Платон - сознательный и последовательный объективный идеалист. Исходит из идеи существования двух миров: первичным является мир вечных, неизменных (не могут меняться, иначе не будут последними) духовных сущностей - идей, а вторичным, производным от него является чувственный конкретный мир вещей. Отдельные конкретные предметы создаются, разрушаются и воспроизводятся в силу того, что в умопостигаемом мире идей имеется причина их бытия - идея.

Аристотель считает, что теория идей Платона связана с исследованием сущности понятий. Идеи, являются в действительности общими понятиями человека о вещах чувственного мира, оторванными от этих вещей и превращенными в абсолют. Платон сравнивает человеческую жизнь с пребыванием в подземелье. Задача - выйти из пещеры на свет. Родина души человека - мир идей.

В основе теории познания лежит теория воспоминания, которая связана с идеей переселения души (метемпсихоза). Знание есть припоминание (анамнезис) людьми тех знаний, которые в готовом виде содержатся в душе. Позиция рационализма, согласно которой знания берутся из ума, а не из чувств.

Этика непротивления никогда не была и не могла быть доминирующей даже в христианской культуре. У нее всегда были свои сторонники, активно проявлявшие себя как в теории, так и на практике. В новое время эта этика получила наиболее яркое развитие в учении Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием. Заповеди любви к врагам и непротивления злу (насилием) Толстой считал важнейшими в христианстве, с наибольшей полнотой выражающие основополагающую - заповедь любви. "Всякий мирской человек, - писал он, - читая Евангелие, в глубине души знает, что по этому учению нельзя ни под каким предлогом: ни ради возмездия, ни ради защиты, ни ради спасения другого, делать зло ближнему, и что поэтому, если он желает оставаться христианином, ему надо одно из двух: или переменить всю свою жизнь, которая держится на насилии, т.е. на делании зла ближнему, или скрыть как-нибудь от самого себя то, чего требует учение Христа".Л.Н. Толстой, несомненно, является первоапостолом философии ненасилия новейшего времени; и М. Ганди, и М.Л. Кинг апеллировали к Толстому как живительному источнику своих учений. Философия ненасилия Толстого, обогащенная фундаментальными морально-философскими идеями, лежит в основе концепции ненасилия А.А. Гусейнова, который выдвинул ряд аргументов против каких-либо попыток морального оправдания насилия. Ему принадлежит заслуга теоретического обустройства философии ненасилия в современном российском обществоведении и ее идейного обоснования как этики ненасилия. Однако про-толстовской версии философии ненасилия, а иной, сопоставимой с ней по обоснованности, пока нет, свойствен нормативно-ценностный абсолютизм. Ненасилие трактуется в ней абстрактно - как безусловный и универсальный нравственный принцип, не преломленный в поведенческие и социально-политические тактики и не учитывающий во всей полноте действительную практику разрешения и неразрешения конфликтов.

Между тем, в рамках христианства же получила развитие и другая традиция в ответе на вопрос о должном поведении перед лицом угрозы несправедливости и реально творящейся несправедливости. Эта традиция отстаивала возможность, допустимость и нравственную оправданность применения силы для противостояния агрессивной и разрушительной враждебной силой. Эта традиция восходит к Амвросию Медиоланскому и Августину Блаженному, который в свою очередь опирался на античных авторов, в первую очередь Цицерона. Но наиболее значимое классическое выражение она получила в поздней схоластике - у Фомы Аквинского, Ф. де Виториа и Ф. Суареса, а современный вид приняла благодаря Г. Гроцию, чей трактат "О праве войны и мира" лег в основу международного права. Это традиция оформилась в учении о справедливой, или оправданной войне, принципы которыой выводились из норм допустимой самообороны. На российской почве этот подход был обоснован и всесторонне развит И.А. Ильиным в концепции сопротивления злу силой, направленной против толстовства, однако в разных своих формах он получил развитие и у других мыслителей, например, В.С. Соловьева и Н.А. Бердяева (Бакунин, Ткачев и Троцкий здесь во внимание не принимаются, поскольку в отличие от названных мыслителей их оправдание силы сводилось в результате к оправданию насилия, было в целом антигуманистическим и основывалось на окончательном разделении людей на "хороших" и "плохих").

Итак, абсолютность заповеди "Не противься злому" ("Не отвечай злом на зло") в этике, проповедуемой Иисусом, кажущаяся. Это выражается не только в том, что в двух случаях из четырех она высказывается не в универсальной форме, а однажды косвенно прямо предполагается условность ее применения - когда, Павел, высказав ее в универсализуемом виде ("Никому не воздавайте злом за зло"), добавляет: "Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми". Она абсолютна в тех ограниченных рамках, которые, согласно раннехристианским представлениям, подлежат личной ответственности человека. Но этими рамками не исчерпывается сфера этического ни в христианской этике, ни тем более в современном понимании морали, т.е. том, которое сформировалось в Новое время и которое в основных своих чертах продолжает сохраняться, даже ницшеански и про-ницшеански критикуемое и обличаемая. Христианская мораль - другая: это мораль не индивидуальной ответственности и личной автономии, а мораль индивидуального спасения и полной подотчетности Божеству и ответственности, задаваемой этими направляющими; это мораль, разделенная на человеческий и Божеский удел, мораль, даже в миру опосредованная Богом. Так что полнота восприятия нормативного содержания христианской этики - что для самих христиан, разумеется, очевидно - предполагает признание сугубо религиозного характера этой этики как этики, выстроенной в уверенности соприсутствия Бога человеку. Человеку предписана забота о своем спасении и, как предпосылка этого, забота о собственной внутренней чистоте, которая невозможна без исполнения заповедей, данных Богом. Представление же христианской этики только как этики, вне собственно христианского, т.е. нуминозно опосредованного, воззрения на мир, эсхатологически-индифферентно обрекает ее на простоту морализирующего утопизма, - что и случилось с Л.Н. Толстым, оторвавшим Христа от христианства и ограничившего христианство Евангелием, к тому же синоптически выправленным.

Вышеприведенным анализом, возможно, отягощенным чрезмерным цитированием Библии, я хотел показать, причем исключительно с нормативно-этических позиций, не претендуя на выражение христианской точки зрения (и понимая, что христианская точка зрения может выражаться различным, конфессионально определенным, образом), что христианство не предлагает "этики непротивления". Заповедь "Не противься злому" представляет лишь одну сторону медали, на другой же начертано: "Мне отмщение, Аз воздам".

Не нравственное возвышение и усовершенствование человека или его гордыня, а потребности развивающегося общества уже не как церковно-общинного, а христиански-государственного общества привели к тому, что окончательное отчуждение от человека ответственности за справедливость, предпринятое Иисусом и апостолами, было подвергнуто ревизии. В качестве политически активной, государственной религии христианство не могло позволить себе этику непротивления. Так же и христиане, живущие в обществах, в которых вся полнота политической и юридической ответственности уже лежала на них, а не на нехристианах, как это было в первые века христианства, не могли позволить себе принцип непротивления, тем более в тех интерпретациях, которые предлагались Иисусом и его учениками. Христиане, пришедшие к власти, христиане, принадлежащие церкви, все более обретающей черты основополагающего политического института, не отказаться от этого принципа не могли. Но, например, св. Франциск (и подобные ему отшельники, пусть и вмиру отшельники), мог не отказываться и даже, наоборот, проповедовал эту заповедь.

Абсолютистское этическое сознание, мыслящее в категориях идеальных моральных форм, высшего совершенства, радикальной противоположности добра и зла, воспринимает эту традицию как этически ничтожную попытку оправдать насилие с помощью морализаторских ухищрений. Однако теория "справедливой войны", напротив, настаивает на жестких моральных ограничениях на применение силы, реалистически признавая необходимость ее использования в земных делах, далеких от совершенства. Заслуживает внимания, что в отношении военной силы, усилия философов, начиная с Августина, были направлены на то, чтобы ограничить возможность ее применения лишь санкцией законных властей. Таким образом выражалось понимание, что применение силы это социально и политически обусловленная акция, выходящая за узкие рамки личных отношений. В равной мере это касается применения силы для сохранения общественного порядка. Для современного демократического этико-политического мышления субъектом этих ограничений выступают отнюдь не политики и генералы, а общество. Непризнание, воспользуюсь словами Н.А. Бердяева, "общественных форм борьбы со злом и общественных форм творческого созидания жизни и культуры" может отражать либо индивидуализм, причем крайне антиобщественный (в чем Бердяев упрекал Толстого) и анархизм, либо этатизм, который также имеет тенденцию к крайним формам - тоталитаризма.

Интересно отметить, как абсолютистское этическое сознание своеобычно воспроизводит нормативную логику раннехристианской "этики непротивления". Аналогично тому, как заповедь "Не противься злу" комплементарно сопоставляется в Библии со словами Господа: "Мне отмщение, Аз воздам", - нравственная установка людей на непременное противление злу воспринимается абсолютистским этическим сознанием как проявление чуть ли ни сверхчеловеческих амбиций человека, тем более низких, при таком взгляде, что они непременно сопряжены с желанием совершить насилие. Человеку отказывается в способности определить, что есть зло и что есть добро, и сама попытка такого определения рассматривается уже как насилие. Об этом не раз прямо говорит, ссылаясь на учение Иисуса, Толстой. Несколько иначе, но в этом же духе ставит этот вопрос А.А. Гусейнов, указывая, что "вопрос об этическом обосновании насилия сводится к вопросу о том, правомерно ли делить людей на добрых и злых", и уточняя, что речь здесь идет не об оценке поступков или даже линии поведения, а "об оценке людей в их изначально-духовной заданности" и, соответственно признании одной воли как "исключительно (безусловно, абсолютно) доброй", а другой - как "исключительно (безусловно, абсолютно) злой". Только при исключительно абсолютистском понимании морали возникает убеждение, что любое моральное суждение является предельным или что человек каждый поступок совершает так, как будто бы только от этого и будет зависеть получение им пропуска в рай. Дело не только в этом. Считать, что человек не может различить добро и зло, более того, что у него нет морального права высказывать на этот счет суждения, значит отказывать человеку в статусе морального субъекта. Конечно, моральность человека проявляется в его способности поступать морально. Но возможно ли моральное деяние без размышления и решения? Решения, совершаемого на основе выбора? Выбора между добром и злом, т.е. основанного на моральным суждении?

Другой крен в аргументации представителей абсолютистского мышления против сопротивления злу, состоит в том, что, не разбирая возможностей различных способов сопротивления, кроме самопожертвования, от самых невинных (которые тоже могут быть действенными) до решительных и силовых, они рассматривают любое решительное противодействие злу как чреватое убийством. Вот и в приведенном, упрощенном и схематичном, примере Толстого перед "злодеем с ножом" оказывается человек с пистолетом с единственной альтернативой: либо молниеносно заградить своим телом возможную жертву, либо выстрелить наповал. "Насилие же по существу своему неизбежно ведет к убийству", - убежден Толстой и обосновывает этот тезис тем, что любая попытка принудить человека сделать что-то с угрозой применения силы предполагает готовность и возможность применения силы вплоть до крайних ее форм. Хотя авторы, пишущие о ненасилии, вроде бы понимают неисчерпываемость силового противодействия физической силой, главный упор они делают именно на физической силе, причем в ее радикальном выражении - убийстве. При этом они не замечают принципиальные утверждения сторонников теории "справедливой войны", что использование силы оправданно лишь в крайнем случае, после настойчивых попыток разрешить конфликт мирными и ненасильственными средствами. Или не желают доверять этим утверждениям.

Еще одно положение, связанное (но не обязательно обусловленное) с этическим абсолютизмом, касается трактовки природы насилия. По Толстому, "всякое насилие состоит в том, что одни люди под угрозой страданий или смерти заставляют других делать, чего не хотят насилуемые". Более точное определение насилия, именно в его противоположности любви, заключается в представлении насилия как того, "что одни люди могут силой заставить других людей жить по своей воле". Такие определения насилия не дают критерия для строгой и универсализуемой квалификации тех или иных действий как насильственных. Я думаю, объективный критерий насилия задается пониманием последнего как действия, неправомерно и вопреки воле человека понижающего его нравственный (духовный), социальный (экономический, гражданский, политический) и жизненный статус, а также угрозы этого. Определяемые таким образом границы насилия, возможно, широки, но во всяком случае четко обозначены. Неправомерность следует понимать в буквальном смысле этого слова - как несоразмерность праву. Правомерность - это не чья-то (субъективная, случайная) точка зрения, это точка зрения права. "Понижение статуса" человека следует понимать в объективном плане как лишение жизни и имущества, нанесение ущерба здоровью, имуществу, положению, попрание прав, т.е. любое нарушение статус-кво; а в субъективном плане - разрушение, нарушение идентичности индивида. Ненасилие - обратно насилию, в том смысле, что им подтверждается статус-кво. Это такое по характеру отношение к другому, при котором другому не причиняется вред, права другого не нарушаются и тем самым соблюдается минимальная справедливость. Ненасилие - это не забота, не благотворение, не милосердие и даже не уважение. Это всего лишь невреждение. В этом смысле ненасилие есть ахимса, что на санскрите и означает буквально "невреждение". И если здесь остается уместным говорить о самоценности личности, то лишь в смысле ее автономии, суверенности. Поэтому насилие оппозиционно не любви, как думал Толстой, а ненасилию. Любви оппозиционны вражда и равнодушие.

Еще один тезис представителей этического абсолютизма состоит в том, что силой нельзя побороть насилие и искоренить зло. Предполагается ли при этом, что ненасилием и добром можно побороть насилие и зло? Прояснение этого вопроса потребовало бы расширения теоретической рамки обсуждения и обращения к вопросу о природе зла, морального и социального, что не исполнимо в рамках данной статьи. Замечу лишь очевидное: истоки зла далеко не исчерпываются неинформированностью, заблуждением, корыстью и внутренней злобой людей. На тезис о том, что зло побеждается добром, достаточно пока посмотреть в том же ключе, что и на другой, вышеназванный, относительно того, что, выступая против зла, человек вынужден выносить моральное суждение относительно другого, а на это у него нет морального права. Только моралисты, святоши и романтические революционеры полагают, что, совершая конкретные поступки, пусть и добродетельные, они выступают против зла вообще. В земных делах противостояние злу выражается в разного рода действиях: в предотвращении вреда, пресечении наглеца, противодействии агрессору, отпоре хулигану и насильнику, в разоблачении мошенничества и т.д. В обычной речи нравственной повседневности слово "зло" - это экспрессивное обозначение таких вещей, как халатная непредусмотрительность, неправота, неправильность, несправедливость, злодейство. Люди противодействуют конкретным поступкам конкретных людей, отстаивая собственные интересы, достигнутые договоренности, существующие обычаи и принятые установления или добиваясь изменения последних. Все это философствующий наблюдатель может обозначить абстрактным словом "зло", а философствующий аналитик - отличить от деятельности идеологов и морализирующих политиков или интриганов, манипулирующих словами "добро" и "зло" для провоцирования людей на выгодные им действия.

На зло, конечно, не следует отвечать злом. В ответ на вредничанье не следует вредничать, в ответ на интригу - интриговать, на коварство отвечать коварством, тем более на наглость и преступление - наглостью и преступлением. Но не противиться злу - безнравственно. За нанесенный ущерб, тем более сознательно нанесенный, за проступок и преступление виновный должен ответить в соответствии с принятыми в данном сообществе в данное время нормами. Злу (в обозначенном чуть выше разнообразии его конкретных проявлений) следует сопротивляться. Иначе его не остановить. Сопротивляться - это значит предпринимать активные усилия - моральные, социальные, политико-правовые, силовые, - направленные на создание условий, делающих невозможными чьи-то опасные действия. Сопротивление может принимать формы устыжения и усовестливания того, чьи действия неоправданно нарушают чужие интересы и права, а может быть, и молитвенно-духовного обращения к Властям и Силам (именно в эзотерическом смысле этих слов), чтобы они остановили поступающего неправильно (если кому-то это по силам), но также и пресекающего окрика, объявления тревоги, чинения всяческих организационных и физических препятствий, силового ограничения и подавления. При этом сопротивляющийся злу должен понимать всю меру принимаемой на себя ответственности и, следовательно, быть готовым ответить перед другими, обществом или законом, если предпринятые усилия по сопротивлению оказались отрицательно несоразмерными, т.е. чрезмерными.

3) Среди произведений немецкой классической философии вряд ли найдется еще одно, отличающееся столь же живой, остроумной, художественной формой, как публикуемая ниже небольшая статья Гегеля Кто мыслит абстрактно. И хотя по стилю и манере изложения статья напоминает скорее произведения Гельвеция и Дидро, ее содержание посвящено пояснению одной из центральных идей гегелевской диалектики идеи конкретности истины. Мыслить абстрактно, тощими, односторонними определениями легче легкого, говорит

Гегель, вся трудность состоит в том, чтобы мыслить конкретно, чтобы в форме и с помощью абстракций понять истинное существо того или иного предмета или явления. Выработка односторонних абстрактных определений лишь один из моментов в постижении явления в единстве его многообразия, в его сущности и специфичности, в его конкретности. Действительное, содержательное мышление по самой своей природе, по цели и задаче конкретно. Путь, на котором возможно достижение такого конкретного понимания, может состоять в рассмотрении истории, процесса возникновения и развития созерцаемого явления, в раскрытии тех многоразличных условий его существования, которые в своей совокупности определили его настоящее состояние. Метафизическое же, в том числе обывательское, мышление ограничивается однобокими абстракциями, односторонними определениями, а поэтому и скользит по поверхности явлений, неизбежно является субъективным. Рисуя несколько ярких картинок из жизни, Гегель тонко иронизирует над подобной субъективностью абстрактного мышления базарной торговки, и австрийского офицера, и разных людей из толпы, глазеющих на казнь убийцы. Таков смысл этой небольшой статьи Гегеля. Прочитанная материалистически, она поможет проникнуть в сокровищницу гегелевской логики, понять рациональное зерно гегелевской диалектики. Статья Кто мыслит абстрактно написана Гегелем в Берлине, в последние годы жизни.

Публикуемый текст взят из XX тома Сочинений Гегеля издания Глокнера Штутгарт, 1930. Перевод с немецкого сделан Э.В. Ильенковым. Гегель, завершивший дело Канта, Фихте и Шеллинга, самой логикой вещей был подведен к необходимости диалектически поставить вопрос о соотношении теоретической абстракции с чувственно-данной реальностью.

Сама чувственно-данная человеку реальность впервые была осознана им с исторической точки зрения, как продукт истории, как продукт деятельности самого человека. Но этот анализ сразу же вскрыл дополнительные трудности, решение которым сам Гегель дал по существу идеалистическое. Проанализируем его позицию. Рассматривая абстрагирующую деятельность субъекта, Гегель сразу же отмечает ее зависимость от активного, от практического отношения человека к миру вещей, событий, явлений, фактов. В этом отношении чрезвычайно показательна его малоизвестная у нас работа Werdenktabstrakt Кто мыслит абстрактно. Написанная в стиле газетного фельетона и явно имитирующая способ изложения философских вопросов французскими материалистами, эта статья остроумно и популярно излагает фундаментальные идеи гегелевской Феноменологии духа.

Гегель прежде всего снисходительно вышучивает то антикварное почтение к абстрактному, которое основывается на представлении о научном мышлении как о некоей таинственной области, вход в которую доступен лишь посвященным и недоступен обыкновенному человеку, живущему в мире конкретных вещей. Мыслить Абстрактно Спасайся кто может пародирует Гегель реакцию читателя, воспитанного в духе таких взглядов, на приглашение поразмыслить над проблемой абстрактного и конкретного.

На ряде забавных притч-анекдотов Гегель иллюстрирует свою мысль нет ничего легче, чем мыслить абстрактно. Абстрактно мыслит каждый, на каждом шагу, и тем абстрактнее, чем менее образованно, развито его духовное Я, и, наоборот, вся трудность заключается в том, чтобы мыслить конкретно. В этом рассуждении Гегеля и в подборе иллюстраций к нему можно обнаружить все характерные черты его концепции, диалектики, основывающейся на объективно-идеалистическом понимании вопроса об отношении мышления к чувственно-данной реальности, концепции, развернутой в Феноменологии духа. Нетрудно заметить, что Гегель, в отличие от своих предшественников, прекрасно видит и все время подчеркивает ту связь, которая существует между простейшей абстрагирующей деятельностью и практически-целенаправленным отношением человека к миру окружающих его вещей и явлений. При этом абстрагирующий субъект у Гегеля уже не отвлеченный гносеологический робинзон, а человек, совершающий свою духовную деятельность внутри определенной системы отношений с другими людьми, как и в самом акте познания, в акте духовной обработки чувственно-данных фактов, действующий как член общества. Этот принципиально новый угол зрения на явления познания сразу открывал для философии горизонты и перспективы, неведомые предшественникам Гегеля, в том числе ближайшим Канту, Фихте и Шеллингу. Плодотворнейшим образом сказался этот новый подход и на постановке проблемы отношения абстрактного к конкретному. Гегель с самого начала в теоретически-систематической форме в Феноменологии духа, а в популярной в приведенных выше рассуждениях подходит к исследованию мышления как к исследованию особой формы духовной деятельности общественно-исторического субъекта, старается постигнуть его как исторически-развившуюся общественную реальность. Логика предстает с этой точки зрения как наука о формах и законах развития специфически человеческой Гегелю, предмет Логики как философской теории. Уже та простейшая форма, в которую отливается неизбежно абстрагирующая деятельность индивида слова языка, речь, ставит для произвола индивидуального субъекта строгие границы, не зависящие от его произвола. При переводе чувственно-данной конкретности в формы речи, в словесное бытие, индивид определен со стороны общества. Однозначность взаимопонимания здесь выступает как субъективный критерий правильности абстрагирования.

Но на акт абстрагирования сильнейшее и даже доминирующее влияние оказывают высшие этажи духовного строя моральные, правовые, религиозные и тому подобные общественные нормы, вплоть до логических. Последние чаще всего не осознаются абстрагирующим индивидом, а командуют им как бы исподтишка, за его спиной, а субъектом некритически принимаются за самоочевидные формы самого чувственно-предлежащего материала. Общественная природа и реальность абстрагирующей деятельности вот что было вскрыто Гегелем в идеалистической форме представления об абсолютном субъекте-субстанции всякого знания. Фрагмент, пространно процитированный нами выше, раскрывает еще одну важнейшую и характернейшую черту гегелевского подхода к проблеме абстрактного и конкретного. Это идеалистически абсолютизированное понимание того факта, что чувственно-предлежащий человеку мир вещей и явлений есть не вечная, не исторически данная самой природой реальность, пассивно отражаемая столь же неисторически толкуемой чувственностью, а прежде всего продукт чувственной деятельности самого же человека. При этом сама чувственно-практическая деятельность понимается Гегелем по существу идеалистически, как деятельность, опредмечивающая моральные, правовые, религиозные, художественные нормы, своекорыстные интересы или логически добытые истины.

4) По мнению Эпикура, природу не стоит исследовать ради нее самой. Исследование необходимо для того, чтобы стало возможным счастье человека и, прежде всего, спокойствие разума. А его можно успокоить лишь тогда, когда мы скажем, что природа не угрожает человеку. С этой мыслью Эпикур строил свою теорию природы.

1. Физика без богов. Эпикур был убежден в том, что истинное объяснение природы есть только причинное объяснение и в силу этого он не мог использовать ни платоновскую, ни аристотелевскую, ни даже стоическую теорию природы. Он мог обратиться только к Демокриту. Эпикур, единственный в период эллинизма, создал чисто причинную систему природы, тогда как все другие школы развивали финалистический метод платоновского "Тимея".

Теория природы Эпикура была в общих чертах демокритовской. Она была материалистической: постулировала, что не существует ничего, кроме тел и пустого пространства; была атомистической в оппозиции к платоновской, аристотелевской и стоической концепции природы, трактовавших мир как органическую целостность. Эпикур полагал, что тела состоят из множества независимых друг от друга атомов. То же, что, по нашим представлениям, не является ни атомом, ни союзом атомов, - это их свойство или, как, например, время является свойством свойства. Свойством атомов являются лишь величина и форма; чувственные характеристики не относятся к свойствам атомов, однако в то же время - и в этом было различие взглядов Демокрита и Эпикура - они не являются субъективными, проявляясь лишь в группах атомов.

В целом, материализм объединял Эпикура и стоиков, однако в конечном счете его отделяло от них то, что, будучи материалистами, стоики испытывали влияние идеализма и делали ему различные уступки, Эпикур же был твердым противником идеализма. Его каузализм противостоял стоическому финализму, его атомизм - органической концепции природы, которую признавали стоики, его механистическое истолкование природы - стоическому динамизму. Теория Эпикура в понимании причин была механистической. Движение атомов он объяснял исключительно их механистически истолкованным весом; собственно говоря, именно поэтому их движение происходит по направлению "верх - низ". Если бы все атомы падали равномерно в одном и том же направлении, то их строение не подвергалось бы изменениям. Для того, чтобы объяснить изменения, происходящие в окружающем мире, Эпикур допускал, что атомы падают, отклоняясь от вертикали; он полагал, что наличия этого отклонения достаточно, чтобы объяснить все разнообразие в системе мира и его истории. Вместе с тем, он вводил через отклонение атомов свободу, делая для нее исключение из жестко детерминированной, механистической концепции мира.

Помимо этого, единственного исключения из жестко детерминированной системы, Эпикур полагал, что объясняет мир как результат механически действующих материальных сил. Это положение было наиболее важным, поскольку из него он делал вывод о том, что природа может быть объяснена из самой себя, без участия богов. Эпикур не был атеистом; боги существуют, вечны, счастливы, свободны от зла, но они обитают в потустороннем мире - в благом и нерушимом покое. Они не вмешиваются в судьбу мира, ибо вмешательство предполагает усилия и волнения, а это не соответствует совершенному и счастливому бытию богов; близоруким является наделение их функцией, которая им не присуща. Боги являются лишь примером для мира.

Если же боги не принимают участия в судьбе мира, то нет необходимости их бояться. Учение Эпикура освобождало человека от одного из самых больших страхов - страха перед богами.

2. Психология без бессмертной души. Наибольшей трудностью для материалистической системы стало объяснение психических явлений, и с этой трудностью Эпикур, как и огромное большинство древних, не вполне справился. Он был уверен, что душа как реально существующая и действующая должна быть телесной. Она телесна, но, в соответствии с распространенным в древности взглядом, она иной природы, чем тело. Эпикур понимал ее как некий коллоид, как равномерно распространенную, по всему телу, наподобие тепла, материю. Душа и тело - это две материи, два рода атомов, взаимно влияющих друг на друга. Душа, как и все телесное, находится в движении, а результатом ее движения являются жизнь и сознание, ощущения же - это изменения, которые происходят в душе в результате воздействия на нее внешних предметов. Многообразие психических функций Эпикур не смог объяснить иначе, как допустив, что душа складывается из разных материй: одна материя - причина покоя, вторая - причина движения, третья - причина тепла, поддерживающего жизнь, четвертая же - наиболее тонкая материя - причина психической деятельности.

Душа является сложной телесной структурой, подверженной уничтожению, поскольку со смертью заканчивается ее существование. Вера в бессмертие - это ошибка. Но боязнь смерти необоснованна, она - источник беспокойства, и в силу этого - всех человеческих несчастий. "Смерть нас не минует, так как зло и добро есть только там, где можно чтолибо ощущать чувствами, - смерть же есть конец чувственного ощущения". Тот, кто это понимает, лишен страха перед смертью, убежден, что нет перед ним бесконечных перспектив страдания и, сконцентрировав свое внимание на земной жизни, единственной, которая нам дана, сумеет соответственно ею распорядиться и достигнуть счастья, для которого бессмертия не нужно.

Как физика Эпикура, обошедшаяся без вмешательства богов в природу, избавляла от страха перед божествами, так и его психология, лишенная бессмертной души, смогла освободить человека от другого страха - страха перед смертью.

Согласно Эпикуру, четыре проблемы делают несчастным человека, четыре страха:

1) перед невозможностью достижения счастья;

2) перед страданием;

3) перед богами;

4) перед смертью. "Учетверенным лекарством" для этих четырех страданий должна стать философия Эпикура: два первых страха лечила его этика; два последних - физика. А) Радость, которая является единственным благом, легко заполучить, если человек живет разумно; Б) страдание, которое является единственным злом, легко перенести, поскольку когда оно сильно, то непродолжительно, а когда долговременно, то не сильно; и, наконец, не страдание докучает людям, а страх перед страданием; В) богов нечего бояться, ибо они не вмешиваются в жизнь людей; Г) и смерти нет, так как "наибольшее зло, смерть, не касается нас нисколько: покуда мы существуем - нет смерти, а когда есть смерть - нас нет". Человечество благодаря культуре, которую оно создало, должно уже получить определенное количество счастья. Вопреки Платону и стоикам, Эпикур не верил в "золотой век", который якобы был началом человеческой истории; напротив, никогда человек не был более несчастным, чем в это время, поскольку он подвергался в большей степени страхам, чем в первобытном состоянии. Исходя из этого состояния, он достигал относительного покоя в отношении природы и к другим людям. В конечном счете, он достигает этого в хорошей философии. Ученики превозносили Эпикура как первого философа, который познал, что не благодаря вымышленным условиям человек счастлив; что счастье заключается не в условиях, а в самом человеке. Нет высших сил, которые бы занимались его судьбой; никто ему не вредит, но и не помогает; он может надеяться лишь на себя и сам за свое счастье ответствен. Эпикур был не только ученым, но и - в большей даже степени - апостолом счастливой жизни; его школа представляла собой скорее секту, чем научный союз, члены которой стремились вести лишенную предрассудков жизнь, пребывая в уверенности, что она будет безмятежной и счастливой.

Литература

А. Основная литература

1. Марков Б.В. Философия: учебник для вузов. - СПб.: Питер, 2009.

2. Спиркин А.Г. Философия: учебник для вузов. - М.: Гардарики, 2009.

Б. Дополнительная литература

Учебники:

1. Бельцева Е.А. Введение в философию. - Киров: ВСЭИ, 2007.

2. Введение в философию / Под ред. Фролова И.Т. - М.: Республика, 2005.

3. История философии: Энциклопедия. - Минск, 2006.

4. Канке В.А. Философия. Исторический и систематический курс: Учебник для вузов. - М.: Логос, 2009

5. Касавин И.Т. Познание в мире традиций. - М., 2010

6. Нагель Т. Что все это значит? Очень краткое введение в философию. - М., 2009.

7. Ненашев М.И. Философия: лекционный курс. - СПб.: Петербург, 2005

8. Природа научного познания. - М., 2011

9. Рузавин И.Г. Философия науки. - М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2010

10. Сизов В.С. История философии. - М., 2006

11. Современная западная философия XX века. - М., 2009

12. Соколов В.В. Европейская философия XV-XVIII веков. - М., 2010

13. Философия: учебник для высших учебных заведений. - Ростов-на-Дону, 2008

14. Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М., 2010

Размещено на Allbest.ru