» указывает не только на различия, но и на сходства. Несоизмеримость в одном вовсе не означает несоизмеримости в другом. Только поэтому теоретические споры могут быть плодотворными, а теоретические расхождения могут играть эвристическую роль, ведь они базируются на одних онтологических основаниях. В нашем примере с Поппером и Карнапом - это классическая метафизическая вера в реальность мира и корреспондентская теория истины.

Если же теории базируются на разных онтологических основаниях, то их несоизмеримость становится абсолютной. Их антиномичность - свидетельство того, что та или иная научная область стала «спорной территорией» их «сфер влияния». Такой научной областью с остро конкурирующими парадигмами всегда была область социально-гуманитарного знания. Методологические споры не утихают здесь до сих пор со времен обретения ею своей «независимости» в трудах В. Дильтея, В. Виндельбанда и Г. Риккерта.

Рассмотрим один из ярких (и сравнительно недавних) эпизодов этого спора. В середине прошлого века К.Г. Гемпель в своей статье «Функция общих законов в истории» предлагает «дедуктивно-номологическую модель» процедуры научного объяснения и приводит аргументы в пользу ее универсальной пригодности для любых наук - и естественных (например, физики), и гуманитарных (например, истории).

В чем суть этой модели? Пусть E будет событием, имеющим место и нуждающимся в объяснении. Почему произошло E? Чтобы ответить на этот вопрос, мы указываем на некоторые другие события или положения дел E₁,…, E_n и на одно или несколько общих суждений или законов L,…, L, таких, что из этих законов и того факта, что имеют место (существуют) другие события (положения дел), логически следует E.

Итак, во-первых, мы можем рассматривать множество событий как причину данного события только в том случае, если можно указать общие законы, связывающие «причины» и «следствие» указанным выше способом. Во-вторых, эти законы должны носить эмпирический характер, то есть допускать опытную проверку. И, в-третьих, использование именно эмпирических законов в структуре объяснения отличает подлинное объяснение от псевдообъяснения, такого, как, например, «объяснение» достижений определенного человека посредством его «исторической миссии», «предопределенной судьбы» и т.п.

Если мы стоим на позициях принципиальной несоизмеримости методов и теорий «наук о природе» и «наук о культуре», то мы можем возразить, что, в отличие от естествоиспытателей, историки, объясняя исторические события, не ссылаются на какие-либо общие исторические законы, и даже более того, иногда прямо отрицают существование подобных законов в истории. Согласно Гемпелю, это не более чем недоразумение. Дело в том, что историки часто просто не замечают, на какие хорошо всем известные закономерности они опираются в своих объяснениях. Эти закономерности относятся к индивидуальной или социальной психологии, которые знакомы каждому благодаря ежедневному опыту и считаются само собой разумеющимися. Например: люди, имеющие работу, не хотят ее потерять; те, кто обладает определенными властными полномочиями, хотели бы их расширить и т.д.

В таком случае, можно утверждать, что особенность исторических объяснений заключается в том, что они представляют собой не настоящие объяснения, а лишь наброски таких объяснений, которые не разворачиваются в полные объяснения из-за того, что очень трудно с достаточной точностью сформулировать универсальные утверждения, лежащие в основе схематических объяснений так, чтобы они согласовывались со всеми имеющимися эмпирическими данными.

Тем не менее, по мысли Гемпеля, уже само наличие в таких объяснениях выражений «поэтому», «следовательно», «таким образом», «естественно», «потому что», «очевидно» и т.п. является указанием скрытых предположений некоторых общих законов. Так, если конкретная революция объясняется с помощью ссылки на возрастающее недовольство со стороны большей части населения определенными условиями жизни, то в этом объяснении предполагается общая регулярность. Однако с трудом можно сформулировать то, какая степень и какая форма недовольства предполагается и какими должны быть условия жизни, чтобы произошла революция.

В таком случае возникает принципиальный вопрос о правомерности самого противопоставления строгого детерминизма естествознания и вероятностного характера эмпирических закономерностей, обнаруживаемых в истории. Законы естествознания также могут иметь вероятностную природу. Гемпель считает, что схема объяснения, которая была дана выше, легко модифицируется для этого случая. Хотя она перестает быть дедуктивно строгой, это не меняет ее номологического характера.

Однако мы можем возразить, что настаивание на включение общих законов в структуру исторического объяснения требует обнаружения специфических законов истории, но именно этого и не удается сделать уже многим поколениям историков. История, прежде всего, описательная дисциплина и добросовестное собирание исторических фактов. Реконструкция последовательности исторических событий показывает, что существование таких законов маловероятно.

Тем не менее, по мысли Гемпеля, в отсутствии специфических исторических законов историки в своих объяснительных схемах с успехом пользуются законами других наук, и речь идет не только о законах психологии, экономики и социологии. Так, объяснение поражения армии с помощью ссылок на отсутствие пищи, болезни, изменения погоды и т.п. есть объяснение, в котором неявно используются законы физики, химии и биологии. Более того, использование годичных колец деревьев для определения дат в истории, различные методы эмпирической проверки подлинности документов, монет, картин практически напрямую применяют естественнонаучные теории для объяснения получаемых результатов.

Однако остается открытым вопрос: почему же все-таки исторические объяснения не ссылаются на естественнонаучные законы? Может, они опираются вовсе не на них? Канадский исследователь У. Дрей в своей статье «Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке» приводит следующий пример: «Людовик XIV умер непопулярным, так как проводил политику, наносящую ущерб национальным интересам Франции». Какой закон мог бы использоваться в этом объяснении? Очевидно, он должен иметь форму «все правители, которые…, умерли непопулярными». Однако если мы начнем уточнять этот закон, то мы столкнемся с необходимостью введения такого количества ограничивающих и поясняющих условий, что в итоге наш закон станет эквивалентным утверждению: «все правители, которые проводили точно такую же политику, что и Людовик XIV, при точно таких же условиях, которые существовали во Франции и в других странах, вовлеченных в политику Людовика, становились непопулярными». В итоге перед нами встает следующая дилемма: если точное сходство политических действий и их важнейших условий нельзя выразить в общих терминах, то полученное утверждение вовсе не является законом. Если же это сходство можно выразить, то тогда это будет подлинный закон, но единственным примером проявления его действия в истории будет именно тот случай, для объяснения которого он и был сформулирован. Следовательно, использование этого закона в объяснении будет фактически сводиться лишь к повторению уже известного ранее - того, что причиной непопулярности Людовика XIV была его неудачная политика.

В чем же тогда состоит объяснение исторического действия? Только в демонстрации того, что оно при данных условиях было соответствующим или рациональным. Рациональность же понимается здесь как направленность действий на достижение желаемых целей. Такое объяснение имеет собственные логические характеристики, не совпадающие с характеристиками гемпелевской модели.

Логической моделью подобных телеологических объяснений может служить так называемый практический силлогизм. Структура практического силлогизма может быть представлена так: большая посылка говорит о некоей желаемой вещи, или цели действия; в меньшей посылке некоторое действие связывается с этим желаемым результатом как средство его достижения; в заключении говорится об использовании средства для достижения цели. Если в теоретическом выводе истинность посылок с необходимостью влечет истинность заключения, то в практическом выводе согласие с посылками влечет за собой соответствующее им действие. Например:

A намеревается осуществить р.

A считает, что он не сможет осуществить р, если он не совершит q.

Следовательно, A принимается за совершение q.

Если в «дедуктивно-номологическом» типе объяснения Гемпеля мы имеем дело с общими законами, которые должны быть эмпирически проверяемыми, и связь между основанием и следствием в таких законах является фактической (причинной), то в объяснениях данного типа связь между основаниями и следствиями соответствующих общих утверждений не может иметь причинный характер, потому что это связь не причинного, а логического типа, поскольку ее наличие нельзя обосновать с помощью эмпирических проверок.

Поясним это на следующем примере. Пусть я намереваюсь позвонить в дверной звонок. Чтобы это сделать, я, очевидно, должен нажать на кнопку звонка. Следовательно, я нажимаю на кнопку, чтобы осуществить свое намерение. Каким образом можно верифицировать утверждения, входящие в это рассуждение? Казалось бы, все просто: нужно смотреть на результат. Если состоялось соответствующее физическое действие, т.е. нажатие на кнопку, то ваше заключение истинно, если же нет-то ложно. Однако на самом деле ситуация оказывается несколько сложнее. Нам требуется убедиться в том, что действие нажатия было именно намеренным, то есть что я не нажал кнопку случайно, не проверял таким образом гладкость ее поверхности, глубину ее хода и т.п. Иначе говоря, описание действия («я нажал на кнопку») уже неявно включает в себя интерпретацию намерения субъекта, производящего действие.

Но как мы можем знать о его намерениях? Только интерпретируя его действия. Следовательно, верификация заключения практического силлогизма не является процедурой, независимой от верификации его посылок. А это и означает, что связь между событиями, выраженными в посылках, и событием, утверждаемым в заключении, является связью не причинного, но логического типа. Этот тип связи отличает телеологические объяснения, которые встречаются в исторических исследованиях, от дедуктивно-номологических объяснений естествознания: посылки и заключения объяснений последнего типа могут верифицироваться независимо друг от друга. Итак, вопреки первоначальному мнению Гемпеля, в исторических исследованиях можно считать допустимыми как дедуктивно-номологические, так и телеологические объяснения.

Таким образом, можно предположить, что если несоизмеримые с гносеологической точки зрения теории имеют одно онтологическое основание, то «тезис несоизмеримости» будет направлять нас на поиск их общего онтологического корня. Если же объектом нашего исследования будут онтологически несоизмеримые теории, то нам поможет их лучше понять свойственный им специфический стиль рассуждений. В любом случае речь идет о единстве, но данное единство имеет не узко-предметный, парадигмальный, а мета - предметный характер. Это дает возможность понимания и интерпретации, но не с нормативной позиции той или иной парадигмы, а с коммуникативной позиции, предполагающей не только говорение, но и вслушивание. «Тезис несоизмеримости теорий Куна-Фейерабенда» является своего рода предостережением от соблазна поспешной и поверхностной критики теорий без должного осознания оснований и пределов данной критики. Этот тезис отстаивает самобытность любой теории, критика которой возможна только на основе принципов онтологизма и историзма.

механика фейерабенд несоизмеримость пространство

Размещено на Allbest.ru