Сущность человека и бытия в философских работах ученых

Размещено на http://www.allbest.ru/

1. Чем отличается философия от частных наук

Итак, философ в отличие от любого другого ученого берется за то, что само по себе неизвестно.

Частные науки стараются сначала застолбить участок Универсума, ограничивая проблему, которая при подобном ограничении частично перестает быть проблемой.

Другим наукам их объект дается, а объект философии как таковой - это именно то, что не может быть дано

Таким образом, от философии неотделимо требование занимать теоретическую позицию при рассмотрении любой проблемы не обязательно решать ее, но тогда убедительно доказывать невозможность ее решения. Этим философия отличается от других наук. Когда последние сталкиваются с неразрешимой проблемой, они просто отказываются от ее рассмотрения. Философия, напротив, с самого начала допускает возможность того, что мир сам по себе - неразрешимая проблема. И доказав это, мы подучим философию в полном смысле слова, точно отвечающую предъявленным к ней требованиям.

Если физика - все то, что можно измерить, то философия - все то, что можно сказать об Универсуме.

2. Как Р. Декарт определяет начало всякого познания

Тот, кто думает, что Декарт положил начало новому времени каламбуром насчет того, что мы не можем сомневаться в том, что сомневаемся, - кстати, то же говорил и Св. Августин, - не имеет ни малейшего понятия об огромном новаторстве картезианского мышления и в результате не знает истоков современности.

Сомневаться - это значит, что мне кажется что-то сомнительным и недостоверным. Мне кажется и я думаю - одно и то же. Сомнение не что иное, как мысль. Итак, чтобы сомневаться в существовании мышления, я должен поневоле мыслить это мышление, чтобы дать ему существование в Универсуме; тем же актом, которым я пытаюсь упразднить мое мышление, я его осуществляю. Другими словами: мышление - единственное в Универсуме, существование чего нельзя отрицать, поскольку отрицать значит мыслить. Вещи, о которых я думаю, могут не существовать в Универсуме, но то, что я о них думаю, несомненно. Я повторяю: быть сомнительным - значит казаться мне сомнительным, и все в Универсуме может казаться мне сомнительным - кроме того, что это мне кажется.

Существование этого театра проблематично, поскольку я понимаю под этим то, что он стремится быть независимым от меня, что, когда я закрываю глаза и он перестает существовать для меня или во мне, он продолжает на свой страх и риск быть вне меня, отдельно от меня, в Универсуме, т.е. что он существует в себе. Но мышление обладает таинственным преимуществом, его существование, то, чем оно стремится быть, сводится к тому, что мне кажется, - к существованию для меня. И поскольку я пока что состою лишь из своих мыслей, скажем, что мышление - то единственное, в чем его собственная сущность, то, что оно представляет собой реально, состоит лишь в том, чем оно является для себя. Оно то, чем кажется, и ничего больше; кажется же оно тем, что есть. Оно исчерпывает свою сущность в собственной видимости.

В отношении театра ситуация обратная: то, чем театр является или стремится быть, не исчерпывается его видимостью, зримой для меня. Напротив, он стремится существовать и тогда, когда я его не вижу, когда я не появляюсь, когда я не присутствую. Но мое видение есть нечто исчерпывающее его экзистенциальное стремление казаться мне, когда я смотрю, мое зрение присуще мне, оно явно и непосредственно. И если сейчас я страдаю галлюцинацией, значит этот театр не существует реально, но вид театра отнять у меня не может никто.

Из чего следует, что лишь мышлению дан весь Универсум, И при этом дан несомненно, поскольку состоит лишь в данности бытия, поскольку является чистым присутствием, чистым явлением, чистой кажимостью для меня. Это великолепное, решающее открытие Декарта, которое, подобно Великой Китайской стене, делит историю философии на две части.

Сомнение как метод, решение сомневаться, поскольку имеется понятное чувство сомнения, не было у Декарта случайностью, как и его начальная формулировка о несомненности сомнения. Решение об универсальном сомнении - это лишь лицевая сторона медали, или инструмент другого решения, более позитивного: признавать науку не как содержание, а лишь как то, что можно доказать. Итак, наука, теория - это не что иное, как запись реальности в системе доказанных суждений. Ведь сомнение как метод не является для философии случайностью: это сама философия, обдумывающая свои собственные неотъемлемые свойства. Любое доказательство - это доказательство сопротивления, и теория - это доказательство сопротивления, которое некое суждение оказывает сомнению. Без сомнения нет доказательства, нет знания.

Степень уверенности, с которой мы можем утверждать, что в Универсуме существует мышление, или cogitatio, несравнима с любым другим утверждением относительно существования, и это, будучи однажды обнаруженным, обязывает основывать на нем все наше знание об Универсуме. Для теории первая истина о реальности такова: мышление существует, cogitatio est. Мы не можем исходить из реальности внешнего мира: все, что окружает нас, все дела, включая и наше собственное, в их стремлении существовать сами по себе, независимо от наших мыслей о них, подозрительны. Но, напротив, несомненно, что они существуют в моем мышлении как мои мысли, как cogitationes .

Теперь разум оказывается центром и опорой всей реальности. Moй разум придает нерушимую реальность тому, что мыслит, если я считаю его тем, что он представляет собой изначально, - если я считаю его моей мыслью. Этот принцип ведет к попытке создания системы объяснений всего имеющегося, интерпретируя все то, что, очевидно, не является мышлением, не является мыслью как состоящее лишь в мышлении, лишь в мысли. Эта система - идеализм, и современная философия, начиная с Декарта, в основе своей идеалистическая.

3. Как Х. Ортега - и - Гассет объединяет субъективное и объективное в бытии и познании человека

Обнаруживай себя, я всегда обнаруживаю рядом с собой некий мир. Я, являясь субъективностью и мышлением, оказываюсь частью двойственного явления, другую часть которого составляет мир. Стало быть, радикальным и подлинным данным является не мое существование, не то, что я существую, а мое сосуществование с миром.

Трагедия идеализма коренится в том, что подобно алхимику преобразуя мир в "субъект", в содержание субъекта, он замыкал его в самом себе, и было невозможно объяснить, каким образом, если этот театр лишь мое воображение, часть меня, он кажется настолько отдельным от меня. Но сейчас мы добились совершенно иного положения: мы осознали, что несомненна связь двух неразделимых понятий - того, кто мыслит, отдает себе отчет, и другого - о чем я отдаю себе отчет.

Сознание продолжает оставаться интимным, но теперь оказывается интимным и близким не только моей субъективности, но и моей объективности, миру, который очевиден для меня.

Сознание представляет собою не заточение, а напротив, удивительнейшую первичную реальность, являющуюся основой любой другой, состоящей в том, что некто, я, являюсь собой именно тогда, когда отдаю себе отчет в различных вещах, в мире.

Таково высшее своеобразие разума, которое необходимо принять, исследовать и описать самым тщательным образом, таким, каково оно во всей его удивительности и великолепии. Я вовсе не закрыто, оно по преимуществу открыто. Видеть этот театр - то же, что открывать себя тому, что не является мной.

Это новое положение не парадоксально: оно совпадает с естественной деятельностью разума, сохраняет ее и признает ее здравый смысл. Оно также преодолевает и реалистический тезис, который служит основой античной философии, ее сущностью: внешний мир не иллюзия, не галлюцинация, не субъективный мир.

Все это достигается новым положением путем отстаивания и очищения идеалистического тезиса, утверждающего, что, несомненно, существует лишь то, что кажется мне существующим. Вы видите, как дочерние идеи, новые истины, несут внутри себя породившие их истины древние, плодоносные древние истины?

Повторим: любое преодоление - это сохранение. Неверно, что существует лишь сознание, мышление, Я. Истина в том, что я существую вместе с моим миром и в моем мире, и я состою в том, чтобы заниматься этим миром, видеть его, воображать, мыслить о нем, любить его и ненавидеть, быть печальным или радостным в нем и из-за него, двигаться в нем, изменял его и выдерживать его. Ничто из этого не могло бы быть мною, если бы мир не сосуществовал со мной, передо мной, кругом, окружая меня, показывая себя, повергая меня то в восторг, то в отчаяние.

Стало быть, коренной вопрос философии в том, чтобы определить этот образ бытия, эту первичную реальность, которую мы называем "нашей жизнью". Итак, жить - это то, чего никто не может сделать за меня, - жизнь существует без права передачи, -это не абстрактное понятие, это мое индивидуальнейшее бытие. В первый раз философия становится частью чего-то не являющегося абстракцией. Жить - это находиться в мире... Хайдеггер в своей только что вышедшей гениальной книге дает нам возможность заметить все огромное значение этих слов...

4. Какие философские учения были предметов критики Н.А. Бердяева

С горечью нужно признать, что естественно, чтобы люди ненавидели и убивали друг друга, но сверхъестественно, духовно, чтобы они любили друг друга, помогали друг другу. Поэтому нужно было бы утверждать не естественное право, не естественную мораль, не естественный разум, а духовное право, духовную мораль, духовный разум. Ошибочно было бы относить целостность и свободу человека к примитивному, натуральному, к истокам в мире феноменальном, в то время как отнесено это может быть лишь к духу, к миру ноуменальному. Все определяется актом духа, возвышающимся над естественным круговоротом.(...)

Мучительность и драматизм человеческого существования в значительной степени зависит от закрытости людей друг для друга, от слабости той синтезирующей духовности, которая ведет к внутреннему единству и единению человека с человеком.

5. Что определяет основу сущности человека

Личность в человеке есть результат борьбы. Множественный состав человека делал возможным древние понятия, допускавшие существование тени, двойника человека. И трудно решить, что было главной реальностью, В человеке, несомненно, есть двойное "я", истинное, реальное, глубокое, и "я", созданное воображением и страстями, фиктивное, тянущее вниз. Личность вырабатывается длительным процессом, выбором, вытеснением того, что во мне не есть мое "я".

Человек и очень ограничен и бесконечен, и маловместителен и может вместить вселенную. Он потенциально заключает в себе все и актуализирует лишь немногое. Он есть живое противоречие, совмещение конечного и бесконечного.

6. В чем порок "ложного" гуманизма

Есть истинная и ложная критика гуманизма (гуманитаризма). Основная его ложь в идее самодостаточности человека, само обоготворении человека, т. е. в отрицании богочеловечности. Подъем человека, достижение им высоты, предполагает существование высшего, чем человек, И когда человек остается с самим собой, замыкается в человеческом, то он создает себе идолов, без которых он не может возвышаться.

На этом основана истинная критика гуманизма. Ложная же критика отрицает положительное значение гуманистического опыта и ведет к отрицанию человечности человека. ...Живое конкретное существо, вот этот человек, выше по своей ценности, чем отвлеченная идея добра, общего блага, бесконечного прогресса и пр. Это и есть христианское отношение к человеку Настоящий парадокс в том, что это и есть высшая идея человечности и персонализма.

7. Почему появляются идолы в политике

В политике огромную роль играет ложь и мало места принадлежит правде. На лжи воздвигались государства и на лжи они разрушались. И часто говорят, что без лжи все погибло бы в этом мире и наступила бы полная анархия. Макиавеллизм не есть какое-то специальное направление в политике Ренессанса, но есть сущность политики, которую признали автономной и свободной от моральных ограничений. Макиавеллизм практикуют консерваторы и революционеры. И не было еще революции, которая была бы сделана против неограниченной власти политики во имя человека и человечности. Человек не должен выносить надругательства над человеческим достоинством, насилия и рабства.

В этом моральное оправдание революции. Но не все средства, практикуемые революцией, могут быть оправданы. Революция может сама совершать надругательства над человеческим достоинством, насиловать и порабощать. Меняются одежды, но человек остается старым. И человечность не торжествует. Человечность требует более глубокой, духовной революции. Слишком часто понимали несение своего креста, как покорность злым, как смирение перед злом. В этом была одна из причин восстания против христианства. Но очищенный смысл христианского смирения совсем иной. Он означает внутренний духовный акт преодоления эгоцентризма, а не рабскую покорность.

Люди постоянно совершают мифотворческие акты, чтобы тешить свой эгоцентризм. Они создают мифы о себе, о своих предках, о своей родине, о своем сословии и классе, о своей партии, о своем деле, чтобы повысить свое положение. Почти нет людей свободных от этого мифотворчества. Вот тут нужны внутренние акты смирения. Но их как раз менее всего требуют.

8. В чем смысл духовной революции

Человечность связана с духовностью. Завоевание духовности есть главная задача человеческой жизни. Но духовность нужно шире понимать, чем обыкновенно понимают. Духовность нужна и для борьбы, которую ведет человек в мире. Без духовности нельзя нести жертвы и совершать подвиги. Радость солнечного света есть духовная радость. Солнце -- духовно. Форма человеческого тела, лицо человека духовно.

Большую духовность может иметь и человек, который по состоянию своего поверхностного сознания, часто по недоразумению, считает себя материалистом. Это можно сказать про Чернышевского. Если может быть построена философия духовности, то она ни в коем случае не будет отвлеченным школьным спиритуализмом, который был формой натуралистической метафизики. Дух не есть субстанция. Дух есть не только иная реальность, чем реальность природного мира, но и реальность в другом смысле. Дух есть свобода и свободная энергия, прорывающаяся в природный и исторический мир. Необходимо утверждать относительную правду дуализма, без которого непонятна независимость духовной жизни. Но это не есть дуализм духа и материи, или души и тела. Это есть, прежде всего, дуализм свободы и необходимости. Дух есть свобода, а не природа. Дух есть не составная часть человеческой природы, а есть высшая качественная ценность. Духовная качественность и духовная ценность человека определяется не какой-либо природой, а сочетанием свободы и благодати.

Дух революционен в отношении к миру природному и историческому, он есть прорыв из иного мира в этот мир, и он опрокидывает принудительный порядок этого мира. Основной факт мировой жизни -- освобождение от рабства. Но роковой ошибкой эмансипаторов было думать, что освобождение идет от материи, от природы. Свобода идет от духа. Еще более роковой ошибкой защитников духа было думать, что дух не освобождает, а связывает и подчиняет авторитету. И те и другие ложно думали о духе и готовили погром духовности. Дух есть не только свобода, но н смысл. Смысл мира духовен.

9. В чем смысл творчества человека

Человек есть творческое существо не только в космическом, но и в теогоническом смысле. Но противоречие и двойственность проходят через всю жизнь. Кайзерлинг верно говорит, что творчество есть также разрушение, и принятие жизни есть также принятие смерти. По сравнению с античным миром, христианство очень усилило, развернуло и утончило внутреннюю жизнь человека, но вместе с тем вызвало большое беспокойство о судьбе человека.

Человечность есть раскрытие полноты человеческой природы, т. е. раскрытие творческой природы человека. Эта творческая природа человека должна обнаружить себя и в человеческом отношении человека к человеку

10. Как П. Фейерабенд объясняет необходимость методологического анархизма в развитии теории научного познания и философии науки

Хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки.

Тот факт, что заинтересованность, насилие, пропаганда и тактика "промывания мозгов" играют в развитии нашего знания и науки гораздо большую роль, чем принято считать, явствует также из анализа отношений между идеей и действием. Предполагается, что ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует и должно предшествовать их формулировке и социальному выражению. ("Исследование начинается с проблем",-- говорит Поппер.) Сначала у нас есть идея или проблема, а затем мы действуем, т, е. говорим, созидаем или разрушаем.

Однако маленькие дети, которые пользуются словами, комбинируют их, играют с ними, прежде чем усвоят их значение, первоначально выходящее за пределы их понимания, действуют совершенно иначе. Первоначальная игровая активность является существенной предпосылкой заключительного акта понимания. Причин, препятствующих функционированию этого механизма, у взрослых людей нет. Можно предположить, например, что идея свободы становится ясной только благодаря тем действиям, которые направлены на ее достижение. Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило, частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не может направляться четко заданной программой, так как содержит) в себе условия реализации всех возможных программ, Скорее этот процесс направляется некоторым неопределённым побуждением, некоторой "страстью" (Кьеркегор).

Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве "рационального".

Между прочим, частое использование таких слов" как "прогресс", "успех", "улучшение" и т. л." не означает, что я претендую на обладание специальным знанием о том, что в науке хорошо, а что--плохо, и хочу внушить это знание читателю, Эти термины каждый может понимать по-своему и в соответствии с той традицией, которой он придерживается. Так, для эмпириста "прогресс" означает переход к теории; предполагающей прямую эмпирическую проверку большинства базисных положений. Некоторые считают квантовую механику примером теории именно такого рода.

Для других "прогресс" означает унификацию и гармонию, достигаемые даже за счет эмпирической адекватности. Именно так Эйнштейн относился к общей теории относительности. Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает Достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та наука, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения.

11. Какие факты науки свидетельствуют о продуктивности, в некоторых случаях, отрицания (отбрасывания) существующих "очевидных" методологических правил

история науки вовсе не складывается только из фактов и; выведенных заключений. Она включает в себя также идеи, интерпретации фактов, проблемы, создаваемые соперничающими интерпретациями, ошибки и т. п. При более тщательном анализе мы обнаружим, что наука вообще не знает "голых фактов", а те "факты", которые включены а наше познание, уже рассмотрены определенным образом и, следовательно, существенно концептуализированы. Если это так, то история науки должна быть столь, же сложной, хаотичной, полной ошибок и разнообразия, как и те идеи, которые она содержит. В свою очередь эти идеи должны быть столь же сложными, хаотичными, полными ошибок и разнообразия, как и мышление тех, кто их выдумал. Напротив, небольшая "промывка мозгов" может заставить нас сделать историю" науки беднее, проще, однообразнее, изобразить ее более "объективной" и более доступной для осмысления: на базе строгих и неизменных правил.

Известное нам сегодня научное образование преследует именно эту цель. Оно упрощает "науку", упрощая ее составные элементы. Сначала определяется область, исследования. Она отделяется от остальной истории (физика, например, отделяется от метафизики и теологии), и задается ее собственная "логика". Полное овладение такой "логикой" оказывается необходимым условием для работы в данной области: она делает действия исследователей более единообразными и вместе с тем стандартизирует большие отрезки исторического процесса.

Возникают устойчивые "факты", которые сохраняются, несмотря на все изменения истории. Существенная часть умения создавать такие факты состоит, по-видимому, в подавлении интуиции, которая может привести; к размыванию установленных границ. Например, религия человека, его метафизика или его чувство юмора (естественное чувство юмора, а не вымученная и чаще всего желчная профессиональная ироничность) не должно иметь никакой связи с его научной деятельностью.. Его воображение ограниченно, и даже язык не является: его собственным. Это в свою очередь находит отражение в природе научных "фактов", которые воспринимаются как независимые от мнений, веры и основ культуры.

Действительно, одним из наиболее замечательных достижений! недавних дискуссий в области истории и философию науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательна решили разорвать путы "очевидных" методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки -- она и разумна, абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы "фундаментальным" и "необходимым" для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не толы игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему.

12. О каком конце истории пишет Ф. Фукуяма

Как утверждает Фукуяма, при либеральной демократии -- наилучшем из возможных вариантов правления, характеризующимся исчезновением фундаментальных противоречий -- уважение и признание будет реализовано в виде всеобщности прав; неравные признания господ и рабов будут заменены признанием универсальным и взаимным, все граждане признают за каждым человеческое достоинство. Войн практически не будет, особенно между либерально-демократическими режимами. Конечно, многие социальные проблемы не решатся, напряженность между свободой и равенством останется, так как невозможна ни абсолютная свобода, ни полное равенство, но тем не менее либеральная демократия представляется идеальным из возможных вариантов социально-политического развития. Человечество идет к концу истории, к либеральной демократии, которая "заменяет иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием быть признанным равным другим" (Фукуяма, 2005: 21).

Саму же историю Фукуяма понимает как однонаправленное движение, направленность которого порождают открытия современной науки; поскольку полностью отказаться от научного метода невозможно и невозможно обратить вспять господство науки над цивилизацией, нет причин думать о перспективе исчезновения цивилизации -- так как давление науки необратимо, необратима также направленная история и ее экономические, социальные и политические последствия.

По Фукуяме, угрозу ядерной войны, возникающую, в том числе при бессмысленной гонке вооружений, можно решить с помощью замены международной системы государств мировым правительством, которое силой ввело бы мораторий на опасные технологии. Это мнение является расхожим среди защитников нового мирового порядка. Действительно, во время холодной войны державы, ориентируясь на стратегию ядерного сдерживания, наращивали темпы вооружения, чтобы перещеголять друг друга, чтобы создать для себя возможность нейтрализовать ядерный потенциал соперника. Гонка вооружения с точки зрения не национальной, а планетарной безопасности, была бессмысленной. И эта бессмысленность рождала следующий парадокс: каждое сообщество, движимое стремлением защититься от опасности, создавало ядерное оружие в количествах, в разы усиливающих опасность для существования не себя как нации, а всего человечества и экологии планеты. Наличие силы, а значит, и наличие страха признавалось в качестве залога мира, что, по сути, являлось ожиданием войны.

Сформировался объективный милитаристский предел для конфронтации на международной арене, выраженный в угрозе все уничтожения. Несмотря на всевозможные меры предосторожности, высока вероятность случайного сбоя в системах управления оружием или ложных тревог в системе предупреждения о ядерном нападении, что может вызвать ядерный ответ на мнимую агрессию.

Сегодня необходима ориентация всех стран на разоружение. И в первую очередь разоружиться должны США, поскольку именно они являются сейчас самым крупным военным гигантом. Однако штатам это объяснять бесполезно. Они, наделив себя правом определять для каждой страны допустимое количество боеголовок и военного потенциала, продолжают настаивать на разоружении других держав и при этом не сильно спешат умерить свой милитаристский пыл. Они его и не умерят, поскольку, как показывает череда инициируемых штатами войн, "демократизаторская" миссия себя не изжила, а для ее продолжения необходимо много оружия.

Сегодня на западе нашла широкое распространение так называемая "концепция демократического мира", утверждающая, что демократические государства не воюют друг с другом, хотя войны между демократиями истории известны. Да и те режимы, которые с легкой руки американских идеологов называются демократиями, совсем таковыми не являются, как и сам американский режим. Ориентируясь на эту концепцию, американцы выражают лояльное отношение к "ядерному" Израилю.

При четком следовании принципу нераспространения ядерного оружия милитаризация Израиля должна вызвать порицание. На самом деле такая лояльность опирается не на факт демократичности Израиля, а на факт его проамериканской ориентации и, возможно, готовности реализовывать интересы США в своем регионе. Но не заявит ведь Вашингтон об этом во всеуслышание. Поэтому он строит лживую доказательную цепочку для оправдания такой лояльности: демократические государства не воюют друг с другом, что говорит об их миролюбии, которое, в свою очередь, указывает на безопасность для мира наличия у них ядерного оружия, призванного всего лишь обеспечивать защиту их собственной безопасности. Выходит, что приобретение ядерного оружия "демократическим" государством оправдывается, в то время как для "недемократических" государств милитаризация априори недопустима.

Но где тогда критерий демократичности? Сам факт подвластности какого-либо государства Америке является для штатов критерием его демократичности.

13. Какова роль мирового процесса развития либерализма в переходе к постисторическому обществу

И все же растет понимание того, что идущий процесс имеет фундаментальный характер, внося связь и порядок в текущие события. На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно "концу идеологии" или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма.

Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими словами, существуют ли еще какие-то фундаментальные "противоречия", разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некоего альтернативного политико-экономического устройства? Поскольку мы исходим из идеалистических посылок, то должны искать ответ в сфере идеологии и сознания. Мы не будем разбирать все вызовы либерализму, исходящие, в том числе и от всяких чокнутых мессий; нас будет интересовать лишь то, что воплощено в значимых социальных и политических силах и движениях и является частью мировой истории. Неважно, какие там еще мысли приходят в голову жителям Албании или Буркина-Фасо; интересно лишь то, что можно было бы назвать общим для всего человечества идеологическим фондом.

В уходящем столетии либерализму были брошены два главных вызова - фашизм и коммунизм. Согласно первому, политическая слабость Запада, его материализм, моральное разложение, утеря единства суть фундаментальные противоречия либеральных обществ; разрешить их могли бы, с его точки зрения, только сильное государство и "новый человек", опирающиеся на идею национальной исключительности. Как жизнеспособная идеология фашизм был сокрушен Второй мировой войной. Это, конечно, было весьма материальное поражение, но оно оказалось также и поражением идеи. Фашизм был сокрушен не моральным отвращением, ибо многие относились к нему с одобрением, пока видели в нем веяние будущего; сама идея потерпела неудачу.

После войны люди стали думать, что германский фашизм, как и другие европейские и азиатские его варианты, был обречен на гибель. Каких-либо материальных причин, исключавших появление после войны новых фашистских движений в других регионах, не было; все заключалось в том, что экспансионистский ультранационализм, обещая бесконечные конфликты и в конечном итоге военную катастрофу, лишился всякой привлекательности. Под руинами рейх канцелярии, как и под атомными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки, эта идеология погибла не только материально, но и на уровне сознания; и все протофашистские движения, порожденные германским и японским примером, такие как пирронизм в Аргентине или Индийская национальная армия Сабхаса Чандры Боса, после войны зачахли.

Гораздо более серьезным был идеологический вызов, брошенный либерализму второй великой альтернативой, коммунизмом. Маркс утверждал, на гегелевском языке, что либеральному обществу присуще фундаментальное неразрешимое противоречие: это -- противоречие между трудом и капиталом. Впоследствии оно служило главным обвинением против либерализма. Разумеется, классовый вопрос успешно решен Западом.

Как отмечал (в числе прочих) Кожев, современный американский эгалитаризм и представляет собой то бесклассовое общество, которой провидел Маркс. Это не означает, что в Соединенных Штатах нет богатых и бедных или что разрыв между ними в последние годы не увеличился. Однако корни экономического неравенства -- не в правовой и социальной структуре нашего общества, которое остается фундаментально эгалитарным и умеренно перераспределительным; дело скорее в культурных и социальных характеристиках составляющих его групп, доставшихся по наследству от прошлого. Негритянская проблема в Соединенных Штатах -- продукт не -либерализма, но рабства, сохранявшегося еще долгое время после того, как было формально отменено.

14. В чем сложность национального самосознания в России

Национальное самосознание России являет собой сложную систему соподчинения элементов религиозного, этнического, социально-политического характера. По мнению ряда авторов, эти компоненты были осложнены неким "псевдокультурным наследием" с двойными стандартами мировосприятия, навязанным народам. Кроме того, исследователи отмечают присутствие определенных "рефлексивных комплексов", отражающих разочарование национального самосознания народов России, спровоцированного распадом могучего СССР, величие которого вызывало гордость входивших в его состав этнических образований. Вместе с этим, указанные "рефлексивные комплексы" являют собой и выражение возникших по ходу распада противоположных устремлений к самостоятельному осмыслению себя отдельных народностей, переходящих в некоторых ситуациях во взаимное соперничество или даже вражду. Обращая внимание на проблемы, связанные с особенностями развития национального самосознания России, исследователи указывают на изначальную мозаичность самосознания народностей. Это главным образом связано с многообразием культурных корней (конфессиональных, этнических, событийных и исторических).

Исследователи отмечают и некоторую ограниченность, возникшую вследствие объявления религии основным структурообразующим стержнем при формировании национального самосознания страны. При этом стоит отметить, что проблемы самовосприятия народов России являются лишь частным случаем общей мировой проблематики. При этом очевидными становятся движения автономных народностей к глобальному единству.

15. Каковы пороки национального самолюбия

Национальное самосознание - это и самооценка, а также оценка места и роли других наций в судьбе своей нации.

Национальное самосознание - это и понимание национальной обязанности и национальной ответственности перед страной.

Национальное самосознание - это и национальная гордость, национальная совесть, национальный стыд, которые ослабляют проявления национального эгоизма.

Национальное сознание не только рационально, но и иррационально и сила бессознательного в нем - страшная сила. Это сила предрассудков, глубоких и сильных эмоций, инстинктов, которые порою возбуждаются памятью, причем чаще горькой памятью. Поэтому так часто в истории проявляется болезнь, имя которой национализм. Н.А.Бердяев писал: "Национализм есть самая распространенная в мире эмоция, наиболее человеческая, так как наиболее свойственна человеку, и наиболее античеловеческая, наиболее делающая человека рабом эстериоризированной силы"

либерализм философия ортега гассет

16. На какие реальные опасности будущему существованию России указывал Г.П. Федотов

Многие не видят опасности, не верят в нее. Я могу указать симптомы. Самый тревожный -- мистически значительный -- забвение имени России. Все знают, что прикрывающие ее четыре буквы "СССР" не содержат и намека на ее имя, что эта государственная формация мыслима в любой части света: в Азии, в Южной Америке. В Зарубежье, которое призвано хранить память о России, возникают течения, группы, которые стирают ее имя: не Россия, а "Союз народов Восточной Европы"; не Россия, а "Евразия". О чем говорят эти факты? О том, что Россия становится географическим пространством, бессодержательным, как бы пустым, которое может быть заполнено любой государственной формой. Одни -- интернационалисты, которым ничего не говорят русские национальные традиции; другие -- вчерашние патриоты, которые отрекаются от самого существенного завета этой традиции -- от противостояния исламу, от противления Чингисхану, -- чтобы создать совершенно новую, вымышленную страну своих грез. В обоих случаях Россия мыслится национальной пустыней, многообещающей областью для основания государственных утопий.

17. Что, по мысли Федотова, следует противопоставить этим опасностям

До сих пор мы говорили об опасностях. Что можно противопоставить им, кроме нашей веры в Россию? Есть объективные факты, точки опоры для нашей национальной работы -- правда, не более чем точки опоры, ибо без работы, скажу больше -- без подвига, -- России нам не спасти. Вот эти всем известные факты. Россия не Австралия и не старая Турция, где малая численно народность командовала над чужеродным большинством. И если Россия, с культурным ростом малых народностей, не может быть национальным монолитом, подобным Франции или Германии, то у великорусской народности есть гораздо более мощный этнический базис, чем у австрийских немцев; во-вторых, эта народность не только не уступает культурно другим, подвластным (случай Турции), но является носительницей единственной великой культуры на территории государства.

Остальные культуры, переживающие сейчас эру шовинистического угара -- говоря совершенно объективно, -- являются явлениями провинциального порядка, в большинстве случаев и вызванными к жизни оплодотворяющим воздействием культуры русской. В-третьих, национальная политика старой России, тяжкая для западных, культурных (ныне оторвавшихся) ее окраин -- для Польши, для Финляндии, -- была, в общем, справедлива, благодетельна на Востоке. Восток легко примирился с властью Белого царя, который не ломал насильственно его старины, не оскорблял его веры и давал ему место в просторном русском доме.

Из оставшихся в России народов прямая ненависть к великороссам встречается только у наших кровных братьев -- малороссов, или украинцев. (И это самый болезненный вопрос новой России.) В-четвертых, большинство народов, населяющих Россию, как островки в русском море, не могут существовать отдельно от нее; другие, отделившись, неминуемо погибнут, поглощенные соседями. Там, где, как на Кавказе, живут десятки племен, раздираемых взаимной враждой, только справедливая рука суперарбитра может предотвратить кровавый взрыв, в котором неминуемо погибнут все ростки новой национальной жизни. Что касается Украины, то для нее роковым является соседство Польши, с которой ее связывают вековые исторические цепи. Украине объективно придется выбрать между Польшей и Россией, и отчасти от нас зависит, чтобы выбор был сделан не против старой общей родины. И, наконец, в-пятых, за нас действуют еще старые экономические связи, создающие из бывшей Империи, из нынешней СССР, единый хозяйственный организм. Разрыв его, конечно, возможен (пример: та же Австрия), но мучителен для всех участников хозяйственного общения. Силы экономической инерции действуют в пользу России.

Сумеем ли мы воспользоваться этими благоприятными шансами, это зависит уже от нас, то есть прежде всего от новых поколений, которые вступают в жизнь там, в Советской России, и в меньшей степени здесь, в изгнании.

Размещено на Allbest.ru