Философско-исторические взгляды К. Леонтьева

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Философско-исторические взгляды К. Леонтьева»

План

1. Жизнь и деятельность

2. Органическая теория развития общества

3. Критика эгалитарного прогресса

4. Роль византийских начал

5. Перспективы социализма в России

6. Варианты сохранения своеобразия исторического пути России

7. К.Н.Леонтьев о характере сближения интеллигенции и народа

1. Жизнь и деятельность

К.Н. Леонтьеву при жизни не удалось получить признание общества, стремительно двигающегося по пути того прогресса, который он ненавидел. Поиск и разработка им путей спасения России, славянства, а в конечном итоге и человечества от надвигающейся революции, были фактически окружены заговором молчания публики, которая об этом «знать не хочет». Сегодня же взгляды К.Н. Леонтьева оказываются в самой гуще полемики о прошлом и будущем России, ее национальном своеобразии и европейском влиянии, свободе и деспотизме. Продолжаются и споры о том, оправдались ли хоть в какой-то степени трактовка развития общества, идей прогресса и сами предвидения Леонтьева. национальный леонтьев византийский

К.Н. Леонтьев (1831-1891) родился 13 января 1831 года в родовом имении отца - селе Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии. Учебу начал в кадетском корпусе, а завершил на медицинском факультете Московского университета (в 1854 г.), откуда досрочно был отпущен для участия в Крымской войне. Врачебную деятельность после Крымской войны Леонтьев меняет на дипломатическую работу секретаря консульства на Крите. Начало новой службы он «отметил» ударом хлыстом французского консула, позволившего себе дурно отозваться о России, а закончил ее через 10 лет вследствие разногласий с тогдашним посланником в Константинополе Н.П. Игнатьевым по греко-болгарскому церковному вопросу, в котором выступил на стороне греков.

Внесение политики в вопросы внутренней жизни и, соответственно, усиление национальных и демократических настроений в славянстве, Леонтьев рассматривал как угрозу самобытности славянских народов. Свой взгляд, свою теорию спасения славянства он изложил в работе «Византизм и Славянство», обдуманной во время тяжелой болезни.

По выздоровлении и последующем уходе с дипломатической службы Леонтьев возвращается в Россию. Он - помещик в своем селе, послушник Николо-Угрешского монастыря близ Москвы, помощник редактора газеты «Варшавский дневник», с 1881 по 1887 годы - цензор Московского цензурного комитета. После выхода в отставку селится в Оптиной пустыни. В 1891 году принимает тайный постриг под именем Климента. В августе того же года переезжает в Сергиев посад, где 12 ноября умирает, повторяя в полусознании, полубреду: «Еще поборемся!», и потом: «Нет, надо покориться!» и опять: «Еще поборемся!», и снова: «Нет, надо покориться!». Его похоронили на кладбище у церкви Черниговской Божьей Матери.

В последних словах К. Леонтьева заключена трагедия человека, видевшего неумолимую силу ненавистных ему радикальных идей, предрекавшего гибель и перерождение России. Здесь же и трагедия яркого таланта, не нашедшего признания. Как писал сам Леонтьев о восприятии обществом своей публицистики: «Для одних - это остроумные парадоксы… для других - старческое безумие и упрямство, для очень ученых - легко и недоказательно, для мало ученых - слишком мудрено и слишком учено… для большинства - просто неизвестно или по предубеждению против охранительных органов, в которых я печатаю и которые это большинство не раскрывает, или прямо по недостатку славы или хоть большей известности».

К.Н. Леонтьев был одним из оригинальнейших мыслителей в истории не только русской, но и мировой философии. Удивительная независимость и подлинная самобытность его миропонимания заставляют вспоминать имена Н.Я. Данилевского, А.С. Хомякова, Ф. Ницше. В. Розанов называл Леонтьева «великим человеком в самом простом, но и в полном смысле слова», хотя и был уверен в том, что его идеи не смогут «привиться» в России. Для своего времени Леонтьев был, по его собственному признанию «преждевременным» мыслителем. Даже его страстные призывы к русской интеллигенции остановиться и не вести Россию к национальной катастрофе не были услышаны. Он неоднократно повторял, что был бы счастлив, если бы жизнь доказала ошибочность его предчувствий. «Боюсь, однако, - писал Леонтьев, - что я останусь правым. Боюсь, как бы история не оправдала меня».

История, увы, его оправдала. Только сейчас, через сто лет после его смерти, когда сбылись самые трагичные пророческие предупреждения, и наступил кризис российской государственности, распалась великая евразийская держава, и процесс распада не остановлен, а идет вглубь, кажется, настает и время Леонтьева. Итак, каковы основные идеи его философско-исторической концепции, о чем он размышлял и о чем предупреждал?

2. Органическая теория развития общества

Несмотря на литературно-публицистический стиль изложения, концепция Леонтьева носит глубоко системный характер. В его методологии жило утраченное впоследствии единство культуры, при котором были вполне «совместны» естественнонаучное и гуманитарное знание. «Нелепо, - писал Леонтьев, - оставаясь реалистом в геологии, физике, ботанике, внезапно перерождаться на пороге социологии. Принципы, господствующие в природе, сохраняются и проявляют себя и в человеческой истории».

Связывая воедино природу и человека, мир культуры, Леонтьев сформулировал органическую теорию развития, для которой характерны:

1. Аналогия между любой органической системой, то есть естественно-развившейся системой, и организмом как неразложимой целостностью.

2. Представления о закономерных этапах развития подобной системы, составляющих конечный во времени цикл ее бытия.

Процесс органического развития в любой его форме представляет, согласно взглядам Леонтьева, постепенное восхождение от простого к сложному, постепенную индивидуализацию и обособление явления. Он прилагает эстетические критерии, когда говорит, что развитие - это «постепенный ход от бесцветности и простоты к оригинальности и сложности».

В результате развития происходит постепенное усложнение составляющих систему элементов, увеличение ее внутреннего богатства, сопровождающееся укреплением единства. Высшая точка развития не только в органических телах, но и вообще в любой системе, отмечает Леонтьев, «есть высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством». Деспотизм в данном случае означает принудительные начала организации разнообразных элементов в одну систему, обеспечивающие ее существование в качестве целого. Разрывая узы этого естественного деспотизма, явление гибнет. Процесс же дезорганизации обусловлен нарастанием усредненности и однообразия элементов, образующих систему, что приводит к утрате ею своей индивидуальности и, в конечном итоге, к неизбежному разрушению или распаду.

Как сторонник органической теории Леонтьев предрекает каждой культуре и каждому государству неизбежную гибель. При этом он фиксирует несинхронность продолжительности жизни культуры, народности и государства. Культура живет дольше своего народа. Давно умершие народы живут зернами своей культуры во множестве других народов. Часто наличие элементов народной культуры дает повод говорить о существовании самого народа, хотя деструктивные процессы уже уничтожили народ. Это относится, например, к достижениям философии, религии, науки, искусства, распространившихся среди других народов.

Не столь длителен срок жизни народностей. Еще короче жизнь государств, в которых с наибольшей силой проявляется индивидуальность наций, их политико-организационная субстанциональность. Анализ исчезновение существовавших государств, привел Леонтьева к выводу о том, что их долговечность это только вопрос времени, но рано или чуть позже каждое из них исчезает. Предельной продолжительностью существования отличаются наиболее крепкие, «деспотичные» государства, которую он определяет в 1000, максимум в 1200 лет.

Выделив три универсальные стадии развития всех органических систем, Леонтьев определил тем самым основную закономерность их образования, функционирования и неизбежной гибели: первичная простота, цветущая сложность и смесительное упрощение.

На основе этой схемы Леонтьев впервые в истории социальной философской мысли, задолго до Шпенглера и Тойнби, разработал и обосновал идею цикличности развития государств, народов и культур. Цикличность в развитии общества подобна фазам онтогенеза, где есть эмбриональный период, рождение, рост и расцвет всех возможностей, но есть также угасание и смерть. Любая органическая целостность, естественно, имеет свой срок существования.

Из первоначальной простоты постепенно формируется усложняющаяся общественная система. Это восходящая линия движения, на которой общество характеризуется сложной социальной структурой, наличием деспотических организующих начал, координацией и субординацией всех его частей, цветением науки, искусства, ремесла. Достигнув расцвета, своей высшей точки, общество постепенно сменяется однообразием, упрощением, в результате чего постепенно угасает способность к культурному творчеству и, в конечном итоге, данное общество перестает существовать как субъект исторического процесса.

3. Критика эгалитарного прогресса

Выдвинутый Леонтьевым принцип циклического развития находился в прямом противоречии с популярными в его время концепциями линейного прогресса, многие из которых, особенно позитивистская и марксистская быстро и прочно вошли в сознание интеллигенции.

В этих концепциях социальное развитие понималось как прогресс, т.е. как поступательное движение общества по пути достижения материального благополучия, всеобщего гражданского равенства и демократических свобод. Цель прогресса - счастье всего человечества. Для обозначения реализации этих идей Леонтьев употребляет понятие «эгалитарный прогресс», т.е. уравнивающий прогресс.

Действительные законы исторического развития, по мнению Леонтьева, ничего общего с западноевропейскими теориями эгалитарного прогресса не имеют. Более того, они предстают как непримиримые антитезы. Теория прогресса рассматривает и объясняет только первую, наиболее оптимистичную стадию любого развития - постепенное восхождение от простого к сложному, к «цветущей сложности», но совершенно замалчивает вторую, такую же необходимую и неизбежную, как первая фаза - фазу упрощения и гибели.

Более того, произвольно искажая естественный процесс общественной истории, теоретики прогресса допускают намеренный обман, достоверно описывая только внешние признаки развития общества в его «оптимистической» фазе, но вкладывают в нее абсолютно не соответствующее ей содержание. Дело в том, что даже на этой стадии, развитие общества отнюдь не сопровождается установлением всеобщего гражданского равенства, свободы и благополучия, а, напротив, в это время увеличивается богатство и растет нищета, первоначальная простота сменяется пышностью, великолепием и разнообразием жизни и, разумеется, усиливается деспотизм государственной власти как главной идеи, на основе и благодаря которой происходит «расцвет».

Процессы демократизма относятся не к этой, а ко второй стадии развития, о которой прогрессисты не хотят слышать, не желают ни говорить, ни писать, а именно к периоду вступления государства во «вторичное упрощение». Леонтьев резонно спрашивает: разве эгалитарно-либеральный прогресс не упрощает жизнь, не делает внешность людей и быт одинаково усредненными, простыми и бесцветными? Государство и его граждане утрачивают индивидуальность мыслей и чувств, составляющих их естество, они становятся одинаковыми.

Вместо того, чтобы в таких тяжелых условиях удерживать внутреннюю идею собственного «я», предохраняющую от развала индивидуальную целостность души, (индивидуальную целостность мировоззрения - И.В.), большинство людей, поверив в общественный прогресс, уничтожается как личность, растворяясь в общественной массе. Поэтому, полагает Леонтьев, нельзя мириться с теорией (линейного - И.В.) прогресса, ввергающей человеческие умы в губительные иллюзии и помрачения!

Земля до сих пор вращалась вокруг Солнца, замечает Леонтьев, а господа прогрессисты желают сделать так, чтобы отныне она вращалась вокруг Сириуса!. Необходимо отказаться полностью от либерально-эгалитарного понимания исторического опыта (прогресса - И.В.), заменив данное примитивное и абсолютно ошибочное мировоззрение философией, соответствующей социальной действительности, которая, наконец, найдет в себе силы признаться, что все истинно великое, высокое и прочное в человеческой жизни и истории государства появляется никак не благодаря повальным свободе и равенству, а исключительно - деспотическому, волевому соединению в единое целое разнообразных форм жизни: прекрасных и безобразных, богатых и бедных, добрых и злых, свободных и зависимых.

Эгалитарная модель, по мнению Леонтьева, легко становится теоретическим оружием тех, кто стремится к ниспровержению государственных, религиозно-церковных и социальных устоев, еще способных самосохраниться.

Люди, в безумной жажде немедленных демократических свобод и уравнительных прав, повсюду вступают за них в борьбу, проникаясь ненавистью и злобой друг к другу. В этой борьбе теряются выработанные длительным культурным развитием традиции, высшие чувства, сложные понятия. На смену им приходят примитивные идеи, реальные свидетели социальной (духовной прежде всего - И.В.)деградации. Идет процесс упрощения, при котором и культура в целом теряет свою индивидуальность. Все либеральное бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде.

Свои рассуждения и выводы естественник Леонтьев основывал на том, что какое бы «развитие мы не взяли болезни ли (органически сложный и единый процесс), или живое, цветущее тело (сложный и единый организм), мы увидим одно, что разложению и смерти второго (организма) и уничтожению первой (процесса) предшествуют явления: упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, уменьшение единства силы и вместе с тем смешение. Все постепенно понижается, мешается, сливается, а потом уже распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее. Перед окончательной гибелью индивидуализация как частей, так и целого слабеет. Гибнущее становится и однообразнее внутренне, и ближе к окружающему миру, и сходнее с родственными, близкими ему явлениями».

Для Леонтьева идеи эгалитарного прогресса были не только не приемлемыми, но и глубоко презираемыми. Поэтому он подбирает все новые и новые аргументы, развенчивающие «уравнительные» идеалы.

Во-первых, идея прогресса, т.е. непрерывного поступательного движения общества от низшего к высшему, противоречит, согласно Леонтьеву, основному принципу органического бытия: все созданное природой имеет определенный предел жизни.

Во-вторых, идеалы прогресса, понимаемого как движение к всеобщему благу, являются просто иллюзорными. Всеобщее помешательство на почве уравнительного материального благополучия есть не что иное, как погоня за призраком, (См. Г. Лебона) новая форма (религиозного И.В.) суеверия. Однако во всех религиях, рассуждает Леонтьев, есть хоть что-то реальное, а в идее всеобщего блага реального ничего нет. Кто возьмется точно определить, что такое благо, прежде чем обещать его всем? Благо - это пустая абстракция мысли, общественный мираж. Понимание блага каждым индивидом разное: один находит благо в удовольствиях, другой - в страданиях, третий - в удовольствиях и страданиях попеременно. Напрасно искать ясные и четкие критерии блага, их нет, и не может быть, так как идея всеобщего блага - это идея неосуществимая, к тому же находящаяся в прямом противоречии с природой человека.

В-третьих, точно так же, как и идею всеобщего блага, Леонтьев высмеивает и претензии сторонников прогресса на построение счастливого будущего. Он писал, что глупо и стыдно людям, называющим себя реалистами, верить в такую нереализуемую вещь, как счастье человечества. Как органическая природа живет разнообразием, антагонизмом, обретая в этом единство и гармонию, так и человечество не может основываться только на счастье и добре, потому что «зло так же присуще нравственной природе человека как боль и страдания присущи его телу. Но вера либералов и мирных прогрессистов слепа». Жизнь с необходимостью включает в себя горе и страдания, которые сопровождают жизнь каждого народа со времени возникновения его государственности до его разложения и гибели.

Леонтьев считал, что чем более иллюзия всечеловеческого счастья будет уделом смысла человеческой жизни, тем больше страданий она принесет как отдельному человеку, так и обществу в целом. А попытка реализации идеи всеобщего счастья на практике принесет народу неисчислимые страдания. Он был одним из тех немногих мыслителей, кто предвидел, что быстрое поступательное движение человечества к счастливому будущему, этот «полет стремглав без тормозов и парашютов» приведет к прямо противоположному результату, к «безвозвратному падению в страшную бездну отчаяния».

В-четвертых, эгалитарный прогресс приводит к потере человеческой индивидуальности. Леонтьев констатировал, что хотя технологии прогресса могут быть сложными, его конечная цель проста и груба: усреднить людей так, чтобы они «стали друг на друга похожи, как березы в роще». Гениальное предвидение Леонтьева о том, что результатом прогресса будет превращение человечества в аморфную атомизированную массу, нашло подтверждение в ХХ веке.

В-пятых, Леонтьев ясно видел, что движение по пути прогресса с неизбежностью приведет к кризису культуры, ибо она не что иное, как своеобразие, самобытность. Главная сила эгалитарного прогресса заключается в том, что он несет бесцветную, однообразную, унифицированную культуру, которая в ХХ веке получила название «массовой». Причем производство однотипных ходячих идей и художественных штампов не может даже называться культурой, так как рассчитана на усредненного человека и лишена национального своеобразия. Продукты этого «творчества» обезличены и не способны стать подлинными культурными ценностями.

Даже если предположить, что идеалы прогресса, идеи равенства и свободы будут воплощены, то их реализация, опасался Леонтьев, приведет к прямо противоположным результатам. Идея равенства приведет к новой форме рабства, а идея свободы - к новой форме деспотизма, причем такого, перед которым померкнут все предыдущие формы.

Леонтьев писал, что люди, выступающие под знаменем прогресса, видят только завтрашний день и не могут мыслить перспективно. Они даже и не задаются вопросом о пределах свободы в обществе, мечтая перепрыгнуть из царства необходимости в царство свободы. А ведь все великие перевороты, отмечал Леонтьев, не вели к безграничной свободе, а вводили новые стеснительные организующие начала. Постоянное самоосвобождение общества ведет к тому, что освобождать будет некого, да и незачем, и тогда начнут возникать такие формы социальной организации, которые пока еще трудно определить, но, либеральными они не будут.

Леонтьев не брался предсказывать, какие формы организации общества возникнут, но, что эти новые формы будут суровы и очень тяжелы, это для него, несомненно. Новую культуру, писал он, «замесят люди столь близкого уже ХХ века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных».

И ХХ век со своими кровавыми режимами, возникшими в ходе осуществления идей свободы, равенства и братства, с миллионами жертв, которые не сможет учесть никакая статистика, вполне подтвердила его мрачные прогнозы.

4. Роль византийских начал в историческом становлении России

В своем анализе исторического пути России, Леонтьев использовал понятие культурно-исторического типа, выработанное Данилевским, которого он высоко ценил и чье влияние признавал безоговорочно. Книга Данилевского «Россия и Европа» стала для него настольной и помогла ему в разработке специфического понятия «византизм». Сравнительный анализ культурно-исторических типов России и Западной Европы, по его мнению, показывает принадлежность российской культуры не к европейскому, а к византийскому типу, основополагающими началами которого являются: самодержавие как принцип организации государственной жизни и православие как источник единства духовной жизни и нравственно-религиозного опыта.

Именно византизм, полагает Леонтьев, создал Россию. Византийская идея царизма, то есть ничем не ограниченной самодержавной власти, на русской почве выразилась в идее родовой монархии как организующего начала народной жизни. Православие обеспечило духовное единство народа на основе византийского религиозного идеала. Освящая самодержавие, православие выполняло вместе с тем роль взаимодополняющих политических основ русской государственности.

Роль византийских начал в историческом становлении России заключается в том, что византийские идеи и чувства сплотили в одно целое полудикую Русь, дали ей силы выстоять под татарским игом, вынести бесчисленные войны, нашествие наполеона. Они привели к созданию мощного государства, к величию России. Леонтьев констатировал: «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы проникают насквозь весь Великорусский организм».

Леонтьев задается вопросом: какое будущее ждет Россию в случае отказа от византийских начал жизни и государственности в угоду идеям прогресса? Здесь на его взгляд, возможны несколько вариантов.

Во-первых, тихое, медленное разложение византийских начал путем либерализации и демократизации. Россия в таком случае пойдет подражательным путем, потеряв свое «национальное лицо» и растворится в западноевропейской культуре. Что же касается ее государственности, то Россия перестанет существовать как великое государство, превратившись в заурядную демократическую республику на задворках Европы.

С такой возможностью Леонтьев не может и не хочет примириться. Поэтому он, не колеблясь, приходит к выводу, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как ей может повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция. Такой вариант, однако, возможен только при мирном течении событий, гарантий которого нет. Опыт Европы показал, что демократизм порождает кровавое заблуждение революций.

Идея развития и идея демократического прогресса, согласно Леонтьеву, представляют непримиримые антитезы. Развитие есть процесс внутренне организованный и естественный, и даже во «вторичном смешении» он имеет свой порядок. Демократический же прогресс как идея и практика никакого порядка не имеет, его предназначение связано главным образом с разрушением государственных, церковно-религиозных и сословных порядков, которые отнюдь не утратили способности к самосохранению.

Демократическое движение толкает людей на противостояние государству, которое вынуждено усиливаться и защищать себя. Противостояние демократической общественности, предрекает Леонтьев, неизбежно завершится усилением государства, подавлением гражданских надежд на свободу и приведет к установлению новых еще более жестких форм неравенства и нового, теперь уже «сознательного поклонения деспотизму» государства. Для России эти процессы наверняка обернутся национальной катастрофой.

Во-вторых, Леонтьев полагал, что демократия никогда не впишется в систему государственного устройства России, она его разрушит. Интересно, что такой же вывод четко сформулировал православный богослов и проповедник отец Иоанн Кронштадский, который писал: «Правые стоят за монархию, левые за конституцию. Запомните, если не будет монархии, не будет и России; только монархический строй дает прочность России. При конституции она вся разделится по частям».

Не нужно строить иллюзий, предупреждал Леонтьев, в отношении демократии и свободы, чуждых русской государственности. Порядок в России держится исключительно самодержавным деспотизмом и централизмом. Как свидетельствует исторический опыт, все преобразования, ведущие к укреплению и процветанию России, не осуществлялись демократическим путем, а, напротив, насаждались насильственным образом верховными властями, например, реформы Петра. К тому же народ, живший столетиями в условиях деспотизма, впитавший в себя чувства ненависти, страха и скорби, при разрушении «принудительных начал» становится неуправляемым. Такой народ опасен для всех, в том числе и для самого себя. Россию ждет анархия и гражданская война.

5. Перспективы социализма в России

Не менее катастрофический вариант предсказывал Леонтьев и при попытках воплощения в жизнь радикальных прогрессистских теорий - социалистических утопий. Видя нарастающую силу революционного движения, Леонтьев сделал предположение, что социалистического будущего избежать не удастся. «Социально-политические опыты ближайшего грядущего, - писал он, - (которые по всем вероятиям, неотвратимы) будут, конечно, первым и важнейшим камнем преткновения для человеческого ума на ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (то есть глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества. Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид принесет его воцарение побежденным…, сами победители, как бы прочно и хорошо не устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя. Эти грядущие победители устроятся или свободнее, либеральнее нас или, напротив того, законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительнее, даже страшнее».

Дело в том, что социалистические идеи по природе своей ненаучны и являются очень сложным вариантом религиозно-политического радикализма. Секрет их привлекательности состоит в том, что они сулят огромные выгоды, но на практике еще не испытаны. Поэтому их гибельные последствия сразу не видны.

Теперь в России и на Западе появляются первые социалистические пророки, и очень скоро следует ждать прихода в мир социалистического Константина, и, вероятнее всего, этого Константина будут звать не Вильгельм, не Джеймс или Георг, а Георгий, Николай или Александр. Леонтьев тем самым дает понять, что практическое осуществление идей социализма в человеческой истории начнется не в Англии, Германии или Франции, а именно в России.

Пока в XIX веке, социалистические идеи распространяют социалистические пророки, но придет XX век, и социалистических пророков сменят социалистические диктаторы. Леонтьев провидчески замечает, что великие диктаторы смогут появиться только на почве социализма. Сам же социализм будет оформлен как государственная религия.

Задолго до «реального социализма» Леонтьев совершенно точно описал логику практического воплощения социалистических идей в России. Для него было совершенно очевидно, что социализм как европейский продукт не имеет и не может иметь естественных корней в русской почве, и, как чуждое ей явление, будет насаждаться грубо, насильственно и жестоко. Сначала развал российской государственности и разгул анархии, жесточайшая борьба, в которой побежденных ждут горе и страдание. Затем воссоздание собственного государственного механизма, еще более жестокого и грубого, чем самодержавие. Вместе обещанных равенства и свободы новая форма жесточайшего деспотизма, новый феодализм. «Социализм, - писал он, - понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм… в смысле глубокой неравноправности классов и групп».

Социализм рано или поздно возьмет верх над всеми другими общественными идеями и порядками, но «не в здоровой и безобидной форме новой государственной организации, а среди потоков крови и неисчислимых ужасов анархии». История социализма, предрекает Леонтьев, будет невероятно тяжела и трагична. Попеременно, кровью и мирными реформами этот строй создаст «новое неравенство» и «новую разновидность развития».

Для него ясно, что законы и порядки, установившиеся после победы социалистических идей, будут строже, принудительнее, страшнее. Он понял, что социализм для русского человека отсекает все: религиозную веру, национальную духовность, гражданскую преемственность, политические традиции, предлагая взамен ложь равенства, свободы и материального благополучия.

Обманут социалисты, предупреждал Леонтьев, не дадут равенства и свободы, потому, что их вообще нельзя дать и еще потому, что не одолеют русского природного государственного деспотизма, а вынужденно создадут собственный государственный механизм, еще более жестокий и грубый, чем самодержавие. Страшным для русского народа станет гнет этого государства, ибо оно вненационально, космополитично, чуждо и враждебно России по своему происхождению. Всем своим сердцем Леонтьев отчаянно сопротивлялся, но, в конце концов, признал, что социализм неизбежен и человечество должно выдержать предстоящие испытания.

6. Варианты сохранения своеобразия исторического пути России

Как холодный бесстрастный ум, претендующий на строгую научность своей исторической схемы, Леонтьев знает, что гибель русской цивилизации, как и любой другой, неизбежна. Но как русскому человеку ему бесконечно жаль свою гибнущую культуру, и он пытается найти выход из этого положения, рассматривая различные способы сохранения России.

Казалось бы, самый простой вариант - это объединение славянских государств под главенством России, тем более что в то время идея панславизма была чрезвычайно популярной. Однако Леонтьев отрицал ее жизнеспособность, и тому имелись причины. Дело в том, что он не считал Россию славянской страной, вследствие чего и назначение ее чисто славянским быть никак не могло.

Более того, с его точки зрения, Россия из всех славянских стран самая не славянская, но и вместе с тем самая славянская. Не славянская она по своей истории, этническому происхождению - «крови», и национальной психологии. А самая наиславянская она не оттого, что призвана историей, как считали славянофилы, возглавить объединение славян, а совершенно по другим причинам. Россия сумела создать и развить то, чего нет и что не свойственно ни западноевропейской, ни азиатским культурам. Она единственная из всех славянских стран и, вообще, одна из немногих стран мира, которые смогли создать свою особую, индивидуальную и неповторимую национальную культуру. «Под словом культура, - писал Леонтьев, - я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом своеобразная мировая культура я разумею: целую, свою собственную систему отвлеченных идей, религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических».

Россия - не просто страна, это особый тип культуры, особая цивилизация. Высшей ее целью не может быть ни освобождение славян, ни тем более образование славянской конфедерации. Заметим, тема славянского объединения была неприятной и болезненной для Леонтьева, ибо, по его мнению, славянские народы настолько разные, так отличаются один от другого, интересы их настолько различны, что поднимать данный вопрос в любом виде не имеет никакого смысла и, вообще, дело это полностью безнадежное, что и подтвердила история XX века.

Другой вариант состоял в сохранении и укреплении византийских начал - самодержавия и православия. Будущее России Леонтьев видит в ее самостоятельности и обособленности от Западной Европы. Разработанный им консервативный вариант устройства России выглядел следующим образом: «Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно. Вообще сурово, иногда до свирепости. Церковь должна быть независимей нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот. Быт должен быть поэтичен, разнообразен. Законы, принципы власти должны быть строже, а люди стараться быть добрее: одно уравновесит другое. Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе».

Следует иметь в виду, что, отстаивая независимость и самостоятельность исторического пути России, Леонтьев никогда не был русским националистом. Он осуждал любой национализм, в том числе и русский, и довольно убедительно доказывал, что для России и ее культуры он крайне опасен и вреден. В нем он усматривал частный случай «прогрессивного демократизма», замаскированный космополитизм, стирающий национальную индивидуальность и своеобразие.

Леонтьев утверждал, что в националистических движениях он видит псевдорелигиозное суеверие, политическую ложь и нетерпимость. Что такое нация без своей собственной, особой и индивидуальной системы государственных и религиозных идей? Если их нет, что тогда остается - чистота крови? Но ни одна нация не имеет абсолютно «чистой» крови, особенно это касается европейских наций. Духовным бесплодием называл Леонтьев рассуждения о подобных вещах.

Приговор Леонтьева национализму беспощаден и решителен. Национализм - это сугубо политическое явление, не имеющее ничего общего ни с культурно-бытовым своеобразием народа, ни с его религиозной верой и гражданским укладом. Смысл его устремлений прямолинеен, однозначен и сосредоточен только на государственной независимости, стремление к которой является проявлением все того же обманчивого движения к свободе и равноправию, которое при более серьезном взгляде оказывается «эгалитарно-либеральным» уравнением и разложением.

Леонтьев был также последовательным противником русификации, в которой видел прямое следствие ненавистной его душе «европейской демократизации». По его мнению, национальное единство России должно строиться не на принуждении и насилии, не на силовом навязывании русских обычаев и языка, а на основе православия, общего религиозного опыта.

Всем народам, живущим в России, необходимо поддерживать и сохранять в неприкосновенности национальные обычаи, привычки, традиции, уклад жизни, согласовав их, насколько возможно, с одним из принципов византизма - православием. Только в отношении к нему все народы страны должны находиться в подчиненном положении, а государство обязано тщательно заботиться и оберегать национальные особенности и разнообразие.

«Поймите, прошу вас, - писал Леонтьев Розанову, - разницу: русское царство, населенное православными немцами, православными поляками. православными татарами и даже отчасти православными евреями, при численном преобладании православных русских, и русское царство, состоящее из сверх коренных русских, из множества обруселых протестантов, обруселых католиков, обруселых татар и евреев. Первое - созидание, второе - разрушение. А этой простой и ужасной вещи до сих пор никто не понимает… Мне же, наконец, надоело быть гласом вопиющего в пустыне!».

Таким образом, разрушению России под влиянием западной культуры, приобретающему видимость либерализма, демократизма, национализма и т.п., Леонтьев противопоставляет начала самодержавия и православия. Он считает, что централизация для такой страны, как Россия, при ее обширных пространствах, многонациональном составе, неодинаковых по климатическим, экономическим и прочим условиям областей, - единственный способ существования.

7. К.Н. Леонтьев о характере сближения интеллигенции и народа

Особое место в понимании русской интеллигенции занимает К.Н. Леонтьев, определенно выступивший не только против интеллигентских идеалов и нравственного авторитета интеллигенции, но и против самой идеи «сближения ее с народом».

К. Леонтьев пишет о том, что у нас давно уже говорят о «сближении» или даже о «слиянии» с народом. Говорят об этом, во-первых, агитаторы, неудачно пытавшиеся ходить в этот народ, во-вторых; умеренные либералы, «желающие посредством училищ, земской деятельности и т.п., мало-помалу переделать русского простолюдина в нечто им самим подобное (то есть национально-безличное); в-третьих, консерваторы, которые желают все того же сближения с народом. При этом они сокрушаются о том, что русский народ «интеллигенцию» не любит. Леонтьев полагает, что это не государственная, не объективная мысль, а субъективные эмоции - «это чисто личное порождение невольного какого-то страха или оскорбленное чувство доброго и честного человека, считающего себя перед народом ни в чем не повинным».

С точки зрения государственной, наоборот, надо радоваться тому обстоятельству, что народ «интеллигенцию» нашего времени, не очень любит, что она ему не нравится. Пускай в среде этой «интеллигенции», отмечает Леонтьев, есть прекрасные и гуманные люди, пусть мы сами принадлежим к ней, все-таки надо радоваться, что эта «интеллигенция» так непопулярна, несмотря на всю теперешнюю гуманность свою. Радоваться надо этому потому, что идеи и политические вкусы, господствующие в интеллигенции, все заимствованные, а у народа идеи и вкусы свои. Дело в том, что «мы современные европейцы, а народ наш не европеец; скорее его можно назвать византийцем, хотя и не совсем, вот в чем он лучше и выше нас». Сближаясь же с народом, «мы только вредим ему в том важном смысле, что мы почти нечаянно учим его европейству и не можем не учить, потому что сами до сих пор выдумать ничего не были в силах и в деле творчества национального (выделено мною.- И.В.) стоим гораздо ниже азиатских народов, у которых почти все свое».

За этим парадоксальным суждением Леонтьева стоит, с одной стороны, признание «культурной» силы интеллигенции, способной «заразить» народ «чуждым», европейским влиянием, а с другой - констатация низкой ценности ее духовного содержания. Недаром слово «интеллигенция» у Леонтьева в кавычках, чем он демонстрирует нескрываемое презрение к ней, как к неспособной понять, выразить и развить свои национально-культурные основания.

Какому же европейству учит интеллигенция народ? Леонтьев отмечает, что все охранительные (консервативные. - И.В.) силы Европы находятся теперь в постоянной и непримиримой борьбе между собою. Согласны везде только одни анархисты, коммунисты и те, которые им потворствуют. Причем число их ежегодно и повсеместно растет; они убежденнее, тверже, решительнее людей всех других партий и учений. Идеал их прост и ясен. Разрушить все прежнее, расторгнуть все преграды; сначала анархия, организация - позднее; она придет сама собою.

Такое состояние дел во всей Европе, это общее течение исторического потока. Ввиду всего этого, по мнению Леонтьева, для нас весь роковой вопрос должен состоять в следующем: сумеет ли славянское племя вовремя оградить себя от напора этих разрушительных волн и обойти это течение по своему собственному руслу? Или оно осуждено историей и темпераментом своим на вечное умственное рабство и должно тоже, хотя и несколько позднее других, отдать на заклание все лучшие исторические начала свои?

При взгляде на иные стороны нашей русской жизни, отмечает Леонтьев, кажется более вероятным последний, ужасный исход: при воспоминании о других оживляются надежды.

Нельзя, полагает Леонтьев, не отчаиваться в будущности славянства, когда слышишь, например, что множество русских людей ожидают спасения России от дальнейших либеральных реформ или, скажем яснее, -от демократической конституции. Нельзя не ужаснуться за наше будущее, когда с изумлением начинаешь понимать, что соотечественники наши хотят лечить нас от крайнего европейского радикализма тем же самым радикализмом».

Таким образом,: «для нас вопрос решается так: если культурная солидарность наша (т.е. культурное единство, единообразие. - И.В.) с Западом неотвратима и неисцелима, то национальное дело (выделено мною. - И.В.) наше раз навсегда проиграно».

Поэтому пользу или даже спасение наше, Леонтьев видит не в смешении с народом, а в сходстве с ним, в некотором, так сказать, подражании ему. В определенной мере это понимали славянофилы, но «ни один из них не обратил внимания на то, что при том слиянии или смешении с народом, которое они так всегда хвалили, не народ слиняет, так сказать, на нас своими национальными цветами, а мы заразим его нашими европейскими миазмами, потому что мы все-таки сильнее его ежедневным нашим влиянием».

При этом речь не идет о сближении с ним в социальном, юридическом или каком бы то ни было еще отношении. Так, например, юридическое сословное разделение, по мнению Леонтьева, было полезно для сохранения национального типа. Крестьянство и купечество национально, в смысле общего типа, были почти всегда безукоризненны. Дворянство же, с точки зрения национально-культурного типа было ниже и хуже не только китайских мандаринов, но даже и турецких пашей, которые не все свое уступали европеизму, не все обычаи, не все поверия, не все юридические понятия и т.д.

Пока наше полуевропейское дворянство было отделено от низших классов стеною привилегий, оно могло вредить народу только вещественно, стеснять его волю, наносить безнаказанно ему личные оскорбления, пользоваться даровым трудом мужика, брать с купца взятки, но «оно не могло тогда вредить народу духовно, государственно, воспитательно, религиозно и культурно, стирая своим примером и влиянием драгоценные черты его национального характера». А этот вред, полагает Леонтьев, является более существенным, чем вред материальный и личный.

С другой стороны, чем больше в обществе равенства, общения, бесед, взаимного понимания, чем больше нравственного влияния сверху вниз, со стороны более сведущей, но «культурно более испорченной, чем меньше сословного отчуждения, тем легче общелиберальная зараза».

В связи с этим он пишет о спасительности для России и Славянства постепенного свержения «умственного ига Европы», - для этого нужно «желать не дальнейшего влияния «интеллигенции» нашей на простолюдина, русского, а наоборот, искать наилучших способов и наилегчайших путей подражания мужику».

Лишь в одном случае Леонтьев готов примириться с влиянием «интеллигенции» на народ: «если бы сближенная уже с ним теперь реформами интеллигенция подавала ему сама поразительный пример развитого, самосознательного, я готов даже сказать, надменного в независимости своей культурного руссизма!». При этом речь идет об «идеальном (духовном - И.В.) сближении» с народом: «надо любить его национально, эстетически, надо любить его стиль. Нужно быть с ним схожим в основах».

Отсюда задача образованного сословия, с точки зрения Леонтьева, состоит «в развитом восстановлении идеалов простого народа, «верных и самобытных, но загрубелых и потому не всегда ясных ему самому».

Размещено на Allbest.ru