Анализ образа Сократа в "Пире" Платона и Ксенофонта

Остановить тотальную пьянку попытался Эриксимах, сообщивший Алкивиаду замысел с речами в честь Эрота. И потребовал, чтобы тот продолжил задуманное, а за ним следующие сотрапезники. Алкивиад сначала пытается задеть Сократа: мол, что бы ни сказал мыслитель, все обстоит в любом случае как раз наоборот. А стоит при нем похвалить кого-то другого (хоть бога), он «сразу же дает волю рукам». Что поделать: не любит Сократ, когда при нем хвалят богов, не понимая в их сущности ровным счетом ничего. Он только что как раз продемонстрировал, насколько пустыми были похвалы Эроту со стороны Агафона.

- Тогда, - соглашается Эриксимах, - воздай хвалу Сократу.

Алкивиад продолжает скоморошество, притворно пугаясь Сократа, который не спустит ему насмешек. Сократ соглашается только с одним: Алкивиад будет говорить только правду. И тот принимается за дело, обещая ни в коем случае не поднимать Сократа на смех, но именно этим он и начинает свою речь.

Повторимся, что по Алкивиаду, Сократ «похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия» (Платон, Пир).

Действительно, внешность Сократа очень сходна с образами, о которых говорит Адкивиад. Тут он не отступил от правды, но эта правда в сложившихся обстоятельствах оборачивается насмешкой. Алкивиад развивает тему: Сократ дерзок, Сократ завораживает своими речами не хуже, чем Марсий своей флейтой. Причем эти речи увлекают даже в плохом пересказе! Алкивиад говорит, что у слушателей Сократа сердце начинает биться сильнее, а из глаз текут слезы, чего не происходит даже когда выступают блестящие ораторы, подобные Периклу. Дело доходит до того, что Алкивиад уже боится слушать Сократа и бросается от него наутек (что явное преувеличение, обусловленное игривым настроением Алкивиада и глубоким опьянением).

Еще одна черта, о которой говорит Алкивиад: Сократ «морочит людей притворным самоуничижением», хотя ему совершенно неважно, красив человек или нет, богат ли, обладает ли какими-то чертами, которые превозносит толпа. Все это для Сократа ничего не стоит. Может быть, Сократ, действительно видел в людях ту самую высшую красоту, которая незаметна большинству, падкому на внешние черты красоты и успеха.

Затем Алкивиад делится своими гомосексуальными переживаниями: о том, как он, поразившись «таящимися изваяниями», которые Сократ раскрыл перед ним, решил (по предположению самого Алкивиада), что тот «позарится на красоту» своего приятеля. И стал искать повода, чтобы остаться с Сократом с глазу на глаз. Он тщетно ждал, что тот будет говорить с ним «как говорят без свидетелей влюбленные». Но этого не произошло: после обычных бесед Сократ удалился. Тогда Алкивиад решил предложить Сократу совместные занятия гимнастикой и борьбой. Но опять ничего не вышло. Третья попытка - нечто вроде «ужина при свечах». Но Сократ после ужина пожелал уйти. В другой раз Сократ согласился переночевать. И прямо объявил, что Сократ - единственный, достойный его поклонник, и что он не намерен ему отказывать.

В шутливых заигрываниях пьяного Алкивиада вновь подчеркивается, что имеет Сократ в виду, когда говорит о любви. И в этом эпизоде содержится ответ тем, кто непременно должен был заподозрить в учении Сократа нечто гомосексуальное. Поведение Сократа подчеркивает, что ничего такого в его учении нет и быть не может.

Сократ выходит из этого эпизода (по рассказу Алкивиада) в соответствии со своими представлениями о красоте, полученными от Диотимы. Он ответил Алкивиаду, что тот хочет обменять одну красоту на другую: предложить красоту миловидности и получить красоту мудрости, приобрести красоту настоящую в обмен на красоту кажущуюся, «выменять медь на золото». Алкивиад это понял по-своему и решил прилечь с Сократом под его потертый плащ и обнять его. Сократ же просто заснул. Алкивиад был возмущен таким пренебрежением. Но и сердиться на него не мог, восхищаясь характером, благоразумием и мужеством Сократа. Алкивиад почувствовал себя одновременно и уязвленным, и полностью покоренным.

Смягчает досаду Алкивиада тот факт, что Сократ точно так же обошелся не только с ним, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими. Они полагали, что поведения Сократа - это поведение поклонника, но потом выходило, что он сам становился предметом любви.

Откровенность свою Алкивиад объяснил не только выпитым вином, но и тем, что все присутствующие «укушены философией», которая терзает душу наподобие того, как тело терзает укус гадюки. Оказывается, правда, что этот «укус» дезинфицирует душу, удаляя из нее все гомосексуальные поползновения.

После свой фантазии Алкивиад рассказывает о невероятной выносливости Сократа во время похода на Потидею. Сократ отличался выдержкой во время голода. Не будучи охотником до выпивки и никогда не пьянея, Сократ при случае оставлял всех позади в этом развлечении воюющих или отдыхающих мужчин. Когда все невероятно страдали от холода и нанизывали на себя все, что возможно, Сократ ограничивался обычным плащом и легко шагал по льду босиком.

В том же походе Сократ продемонстрировал способность отвлекаться от всего ради своих мыслей. Раз он целые сутки стоял на одном месте, погрузившись в свои размышления, и оторвался от них только с рассветом следующего утра.

В битве, за которую наградой был отмечен Алкивиад, его спас Сократ, не бросив раненного на поле боя и прихватив еще и его оружие. Во время отступления при Делии, когда войско в основном рассеялось, Сократ отступал вместе с Лахетом. Алкивиад натолкнулся на них. Сократ поразил его своей невозмутимостью: враги опасались приблизиться к нему, понимая, что тот полон решимости постоять за себя.

Главное в Сократе, по мнению Алкивиада, - непохожесть на кого-либо из древних или из его современников. Для всех можно найти кого-то для сопоставления. А Сократ в своих повадках и речах уникален. Сравнивать его можно разве что с силенами и сатирами. Внешне набор сюжетов и объектов анализа выглядит примитивным: «вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики», но содержательная часть божественна: речи Сократа полны «изваяний добродетели» и ведут к высшему благородству.

Сократ, разрушая последствия речи Алкивиада, заявил, что тот совершенно трезв, поскольку хитро построил свою речь, чтобы посеять рознь межу ним и Агафоном. Чтобы принудить Сократа возлюбить его одного, а самому быть единственным воздыхателем Агафона. Агафон согласился с такой трактовкой, поскольку Алкивиад пытался вклиниться между Сократом и Агафоном на пиршественном ложе. И тут же назло Алкивиаду переместился поближе к Сократу. Сократ же дополнительно обосновал такое перемещение тем, что теперь он сможет произнести похвальную речь Агафону - по круговому принципу: речь произносит тот, кто оказывается справа от того, кто свою речь закончил.

Но тут повествование прерывается, потому что вваливается толпа гуляк и пьянство становится безудержным. Прежний порядок сломался, Эриксимах, Федр и некоторые другие ушли домой, а Аристодем, передающий этот рассказ уснул. На рассвете он проснулся и увидел, что одни участники пира спят, другие разошлись, а Агафон, Аристофан и Сократ, пьют из большой чаши, беседуя под руководством Сократа. О чем шла речь, Аристодем спросоня не запомнил, да и остальных клонило ко сну. Говорили что-то про искусство: мол, оно не предполагает специализации только на комедии или трагедии. Наконец, уснул Аристофан, а потом и Агафон. Сократ же встал и ушел. Аристодем последовал за ним и зафиксировал, что Сократ провел день обычным образом и только вечером отправился отдыхать.

О колдовской силе речей Сократа говорит Алкивиад («Пир», 215d - 216а). Способ обращения Сократа с людьми он называет божественным, а самое беседу - таинством. Все бывают «потрясены и захвачены» словом Сократа, сердце от его речей «прыгает гораздо сильнее», чем у человека, пришедшего в исступление подобно корибантам, от его речей «слезы льются». Сократ - единственный человек, перед которым Алкивиад испытывал чувство стыда - то, что этому последнему «вовсе не свойственно».

Красавец Алкивиад, испытавший на себе в юности духовное воздействие Сократа, сравнивал его с уродливым силеном или сатиром Марсием. «Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать», - говорит Алкивиад («Пир», 215b).

Сексуальные услуги юноши рассматривались как нормальная форма оплаты услуг учителя, обучающего подростка какой--либо профессии. Когда Алкивиад пожелал стать учеником Сократа, "я решил сделать все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. С такими мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз,… и я ждал, что вот--вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось. Я решил пойти на него приступом… Я лег под его потертый плащ и обеими руками обняв этого человека, пролежал так всю ночь. Так вот, несмотря на все мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой… Я был беспомощен и растерян" (Платон. Пир. 217а--219е).

Как видим, целомудрие Сократа было предметом удивления. Диоген Киник не разделяет общее увлечение мальчиками - и это становится одной из черт его юродства (Диоген Лаэртский. О жизни знаменитых философов, 6,53--54; 6,59).

Для Платона любовь к юношам несравненно выше любви к женщинам (Пир, 181).

Платон пишет: Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско, обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а Сократ в тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И вот я встречаю обоих, и, едва их завидев, призываю их не падать духом и говорю, что не брошу их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей стороны, чем в Потидее - сам я был в меньшей опасности, потому что ехал верхом. Насколько прежде всего было у него больше самообладания, чем у Лахета. Он, говоря словами Аристофана, «чинно глядя то влево то вправо», то есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя, благодаря чему оба они благополучно завершили обход. Ведь тех, кто так себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без оглядки» (Платон. Пир, 220 е - 221 с).

Что касается утверждений о бедности и излишнем аскетизме Сократа, справедливости ради, следует заметить, что переоценивать бедность Сократа все-таки не следует. Определенный минимум благ он имел, доказательством чего является описанный Платоном пример, когда будучи приглашенным на пир к известному афинскому трагику Агафону, Сократ был одет в сандалии и умыт, в общем, выглядел вполне прилично (Платон. Пир, 174 а).

С 432 по 429 год до н.э. афиняне осаждали Потидею, перед самым началом Пелопоннесской войны вышедшую из состава Афинского морского союза. Вместе со своим другом Алкивиадом, под стенами этой крепости оказался и Сократ, который запомнился всем присутствующим двумя вещами. Во-первых, Сократ, по словам Алкивиада, выносливостью превосходил не только молодежь, но и вообще всех. Как говорил в «Пире» Платона Алкивиад: «Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато когда всего бывало вдоволь, он один бывал способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его заставляли пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным. Точно так же и зимний холод - а зимы там жестокие - он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо смотрели на него, думая, что он глумится над ними» (Платон. Пир, 220 a-b).

Во-вторых, опять же во время того похода под Потидею, по сообщению все того же Алкивиада, Сократ как-то утром о чем-то задумался, и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец, вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы - дело было летом, вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушел (Платон. Пир, 220 c-d).

Судя по всему, Сократ производил на современников очень сильное впечатление. Так, ученик Сократа Апполодор считал, что все то время до того момента, когда он познакомился с Сократом, он бродил, где придется, и воображал, что занимается чем-то стоящим, и был жалок, как и любой из тех людей, что не занимается философией. По его мнению, отныне, с момента начала общения с Сократом, когда он слышит речи обычных людей, особенно богачей и дельцов, на него нападает тоска и ему становится жалко всех тех окружающих, что только думают, будто они занимаются делом, а на самом деле напрасно тратят свое время и потому несчастны (Платон. Пир. 173 а - c; Платон. Пир. 215 с - 216 с).

Широта имеющихся в историографии трактовок даймона Сократа вполне объяснима - Сократ нередко вел себя так, что его можно смело отнести к числу тех людей, которых и тогда и теперь называют «странными». У всех в Афинах на памяти был пример того, как Сократ, обдумывая что-то, сутки простоял возле палатки под Потидеей. Платон описывает релаьную ситуацию, когда, двигаясь на пир к Агафону вместе с другом Аристодемом, которого он сам же с собой и позвал, Сократ вдруг неожиданно весь ушел в свои мысли, замолчал, всю дорогу отставал, а затем попросту отослал Аристодема идти вперед. А когда уже Аристодем пришел к Агофону, выяснилось, что Сократ до его дома так и не дошел, остановившись у ворот соседнего дома и погрузившись в свои размышления, он простоял там несколько часов подряд (Платон. Пир. 174 а - 175 b).

Так, согласно известному специалисту творчества Сократа А.В. Подосинову, принципиально в сократовской маевтике было следующее: «До Сократа мысли, идеи и концепции передавались, если можно так выразиться, поверхностно, формально: мысль или концепция облекалась в вербальные формы, так сказать упаковывалась и транслировалась другим людям, которые их затем как бы распечатывали, затем дешифровывали, переводили ее на тот свой собственный внутренний язык, который у каждого человека был свой.

Сократ же… постарался усовершенствовать, улучшить сам метод передачи мыслей и идей от одного индивида к другому. Платон многократно передает в своих работах мысль явно сократовскую о том, что знание не передается от одного к другому механически, путем прямого вкладывания мыслей одного человека в голову другого. «Мудрость не может перетекать из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке из полного сосуда в пустой» (Платон. Пир. 179 d). Истина должна сама родиться в голове человека, человек должен сам из себя произвести необходимое знание, лишь тогда оно будет делом его истинной убежденности, частью его самосознания.

Понимая всю глубину и многоплановость казалось бы незначительного эпизода «сиракузянин-Сократ» из «Пира» Ксенофонта, любопытно сравнить его обозначение тематики «Сократ-Аристофан» с тем, что мы имеем в «Пире» Платона.

Повторимся, что «Пир» Платона - описание уже совсем другой вечеринки-симпосиума, происходил, в отличие от «Пира» Ксенофонта, совсем в другое время и совсем в другом составе. «Пир» Ксенофонта описывает пирушку в доме богача Каллия, «Пир» Платона в доме афинского трагика Агафона. У Каллия присутствуют его любимец Автолик с отцом Ликоном, Сократ с учениками Критобулом, Гермогеном, Антисфеном, Хармидом, шут Филипп, кочующая театральная труппа, состоящая из сиракузянина, флейтистки, танцовщицы и мальчика-кифариста. У Агафона - Аристофан, Сократ с другом Аристодемом, Павсаний, Эриксимах.

Как и в «Пире» Ксенофонта, формально тема обсуждения - Любовь и Эрос. Однако, поскольку Платон сводит в одном месте и в одно время сразу двух непримиримых врагов - и Сократа, и Аристофана, было бы странно, если бы диалог носил сугубо отвлеченный характер. И Платон полностью оправдывает ожидания читателей: все то, о чем говорится в его «Пиру», имеет самое прямое отношение и к Аристофану, и к Сократу.

Но прежде чем начать цитировать Платона, следует сразу оговориться: «Пир» Платона был написан уже после смерти Аристофана, приблизительно между 480 и 470 годами до н.э. Платону было уже около пятидесяти лет, по меркам античного мира, это был уже взрослый человек, приближающийся к старости и обязанный вести себя величественно и спокойно. Горечь утраты Учителя за прошедшие с момента казни двадцать-тридцать лет уже в определенной мере ослабела, и потому Платон, в отсутствие и Сократа, и Аристофана, уже может совершенно произвольно оперировать своим литературным материалом, не боясь попасть под шквал критики с чьей-либо стороны. И вот здесь, в своей обычной непринужденной манере Платон производит то, от чего Аристофан, будучи живым, пришел бы в ужас: он вкладывает ему в уста то, что выгодно ложится на жизненый путь Сократа и противоречит взглядам самого Аристофана.

Напомним, что главной темой «Пира» Платона, так же, как и Ксенофонта, является любовь, олицетворенная греческим Эротом. И вот один из персонажей диалога, Павсаний, выступая, заявляет, что так же, как и Афродит - две, так и Эротов тоже два, небесный и пошлый. По его словам, пошлый Эрот - это как раз та самая любовь, которой любят люди заурядные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей, а во-вторых, любят своих любимых больше ради их тела, а не души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только об удовлетворении своей похоти и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот почему они и способны на что угодно - на хорошее и на дурное в одинаковой степени… А вот более мудрые мужчины любят только юношей, а не женщин, и только уже взрослеющих и только тех, в которых уже угадывается разумность. Причем, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достойных и благородных, хотя бы они были и не так хороши собой (Платон. Пир. 181 а-е; 182 d).

При этом Павсаний делает очень интересную оговорку: «В Ионии и во многих других местах, где правят варвары, отдаваться поклоннику считается предосудительным. Ведь варварам, из-за их тиранического строя, и в философии и в телесных упражнениях видится что-то предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, просто невыгодно, чтобы у их подданых рождались высокие помыслы и укреплялись помыслы и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, очень способствует та любовь (между мужчинами), о которой идет речь. На собственном опыте узнали это и здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к нему Гармодия положила конец их владычеству. Таким образом, в тех государствах, где отдаваться поклоннику считается предосудительным, это мнение установилось из-за порочности тех, кто его придерживается, то есть своекорыстных правителей и малодушных подданных» (Платон. Пир. 182 b-d).

Сразу за Павсанием восхвалять Эрота должен был Аристофан, но, по словам Платона, то ли от пресыщения, то ли от чего другого на него напала икота, так что он не смог держать речь и был вынужден передать слова своему ближайшему соседу Эриксимаху. В итоге его икота прошла только после того как он, по совету врача Эриксимаха, пощекотал себе в носу и несколько раз чихнул (Платон. Пир. 185 d; 189 а).

И вот тут необходимо сделать важное замечание. Представляется, что будь бы к моменту написания «Пира» Аристофан жив, от того, что сказал Павсаний, на него не только бы напала икота, но и он явно бы устроил всем присутствующим большой скандал, а возможно, даже и подал на них в суд. И все это потому, что во многих своих комедиях, последовательно играя роль сурового ревнителя прошлых нравов отцов и дедов, Аристофан очень жестко издевался над распространившимся в V веке до н.э. гомосексуализмом, причем особенно его возмущало создание традиции раннего привлечения к этому молодежи, юношей, которые были еще несовершеннолетними и ходили в школы-палестры.

Так, в антисократовких «Облаках» Аристофан заявляет, что раньше, до наступления эпохи Сократа:

«В гимнасии, сидя на солнце, в песке

Чинно-важно вытягивать ноги

Полагалось ребятам, чтобы глазу зевак срамоты

Не открыть непристойно.

А вставали, и след свой тотчас же в песке

Заметали, чтоб взглядам влюбленных,

Прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить.

В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себя мальчик не мазал,

И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате.

Не теснились к влюбленным мальчишки тогда,

Лепеча, сладострастно воркуя,

Отдавая себя и улыбкою губ и игрой похотливою взглядов» (Аристофан. Облака. 970-980).

Так что, после данной цитаты, реакция Аристофана на панегирик Павсания гомосексуализму, особенно малолетнему, более чем понятна… Тем более, что Павсаний определил всех тех, кто мешает развитию той любовной связи между не иначе как порочными, и по сути - антидемократами, казнившими тираноборцев Гармодия и Аристогитона (убивших афинского тирана за то, что он попытался разлучить их).

Более того, фраза: «В Ионии и во многих других местах, где правят варвары, отдаваться поклоннику считается предосудительным. Ведь варварам, из-за их тиранического строя, и в философии и в телесных упражнениях видится что-то предосудительное», прямо нацелена против Аристофана: выходит, что его стремление найти в философии Сократа что-то предосудительное, является ничем иным, как... варварством, причем варварством, имеющим под собой тираническую природу… Где уж тут демократу Аристофану не заикать!

Но на этом платоновское выворачивание Аристофана наизнанку не заканчивается. Получив, наконец, слово, вымышленный Аристофан придумывает оригинальную концепцию того, что раньше люди были трех полов: женского, мужского и мужчины-женщины андрогины, которых Зевс затем разрезал на две части. В итоге, эти половинки стремятся друг к другу по-разному: половинки андрогинов стремятся к противоположному полу, половинки мужчин - к мужчинам, женщин - к женщинам (Платон. Пир. 189 d-191 е).

Причем, особенно интересно заявление Аристофана относительно мужчин: «Мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому; уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это - заблуждение: ведут себя они так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, храбрости и мужественности, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен» (Платон. Пир. 192 а-b).

Любопытно и то, что смелость Платона (как уже было сказано нами выше, очевидно продиктованная смертью Аристофана) позволяет ему вмешиваться даже в аристофановскую трактовку демонических сил. Сразу после того как в платоновском пире выступил Аристофан, слово берет Сократ. В частности, он заявляет: «Эрот - нечто среднее между бессмертным и смертным, это великий демон, нечто среднее между богом и смертным. Его назначение быть толкователем и посредником между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознагражденья за жертвы. Пребывая посредине, демоны заполняют промежуток между теми и другими, так что мир связан внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются с ними и беседуют только через посредство демонов - и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек, взысканный милостью демонов, а сведущий во всем прочем, будь то какое-либо искусство или промысел, просто ремесленник. Демоны эти многочисленны и разнообразны, и Эрот - один из них.

…Эрот - сын Пороса и Пении. Поэтому прежде всего он всегда беден и, вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, необут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах, и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но, с другой стороны, Эрот по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет рассудительности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный колдун, чародей и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и цветет, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает вновь. Все, что он ни приобретет, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден. Он находится также посередине между мудростью и невежеством… Эрот - это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть любителем мудрости, то есть философом, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой» (Платон. Пир. 202 е-204 b).

Как мы видим, платоновский Эрот - это некий демон, который по своим повадкам очень напоминает нам Сократа, такого же нищего и тянущегося к совершенству. Но самое главное, устами Сократа, примерно в 380-470 годах, Платон говорит о демонах совершенно то же самое, что говорит о них Сократ Аристофана в «Облаках» 423 года до н.э.

Вкладывая в уста Сократа веру в то, что силу творчества сообщают людям некие демоны-божества, отличные от общепризнанных божеств Олимпийского пантеона, Аристофан в «Облаках» на самом деле цитировал его близко к тексту. И только спустя полвека после выхода этой комедии, Платон решился честно показать авторство данной концепции и даже принудил уже почившего к этому времени Аристофана спокойно это выслушивать.

Все это вместе взятое позволяет нам прийти к выводу о том, что «Пир» Платона - это не только язвительный выпад против уже умершего комедиографа, но и в определенной степени, даже некая попытка примирить Сократа и Аристофана. Именно поэтому таким добродушием и обыденностью заканчивается платоновский «Пир»: «В окончание ночного пира все уснули или разбрелись по домам, остались только Агафон, Аристофан и Сократ, которые пили вино из большой чаши, пуская ее по кругу, а Сократ выступал с речью. Суть же беседы состояла в том, что Сократ вынудил их признать, что один и тот же человек должен уметь сочинять и комедию и трагедию, что искусный трагический поэт явлется также комедиографом. Оба по необходимости признали это, уже не очень следя за его рассуждениями: их клонило ко сну, и сперва уснул Аристофан, а потом, когда уже рассвело, Агафон. Сократ же, оставив их спящими, встал и ушел, а он, Аристодем, по своему обыкновению, за ним последовал. Придя в Ликей и умывшись, Сократ провел остальную часть дня обычным образом, а к вечеру отправился домой отдыхать» [Платон. Пир. 223 с-d]. Так в «Пире» Платона примирились Сократ и Аристофан, примирились на основе признания Аристофаном правоты Сократа.

3.2 Образ Сократа в произведении «Пир» Ксенофонта

"Пир" Ксенофонта - "дополнение" к подобному же сочинению Платона, но в диалоге Ксенофонта отвлеченные рассуждения занимают гораздо менее места, сравнительно с внешней обстановкой.

В «Пире» Ксенофонта учение Сократа излагается в плане применения его к обыденной жизни. В этом произведении Сократу как человеку уделяется значительно больше места, чем его философии.

Итак, диалог «Пир» Ксенофонта описывает события 422 года до н.э., когда афинский богач Каллий устраивает торжество по случаю победы своего любимого мальчика Автолика на гимнастическом состязании. Наверное, все бы и ограничилось обычными для такого рода пирушек веселыми перепалками между гостями, если бы не одно важное обстоятельство: всего несколько месяцев назад в Афинах состоялись очередные театральные игры, на которых блестящий комедиограф Аристофан выставил свою антисократовскую комедию «Облака».

И вот в ходе пиршества у Каллия один из безымянных гостей, некий комедиант, прибывший из Сиракуз и обиженный на то, что собравшиеся практически не обращают внимание на его театральную труппу, неожиданно для всех присутствующих (как уточняет Ксенофонт, рассерженно) обращается к сидевшему рядом Сократу с целым рядом оказавшихся явно неприятными для него вопросов, которые являлись следствием того, что говорилось о Сократе в «Облаках», и которые могли бы прояснить для него: имела ли комедия под собой какие-то реальные основания, или же была от начала до конца язвительно-творческой выдумкой самого Аристофана.

В частности, сиракузянин спросил Сократа:

- почему его называют мыслильщиком?

- почему Сократ занят делами неполезными?

- в чем смысл приписываемого Сократу такого землемерия, когда расстояние измеряется в блошиных шагах?

Однако, для того чтобы стал понятен и социальный смысл задаваемых Сократу вопросов, так же, как и раздраженная реакция на них Сократа, самое необходимо обратиться к фабуле самих «Облаков» Аристофана, что выходит за рамки нашего исследования.

Отметим, что сравнивая природу мужчины и женщины, Сократ говорит в «Пире» Ксенофонта (II, 9): «Женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости».

Сократ никогда не осуждал гомосексуализм, никогда не призывал обратиться к женщинам - он лишь призывал любить не только тела мальчиков, но и их души, и душевную близость ставить выше телесной (Ксенофонт. Пир, 8). Тот же Ксенофонт предлагал комплектовать фаланги любовниками - ибо тогда солдаты будут отчаяннее биться, спасая своих возлюбленных (Киропедия. 7,1,30).

Вспомним, как в "Пире" Ксенофонта Сократ воскликнул: "Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу иметь лучший аппетит, лучший сон"?

Будучи лысым, имея глаза навыкате, приплюснутый нос картошкой, к пятидесяти годам в определенной степени располнев, Сократ мог вызывать только улыбки у тех, кто, живя в славящихся своими спортсменами Афинах, привык видеть мужчин всегда подтянутыми и боеспособными. Однако Сократа комичность его собственного внешнего вида совершенно не смущала, и он по этому поводу даже все время иронизировал. Однажды он шутливо удивился, спросив у красавца Критобула, неужели он, Критобул, красивее Сократа. На что Критобул так же шутливо заметил, что он все-таки красивее Сократа, в противном случае, он был бы безобразнее всех Силенов в сатирических драмах (Ксенофонт. Пир, 4,19).

Сократ не обиделся на это утверждение и шутливо доказал, что на самом-то деле он красивее многих, так как, если считать прекрасным то, что максимально рационально и наиболее подходит для того, чему данная вещь служит, то, выходит, что глаза навыкате Сократа могут видеть гораздо больше и шире, чем глаза тех, у кого они посажены обычным образом, приплюснутый нос с широкими вывернутыми наружу ноздрями не мешает глазам смотреть, а расширенные ноздри лучше обеспечивают улавливание запахов, а большой рот помогает больше откусывать (Ксенофонт. Пир, 5).

Неугасимая тяга Сократа к общению и философствованию проявлялась даже на тех дружеских пирушках, которые именовались в Элладе симпосиумами. По сообщению Ксенофонта, даже на пирах Сократ предлагал своим компаньонам попробовать беседами принести друг другу какую-нибудь пользу или радость (Ксенофонт, Пир). Об этом же Сократ говорит и у Платона, заявляя: «Мне кажется, что разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей необразованности общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью собственного голоса и своей собственной речи и потому ценят флейтисток, дорого оплачивая заемный голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их голосов. Но там, где за вином сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, там общаются, довольствуясь сами собой… Люди образованные общаются друг с другом собственными силами, своими, а не чужими словами испытывают друг друга и подвергаются испытанию» (Платон, Пир).

Выступив с панегириком друзьям, Сократ ни в коем случае не противоречил самому себе. Он на самом деле всю свою жизнь был окружен друзьями, отдавая им себя без остатка. Его друг и ученик Антисфен, например, говорил о Сократе так: «Сократ, например, от которого я получил его, давал его мне без счета, без веса: сколько я мог унести с собою, столько он мне и давал. Я тоже теперь никому не отказываю: всем друзьям я показываю изобилие богатства в моей душе, делюсь им со всяким. Далее, видите, такая прелесть, как досуг, у меня всегда есть: поэтому я могу смотреть, что стоит смотреть, слушать, что стоит слушать, и, чем я особенно дорожу, благодаря досугу проводить целые дни с Сократом. Да и Сократ не ценит людей, насчитывающих груды золота, а кто ему нравится, с теми постоянно и проводит время» (Ксенофонт, Пир).

По словам Платона, Сократ всегда был окружен настоящими друзьями. В то время когда был молод Алкивиад, у Сократа уже был верный друг Аристодем из Кидафин, маленький и всегда босоногий, один из самых пылких почитателей Сократа (Платон, Пир. 172 b). В Ксенофонтовском «Пире» Сократ с юмором говорит о том, что он очень гордится тем, что мог бы стать очень успешным сводником и смог бы получать очень много денег за свое искусство, так много у него друзей (Ксенофонт, Пир. 3,10).

Став в мировой истории символом женской сварливости, жена Сократа Ксантиппа с честью вынесла нелегкое испытание быть женой Сократа, пройдя с ним по жизни вплоть до самой его кончины, воспитав трех сыновей Сократа. И надо полагать, что и Сократ, отшучиваясь от Антисфена и заверяя его, что он специально взял себе в жены женщину с таким сложным характером, после которого ему так легко находить общий язык с кем угодно, на самом деле, несколько лукавил (Ксенофонт. Пир. 2,10).

Важность диалога «Пир» Ксенофонта для нас заключается в том, что описанные в нем события не только как бы продолжают рассказ Элиана о театральной постановке «Облаков» Аристофана, но и самым наглядным образом демонстрируют нам реакцию на комедию как афинского общества, так и самого философа.

Итак, примерно через полгода после выхода «Облаков» Аристофана, оказавшись на пиру у богача Каллия рядом с самим Сократом, некий приехавший грек-сиракузянин, несомненно видевший комедию (или во всяком случае, хорошо знакомый с ее сюжетом), мало что понявший из самой постановки, но тем не менее осознавший всю социальную важность некой борьбы афинян с каким-то там вредным мыслетворцем, вдруг решает выяснить из самого первоисточника: кем же является Сократ на самом деле, в чем же суть высмеянной Аристофаном его философской деятельности? Находясь полностью в контексте использованной Аристофаном фразеологии, сиракузянин с любопытством спрашивает Сократа: «Сократ, почему это тебя называют мыслильщиком?» (Ксенофонт. Пир. 6. 6).

И вот тут-то мы видим совершенно нового, необычного для нас Сократа. Вместо того, чтобы завязать серьезную интеллектуальную дискуссию на тему того, что же такое «мысль», как обычно мы видим это у Платона, Сократ явно пытается просто перевести разговор в шутку и говорит ему в ответ:

«Так называться мыслильщиком почетнее, чем если бы меня называли немыслящим».

Сиракузянин парирует это дополнением:

«Да, если бы люди не считали тебя мыслильщиком о небесных светилах».

Сократ снова парирует, уже ответив в своей обычной манере вопросом на вопрос, спросив сиракузянина, знает ли он что-нибудь на небе выше богов, тем самым показывая, что он не претендует на то, чтобы объяснять мироздание без участия богов. Но настырный сиракузянин, видимо, хорошо знающий содержание и суть Аристофановcких «Облаков», продолжает еще и еще.

«Клянусь Зевсом, - говорит сиракузянин, - про тебя, Сократ, говорят, что ты не ими занят, а вещами самыми неполезными» (Ксенофонт. Пир. 6. 7).

Делая вид, будто он не понимает, о чем идет речь, Сократ продолжает переводить все в сферу общих рассуждений и даже упрекает сиракузянина за заведенный разговор:

«Так и в этом случае окажется, что я занят богами: они посылают с неба полезный дождь, с неба даруют свет. А если моя шутка холодна (не смешна), то в этом виноват ты, потому что ты пристаешь ко мне».

Однако сиракузянин проявляет напористость и назойливость и снова бьет прямо в цель.

«Скажи-ка мне лучше, Сократ, скольким блошиным ногам равно расстояние, отделяющее тебя от меня: говорят, в этом и состоит твое землемерие» (Ксенофонт. Пир. 6. 8).

Тут в перепалку вмешивается друг Сократа Антисфен, который сидел рядом со спорщиками и нарочито громко спросил своего соседа комика Филиппа (видимо, хорошо относящегося к Сократу):

«Ты, Филипп, мастер делать сравнения: как ты думаешь: не похож ли этот молодчик (сиракузянин) на любителя ругаться?»

Филипп соглашается с ним и оценивает сиракузянина довольно нелестно:

«Да, клянусь Зевсом, и на многих других».

При этом сам Сократ сначала не одобряет грубости своих друзей и даже делает замечание заступающемуся за него Филиппу о том, что если он станет сравнивать сиракузянина с другими людьми, склонными ругаться, то и сам Филипп окажется похож на ругателя.

Интересен ответ Филиппа Сократу: «Нет, если я сравниваю с людьми, которых все считают прекрасными и наилучшими, то меня можно сравнить скорее с хвалителем, чем с ругателем».

Сократ ему в ответ: «И сейчас ты похож на ругателя, хоть и называешь его во всем лучше других».

Филипп услужливо спрашивает Сократа (видимо, все-таки желая заступиться за него перед бестактным сиракузянином): «А хочешь, я буду сравнивать его с худшими?».

Сократ: «Не надо и с худшими».

Филипп: «А ни с кем?».

Сократ: «Не сравнивай его ни с кем и ни с чем».

Филипп: «А если я буду молчать, не знаю, как же мне делать, что полагается за обедом».

Сократ: «Очень просто: если не будешь говорить, чего не следует».

Филипп, наконец, замолчал, и так, по словам Ксенофонта, был погашен этот скандал. В возникшей паузе, словно желая перевести разговор с одного на другое, Сократ предложил всем присутствующим на пиру запеть хором и тут же запел сам. Все присутствующие запели привычный для греческих пирушек-симпосиумов гимн-пеан.

Как мы видим, вся эта ситуация явно не соответствует приводимому сообщению Диогена Лаэрция о том, что Сократ всегда говорил друзьям: «Следует принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается» . Однако на всем этом ситуация была не исчерпана. После хорового пения разговор о Сократе и интерпретации его деятельности в «Облаках» был неожиданно продолжен самим Сократом. Допев, Сократ поворачивается к сиракузянину со следующим обращением:

«Сиракузянин, пожалуй, я и в самом деле, как ты говоришь, мыслильщик: вот, например, сейчас я смотрю, как бы этому мальчику твоему и этой девушке (выступающим в этот момент на пиру гимнастам - прим. автора) было полегче, а нам побольше получать удовольствия, глядя на них, уверен, что и ты этого хочешь. Так вот, мне кажется, кувыркаться между мечами - представление опасное, совершенно не подходящее к пиру. Да и вертеться на круге и при этом писать и читать - искусство, конечно, изумительное, но какое оно удовольствие может доставить, я даже этого не могу понять. Точно так же смотреть на красивых, цветущих юношей, когда они сгибаются всем своим телом на манер колеса, нисколько не более приятно, чем когда они находятся в спокойном положении. В самом деле, вовсе не редкость встречать удивительные явления, если кому это нужно: вот, например, находящиеся здесь вещи могут возбуждать удивление: почему это фитиль, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный резервуар, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает. Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь? Однако и такие разговоры направляют нас не туда, куда вино».

Сиракузянин уже вполне дружелюбно признает правоту Сократа: «Клянусь Зевсом, ты прав Сократ. Сейчас я устрою спектакль, который вам доставит удовольствие». Разговор между ними завершается, сиракузянин встает и уходит готовиться к своему выступлению (Ксенофонт. Пир. 7. 2-5).

Уже самый первичный анализ данного диалога показывает нам, как минимум, три вещи:

- Сократ был не только явно огорчен тем, что вокруг него скапливалось общественное непонимание, но и по сути дела оказался не готов к ведению дискуссии на тему ложной передачи его деятельности в изложении Аристофана: видя именно такого Сократа, на помощь к нему приходят его друзья, а ему самому пришлось даже вводить «технический перерыв» на хоровое пение, чтобы собраться с мыслями;

- Сократа так сильно задело то, что люди запомнили его аристофановское определение как «мыслильщика», что даже будучи раздраженным, он из принципа постарался довести разговор с сиракузянином до логического конца и все-таки изменить мнение о себе в положительную сторону.

- Во время дискуссии с сиракузянином Сократ не стал заявлять, что все высказанное у Аристофана - вранье и это означает, что ему было трудно отказываться от того, чем он занимался. Судя по всему, изучение Сократом естественных вопросов (физики), высмеянное Аристофаном, действительно имело место: в противном случае Сократ бы не приводил соответствующих именно натурфилософских примеров: «почему это фитиль, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный резервуар, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает. Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь?»

Очевидно, что такое поведение Сократа на пиру у Каллия, когда он грубовато запрещает своим друзьям участвовать в дискуссии об «Облаках», требует, чтобы они молчали за обедом, и предлагает петь, вместо того, чтобы дискутировать, показывает нам неожиданно другого Сократа, несколько отличающегося от привычного облика философа, донесенного до нас в диалогах Платона и остальных работах Ксенофонта. В этом смысле можно согласиться с некоторыми исследователями, которые высказывают мнение, что «Сократ одного из его учеников, Ксенофонта, и Сократ другого его ученика, Платона - совершенно разные люди, и мы никогда не узнаем, каким был подлинный Сократ», и допустить, что Ксенофонт не сумел донести до нас аутентичного Сократа, внес в его облик некие искажения . Однако, даже допуская это, нам не следет забывать, что той главной задачей, которую ставили перед собой и Ксенофонт, и Платон являлась задача защиты, апологии Сократа. И соотнося то, что мы видим в «Пире» Ксенофонта, с необходимостью достижения данной цели, мы видим два довольно противоречивых момента.

С одной стороны, апологическое значение «Пира» Ксенофонта несомненно: доведение Сократом разговора о своей «мыслильне» до своего логического конца сыграло все-таки положительное значение: уходя с пира у Каллия, присутствовавший на пиру отец любимца Каллия - Автолика, Ликон, судя по всему являющийся случайным человеком в данной компании, и, видимо, до того не знакомый с Сократом лично, выходя из зала, оглянулся и сказал Сократу: «Клянусь, Герой, ты - благородный человек, Сократ, как мне кажется» (Ксенофонт. Пир. 9, 1).

Нет никаких сомнений в том, что это высказывание по сути дела от противного, вопреки мнению большинства - «ты благородный человек, как мне кажется!», было подготовлено тем, что во время Пира Сократ много раз положительно высказывался о сыне Ликона, победителе в чемпионате по панкратиону Автолике. Однако важно и другое: не зная Сократа лично, к моменту встречи с ним на пиру Ликон явно уже имел о нем какое-то сформировавшееся негативное мнение, которое и было преодолено (как это чаще всего и бывает) после личного общения. И тем не менее, сколько в Афинах было таких вот Ликонов и сиракузян, пообщаться с которыми лично и убедить их в неправоте Аристофана Сократ не смог бы просто физически, можно только догадываться…

С другой стороны, апологичность тех моментов ксенофонтовского «Пира», где Сократ явно находится в растерянности и не может возразить сиракузянину и Аристофану по существу задаваемых вопросов, находится под большим вопросом. И с нашей точки зрения, именно трансляция данной явно неудобной для Сократа ситуации очень серьезно подтверждает достоверность сообщений Ксенофонта, позволяет воспроизвести общественную реакцию на деятельность Сократа и ее освещение Аристофаном с высокой степенью научной полноты.

Заключение

Сократ - один из тех счастливых людей, кто, выполнив в своей жизни все, к чему стремился, умирал, не боясь смерти. Нам стоит честно признать: Сократ никогда бы не стал тем настоящим символом философии, каким его знают вот уже две с половиной тысячи лет, если бы он в далеком от нас 399 году до н.э., находясь в ветхой тюрьме на окраине Афин, не выпил бы свой легендарный бокал с ядом цикуты именно добровольно. Не стал бы, как не стали бы столь величественными Иисус Христос, Джордано Бруно, Ян Гус или Жанна д'Арк, если бы, будучи осужденными и приговоренными к казни, они молили бы о пощаде и пытались найти компромисс с теми, кто их осудил.

Справедливо спросить: почему же так получилось, что той первой фигурой, за которой сотнями в человеческой истории пошли на костер, на пытки и расстрел другие интеллектуалы, также оказавшиеся в оппозиции своему обществу, оказался именно Сократ? На наш взгляд, все дело в том, что в середине V века до н.э. в Древней Элладе случилось три важных события.

Во-первых, человечество дошло до понимания того, что есть история, усилиями Геродота, а затем и Фукидида, вдруг осознало, что все в мире обусловлено не волею богов (или во всяком случае, по мысли авторов, не только волею богов), но и усилиями самих людей. Причем, тут же выяснилось, что поступки тех, кто жил столетия назад, будучи бережно сохранными и переданными в хронологическом пространстве, каким-то странным образом детерминируют, обуславливают поступки тех, кто о них знает! И посему нужно не только бережно записывать все происходящее, но и в критические для себя моменты жизни следует вести себя так, как будто ты находишься на орхестре театра (который как раз тогда же и был придуман), и на тебя смотрят десятки тысяч восхищенных твоей игрой зрителей, пусть даже смотрят… из будущего. И тогда любая фальшь, когда человек все время говорил одно, а в итоге поступил наперекор самому себе, тут же вызовет негодование людей, опозорит тебя на целые столетия, может быть навсегда… И потому приличному человеку, уже осмысленно думающему, каким образом он будет представлен в истории, делать так уже не должно!

Во-вторых, прогресс человечества привел к тому, что в развитых полисах Эллады впервые на планете Земля сформировалось настоящее человеческое общество. Что значит настоящее? А то, что до этого все существовавшие восточные общества по сути являлись деспотиями, где был божественный царь, узкая прослойка придворной челяди и основная масса того общинного населения, что по отношению к ним являлась неким «быдлом», тем самым доимым стадом, которое можно было гнать хоть на водопой, а хоть и на бойню, совершенно не спрашивая, что оно желает само, не учитывая волю и пожелания не просто отдельных его индивидов, но и даже всех его индивидов.

И вот, наконец, благодаря прогрессу в средствах производства и той самой индивидуализации труда, когда любой человек уже мог прокормить себя совершенно самостоятельно, минуя нередко навязчивую заботу общины, огромное число людей смогло гордо осознать себя именно как индивиды, самодостаточные, более или менее зажиточные люди, верящие в собственные силы и уверенно глядящие в завтра, без учета того, какое же настроение у каких-то там правителей.

Эти античные индивиды сумели разбиться на сотни таких внутренне сплоченных микросоюзов (профессиональных, религиозных, соседских, политических, творческих, просто дружеских), которые в своей сумме составили как раз то, что мы сейчас называем гражданское общество: такой коллектив, который не позволяет власти делать с ним что угодно, который требует учитывать интересы всех его микросоюзов и индивидов, способный в случае необходимости поставить власть на место. Но, самое главное, по сути дела и являющийся самой этой властью, ее источником и носителем, записавший право каждого человека занимать любые административные и политические должности в том основном законе, что мы называем сейчас Конституцией, а эллины называли «политиями» или «ретрами».

А дальше формирующееся гражданское общество Эллады быстро пришло к пониманию, что оно может существовать исключительно при таком политическом строе, который был назван демократией. Точнее, демократия - есть единственно возможная форма политического устройства именно гражданского общества. И при этом только гражданское общество в состоянии поддерживать стабильное воспроизводство демократии, сохранять не только ее внешние формы, но и социальное существо, заключающееся в целом дружественном взаимодействии различных социальных групп, существующих при классовом строе.

Двуединое, двухголовое рождение и функционирование сросшихся между собой, как одномоментно рожденные сиамские близнецы, демократии и гражданского общества наконец-то позволило в античности относительно безопасно высказываться тем, кому это хотелось, практически на любые темы, позволило создать такую творческую атмосферу, при которой люди стали заниматься наукой и искусством уже не потому, что это было непосредственно необходимо для трудовой деятельности или оплачивалось царем или фараоном, а просто потому, что им это было интересно, потому, что им этого хотелось!

В-третьих, среди общей массы творческих интеллектуалов стали появляться такие индивиды, которые, придя к осознанию своего ярко выраженного мыслительного превосходства над остальной гражданской массой, стали критиковать не только посредственные способности большинства граждан, но и само имеющееся устройство общества как несовершенное.