Основы ницшеанства

Размещено на http://allbest.ru

Введение

Основной целью нашего исследования является комплексное изучение философских взглядов Фридриха Ницше, его оригинального миросозерцания. Из поставленной цели вытекают задачи нашего исследования, которые можно сформулировать следующим образом:

· изучить… в таких аспектах, как «дионисийское» и «аполлоновское» начала в человеке и искусстве, «вечное возвращение», воля к власти, дать их общую характеристику;

· исследовать «переоценку всех ценностей» по Ф. Ницше, выявить истоки идеи имморализма, определить мораль рабов и господ, проследить за генезисом христианской морали и могуществом аскетического идеала и его исторического значения;

· изложить учение Ницше о сверхчеловеке



1. Ницше и «философия жизни»

1.1 «Дионсийское» и «аполлоновское» начала

В Лейпциге Ницше прочитав книгу «Мир как воля и представление», воспринял идеи Шопенгауэра. «Я нашел книгу в антикварной лавке старика Рона... дома, лежа на софе, я почувствовал, как этот угрюмый, но мощный гений начал точить меня изнутри. На каждой странице отказ, протест, смирение подавали свой голос. Предо мной было зеркало, в котором я видел... мир, жизнь и мою собственную душу. Подобно солнцу, мне являлся от всего отъединенный глаз искусства: я видел в нем болезнь и избавление, убежище и изгнание, ад и рай». Вслед за Шопенгауэром Ницше воспринимает жизнь как жестокую и слепую иррациональность, боль и разрушение.

Способность противостоять страданию можно обрести только в мире искусства. В «Рождении трагедии» (1872) он пытается найти в античной трагедии мощный источник пьянящей радости жизни, мужественное приятие жизненных ценностей.

Трагическое искусство умеет возвышенно сказать «да» жизни. Ницше переворачивает романтический образ греческой культуры. Не классическая Греция Сократа, Платона и Аристотеля, а досократики и трагики IV в. до н. э. -- вот «настоящая» Греция. Тайну греческого мира Ницше связывает с цветением «дионисийского духа», инстинктивной силой здоровья, буйством творческой энергии и чувственной страстью в полной гармонии с природой.

Рядом с «дионисийским» рос и креп дух Аполлона, рождались попытки выразить смысл вещей в терминах меры и соразмерности. Наличие двух этих начал, по Ницше, стала источником контраста, необычайно важным как в начале, так и в конце греческой цивилизации, контраста пластического искусства (Аполлон) и непластического, музыки (Дионис). Два этих инстинкта, один рядом с другим, выступают в открытом диссонансе, пока каким-то неведомым чудесным образом не соединяются в одном виде искусства, которое и есть аттическая трагедия.

Но если Еврипид попытался потеснить дионисийский элемент из своих трагедий в пользу морали рассудка, то Сократ объявился со своей претензией понять все при помощи разума, с ним же и господствовать. От Сократа и Платона и начинает отсчет по лестнице, ведущей вниз, Ницше, называя их «псевдогреками», «антигреками».

Последнее, что остается в руках того, у кого нет другого оружия, -- диалектика. Таков суровый приговор Платону. Правда в том, что философы и моралисты обманывают самих себя, веря, что декаданс можно остановить, объявив ему войну. То, что им представляется лекарством, на деле новая форма упадка: они меняют способ падения, но не перестают падать. Сократу сложно доверять, да и вся мораль нравственного совершенствования двусмысленна.

Яркий свет разума, рациональность любой ценой, сознательность без инстинктов, вопреки им, -- это лишь еще одна болезнь, и уж никак не возвращение к «добродетели», «здоровью», «счастью». Можно ли считать здоровым Сократа, если ему опостылела жизнь? Сказав «нет» жизни, он стал первым декадентом. Борясь с «диони-сийским культом», Сократ «забыл», что он восстанавливает утраченные связи не только человека с человеком, но и с природой, празднуя * возвращение блудного сына домой. Колесница Диониса украшена цветами и гирляндами, а несут ее вперед пантера и тигр.

1.2 Нигилизм, вечное возвращение и «Amor fati»

Нигилизм, с точки зрения Ницше, неизбежное следствие из христианства, морали и философского понятия истины. Когда иллюзии разоблачены, остается ничто, пропасть небытия.

Во-первых, нигилизм есть психологическая замена необходимости. Как если бы того, кто всегда и во всем искал «смысл», которого на самом деле нет, покинуло самообладание.

Таким смыслом мог бы стать рост и реализация моральных ценностей (любви, гармонии, счастья или чего-то подобного). Но вместо этого мы должны мужественно признать, что разочарование в поисках осмысленности жизни и есть причина нигилизма.

Во-вторых, тотальной систематизации и организации, придуманных человеком для собственного удобства, в реальном мире просто не существует. Достижимо для него лишь чувство непоправимой утраты ценностей, когда становится ясно, сколь беспочвенны эти разговоры о всеобщем характере сущего с привлечением понятия «цели», концепции «единства» и даже «истины».

Вековая ложь разоблачена, иллюзии утрачены, и человек, оставшись один, боится взглянуть в лицо действительности. Абсолютных ценностей нет, рациональной универсальной структуры, обязывающей человека к пониманию, также нет, как нет ни провидения, ни космического порядка. Положение мира отныне и навсегда -- хаос, не в смысле отсутствия необходимости, а в смысле утраты порядка, структуры, формы, красоты, мудрости.

В мире нет смысла, нет порядка. «Я нашел в вещах эту счастливую определенность: оказывается, они предпочитают плясать на острие случая», -- признается Ницше. Итак, прощай, необходимость, -- и да здравствует необходимость, необходимость воли!

В мире -- с момента его рождения и поныне -- всегда господствовала воля примириться с собой и воля повторить себя. Эту теорию «вечного возвращения» Ницше заимствует у раннегреческой и восточной традиции. Линеарную модель развития христианства и гегелевскую схему прогресса он заменяет фигурой круга: «Все вещи возвращаются, и мы вместе с ними, мы повторялись бесконечное множество раз, и все вместе с нами». Всякая боль и радость, каждая мысль и вздох, всякая вещь, большая и маленькая, непременно возвратятся: «И эта тонкая паутина, и блик луны средь деревьев, и даже этот миг и я в нем -- все будет снова».

Мир, не отвергающий, а принимающий и повторяющий сам себя, -- такова космология Ницше. Ее можно назвать «amor fati», «любовь к року».

Мир в отсутствие онтологических оснований нуждается в любви. Человек, принявший мир, открывает, что воля -- его сущность. В вечном возвращении он сливается с миром, его воля, принимающая мир, узнает себя в примирении с самой собой. Такой человек добровольно следует по пути, по которому другие бредут слепо. Все бывшее -- фрагмент, загадка, случай, пока творящая воля не добавит: это то, чего я хотела, то, чего хочу и буду хотеть, чтобы было всегда. Так учит Заратустра.

1.3 Идея воли к власти

Идеей воли к власти пронизано все творчество философа-пророка, начиная с его первой работы «Рождение трагедии…» , а также с его последней книгой «Воля к власти». Наибольшее идейное сходство с «Волей к власти» прослеживается в произведении, написанном в поэтической форме «Так говорил Заратустра».

Воля к власти, или воля к могуществу, силе выступает, равно как и шопенгауэрова воля к жизни, в качестве воли метафизической. А это значит, что подобно первой, которая воплощала собою волю вообще, ницшеанская воля к власти так же есть воля таковая, единая воля, она есть «глубочайшая сущность бытия» , по отношению к которой воля к жизни есть ее только частный случай.

Потому, по Ницше, иметь волю вообще - это то же самое, что желать стать сильнее. А сама жизнь ценится им как инстинкт роста, устойчивости, накопление сил, власти.

Метафизический характер воли к власти философ-пророк выразил в том, что он именует перспективизмом. «Я представляю себе его так, - пишет Ницше, - что каждое специфическое тело стремится к тому, чтобы овладеть всем пространством, возможно шире распространить свою силу (его воля к власти) и оттолкнуть все то, что противится его расширению.

Но тело это постоянно наталкивается на такие же стремления других тел и кончает тем, что вступает в соглашение («соединяться») с теми, которые достаточно родственны ему - таким образом, они все вместе составляют тогда заговор, направленный на завоевание власти. Но явнее всего это стремление к власти обнаруживается в живых существах, природа которых насквозь «эгоистична». Их «эгоизм» проявляется в самой жизненной силе, которую Ницше определяет как «длительную форму процессов уравновешения силы, в течение которых силы борющихся, в свою очередь, растут в неодинаковой степени».

Стало быть, Жизнь получает свое выражение, прежде всего, в ненасытном стремлении к проявлению власти или в ее применении, пользовании властью как творческим инстинктом.

Тем самым Ницше пытается вывести все влечения живого из воли к власти , с помощью которой стремящиеся к господству, образующие, повелевающие силы все время расширяют область своей власти. Это расширение власти выражается в том, что более слабое влечется к более сильному, оно хочет воспользоваться его прикрытием, слиться с ним. Более сильное, наоборот, стремится отделаться от него: оно не хочет из-за этого погибнуть.

Потому можно сказать, что воля к власти обнаруживается «во всякой комбинации сил, обороняющаяся против более сильного, нападающая на более слабое… Воля к власти может проявиться только тогда, когда встречает противодействие».

Благодаря противодействию осуществляется развитие и совершенствование всего живого, в ходе которого прослеживается не только его усложнение, но и увеличение, умножение его власти. По отношению к человеку и человечеству в целом Ницше усматривает их совершенствование в создании наиболее могучих индивидов, орудием которых делаются массы: «бесчисленное количество индивидов приносится в жертву немногим» , «слабые неудачники должны погибнуть».

Вопреки дарвиновской теории эволюции, которая, как известно, утверждает борьбу за существование, в ходе которой вымирают слабые существа, а выживают наиболее сильные, Ницше отстаивает позицию, согласно с которой, во-первых, борьба за жизнь идет на пользу как слабым, так и сильным; во-вторых, в ходе этой борьбы никакого совершенства существ нет, ибо у каждого типа живых существ есть своя граница: за ее пределами нет развития.

Потому, по словам философа-пророка, «человек как вид не прогрессирует… не представляет прогресса в сравнении с каким-нибудь иным животным».

Стало быть, весь животный и растительный мир, вопреки Дарвину, не развивался от низшего к высшему. А это значит, что в ходе борьбы за существование не было отбора в пользу более сильных, не наблюдался прогресс вида.

Этот факт Ницше объясняет тем, что в силу присущности всем живым существам воли к власти, которая есть последнее основание и сущность всякого изменения, наиболее сильные оказывались слишком слабыми, когда им противостояли организованные стадные инстинкты.

Все это в конечном итоге и привело к возникновению типов декаданса и к метаморфозу высших моральных ценностей: «средние более ценны, чем исключения, продукты декаданса более ценны, чем средние, воля к «ничто» торжествует над волей к жизни».

В дальнейшем этот факт и был возведен христианством в мораль, на которую философ обрушил с присущей ему смертельной ненавистью свои гнев и проклятие.

Таким образом, вопреки дарвиновской теории эволюции, согласно которой виды являются носителями прогресса, развитие идет от низшего к высшему и могучим стимулом в этом развитии выступает инстинкт самосохранения, Ницше полагает, что рост власти некоторого вида менее гарантирован преобладанием его сильных, чем преобладанием средних и низших типов.

С первыми он связывает скорое вымирание, быстрое уменьшение численности вида, последние же имеют сильную плодовитость, устойчивость. И, казалось бы, это состояние устойчивости должно стремиться к самосохранению, но, как показывает практика жизни, «все живое, - по словам Ницше, - … стремится к максимуму чувства власти, в существе своем она есть стремление к большему количеству власти; всякое стремление есть не что иное, как стремление к власти; эта воля остается самым основным и самым подлинным фактом во всем совершающемся».

2. «Переоценка всех ценностей» по Ницше

2.1 Истоки идеи имморализма

Одной из основополагающей идей миросозерцания «философа неприятных истин» является идея имморализма, предлагаемая им в качестве противовеса христианской морали. Свой поход против морали, точнее морали самоотречения (т. е. христианской морали) философ-пророк начал со своей книги «Утренняя заря. (Мысли о морали как о предрассудке)». После того как Ницше разрешил утверждающую часть своей задачи, он перешел к ее негативной половине - великой переоценке всех ценностей, впервые провозглашенной им в книге «По ту сторону добра и зла. (Прелюдия к философии будущего)» и нашедшей свое продолжение в работах «К генеалогии морали. (Полемическое сочинение)» и «Воля к власти».

Задачу переоценки ценностей Ницше выводил из необходимости апробировать ценности морали, для чего он ставил эту ценность под вопрос. Исходной в этом плане является его мысль о том, что мир, в котором живет человек, небожественен, неморален, «бесчеловечен». Человек в течение долгого времени толковал тот мир лживо, в угоду своему почитанию, а стало быть, в угоду некой потребности, ибо, по словам философа-пророка, «человек - почитающее животное».

Таким образом, человечество уже изначально не находится на верном пути, оно «управляется вовсе не божественно… напротив, среди его самых священных понятий о ценности соблазнительно господствует инстинкт отрицания, порчи, инстинкт decadence» , выражающийся в морали decadence. Последняя, по Ницше, ценится как мораль сама по себе и заключается в безусловной ценности, приписываемой неэгоистическому началу и враждебной всякому эгоизму.

В физиологическом пане ослабление и разрушение инстинкта самосохранения свидетельствует о вырождении человеческого организма, в нравственном - о вырождении всего человечества, в рамках которого такие понятия морали как «душа», «дух», «свободная воля», «Бог» теряют всякий смысл, ибо презрение к телу, т. е. к жизни, нарушает равновесие, что и ведет к христианской морали самоотречения.

Говоря о психологических аспектах происхождения морали, под которой имеется в виду, по существу, мораль христианская, Ницше раскрывает их в трех способах рассмотрения:

1) психология христианства: рождение христианства из духа злобы (ressertiement);

2) психология совести: совесть как инстинкт жестокости; 3) происхождение могущества аскетического идеала.

2.2 Мораль рабов и господ

Первое рассмотрение связано с предысторией понятия добра и зла. Она берет свое начало в морали господ, в рамках которой возникает различение моральных ценностей. Такое различение наблюдается, во-первых, в душе господствующих родов и каст: кто в состоянии оплачивать добром за добро и злом за зло, т. е. тот, кто бывает благородным и мстительным, называется хорошим; кто бессилен и не может совершать возмездия, признается дурным. Стало быть, добро и зло означают то же, что знатность и ничтожность, господин и раб.

Во-вторых, в душе порабощенных, бессильных всякий иной человек считается враждебным, бессовестным, жестоким, хитрым, будь он знатного или низкого происхождения. «Злой» есть здесь эпитет каждого человека и даже каждого живого существа, например, Бога; человеческое, божественное равносильно дьявольскому, злому.

С пафосом знатности и дистанции, с чувством высшего господствующего рода в отношении низшего Ницше связывает также начало противоположности между «хорошим» и «плохим». Этимологический смысл понятия «хороший» он отсылает к понятиям «знатный», «благородный», а «пошлое», «плебейское», «низменное» - к понятию «плохое». В целом можно сказать, что в морали господ противоположение «хороший» и «плохой» значит то же самое, что «знатный» и «презренный».

Но со временем аристократическое учение ценности (хорошее = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = боговозлюбленный) было вывернуто наизнанку первыми христианскими общинами, представители которых стали утверждать, что только одни отверженные, только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими, только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благородные, а знатные и могущественные - злые, жестокие, похотливые.

Если мораль «господ» произросла из торжествующего самоутверждения, из обращения к самому к себе, то мораль рабов, по словам Ницше, «с самого начала говорит Нет «внешнему, «иному», «несобственному». Аристократ если и ищет свою противоположность, своего врага, то лишь для того, чтобы с большей благодарностью утверждать настоящую любовь к врагам своим, в которых ему нечего презирать, но зато есть много что уважать.

В отличие от него человек морали рабов измышляет «злого врага», исходя из которого как антипод он выдумывает и «доброго» - самого себя. Так, по Ницше, началось восстание рабов морали, в результате которого победила мораль простолюдина, а мораль господ была упразднена.

С победой морали рабов наблюдается общее вырождение человека, возникло отвращение к человеку, вызванное тем, что людям «нечего больше страшиться в человеке», который стал «ручным», «пресмыкающимся», посредственным.

Приведем цитату из «По ту строну добра и зла»: «Снова появляется опасность, великая опасность, мать морали... что же должны проповедовать теперь мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей, неизлечимо посредственных.

Они посредственные только и имеют шансы на продолжение и распложение, - они люди будущего, единственные, которые переживут настоящее; «будьте такими, как они! Сделайтесь посредственными!» - вот что повелевает единственная мораль, еще имеющая смысл и находящая уши. - Но как трудно проповедовать эту мораль посредственности!. Посредственный человек стал чувствовать себя целью и смыслом истории, «высшим человеком». Именно в этом нивелировании европейского человека Ницше видит величайшую опасность, в которой таится рок Европы: «вместе со страхом перед человеком мы утратили и любовь к нему, уважение к нему, надежду на него… Вид человека отныне утомляет… Мы устали от человека…».

В результате такой метаморфозы были сфабрикованы основные христианские идеалы, в соответствии с которыми слабость выдается за заслугу, безобидность слабого, трусость - за терпение и даже добродетель, неумение отомстить за себя - за прощение, ненависть - за несправедливость, а утешение от всех жизненных страданий - за Страшный суд. Мораль рабов выдвинула на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих.

В честь входят сострадание, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие. Эти качества рассматриваются как единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Потому мораль рабов есть по существу мораль полезности.

В этих ценностях морали рабов - сострадании, самоотречении, самопожертвовании, наиболее полно отстаиваемых его великим учителем Шопенгауэром, Ницше усматривает величайшую опасность, грозящую человечеству. Они ведут к Ничто. «Мораль сострадания… - как пишет Ницше, - открылась мне как самый жуткий симптом нашей жутью обернувшейся европейской культуры, как ее окольный путь… к нигилизму…».

2.3 Психология совести: совесть как инстинкт жестокости

Содержание второго рассмотрения составляют размышления Ницше о происхождении таких нравственных понятий как «вина», «совесть» и «долг». Исходной в этом плане является его мысль о том, что чувство вины и совести следуют из инстинкта жестокости, заложенного в человеке самой природой. Она поставила себе относительно человека цель «выдрессировать животное, смеющее обещать».

При ближайшем рассмотрении оказывается, что реализация этой цели заключает в себе необходимость сделать человека до известной степени однообразным, равным среди равных, исчислимым, что и было достигнуто, по Ницше, в ходе человеческой истории с помощью «нравственности нравов» и социальной смирительной рубашки. Для этого использовалось такое страшное и жуткое средство как мнемотехника, которую Ницше характеризует так: ««Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти» - таков основной тезис наидревнейшей… психологии на земле… Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человек считал необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие жертвы и залоги (сюда относятся жертвоприношения первенцев), омерзительные увечья (например, кастрации), жесточайшие ритуальные формы всех религиозных культов… - все это берет начало в том инстинкте, который разгадал в боли могущественное подспорье мнемоники».

Чем хуже обстояло дело с «памятью» человечества, тем страшнее выглядели все его обычаи. Одержать верх над забывчивостью требовали прежде всего договорные отношения между покупателем и продавцом, заимодавцем и должником, из которых Ницше выводит идею эквивалентности ущерба и боли. Если должник не мог погасить долг деньгами, землей, имуществом, то заимодавец мог подвергать его всем разновидностям глумлений и пыток.

Эквивалентность устанавливается таким образом, что заимодавцу представляется в порядке обратной выплаты и компенсации некоторого рода удовольствие - удовольствие от права безнаказанно проявлять свою власть над бессильным. Посредством «наказания», налагаемого на должника, заимодавец причащается к праву господ. Стало быть, компенсация состоит в праве на жестокость.

Таким образом, основное моральное понятие «вина» Ницше выводит из понятия «материальных долгов». Здесь жутким образом соединялись идеи «вины» и «страдания». Страдание в той мере может быть погашением «долгов», в какой причинение страдания доставляло высочайшее удовольствие.

Потому, заключает Ницше, - «причинять страдание - настоящий праздник… жестокость составляла великую праздничную радость древнейшего человечества, примешиваясь, как ингредиент, почти к каждому веселью…». В дальнейшем уже в рамках высших культур жестокость все более одухотворялась и даже «обожествлялась».

Общий вывод, к которому приходит Ницше, звучит так: «Видеть страдания - приятно, причинять страдания - еще приятнее: вот суровое правило, но правило старое, могущественное, человеческое, слишком человеческое… Никакого празднества без жестокости - так учит древнейшая, продолжительная история человека…».

И пока человечество не стыдилось своей жестокости, жизнь на земле протекала веселее. Но по мере возрастания стыда человека перед человеком небо мрачнело, жизнь утрачивала вкус. «Болезненная изнеженность» и «измораленность», благодаря которым человек научился стыдиться своих инстинктов, привели, по Ницше, к падению кривой человеческой восприимчивости к боли, боль ныне стала ощутимее. Но вместе с этим трансформировались чувство вины и личной ответственности. Если на низших ступенях цивилизации в договорных отношениях личность тягалась с личностью, то со временем рудиментарные формы личного права стали переноситься на общины. С усилением власти община перестала придавать большое значение прегрешениям отдельных лиц, что вело к трансформации изначальной справедливости, суть которой выражалась в формуле: «все подлежит уплате». Отныне она смотрит сквозь пальцы на неплатежеспособного, упраздняя этим себя. Самоупразднившаяся справедливость теперь заменяется христианской милостью.

Такую метаморфозу справедливости (когда справедливость предполагает всегда позитивную установку), произрастающую из духа самой злобы и делающая ставку на реактивные аффекты, Ницше не может принять Ему больше по душе активный, наступательный, агрессивный человек, который, по его словам, «в качестве более сильного, более мужественного, более знатного, обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью…». Именно в сфере активных, сильных, агрессивных людей, в которую утверждалась потребность в праве, практикуется справедливость, ибо у них сильная власть, а стало быть, на их стороне закон, который они же сами устанавливают.

Таким образом, в целом можно сказать, что жестокость как основа морали господ (аристократов) оказывается у Ницше изначальным и неустранимым фундаментом культуры. Аристократ как обладатель сильной, несокрушимой воли, истинного права создавать ценности имеет в своем распоряжении и собственное мерило ценности: он сам назначает себе меру своего уважения и презрения к другим. Он чувствует себя достаточно сильным, чтобы сдержать даже «вопреки судьбе» данное им слово, и в то же время у него всегда окажется «наготове пинок» для тех, кто дает обещание без всякого на то права, и «розга для лжеца», нарушающего свое слово. То есть его мораль отличается нетерпимостью, которую он даже причисляет к числу добродетели под именем «справедливости». Осознание им своей исключительной привилегии ответственности, власти над собой и судьбой становится у него доминирующим инстинктом, который Ницше именует совестью. Стало быть, совесть, как и чувство вины и долга, проистекает из инстинкта жестокости как природного начала человека.

2.4 Происхождение могущества аскетического идеала

Говоря в своем третьем рассмотрении о происхождении могущества аскетического идеала в человеческой культуре, Ницше указывает на три ее столпа: бедность, смирение, целомудрие, к которым тяготеют, прежде всего философы. Соответственно, философ, который нуждается в покое и чтит все притихшее, благородное, должен, по Ницше, чураться трех вещей: славы, царей и женщин. В отличие от художника, для которого аскетические идеалы не значат ровным счетом ничего, для философа они означают желание избавиться от пытки, ибо философ инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий, при которых он может достичь максимума чувства власти. И как только на своем пути к могуществу, к независимости он сталкивается с каким-либо препятствиями, обходит их, чтобы, лицезрея свой аскетический идеал, утверждать в нем свое существование.

Однако, как полагает Ницше, поначалу философский дух мог оказаться возможным только потому, что он облачался в типы созерцательного человека, наподобие жреца, кудесника, религиозного человека вообще. В аскетическом идеале заключена воля, власть аскетического священника, этим идеалом держится его право на существование. В отличие от своего учителя Шопенгауэра, видевшего в аскезе и святости проявление самоотрицания воли к жизни, Ницше усматривает в аскетическом идеале инстинкт воли к жизни. По его словам, «аскетический идеал коренится в инстинкте-хранителе и инстинкте-спасителе дегенерирующей жизни, стремящейся во что бы то ни стало удержать себя и борющейся за свое существование». Аскетический идеал как раз и служит аскетическому священнику средством борьбы со смертью, сохранения жизни болезненного типа человека, прирученного человека, пресытившегося жизнью.

Эту болезненность человека, который для философа-пророка, есть «больное животное вообще», Ницше связывает с тем, что аскетические священники утверждают такие ценности для больных, как «великое отвращение к человеку» и «великую жалость к человеку», которые, соединившись, ведут к Ничто, нигилизму. Для больной паствы аскетический священник оказывается спасителем, пастырем. Его чудовищная историческая миссия - господство над страждущим, которого он достигает различными средствами, как «невинными», так и «повинными».

Одно из эффективных «невинных» лечебных средств, применяемых аскетическим священником для лечения больных - заглушить боль путем аффекта. Поскольку каждый страждущий инстинктивно ищет виновника своего страдания, то аскетический священник говорит ему: «Поистине, овца моя! Кто-то должен быть виновным в этом: но этот кто-то есть ты сама, ты сама виновна в этом - ты сама только и виновна в себе!». Стало быть, аскетический священник делает первый намек страждущему относительно «причины» его страдания: он должен искать ее в себе, в какой-то вине. Само же страдание следует понимать как наказание за вину, за грех. Так у больной паствы зарождается чувство собственной вины, греха, греховности, так больной становится «грешником».

Другое средство - борьба с чувством недовольства, которая ведется формами и способами, притупляющими до самого минимума чувства жизни вообще: никакой воли, никаких желаний, не любить, не ненавидеть, невозмутимость, не мстить за себя, не обогащаться, не работать, нищенствовать. В результате получается в морально-психологическом плане полностью обезличенный человек, «обезличение» в физиологическом - гипнотизирование, введение в спячку, гипнотическое ощущение Ничто, эпикурейская безболезненность, которая воспринимается страждущим за высшее благо, за нечто бесценное.

Еще более почтенным средством в борьбе с депрессией оказывается предписание священником крохотных доз радости, среди которых Ницше называет радость причинения радости через благодеяние, одаривание, помощь, увещевание, похвалу, поощрение, радость «любви к ближнему», которая есть на самом деле дурная любовь к самим себе.

К невинным средствам борьбы с недомоганием Ницше относит еще стадную организацию, побуждение чувства коллективной власти, а стало быть, заглушение индивидуальной досады самой по себе удовольствием при виде коллективного процветания. Все это можно найти в христианстве, в частности в римском мире, в котором существовали общины взаимопомощи, общины бедных, больных, погребальные общины. В них культивировалась радость взаимной благотворительности. Но больший интерес для философа-пророка, исследующего в качестве психолога корни христианской морали, представляют так называемые «повинные» средства борьбы с недомоганием. В них речь идет о разгуле чувств, при использовании которых в качестве обезболивающего средства боль притуплялась.

К такого рода аффектам Ницше относит: гнев, страх, похоть, месть, надежда, отчаяние, жестокость. Из воодушевления, свойственного разгулу чувств, аскетический священник извлекал для себя выгоду, прикрывая свою моральную лживость невинностью, за которой в действительности скрывалась бесчестная ложь. «Эти «добрые люди», - гневно клеймит Ницше аскетических священников, - все они изморалились нынче дотла и навек осрамились по части честности: кто бы из них выдержал правду «о человеке»!... Мораль: какой умный человек написал бы о себе искреннее слово?...

Аскетический священник прибегал к умышленному разгулу чувств с целью вывести «однажды человеческую душу из всех ее пазов, так глубоко окунуть ее в ужас, стужу, пекло и восторги, чтобы она… мигом отделалась от всяческой мелюзги, прилипающей к недовольству…» , разбудить человека из томительной скорби, загнать хотя бы на время его тупую боль, мотивируя это религиозным «оправданием». Но на самом деле, как считает Ницше, такой разгул чувств, хотя и предписывался страждущему священником с чистой совестью, все же усугублял болезнь.

Таким образом, заключает философ-пророк, каждый разгул чувств, причинявший боль, служил впредь победе аскетического идеала священника. Этой системой лечения аскетический священник фактически «приручал» человека, делая его еще больнее. С тренингами покаяния и искупления Ницше связывает темп роста болезненности, возникновение чудовищных эпидемий, массовых психозов смертомании в Европе. Потому он называет аскетический идеал «настоящей пагубой в истории здоровья европейского человека» , а аскетический священник своей методикой наводил порчу на душевное здоровье.

Ницше, однако, не может противопоставить могуществу аскетического идеала что-либо. Он не может согласиться с теми, кто видит противовес аскетическому идеалу в современной науке, ибо она, по его словам, «выступает не антиподом аскетического идеала, а, напротив, новейшей и преимущественнейшей формой его» , она даже способствует процессу его формирования, остается его лучшей союзницей. Наука так же, как аскетический идеал, оказывается пристанищем всякого рода унылости, безверия, страдания от дефицита любви, неудовлетворенности, отвращения от жизни. Для них уверенность в жизни, уверенность в будущем канули в прошлое. Всякая наука, продолжает далее клеймить ее Ницше, пытается разубедить человека в уважении к самому себе, «она изводит всю свою гордость, свою суровость своей исторической атараксии на то, чтобы поддержать в человеке это с таким трудом добытое самопрезрение…». Так же, как и аскетические священники, ученые далеко не свободные умы, ибо они верят еще в истину, а для Ницше воля к истине есть собственно вера в аскетический идеал, в метафизическую ценность, самоценность истины.

Следовательно, наука и аскетический идеал стоят на одной почве, а именно, на почве одинаковой преувеличенной оценки истины. В связи с этим приведем пассаж, в котором философ-пророк выразил свое сомнение в правомерности статуса науки и религии: «Наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере - и даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, - вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна… А что, если именно это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотою, ложью, - если сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?... Сама наука нуждается отныне в оправдании…».

Не противоречат аскетическому идеалу, По Ницше, и получивший широкое распространение в Европе «безусловный порядочный атеизм», который представляет собой одну из последних фаз развития данного идеала, «импозантную катастрофу двухтысячелетней муштры к истине, которая под конец возбраняет себе ложь в вере в Бога». И хотя Ницше отверг аскетический идеал, все же он не мог не признать его значимость для человека. Именно аскетический идеал позволил человеку, страдавшему проблемой своего смысла, осознать свое существование на земле, придать своему существованию некий смысл. «Бессмысленность страдания, а не страдание, - возвещает философ пророк, - вот что было проклятием, тяготевшим до сих пор над человечеством, - и аскетический идеал придал ему некий смысл». Всякое страдание подводилось им под перспективу вины, тем самым человек был спасен им, он приобрел смысл, спасена была его воля.

Таким образом, чудовищная власть аскетического идеала, идеала священника происходит, по Ницше, оттого, что он был до сих пор единственным идеалом, который придал смысл человеческому существованию. И он не имел конкурентов, ибо «человек предпочтет скорее хотеть Ничто, чем ничего не хотеть…». У философа-пророка такой антиидеал есть - это Заратустра как воплощение ницшеанского сверхчеловека, что будет рассмотрено нами ниже.

Обнажив психологические корни христианской морали, Ницше приходит к выводу, что за внешней, казавшейся вполне гуманной формой морализирования христиан кроются, по существу, моральные ценности, природа которых восходит к естественной имморальности. Ее истинная природа, как и природа всего живого, выражается в воле к жизни. А это значит, что все наши оценки моральных благ определяются ценностью для жизни, формула понятия которой гласит: «жизнь - это воля к власти… она есть выражение форм роста власти».

Но поскольку воля к власти - это инстинктивная воля всего живого, стало быть, все моральные оценки, добродетели «суть физиологические состояния, а именно главнейшие из органических функций, которые ощущаются как необходимые, как хорошие. Все добродетели, в сущности, не что иное, как утонченные страсти и повышенные состояния». А практикуемая христианско-европейским человечеством мораль, которая была, по сути, историей борьбы морали с основными инстинктами жизни и строилась на основе моральных явлений, оцениваемых критериями добра и зла, есть не что иное, как притворство, лицемерная маска, увертка для людей, нищих духом.

Приведем характерный пассаж из «Веселой науки»: «Мы, европейцы, вовсе не можем обойтись без того маскарада, который называется одеждой. Не должно ли иметь столь же прочные основания и одеяния «моральных людей», их закутывание в моральные формулы и правила приличия, вся благонамеренная подтасовка наших поступков под понятие «долг», «добродетель», «чувство солидарности», «порядочность», «самоотверженность»? Европеец одевается в мораль, так как он стал больным, немощным, увечным зверем, имеющим все основания быть «ручным», так как он - почти уродец, нечто недоделанное, слабое, неуклюжее… Мораль наряжает европейца… во что-то более благородное, более значительное, более импозантное, в «божественное». А если снять этот маскарадный костюм, который именуется моралью, то окажется, что этим моральным людям «присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы».

Таким образом, рассмотрев переоценку всех ценностей по Ницше в трех основных аспектах(психологию христианства, психологию совести и происхождение могущества аскетического идеала), сделаем следующие выводы:

· христианство осуществило полную метаморфозу стадной морали: жестокость утончили до трагического сострадания в такой степени, что она не признается более за жестокость, рабский дух принял форму христианского послушания, унижение - форму смирения. В целом можно сказать, что все, что унижает и губит человека, она возвела в идеал;

· имморализм призван восстановить натурализм в морали и прежде всего естественного, «дикого» (на моральном языке - «злого») человека, излечить его от «культуры», то есть, от морали, которая утвердила преимущество воли к Ничто перед волей к жизни, иными словами утвердила принцип жизни: «лучше не быть, чем быть»., т. е. отвергла ценность жизни. Стало быть, такая противоестественная мораль направлена, по сути, против инстинкта жизни. Подлинная, «здоровая» мораль - а для Ницше таковой является имморализм - должна открывать либо искать высшие состояния жизни…» , подчиняется инстинкту жизни, изымает из жизненного мира человека такие понятия, как «вина», «наказание», «нравственный миропорядок», становится по ту сторону добра и зла. Последнее возможно лишь потому, что моральные факторы, по Ницше, отсутствуют в морали.

философский ницше сверхчеловек



3. Идея сверхчеловека по Ф. Ницше

3.1 Современный Ф. Ницше человек как антипод сверхчеловека - культурно-этического идеала философа

«Мы можем любить только что-нибудь совсем родное нам: больше всего мы любим вымышленное нами существо. Излишне приказывать любить свое произведение или ребенка…».

Сверхчеловек был действительно чем-то сросшимся с душою Ницше, вылившимся из самых ее глубоких тайников. Он любил его, как своего ребенка, служил и до конца остался верен своему идеалу. Но это «вымышленное существо» являлось глубоко жизненным, важным и нужным. Как и всякий идеал, сверхчеловек - результат критики действительности, антипод сущего.

Это сущее - современный философу человек. Мучимый непрестанно своим вопросом, что значит человечество, а также стремясь разгадать его высокое предназначение, Ницше, наконец, создал свой идеал высокого человека - сверхчеловека. «За человека цепляется моя воля, цепями сковываю я себя с человеком, так как меня влечет вверх - к сверхчеловеку: ибо туда стремится моя другая воля».

В одном из своих более поздних сочинений Ницше писал: «Мое понятие, мое сравнение для этого типа есть, как известно, слово «сверхчеловек»».

Таким образом, сверхчеловек становится некоторого рода символом, обозначением культурно-этического и эстетического идеала, дающего смысл и цену жизни.

В последний период своего творчества Ницше писал: «И пусть не будет сомнения в том, что я презираю современного человека, с которым создала меня судьба в одно время… Я задыхаюсь от его нечистого дыхания…». Это презрение к современному человеку было его постоянным спутником. Философ называл современного человека «самодовольным могильщиком всего высокого и идеального, ушедшим в свой маленький угол и оценивающим оттуда всех и вся, опошляющим и принижающим жизнь…». Люди мельчают.

Сильные и сознательные личности - это уже нечто противоположное современному человеку-филистеру. Ницше беспокоит «неяркость личности». «Она… расслабленная, тусклая, бесцветная, апатичная… не годная ни на что хорошее». Философ говорил устами Заратустры: «Вы становитесь все мельче, маленькие люди! Вы рассыпаетесь на куски, любители удобств!». Ницше также отмечал, что у таких людей нет высоких и ясных целей, обширных горизонтов, сильной воли.

Философ считал, что утешением слабых, мелких людей без воли и идеалов является современная европейская культура, которая привнесла комфорт, удобство, спокойствие в человеческую жизнь, значительно усложнившуюся из-за внешних объективно-материальных условий. Европейская культура поглотила людей этой своей стороной и сделала их слугами, торгашами и искателями удовольствий. «Как может стать когда-нибудь чистой кровь того, чья душа была денежным мешком, чье счастье составляли грязные бумаги?» - спрашивает Ницше.

Люди, стремящиеся к наслажденьям, ищущие только их и видящие в этом все - пошлы. «Пошлая натура характеризуется тем, что она неукоснительно имеет в виду свою выгоду, и что эта мысль о цели и выгоде сильнее в ней даже самых сильных инстинктов».

Они в свой идеал не могут включить нечего более высокого; их идеал - человек, «который имеет свое маленькое удовольствие днем и свое маленькое удовольствие ночью».Такие стремления не только лишают человечество своих идеалов, но и знаменуют застой, приводят рано или поздно к нему.

Люди, приветствующие «идеал последнего человека», наполняющие свою жизнь только стремлением к этому идеалу, должны держаться за какую-либо мораль, за соответствующую модель поведения. Поэтому Ницше ведет неустанную войну с моралью: «не следует взвешивать дозволенного и недозволенного на весах торгаша».

Измерение ценности жизни количеством удовольствий является поверхностным. «Гедонизм, пессимизм, утилитаризм, эвдемонизм - все эти способы мышления, которые измеряют ценность вещей удовольствием и страданием, т. е. сопутствующими, побочными явлениями - поверхностны и наивны». Подобные стремления, интенции указывают на мелкость, изуродованность, бессилие человека.

Рядом с этой эвдемонической стороной морали современного философу человека нужно отметить и другую, которая также является результатом отсутствия воли.

Эта сторона - преклонение перед «нравственностью нравов», как называет ее Ницше, - преклонение перед установившемся обычаем (modus vivendi), вражда и ненависть ко всему новому, самобытному.

Почтение и уважение перед поступком и убеждением только потому, что это обычай! «Но ведь твердость твоего морального суждения, - восклицает Ницше, - может быть как раз доказательством твоего личного ничтожества, безличности, твоя «моральная сила» может иметь своим источником твое упрямство или твою неспособность созерцать новые идеалы!».

Эта ложность, лицемерие, которыми проникнута жизнь современного философу человека, больно задевали правдоискателя Ницше. Поглощенные мелочами жизни, люди не знают, что такое жизненная связь с идеалами; если они и имеют их, то это только лицемерие, желание прикрыться торжественной мантией.

Заратустра, «безбожник», постигнув до конца, что Бога нет, что он умер, приходит в ужас. Как бы ни был далек и чужд ему этот идеал, он остается для него все-таки идеалом, руководившим когда-то в жизни, верным и надежным регулятивом, ведшим вперед человечество к высокой, идеальной цели. Бог был убит людьми. «Бог умер! - восклицает Заратустра. - И вы, вы убили его. А они недоумевают, они не знают. До них не дошла еще весть о его смерти!». Это и больше всего возмужает Заратустру. Убить, потерять свой идеал, и не знать, что он уже мертв. Это может случиться только тогда, когда происходит наихудшее из убийств - убийство равнодушием: они задавили жизненное зерно своего идеала и продолжают держаться за его пустую скорлупу. Они и не живут, не определяются им. «Буддист поступает иначе, чем не-буддист; христианин же поступает, как все; для него существует только христианство церемоний и настроений».

Подобная критика и привела его к поискам своего идеала, к поискам «истинного» человека, достойного так называться. Однако следует заметить, что картина современного человека нарисована слишком уж мрачными красками, слишком односторонне пристрастна.

Однако иначе у величайшего борца со своим временем, вдохновенного пророка и обновителя человечества Ф. Ницше не могло быть. Это нисколько не умаляет ни огромного значения, ни актуальности этого мощного сатирика, под сарказмом которого падает так много гнилого и дряблого в нашей современной культуре. Ницше - могучая буря, разразившееся над Европой и европейской культурой. Как буря снес он на своем могучем пути все нетвердое, шатающееся; после мощной, сильной бури легче дышется, светлее небосклон и изобильный дождь питает новые всходы, побеги.

3.2 Сверхчеловек - идеал Ф Ницше

«Лишь как творцы, мы можем уничтожать» - говорит Ницше, и сам строго следует этому правилу.

Гетевский Фауст, стремясь перевести известные библейские слова, дающие определение первопричины бытия, долго ищет определение этого принципа, пока, наконец, не восклицает: «Но свет блеснул -- и выход вижу смело, могу писать: «В начале было Дело»!».

Ницше еще ярче и сильнее выражает свою мысль: «Деяние - все». И это деяние, творческую волю, он делает не только принципом мироздания, но и дает еще значение логического начала, кладет в основу всего живущего. Ему помог в этом «дух», имя которому - Дионис, излюбленный герой и символ Ницше. Это - принцип вечного стремления к творчеству, самоутверждению, проявлению себя, инстинктивного влечение к жизни.

Однако в сверхчеловеке так же ярко и выразительно представлено и другое начало - аполлоновское, начало объединения, высшего единства. Оно дает прекрасную, целостную, стройную форму идеалу. Оно связывает воедино черты гармоничной личности, придает ему стиль и красоту.

Эти два начала, сплетаясь и сочетаясь вместе, не лишая друг друга особенной, присущей каждому красоты, создают вместе высшее синтетическое единство. Сверхчеловек и является этим синтезом.

Радостное утверждение жизни, стихийность жизненности, глубокая и инстинктивная ее жажда - вот первая отличительная черта идеала Ницше. В произведениях философа можно часто встретить поклонение жизненному началу - богу Дионису: «Все это и обозначает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика. В ней скрыт глубочайший инстинкт будущей, вечной жизни… Путь к творчеству жизни - святой путь». Он приветствует все, что обогащает, золотит, увековечивает и обожествляет жизнь, а также все одобряющее, утверждающее, творческое.

Ницше везде и всюду старается найти эту жизненность, утверждение, инстинкт жизни: «Я счастлив, что люди совсем не хотят думать о смерти! Я бы охотно постарался сделать мысль о жизни для них еще во сто раз более достойной размышления!». Заратустра говорил: «Ваша любовь к жизни да будет вашей высшей надеждой; а ваша надежда да будет высшим смыслом жизни!». Всему, что противоположно идеалу полной и экспансивной жизни, философ объявил войну.

Бьющий через край источник жизни должен был реализовываться через творчество. Творческий дух является его идеалом, задачей и надеждой. «Инстинкт творца» - вот что должно быть развито в сверхчеловеке. Творческий индивидуум - могучий индивидуум, обладающий сильной, стремительной волей.

Творческое начало должно быть направлено прежде всего на самого индивидуума: «Постоянно старайся стать тем, кем ты должен быть, - учителем и создателем самого себя!». Следуя себе и только себе, становясь самим собой, мы следуем своему идеалу, и этот идеал - «суверенный индивидуум, равный только самому себе, освободившийся от «нравственности нравов», сверхнравственный индивидуум (т. к. «автономный» и нравственный исключают друг друга)». Как автономная личность, суверенный индивидуум сам творит свои ценности; его мораль поэтому называется «я хочу».

Суверенный индивидуум свободен; свобода - важное основание его существования. Ницше писал: «Несвободный человек - позор природы, и нет ему никакого ни небесного, ни земного утешения; каждый, кто хочет стать свободным, должен сам стать им; никому свобода не падает с неба, как чудесный подарок».

Размещено на Allbest.ru

...